Горбен следил в зеркале, как слуга Мушран бреет ему подбородок.

— Чего ты так смотришь, старик?

— Устал ты, мой мальчик. Глаза красные, и под ними круги.

— Дождусь ли я того дня, когда ты назовешь меня «государь» или «мой император»? Я только этой надеждой и жив, Мушран.

— Это пусть другие величают тебя государем-императором. Пусть бухаются на колени и стучат лбом об пол. А я, глядя на тебя, вижу мальчика, который был прежде мужчины, и младенца, который был прежде мальчика. Я готовил тебе еду и вытирал тебе задницу. Стар я стал, чтобы стукаться моей бедной головой об пол всякий раз, как ты входишь в комнату. И не старайся переменить разговор — тебе надо побольше отдыхать.

— Быть может, от твоего внимания не ушло, что мы уже месяц находимся в осаде? Люди должны видеть меня в бою, иначе они лишатся мужества. Кроме того, надо заниматься провизией, расчетом порций — да мало ли чем еще. Растяни сутки еще на несколько часов, и я отдохну.

— Тебе не лишние часы нужны, а толковые помощники, — пробурчал старик, вытирая бритву. — Небучад хороший парень, да медленно соображает. А уж Ясуа... — Мушран поднял глаза к потолку. — Убивать он горазд, но мозги у него помещаются...

— Ну, довольно, — беззлобно оборвал его Горбен. — Если бы мои офицеры знали, как ты о них отзываешься, они подкараулили бы тебя в переулке и отколотили до смерти. А о Бодасене что скажешь?

— Он среди них лучший, но этим, если по правде, не так уж много сказано.

Горбен не имел возможности ответить — бритва спустилась к его горлу и начала медленное восхождение вдоль челюсти к углу рта.

— Ну вот! — гордо объявил Мушран. — Теперь ты по крайней мере похож на императора.

Горбен подошел к окну. Шла четвертая за день атака. Он знал, что она будет отбита, но видел при этом, как подтягивают к стене огромные осадные башни для завтрашнего дня. Он представлял себе, как сотни воинов устанавливают их на место, как падают на стену массивные боевые мостки и наашаниты с громким кличем несутся по ним. Наашаниты? Как бы не так, с горьким смехом сказал он себе. Две трети «вражеских» солдат — вентрийцы, люди Шабага, одного из сатрапов-изменников. Стыдно сказать — вентрийцы убивают вентрийцев, и ради чего? Сколько можно Шабагу еще богатеть? В скольких дворцах можно жить одновременно? Отец Горбена был слабый человек и плохо разбирался в людях, но при всем при том заботился о своем народе. В каждом городе имелся университет, построенный за казенный счет. Были училища, где способнейшие школяры обучались медицине под опекой лучших вентрийских травознатцев. Были школы, больницы и сеть дорог, не имеющая себе равных на континенте. Но величайшим достижением покойного монарха были конные гонцы, способные доставить послание из одного конца империи в другой менее чем за дюжину недель. Если одну из сатрапий постигало стихийное бедствие — чума, голод или потоп, — помощь прибывала почти незамедлительно.

Теперь города империи захвачены либо осаждены, число погибших достигло устрашающей величины, университеты закрыты, и война уничтожает все, чего добился отец. Горбен, великим усилием подавив гнев, стал размышлять о задачах, стоящих перед ним в Капалисе.

Завтра настанет решающий день осады. Если защитники выстоят, противник падет духом. Если же нет... «Тогда нам крышка», — с угрюмой улыбкой подумал Горбен. Шабаг протащит его в цепях перед наашанским императором.

— Никогда не поддавайся отчаянию, — сказал Мушран. — Пользы это тебе не принесет.

— Ты читаешь мысли получше всякого провидца.

— Не мысли, а лица. Сделай другую мину, и я впущу Бодасена.

— Когда он прибыл?

— Час назад. Я велел ему подождать — тебе надо было побриться и отдохнуть.

— В прошлой жизни ты, вероятно, был примерной матерью.

Мушран засмеялся, вышел и вернулся вместе с Бодасеном.

— Генерал Бодасен, государь мой император, — с низким поклоном доложил он. Потом удалился, пятясь задом, и закрыл за собой дверь.

— Не знаю, как вы его терпите, государь! — воскликнул Бодасен. — Его наглости нет предела.

— Вы хотели меня видеть, генерал? Бодасен вытянулся в струнку.

— Да, мой повелитель. Ночью ко мне приходил Друсс — у него есть план относительно осадных башен.

— Говори.

Бодасен откашлялся.

— Он хочет атаковать их.

Император заметил стыдливый румянец на щеках своего генерала.

— Атаковать?

— Да, государь. Нынче вечером, под покровом тьмы. Напасть на вражеский стан и поджечь башни.

— По-твоему, это осуществимо?

— Нет, государь, хотя... кто знает. Я видел, как этот человек напал на пиратскую трирему и вынудил пятьдесят корсаров сложить оружие. Не знаю, удастся ли ему на сей раз, но...

— Договаривай.

— Выбора нет. Этих башен у них тридцать, государь. Они возьмут стену, и мы не сможем их удержать. Горбен присел на кушетку.

— Как он намерен поджечь их? Не думает ли он, что враг будет стоять и смотреть, как он это делает? Башни очень высоки и построены из мореного дерева. Они сгорят, только если пламя будет полыхать до небес.

— Я понимаю, государь, но Друсс говорит, что наашаниты будут слишком заняты, чтобы думать о башнях. — Бодасен снова откашлялся. — Он собирается ударить в середину лагеря, убить Шабага и прочих военачальников и вообще устроить большую суматоху, чтобы наши тем временем могли подкрасться к башням и поджечь их.

— Сколько человек ему нужно?

— Двести. Он сказал, что уже отобрал их.

— Отобрал? Самолично? Бодасен потупился.

— Он очень... любим солдатами, государь. Он сражается на стене каждый день и хорошо их знает. Они уважают его.

— Офицеров он тоже отобрал?

— Только одного, государь.

— Позволь мне догадаться. Тебя?

— Да, государь.

— И ты согласен возглавить эту... безумную вылазку?

— Согласен, государь.

— Я тебе запрещаю. Можешь сказать Друссу, что я согласен, но офицера ему я выберу сам.

Бодасен хотел было возразить, но придержал язык и попятился к двери.

— Генерал! — окликнул Горбен.

— Да, государь?

— Я доволен тобой. — Горбен, не глядя на Бодасена, вышел на балкон и вдохнул свежий вечерний воздух, пахнущий морем.

Шабаг смотрел, как закат воспламеняет горы. Небо пылало, точно чертоги Гадеса, яркой рыжиной и глубоким пурпуром. Шабага пробрала дрожь. Он никогда не любил закатов. Они говорят о конце, о том, что ничто не вечно, — о смерти еще одного дня.

Осадные башни выстроились угрюмой шеренгой лицом к Капалису — устрашающие великаны, сулящие победу. Шабаг задрал голову, глядя на первую в ряду. Завтра их подтянут к стене, затем рты великанов разверзнутся и мостки упрутся в стену, как твердые языки. Ну а дальнейшее с чем сравнить? Солдаты поднимутся из чрева чудовищ и хлынут на врага — как что? Как дыхание смерти, как пламя, извергаемое драконом? Шабаг ухмыльнулся. Нет, скорее уж как кислота из глотки демона. Да, так будет вернее.

Башни собирались из отдельных частей, доставленных в громадных повозках из Реши на севере. Они стоили двадцать тысяч золотом, и Шабаг до сих пор был сердит на то, что оплачивать их пришлось ему одному. Наашанский император очень уж прижимист.

— Завтра мы возьмем его, господин мой, ведь верно? — сказал один из его адъютантов.

Шабаг, вернувшись к действительности, обернулся к своим офицерам. Под «ним» подразумевался Горбен. Шабаг облизнул свои тонкие губы.

— Он нужен нам живым, — сказал он, стараясь не выказать ненависти, которую питал к Горбену. Напыщенный, самоуверенный юнец! Прихоть судьбы подарила ему трон, по праву принадлежащий Шабагу. У них одни предки, одни славные короли, создавшие империю, что не имеет себе равных в истории. Дед Шабага царствовал — но он пал в бою, оставив после себя только дочерей, и тогда отец Горбена взошел по золотым ступеням и возложил на себя рубиновую корону.

При нем империя впала в застой. Вместо славных походов и завоеваний — постройка дорог, школ и больниц. А к чему все это ведет? Слабым продлевают жизнь, чтобы они плодили новых заморышей, крестьяне учатся грамоте и начинают носиться с мыслями о лучшей жизни. Вопросы, которые вовсе не подобает задавать вслух, открыто обсуждаются на городских площадях: по какому, мол, праву благородное сословие распоряжается нашей жизнью? Разве мы, дескать, не вольные люди? По какому праву? Шабаг нашел бы, что им ответить. По праву крови! По праву стали и огня!

Он с наслаждением вспоминал, как окружил университет в Реше. Эти студенты громко высказывались против войны. Шабаг вызвал их вожака, и тот вышел со свитком в руке вместо меча. Свиток представлял собой труд Паштара Сена, и юноша прочел его вслух красивым, звучным голосом. Спору нет, все эти слова о чести, любви к родине и братстве прекрасны, но когда Паштар Сен писал это, смерды знали свое место, и крестьяне питали почтение к тем, кто выше них. Теперь это все устарело.

Шабаг позволил мальчишке дочитать до конца — аристократу не подобает проявлять неучтивость. А после выпотрошил его, как рыбу. Ох и бросились тогда храбрые школяры наутек! Только бежать им было некуда, и они гибли сотнями, точно черви, кишащие в гнойной ране. Вентрийская империя при старом императоре разлагалась заживо, и единственное средство вернуть ей былое величие — это война. Наашаниты, конечно, возомнят, что победили они, и Шабаг станет вассальным королем. Но ненадолго.

Ненадолго...

— Прошу прощения, мой господин, — сказал офицер. — Из гавани вышел корабль. Он идет на север вдоль побережья, и на борту довольно много народу.

Шабаг выругался.

— Горбен бежал, — объявил он. — Он увидел наших красоток и понял, что победа за нами. — Шабага снедала досада: он с таким предвкушением ожидал завтрашнего дня. Он обратил взгляд к далеким стенам, не покажется ли там герольд, возвещающий о сдаче города? — Я буду у себя в шатре. Когда от них прибудет гонец, разбудите меня.

— Будет исполнено.

С растущим гневом он зашагал через лагерь. Теперь Горбена возьмет в плен какой-нибудь вонючий пират, а чего доброго и убьет. Шабаг взглянул в темнеющее небо.

— Душу бы отдал за то, чтобы увидеть перед собой Горбена! — сказал он.

Шабагу не спалось, и он сожалел о том, что не взял с собой свою рабыню Датиан. Юная, невинная и восхитительно покорная, она усыпила бы его и навеяла ему сладкие сны.

Он встал и зажег две лампы. Из-за бегства Горбена — если ему удастся уйти от корсаров — война затянется, но ненадолго, разве что на несколько месяцев. Капалис завтра будет в руках Шабага, а вслед за Капалисом падет Эктанис. Горбену придется уйти в горы, отдавшись на милость обитающих там диких племен. На то, чтобы его затравить, понадобится время, но не такое уж долгое. Эта охота развлечет их в скучные зимние месяцы.

После падения Капалиса Шабаг вернется в свой дворец в Реше и отдохнет. Он рисовал себе прелести Реши — ее театры, арены, сады. Теперь у озера, должно быть, цветут вишни, роняя лепестки в кристально чистую воду, и воздух наполнен сладким ароматом.

Неужто всего лишь месяц прошел с тех пор, как он сидел у озера с Даришаном, чьи серебристые, заплетенные в косы волосы блестели на солнце?

— Зачем ты носишь эти перчатки, кузен? — спросил Даришан, бросив камушек в воду. Большая золотистая рыба, потревоженная броском, плеснула хвостом и ушла в глубину.

— Так мне нравится, — раздраженно ответил Шабаг. — И я здесь не для того, чтобы обсуждать мой туалет.

— Чего ты злишься? — хмыкнул Даришан. — Мы вот-вот одержим победу.

— Полгода назад ты говорил то же самое.

— И был прав. Это как охота на льва, кузен. Пока он в густых зарослях, преимущество за ним, но когда его выгонишь на открытое место, он рано или поздно теряет силы. Вот и Горбен так — и силы, и золото у него на исходе.

— Но у него остаются три армии.

— В начале войны их было семь. Двумя из них теперь командую я, одной ты, а еще одна разбита наголову. К чему такое уныние, кузен?

— Не могу дождаться конца войны. Тогда я начну перестраивать все заново.

— Ты? Верно, ты хотел сказать «мы»?

— Разумеется, кузен, я просто обмолвился, — поспешно проговорил Шабаг.

Даришан, развалившись на мраморной скамье, поигрывал одной из своих кос. Ему еще нет сорока, а волосы совсем седые, и он вплетает в них золотые и медные нити.

— Не вздумай предать меня, Шабаг, — предостерег Даришан. — Один ты с наашанитами не сладишь.

— Что за нелепая мысль, Даришан. Мы с тобой одной крови и друзья при этом.

Даришан холодно выдержал взгляд Шабага и улыбнулся.

— Да, мы друзья и кузены, — прошептал он. — Хотел бы я знать, где прячется теперь наш кузен и бывший друг Горбен.

— Он мне другом никогда не был, — покраснел Шабаг. — Друзей я не предаю. Такие мысли недостойны тебя, Даришан.

— Ты прав, — сказал Даришан и встал. — Итак, я отбываю в Эктанис. Не побиться ли нам об заклад, кто из нас первый одержит победу?

— Почему бы и нет? Ставлю тысячу золотых, что Капалис падет раньше Эктаниса.

— Тысячу и рабыню Датиан в придачу?

— Идет, — скрывая раздражение, сказал Шабаг. — Береги себя, кузен.

Они обменялись рукопожатием.

— Поберегу. Кстати, видел ты ту селянку?

— Видел, но ничего путного от нее не услышал. Кабучек приврал, как видно.

— Может, и так, но она спасла его от акул и предсказала, что скоро их подберет корабль. А мне она помогла найти опаловую брошь, потерянную три года назад. Что она сказала тебе?

— Говорила любопытные вещи о моем прошлом, — пожал плечами Шабаг, — но этому ее мог научить Кабучек. Когда я спросил ее о предстоящей кампании, она закрыла глаза, взяла меня за руку и подержала ее несколько мгновений, а потом отпустила и заявила, что ничего сказать не может.

— Совсем ничего?

— Сказала только «Он идет!» с восторгом и с ужасом. И посоветовала мне не ездить в Капалис — только и всего.

Видно было, что Даришан хочет что-то сказать, но он передумал, улыбнулся и зашагал прочь.

Выбросив мысли о Даришане из головы, Шабаг подошел к выходу из шатра. В лагере было тихо. Он медленно стянул перчатку с левой руки. Красные незаживающие язвы покрывали кожу — как всегда, с самого отрочества. Мази и травяные отвары облегчали зуд, но полностью эти язвы исцелить не мог никто, как и другие, покрывающие спину, грудь и ноги.

Шабаг снял правую перчатку. Кожа на руке, которой коснулась пророчица, была здоровой и гладкой.

Он предлагал Кабучеку за женщину шестьдесят тысяч золотом, но купец вежливо отказал. «Когда осада кончится, я отберу ее у него», — подумал Шабаг.

Собравшись уже вернуться в шатер, он увидел колонну солдат, медленно движущуюся к лагерю. Их доспехи поблескивали при луне. Они шли по двое в ряд, с офицером во главе. Шабагу он показался знакомым, но шлем с плюмажем и широким щитком, прикрывающим нос, мешал его узнать. Шабаг потер усталые глаза, чтобы разглядеть офицера получше. Да, очень знакомая походка. Кто же это — один из людей Даришана? Где Шабаг мог видеть его?

Да какая разница, внезапно подумал Шабаг, опустив входное полотнище. Он уже задул одну лампу, как вдруг снаружи раздался крик — сначала один, потом другой. Шабаг, метнувшись к порогу, рванул полотнище в сторону.

Пришельцы свирепствовали в лагере, убивая направо и налево. Кто-то подобрал горящую головню и поджег ею ряд палаток. Пламя охватило сухой холст мгновенно, ветер перенес огонь на другие палатки,

В самой гуще боя Шабаг увидел огромного воина в черном, с двойным топором в руках. Трое солдат наскочили на него, и он убил их в мгновение ока. Шабаг отыскал взглядом офицера — и узнавание поразило его, как молния.

Шатер Шабага стоял в середине лагеря. Вокруг оставили тридцать шагов пустого пространства, чтобы обеспечить сатрапу некоторое уединение. Теперь шатер окружили люди Горбена.

В первый миг Шабага ошеломила быстрота, с которой враг нанес удар, но потом он рассудил, что Горбен ничего этим не добьется. Вокруг города стоят двадцать пять тысяч человек. А сколько во вражеском отряде? Две сотни? Что они надеялись осуществить, кроме разве что убийства самого Шабага? И на что им его смерть, если они сами не уйдут отсюда живыми?

Он бесстрастно наблюдал, как бушует битва и ширится пожар, не в силах оторвать глаз от воина с топором, бившего наповал без видимых усилий. Потом прозвучал рог, перекрыв шум сражения, и Шабаг опешил. Рог трубил отбой, и солдаты в растерянности остановились. Шабаг хотел крикнуть им: «Продолжайте бой!» — но его сковал страх. Молчаливые воины вокруг шатра стояли наготове, их клинки блестели при луне. Шабаг понимал, что стоит ему шевельнуться — и они бросятся на него, как гончие на оленя. Во рту у него пересохло, руки тряслись.

Двое вражеских солдат прикатили бочку и поставили ее кверху дном. Неприятельский офицер влез на бочку, обратившись лицом к людям Шабага. У сатрапа желчь подступила к горлу.

Офицер откинул плащ и снял шлем. На груди его сверкнули золотые доспехи.

— Вы знаете, кто я, — властным, звучным голосом провозгласил он. — Я Горбен, сын Божественного Короля и его наследник. В моих жилах течет кровь Паштара Сена, и Сириоса-Воителя, и Мешана Сена, перешедшего Мост Смерти. Я Горбен! — Солдаты стояли как зачарованные, и даже у Шабага по больной коже побежали мурашки.

Друсс смотрел на вражеские ряды. Было во всем этом некое божественное безумие, доставлявшее ему несказанную радость. Он рассердился было, когда император явился, чтобы лично возглавить отряд, и еще больше озлился, когда Горбен заявил, что намерен внести изменения в его план.

«А старый чем плох?» — осведомился Друсс. Горбен с усмешкой отвел его в сторону: «В нем все хорошо, воин, кроме конечной цели. Ты хочешь уничтожить башни — превосходно. Но не башни решают исход осады, а люди. Нынче ночью мы попытаемся не просто нанести урон врагу, но одержать над ним победу». «Двести человек против двадцати пяти тысяч?» — усмехнулся Друсс. «Нет. Один на один». Император изложил свой замысел, и Друсс почтительно умолк. План, дерзкий и сопряженный с опасностью, пришелся ему очень по душе.

Первая фаза завершена. Шабаг окружен, и его солдаты внимательно слушают Горбена. Теперь настала решающая минута. Успех и слава — или провал и смерть? Друсс чувствовал, что все балансирует на лезвии бритвы. Одно неверное слово Горбена — и вся орда набросится на них.

— Я Горбен! — снова взревел император. — Вы не сами вступили на путь предательства — вас увлек туда подлый негодяй. — Горбен презрительно махнул рукой на Шабага. — Взгляните на него! Вот он стоит, точно испуганный заяц. Этого ли человека хотите вы видеть на троне? Ему нелегко будет туда взобраться. Придется взойти по золотым ступеням — а как он сделает это, коли язык его прилип к наашанской заднице? — В рядах послышались смешки. — Да, это было бы забавно, — согласился Горбен, — когда бы не было столь печально. Взгляните на него! Как могут воины подчиняться подобной мрази? Мой отец возвысил его, доверился ему — он же предал человека, который помог ему и любил его как сына. Но ему мало было гибели моего отца — он сделал все, чтобы ввергнуть Вентрию в хаос. Наши города в огне, наших людей уводят в рабство — и ради чего? Чтобы эта жалкая крыса могла прикинуться королем, лежа в ногах у наашанского козопаса. — Горбен оглядел ряды. — Где тут наашаниты? — Ему отозвались сзади. — Ага, позади, как всегда! — Наашаниты подняли крик, но их не было слышно за смехом вентрийцев Шабага. Горбен поднял руки, призывая к молчанию. — Нет уж, пусть выскажутся. Нехорошо смеяться над другими за то, что они не обладают вашим мастерством, вашим чувством чести, вашим историческим чутьем. У меня был как-то раб-наашанит — он сбежал с одной из коз моего отца. Надо, правда, отдать ему должное — красивую выбрал! — Залп хохота заглушил его слова, и Горбен выждал, пока утихнет веселье. — Эх, ребята. Что ж мы такое творим с этой землей, которую любим? Как позволяем наашанитам насиловать наших сестер и дочерей? — На лагерь опустилась зловещая тишина. — Я скажу вам, как это вышло. Шабаг и ему подобные открыли двери врагу. «Идите сюда, — говорили они, — и делайте, что пожелаете. Я буду служить вам, как пес, только не откажите в объедках с вашего стола. Позвольте мне вылизать ваши тарелки!» — Горбен высоко вскинул меч и вскричал громовым голосом: — Так вот, я этого не потерплю! Я император, помазанник богов, и буду сражаться за свой народ до смертного часа!

— Мы с тобой! — крикнул кто-то справа, и Друсс узнал голос Бодасена. Вместе с ним пришли все защитники Капалиса. Они пробрались мимо осадных башен, пока кипел бой, и подкрались к лагерю во время речи Горбена.

Вентрийцы Шабага беспокойно зашевелились, и Горбен заговорил снова:

— Прощаю всех, кроме наашанитов, за служение Шабагу. Более того, я беру вас к себе на службу, чтобы вы могли искупить свою вину, освобождая Вентрию. Более того, я обязуюсь уплатить вам жалованье и даю десять золотых каждому, кто согласен сражаться за свою землю, свой народ и своего императора. — Под общий рев напуганные наашаниты выбрались из рядов и выстроились боевым порядком чуть поотдаль.

— Смотрите, они трусят! — воскликнул Горбен. — Вот вам случай заслужить свое золото — принесите мне головы врагов!

— За мной! — вскричал Бодасен, пробившись вперед. — Смерть наашанитам! — Его клич был подхвачен, и многотысячное войско вентрийцев накинулось на несколько сотен наашанитов.

Горбен соскочил с бочки и подошел к Шабагу.

— Ну, кузен, — тихим, но ядовитым голосом сказал он, — как тебе понравилась моя речь?

— Ты всегда был мастер молоть языком, — с горькой усмешкой ответил Шабаг.

— Да, а еще я пою, играю на арфе и знаком с трудами величайших наших ученых. Эти вещи дороги мне — как, я уверен, и тебе, кузен. Как ужасно, должно быть, родиться слепым, лишиться языка или осязания.

— Я принадлежу к высокому роду, — обливаясь потом, сказал Шабаг. — Ты не смеешь увечить меня.

— А я император, и моя воля — закон. Шабаг упал на колени.

— Убей меня сразу. Молю тебя... кузен!

Горбен вынул из драгоценных ножен кинжал и бросил его на землю перед Шабагом. Тот поднял кинжал, с угрюмой злобой глядя на своего мучителя.

— Ты можешь уйти сам, — сказал император. Шабаг приставил кинжал к груди.

— Будь ты проклят, Горбен, — прошипел он и обеими руками вонзил в себя клинок. Когда Шабаг со стоном повалился навзничь, содержимое его кишечника изверглось наружу.

— Уберите это, — велел Горбен солдатам. — И заройте в какой-нибудь канаве. — Он обернулся к Друссу и сказал, смеясь: — Ну вот дело и сделано, воин.

— Сделано, государь.

— Государь?! Поистине это ночь чудес!

На краю лагеря добили тщетно моливших о пощаде последних наашанитов, и на лагерь опустилась угрюмая тишина. Бодасен, подойдя, низко склонился перед императором.

— Приказ вашего величества исполнен.

— Похвально, Бодасен, — кивнул Горбен. — А теперь вместе с Ясуа и Небучадом соберите офицеров Шабага. Обещайте им что угодно, только уведите их в город, подальше от солдат. Допросите их и убейте тех, кто не внушает вам доверия. — Будет исполнено, государь.

* * *

Мишанек вынес Ровену из кареты. Голова ее упала ему на плечо, и он чувствовал ее сладостное дыхание. Пудри, привязав поводья к тормозу, тоже слез, испытующе глядя на спящую.

— Все в порядке, — сказал ему Мишанек. — Я отнесу ее к ней в комнату. Вели слугам разгрузить сундуки. — Рабыня открыла воину дверь, он вошел в дом и поднялся в солнечную комнату в восточном крыле. Там он бережно опустил свою ношу на кровать, укрыв ее атласной простыней и тонким одеялом из шерсти ягнят. Сев рядом с Ровеной, он взял ее за руку. Ровена, горящая в жару, застонала, но не шелохнулась.

Вошла другая рабыня и низко присела перед хозяином.

— Побудь с ней, — приказал он и вышел.

Пудри стоял у парадной двери как потерянный, в темных глазах застыл испуг. Мишанек привел его в большую овальную библиотеку и велел сесть. Пудри повиновался, ломая руки.

— А теперь говори все с самого начала.

— Не знаю, с чего и начать, господин. Сперва она казалась просто рассеянной, но чем больше господин Кабучек заставлял ее предсказывать судьбу, тем более странной она становилась. Она сказала мне, что ее Дар растет в ней. Прежде ей приходилось делать большое усилие, и только тогда ее посещали краткие, обрывочные видения. Потом надобность в усилиях отпала, а видения не прекращались и тогда, когда она отпускала руку очередного гостя господина Кабучека. Потом начался бред. Она говорила старческим голосом и разными другими голосами. Она перестала есть и ходила, точно во сне. А три дня назад впала в беспамятство. Призвали лекарей, и они пустили ей кровь, но все тщетно. — У Пудри задрожали губы, и слезы потекли по худым щекам. — Господин, она умрет?

— Не знаю, Пудри, — вздохнул Мишанек. — Тут есть ученый лекарь, чье мнение я ценю. Говорят, он ясновидец. Он будет здесь через час. — Хозяин сел напротив евнуха, глядя в его полные страха глаза. — Что бы ни случилось, Пудри, ты останешься у меня. Я купил тебя у Кабучека не только из-за Ровены. Если она даже... не выздоровеет, я тебя не прогоню.

Пудри кивнул, но выражение его лица не изменилось.

— Вот что, — удивился Мишанек. — Ты любишь ее так же, как я.

— Нет, господин, не так, как вы. Она мне как дочь. Она такая хорошая — в ней нет ни унции злости. Нельзя было столь расточительно обращаться с ее Даром. Она оказалась не готовой к этому. — Пудри встал. — Можно я посижу с ней, хозяин?

— Конечно.

Евнух поспешил прочь, а Мишанек распахнул двери в сад и вышел на солнце. Вдоль дорожек цвели деревья, и пахло жасмином, лавандой и розами. Три садовника усердно поливали сад и пололи клумбы. При виде хозяина они стали на колени и склонились до земли.

— Продолжайте, — велел им Мишанек и прошел к пруду, где стояла мраморная скамья, а рядом — статуя богини. Белая фигура изображала молодую обнаженную женщину, которая запрокинула голову к небу, воздевши руки. В руках она держала орла с распростертыми крыльями, готового взлететь.

Мишанек сел и вытянул свои длинные ноги. Скоро эта история разойдется по всему городу. Императорский боец заплатил две тысячи серебром за умирающую пророчицу. Что за безумие! Но Мишанек, увидев ее в первый раз, не мог уже избавиться от мыслей о ней. Даже на войне, сражаясь с солдатами Горбена, он думал о Ровене. Он знавал более красивых женщин, но в свои двадцать пять так и не встретил ту, с которой хотел бы разделить свою жизнь. До недавнего времени.

При мысли, что Ровена может умереть, он дрожал всем телом. Мишанек помнил ее пророчество: он умрет в этом городе, в последней битве с воинами в черных плащах.

Бессмертные Горбена. Вентрийский император заново переустроил этот знаменитый полк, пополнив его отборными бойцами. Они уже отвоевали семь городов. Два из них отошли к Горбену после поединка его нового бойца, дреная по прозвищу Побратим Смерти, с двумя наашанскими воинами. Мишанек знал их обоих. Хорошие ребята, сильные и смелые — а в боевом мастерстве их никто не мог превзойти. Теперь они оба мертвы.

Мишанек просил позволения сразиться с этим дренаем, но император ему отказал, сказав: «Я слишком высоко тебя ценю». — «Но разве это не моя обязанность, государь? Ведь я ваш первый боец?» — «Мои пророки говорят, что ты его не убьешь. Его топор заговорен демонами, говорят они. Больше поединков не будет: мы сокрушим Горбена мощью своего войска». Но они не сокрушили Горбена. В последнем кровавом сражении не одержал победы никто, зато с обеих сторон полегли тысячи воинов. Мишанек командовал атакой, которая едва не повернула ход битвы, и убил двух вражеских военачальников, но Горбен отошел в горы.

Убитых звали Небучад и Ясуа. С первым было легко справиться: он ринулся навстречу Мишанеку на белом коне, и наашанит поразил его копьем в горло. Второй был искусный боец, быстрый и бесстрашный, но недостаточно быстрый и слишком бесстрашный, чтобы признать, что встретил лучшего соперника. Он умер с проклятием на устах.

— Нам не выиграть эту войну, — сказал Мишанек мраморной богине. — Мы ее проигрываем — медленно, день за днем. Горбен уже побил трех вентрийских сатрапов, изменивших трону. Шабаг погиб в Капалисе. Бериш, жирный и жадный льстец, повешен в Эктанисе. Ашак, сатрап юго-западных земель, посажен на кол после поражения при Гурунуре. Только Даришан, среброголовый лис севера, еще жив.

Мишанеку нравился этот человек. К прочим наашанский боец относился с едва скрываемым презрением, но Даришан — прирожденный воин. Безнравственный, не имеющий совести, но отважный.

Звук чьих-то шагов прервал думы Мишанека.

— Где ты там, во имя Гадеса? — произнес низкий голос.

— Ты ж ясновидящий, Шалитар, — откликнулся Мишанек. Ответ недвусмысленно уведомил его, куда ему следует отправиться.

— Я бы с радостью, — усмехнулся он. — Покажи дорогу. Лысый дородный человек в длинном белом хитоне вышел к пруду и сел рядом с Мишанеком. У него было круглое, красное лицо, а уши торчали, как у нетопыря.

— Ненавижу садовые лабиринты. Кто их только выдумал? Дорога получается в три раза длиннее, чем надо, и добро бы еще тебя в конце ждала какая-то награда — ан нет.

— Видел ты ее? — перебил Мишанек. Шалитар отвел глаза.

— Ну, видел. Зачем тебе понадобилось ее покупать?

— Это не имеет значения. Что ты скажешь о ней?

— Она самая одаренная пророчица из всех, кого я знаю, но ее Дар оказался сильнее нее. Можешь ты себе представить, что это такое — знать все обо всех, с кем ты видишься? Их прошлое и их будущее. Когда ты касаешься чьей-то руки, перед тобой пролетает чужая жизнь и ее конец. Столь быстрый и мощный приток знаний оказался для нее гибельным. Она не просто видит чужие жизни — она переживает их. Она уже не просто Ровена, но сто разных людей — и ты в том числе.

—Я?

— Да. Я лишь мимолетно коснулся ее сознания, но твой образ в нем был.

— Она будет жить? Шалитар покачал головой:

— Я провидец, дружище, но не пророк. Мне думается есть только один выход: нужно закрыть двери ее Дару.

— Ты это можешь?

— Один нет, но я позову моих собратьев, имеющих опыт в таких делах. Это не то что изгнание демонов. Мы должны запечатать все ходы ее разума, ведущие к источнику силы. Это будет стоить дорого, Мишанек.

— Я богат.

— Тем лучше для тебя. Один из нужных мне людей — бывший священник Истока, и он запросит за свои услуги не меньше десяти тысяч серебром.

— Он их получит.

Шалитар положил руку на плечо друга.

— Ты так сильно любишь ее?

— Больше жизни.

— И она разделяет твои чувства?

— Нет.

— Что ж, у тебя появится случай начать все сызнова. Когда мы закончим свой труд, она лишится памяти. Что ты ей скажешь тогда?

— Не знаю. Буду любить ее, вот и все.

— Ты намерен жениться на ней? Мишанеку вспомнилось ее предсказание.

— Нет, мой друг. Жениться я не намерен никогда.

Друсс блуждал по темным улицам отвоеванного города. Голова болела, на душе было неспокойно. Бой, хотя и кровавый, завершился слишком быстро, и у Друсса осталось странное чувство какой-то неудовлетворенности. В нем произошла перемена — он не желал ее, но должен был с ней считаться: он жаждал боя, жаждал ощущать, как его топор крушит чьи-то кости, видеть, как огонь жизни угасает в глазах врага.

Ему казалось, что родные горы остались где-то в прошлой жизни.

Скольких людей он убил с тех пор, как отправился на поиски Ровены? Он потерял этому счет, и ему было все равно. Топор в его руке казался легким, теплым и ласковым. Во рту пересохло — испить бы холодной воды. Подняв глаза, Друсс увидел над головой табличку: «Улица Специй». В мирное время купцы доставляли сюда свои пряные товары и упаковывали в тюки для отправки на запад. В воздухе и теперь пахло перцем. В дальнем конце улицы, где она выходила на рыночную площадь, был фонтан, а рядом медный насос с длинной изогнутой ручкой и прикованной к нему медной чашечкой на цепочке. Друсс наполнил чашу, прислонил топор к фонтану и стал пить, но рука то и дело тянулась потрогать черное топорище Снаги.

Когда Горбен послал их в последнюю атаку на обреченных наашанитов, Друсса одолевало желание ринуться в самую гущу, упиться кровью и смертью. Вся его воля ушла на то, чтобы побороть эту тягу. Враг, засевший в замке, уже сдался на милость победителя, и Друсс понимал, что такая бойня была бы злодейством. Слова Шадака вспомнились ему: «Настоящий воин живет по правилам — так уж устроен свет. Они у каждого свои, но основа одна и та же. Не обижай женщин и детей. Не лги, не обманывай и не воруй. Будь выше этого. Защищай слабых от зла сильных и не позволяй мыслям о наживе увлечь себя на дурной путь».

Наашанитов было всего несколько сотен, и судьба их была предрешена. Но Друсс все-таки чувствовал себя обойденным, особенно когда, вот как теперь, вспоминал жаркое торжество, владевшее им во время боя в лагере Хариба Ка или при побоище на палубе пиратской триремы. Он снял шлем и окунул голову в фонтан, потом встал, стянул колет и вымылся до пояса. Что-то шевельнулось слева, и Друсс увидел высокого лысого человека в серых шерстяных одеждах.

— Добрый вечер, сын мой, — сказал жрец Капалисского храма. Друсс кивнул в ответ, оделся и сел. Жрец остался на месте. — Все последние месяцы я искал тебя.

— Ну, вот и нашел.

— Можно присесть с тобой рядом?

— Сделай милость, — сказал, подвинувшись, Друсс.

— Наша встреча обеспокоила меня, сын мой. С тех пор я провел много вечеров в молитве и размышлениях, а в конце концов ступил на Тропы Тумана, чтобы найти душу твоей возлюбленной Ровены. Но и это не принесло плодов. Я странствовал в Пустоте столь темными путями, что нельзя о них и говорить, но ее там нет, и я не встретил ни единой души, которая знала бы о ее смерти. Потом мне повстречался дух, очень злой, который при жизни носил имя Эарин Шад. Это пиратский капитан, прозывавшийся также Боджиба — Акула. Он слышал о твоей жене, ибо его корабль ограбил судно, на котором она плыла. Он сказал мне, что, когда его корсары вторглись на борт того судна, купец Кабучек, еще один мужчина и молодая женщина прыгнули в море. Там кишели акулы, и в воде было много крови, поскольку на палубе шла резня.

— Я не хочу знать, как она умерла! — рявкнул Друсс.

— В том-то все и дело. Эарин Шад полагает, что она и Кабучек погибли, но это не так. Кабучек теперь в Реше и наживает деньги. У него в доме есть пророчица, которую зовут Патаи — Голубка. Я видел ее очами моего духа и проник в ее мысли: это она, твоя Ровена.

— Так она жива?

— Да, — подтвердил жрец.

— Святые Небеса! — Друсс засмеялся и обнял жреца за узкие плечи. — Клянусь богами, ты оказал мне великую услугу. Я этого не забуду. Проси у меня что хочешь — я все сделаю.

— Спасибо, сын мой. Желаю тебе удачи на твоем пути. Но нам надо поговорить еще кое о чем: о твоем топоре.

— Зачем? — с внезапным подозрением спросил Друсс, охватив рукой топорище.

— Это старинное оружие, и мне думается, что на него наложены чары. Какой-то могучий чародей в далеком прошлом заколдовал твой топор.

— Ну так что же?

— Чары могли быть разными. В одних случаях лезвия просто орошались кровью оружейника, в других произносились заклинания, придававшие клинку особую остроту. Это все мелочи, Друсс. Порой чародею приходилось заклинать оружие, принадлежащее князю или королю. Такие клинки могли лечить раны или разрубать самые прочные доспехи.

— Как мой Снага. — Друсс приподнял топор. Лезвия блеснули при луне, и жрец отпрянул. — Не бойся. Тебе я вреда не причиню.

— Я не тебя боюсь, сын мой. Я боюсь того, что живет в этих лезвиях.

— Из-за того, что кто-то тысячу лет назад заколдовал их? — засмеялся Друсс. — Топор как топор.

— Не совсем так, Друсс. На него было наложено самое сильное из заклятий. Твой друг Зибен рассказал мне, что, когда ты напал на корсаров, их колдун наслал на тебя огонь. Ты поднял свой топор, и над ним явился демон, чешуйчатый и рогатый: он-то и отразил пламя.

— Вздор. Пламя отразил сам топор. На слова Зибена не нужно обращать особого внимания, отец. Он ведь поэт и мастер вышивать по канве простых историй. Демон — надо же такое придумать!

— В этом случае, Друсс, ему сочинять не пришлось. Я наслышан о Снаге-Паромщике. Разыскивая твою жену, я немало узнал и о тебе, и об оружии, которое ты носишь: орудии Вардана-Душегуба, губителя детей, мясника и насильника. А ведь когда-то и он был героем, верно? Но зло проникло в его душу — вот отсюда! — Жрец указал на топор.

— Не верю я в это. Я ношу его уж скоро год, но меня это не испортило.

— А не заметил ли ты в себе некоторой перемены? Не жаждешь ли ты крови и смерти? Не чувствуешь ли потребности держать топор при себе, даже когда боя не ожидается? Не кладешь ли его с собой спать?

— Никакого демона в нем нет! — вскричал Друсс. — Это замечательное оружие. Он мой... — И Друсс осекся.

— Твой друг? Это ты хотел сказать?

— А что, если и так? Я воин, и только он один бережет мою жизнь. Чем не друг? — Друсс поднял топор вверх, но тот вдруг выскользнул из его пальцев. Жрец беспомощно вскинул руки. Снага устремился к его горлу, но Друсс в последний миг перехватил топор за рукоять левой рукой. Снага ударился о кремнистую мостовую и высек из нее сноп искр. — Ох, прости, я упустил его. Ты не ранен?

Жрец встал.

— Нет, я цел. Но ты заблуждаешься, юноша: ты не упустил его, он сам хотел моей смерти — и если бы не твое проворство, он бы добился своего.

— Это только случайность, отец, уверяю тебя.

— Ты видел, как я отвел лезвие рукой? — с грустной улыбкой спросил жрец.

— Видел...

— Тогда смотри. — И жрец показал Друссу ладонь. Обожженная кожа почернела, из раны струилась кровь. — Берегись, Друсс: тот, кто обитает в твоем топоре, будет стремиться убить любого, в ком почует угрозу.

Друсс взял топор и попятился от жреца.

— Перевяжи свою рану, — сказал воин, повернулся и зашагал прочь.

То, что он видел, потрясло его. Он знал о демонах и чарах разве что из песен сказителей, заходивших в их деревню, зато хорошо узнал цену такого, как Снага, оружия — особенно в чужой, терзаемой войной стране. Друсс поднял топор и посмотрел в его сверкающие лезвия.

— Ты нужен мне, — сказал он тихо. — Нужен для того, чтобы найти Ровену и забрать ее домой. — Рукоять была теплой, а топор — легким, как перышко. Друсс вздохнул. — Как я могу тебя бросить? Будь оно все проклято — ты мой!

«Ты мой! — эхом отозвалось у него в голове. — Ты мой!»