Глава 5

Волнения продолжались три дня — они начались в беднейшем квартале и быстро охватили весь город. Из всех окрестных мест были вызваны войска, кавалерия расправлялась с бунтовщиками. Количество жертв росло — к концу третьего дня стало известно, что около четырехсот человек убито и еще больше ранено.

Игры были приостановлены, и атлетам советовали оставаться в своих жилищах. Близлежащие улицы охранялись солдатами. В сумерках Друсс мрачно смотрел из верхнего окна, как пламя пожирает дома западного квартала.

— Безумие какое-то, — сказал он подошедшему Зибену.

— Майон сказал мне, что они схватили того, кто стрелял из арбалета, и порубили его на куски.

— И все-таки продолжают убивать. Почему, Зибен?

— Ты сам сказал: это безумие. Безумие и алчность. Почти все они поставили деньги на Клая, и теперь им кажется, что их предали. Они сожгли дотла три игорных дома.

По улице прошел на рысях отряд кавалерии, направляясь к месту беспорядков.

— Что слышно о Клае? — спросил Друсс.

— Ничего, но Майон говорит, что у Клая много друзей среди лекарского сословия. Притом он богатый человек и может позволить себе все самое лучшее.

— Я должен был умереть. Нож летел мне прямо в глаз. Я ничего не мог поделать. Он выбросил руку с быстротой молнии, поэт. Я никогда еще не видел ничего подобного. Он остановил клинок в воздухе. — Друсс покачал головой. — До сих пор не верится. А миг спустя трусливый выстрел свалил его наземь. Он никогда больше не сможет ходить, Зибен.

— Ты этого знать не можешь, старый конь. Ты не врач.

— Я знаю, что у него поврежден позвоночник. И не раз видел, как это бывает. Такое не излечивается — разве только...

— Разве только — что?

Друсс отошел от окна.

— Надирский шаман приходил ко мне — как раз перед дракой. Он сказал мне о волшебных камнях, которые излечивают любые раны.

— Не продал ли он тебе заодно карту алмазных копей?

— Я выйду. Надо навестить Клая.

— Выйдешь? В этот хаос? Брось, Друсс, подожди хоть до утра.

Друсс упрямо покачал головой.

— Тогда возьми оружие. Бунтовщики все еще жаждут крови.

— Что ж, пусть держатся от меня подальше, — рявкнул Друсс, — не то я пролью ее столько, что все потонут!

Ворота были открыты, сад разорен. Разбитая статуя валялась на лужайке. Похоже было, что по ней били молотом.

Голова откатилась в сторону, и каменные глаза смотрели невидящим взором на чернобородого воина в воротах.

Друсс осмотрелся. Клумбы изрыты, трава вокруг статуи втоптана в грязь, парадная дверь распахнута. Ни один слуга не попался Друссу, когда он прошел через дом на ристалище. Ни звука. Песчаные круги пусты, фонтаны бездействуют. Навстречу Друссу шел старик с ведром воды — тот самый, что позаботился о нищем мальчике.

— Где остальные? — спросил Друсс.

— Ушли.

— Что с Клаем?

— Его поместили в больницу в южном квартале. Гнусные ублюдки!

Друсс вернулся в дом. Стулья и лежанки поломаны, занавески сорваны с окон. Портрет Клая искромсан, повсюду разит застарелой мочой. Друсс недоумевающе покачал головой:

— Зачем они это сделали? Я думал, они его любят!

Старик поставил ведро и тяжело опустился на уцелевший стул.

— И любили, покуда ему спину не перешибли. Тогда они его возненавидели. Люди ведь поставили на него все свои сбережения. А потом услышали, что он влез в пьяную драку и все их заклады пошли насмарку. Ну и накинулись на него, чисто звери лютые! Это после всех побед, что он одержал, и всего, что для них сделал. Ведь больница, где он теперь лежит, — с гневом повествовал старик, — на его же деньги и построена. В прошлом он помог многим из тех, которые явились сюда и осыпали его руганью. И вот благодарность. А всех хуже Шонан.

— Его наставник?

— Тьфу! — плюнул старик. — Наставник, указчик, хозяин — называйте его как хотите, а для меня он кровосос. Стоило Клаго слечь, как его богатство девалось незнамо куда. Шонан говорит, что и дом принадлежит ему, а у Клая, мол, ничего не было. Можете вы в это поверить? Мерзавец, даже за карету не заплатил, которая увезла Клан в больницу. Клай умрет нищим. — Старик с горечью рассмеялся. — Был героем Готира — все его любили, все ему льстили. А теперь он беден, одинок, и друзей у него нет. Тут призадумаешься, клянусь богами!

— У него есть ты, — сказал Друсс. — И я.

— Вы? Да ведь вы дренай и едва знали его.

— Я его знаю — этого довольно. Проводишь меня к нему?

— Охотно. Здесь мне больше делать нечего. Вот соберу пожитки — и пойдем.

Друсс вышел на лужайку. Около дюжины атлетов входили в ворота, и их смех распалил в нем гнев. В середине шагал лысый мужчина в золотом, украшенном камнями обруче на шее. Они остановились у статуи, и Друсс услышал, как один из юношей сказал:

— Клянусь Шемаком, это пугало стоило больше тысячи рагов, а теперь вот превратилось в обломки.

— Что прошло, то прошло, — проговорил Золотой Обруч.

— Что ж ты теперь будешь делать, Шонан? — спросил кто-то.

— Найду другого бойца, — пожал плечами наставник. — Нелегко это, конечно, будет, у Клая дар был.

Старик подошел к Друссу.

— Не правда ли, их горе трогает до слез? Клай их всех содержал. Видите вон того, светлого? Клай оплатил его игорные долги не далее как неделю назад. Больше тысячи рагов отдал. Хорошо же они его отблагодарили!

— Подлые скоты! — Друсс зашагал через лужайку к Шонану.

Тот усмехнулся ему и сказал, указывая на статую:

— Вот оно, падение великих.

— И не столь великих. — Друсс двинул Шонана кулаком в лицо, и тот рухнул. Несколько атлетов бросились вперед, но Друсс посмотрел на них, и они попятились. У Шонана было выбито два зуба, челюсть бессильно отвисла. Друсс сорвал золотой обруч с его шеи и бросил старику. — Это частично оплатит содержание Клан в больнице.

— Еще как оплатит, — согласился старик. Атлеты так и стояли на месте.

— Эй ты, поди сюда, — велел Друсс юноше с длинными светлыми волосами. Тот испуганно заморгал, однако подошел. — Когда эта падаль очухается, скажешь ему, что Друсс его не оставит. Скажешь, что за Клаем должен быть уход. Он должен лежать дома, и чтобы его слугам платили жалованье. Если этого не будет сделано, я вернусь и убью Шонана. А после найду тебя и расквашу твою хорошенькую мордашку напрочь. Понял? — Юноша кивнул, и Друсс обратился к остальным: — Я вас всех, сволочей, запомнил. Если Клай будет хоть в чем-то нуждаться, я займусь каждым из вас. Запомните хорошенько: малейшая подлость по отношению к Клаю — и вам не жить. Я, Друсс, обещаю вам это.

Друсс зашагал прочь, старик за ним.

— Меня зовут Кармол, — с широкой ухмылкой сказал слуга. — Очень рад видеть вас снова.

Они шли вдвоем по охваченному мятежом городу. Тут и там валялись трупы, ветер нес запах пожаров.

Больница стояла посреди беднейшего квартала, выделяясь своими белыми стенами среди окружающих ее убогих домишек. Бунт, начавшийся здесь, уже перекинулся дальше. Пожилой священник проводил их в комнату Клая, маленькую и чистую, с единственной кроватью под окном. Клай спал, когда они вошли, и священник принес им стулья. Друсс сел рядом с кроватью, и больной проснулся.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Друсс.

— Я знавал и лучшие дни. — Клай выдавил из себя улыбку. Лицо под загаром сделалось серым, глаза, обведенные темными кругами, ввалились.

Друсс взял его за руку.

— Один надирский шаман сказал мне, что на востоке есть место, где спрятаны волшебные камни, исцеляющие любые раны. Завтра я отправлюсь туда. Если эти камни существуют, я найду их и привезу тебе. Понимаешь?

— Да, — с отчаянием в голосе ответил атлет. — И они меня вылечат?

— Надейся, — сказал Друсс.

— Надежда здесь не живет, дружище. Это больница для умирающих. Все люди, которые лежат здесь, ждут смерти — кто от рака, кто от чахотки, кто от вовсе не известных болезней. Чьи-то жены, мужья, дети. Если такие камни есть, другие заслуживают их больше, чем я. Но все равно спасибо.

— Это не просто слова, Клай. Завтра я уезжаю. Обещай мне, что будешь бороться за жизнь, пока я не вернусь.

— Я всегда борюсь, Друсс. Такой уж у меня дар. На восток, говоришь? Это надирские земли, где кишат разбойники, воры и убийцы. Лучше тебе с ними не встречаться.

— Это им лучше не встречаться со мной, — усмехнулся Друсс. — Ты уж поверь мне, парень!

Гарен-Цзен смотрел на скрюченное предсмертной судорогой тело бальзамировщика. Тот умер, захлебнувшись собственным криком, с широко раскрытыми глазами. Кровь уже перестала течь из многочисленных ран, переломанные пальцы больше не дергались.

— Крепкий был старикан, — сказал палач. Гарен-Цзен не ответил. Он получил от бальзамировщика далеко не все сведения — кое-что тот все-таки утаил. «Ты знаешь, где они», — думал министр, глядя в мертвое лицо. За годы своих трудов Чорин-Цу восстановил путь, проделанный изменником-шаманом, похитившим Глаза Альказарра. Шамана нашли в Лунных горах и убили там, но камней при нем не было. Он мог спрятать их где угодно, но многочисленные следы указывали, что он укрыл их в гробнице Ошикая или где-то рядом. Там случались чудесные исцеления: несколько слепых прозрели, один калека начал ходить. Сами по себе эти «чудеса» ничего не значат. Гробницы святых и героев всегда окружает такая слава, и Гарен-Цзен, будучи чиадзе, хорошо понимал природу истерического паралича или слепоты. Но это единственное указание на возможное местонахождение камней. Вся беда в том, что гробницу тщательно обыскивали не менее трех раз и ничего не нашли.

— Убери его, — сказал Гарен-Цзен. Палач кивнул. — Университет платит пять золотых за каждый свежий труп — хотя за этот, возможно, дадут только три, в столь плачевном он состоянии.

Министр, подобрав полы длинных бархатных одежд, вышел вон. «Быть может, я цепляюсь за листья на ветру? — думал он. — Можно ли посылать войска в долину Слёз Шуль-сен с какой-то надеждой на успех?»

У себя в покоях он выбросил эти мысли из головы и занялся последними донесениями. Тайная сходка в доме сенатора Борвана, крамольные речи против Бога-Короля, слышанные в трактире на Угриной улице, потасовка в доме бойца Клая. В глаза министру бросилось имя «Друсс», и он вспомнил могучего дренайского атлета. Он стал читать дальше, делая пометки. Имя Друсса упоминалось еще раз: он навестил Клая в больнице нынче утром. Гарен-Цзен моргнул, дойдя до строк: «Наблюдаемый говорил о целительных камнях, которые обещал привезти больному...» Министр позвонил в серебряный колокольчик, и в комнату с поклоном вошел слуга.

Час спустя испуганный осведомитель стоял перед Гарен-Цзеном.

— Расскажи мне обо всем, что слышал, не упуская ни единого слова, — приказал министр.

Выслушав и отпустив доносчика, он встал у окна, глядя на башни и крыши. Некий надирский шаман рассказал Друссу о камнях, и тот едет на восток. Долина Слёз Шуль-сен лежит на востоке, и внучка Чорин-Цу едет на восток с надирским воином Талисманом.

Гарен-Цзен снова позвонил в колокольчик.

— Ступай к владетелю Ларнесса, — велел он слуге, — и передай, что мне нужно видеть его сегодня же. Пусть также подготовят приказ об аресте дренайского бойца Друсса.

— Слушаюсь, мой господин. По какому обвинению?

— Нападение на готирского гражданина, приведшее к смерти последнего.

— Но Шонан не умер, господин, — удивился слуга, — ему только зубы выбили. — Гарен-Цзен глянул на него, и слуга покраснел. — Будет исполнено, господин. Прошу прощения.

Торг дошел до высшей точки, и Зибен приготовился нанести решающий удар. Лошадник от безразличной вежливости перешел к вежливому безразличию, затем к раздражению, а теперь весьма умело разыгрывал гнев.

— Для вас это, может, и лошадь, — говорил он, похлопывая серого по бокам, — но для меня Ганаэль член семьи. Мы любим этого коня. Его отец был призовым скакуном, а мать обладала быстротой восточного ветра. Он храбр и верен. А вы даете мне цену, которую предлагают за вислозадую клячу?

Зибен с полнейшей серьезностью посмотрел в серые глаза купца.

— Я не умаляю достоинств этого... мерина. Будь он на пять лет моложе, я мог бы выложить еще немного серебра. Но теперь он стоит не больше, чем я за него даю.

— Ладно, по рукам, — буркнул торговец. — Многие гульготирские дворяне дали бы мне вдвое против вашего. Я соглашаюсь только потому, что вы мне нравитесь — и Ганаэлю, кажется, тоже.

Зибен заглянул серому в глаза.

— Взгляд у него вредный.

— Просто умный, — возразил торговец. — Он, как и я, не любит дураков. Зато он силен и не знает страха. Вы едете в степь — и, видит небо, вам понадобится конь, способный обскакать кургузых надирских лошадок.

— Тридцать монет — чересчур много. Ганаэль, может, и силен, но возраст у него почетный.

— Вздор. Ему не больше девяти... — тут Зибен выразительно вскинул бровь, — ну, может, десять или одиннадцать. И он еще долго прослужит. Ноги у него крепкие, в копытах никакой слабины. И я перекую его для степи. Ну что, идет?

— Идет — за двадцать две серебром.

— Боги, вы что, пришли сюда оскорблять меня? Проснулись, поди, утром и подумали: дай, мол, пойду к честному готирскому торговцу и доведу его до сердечного припадка? Двадцать семь.

— Двадцать пять — если добавите старую кобылу из дальнего стойла и два седла.

— Кобылу? Даром? Да вы никак разорить меня вздумали? Эта кобыла наилучших кровей. Она...

— ... член вашей семьи, — перебил Зибен. — Я сам вижу — она сильная, но мне важнее то, что она старая и смирная. Мой друг не наездник, и она ему как раз подойдет. У вас ее никто не купит — разве что арестантам на мясо или на клей. Этим скакунам цена полушка.

Лошадник побагровел и дернул себя за бородку.

— У меня, собственно, есть два старых седла — прекрасной работы, с сумками и флягами. Но я не возьму за каждое меньше серебряной монеты. Двадцать семь — и по рукам. Слишком жарко, чтобы торговаться.

— Ладно, согласен. Но их обоих нужно перековать и доставить ко мне через три часа. — Зибен вручил торговцу две серебряные монеты. — Окончательный расчет при получении товара.

Дав купцу адрес, Зибен вышел на рыночную площадь. Она была почти пуста ввиду беспорядков. Молодая девица окликнула его с порога почерневшего от дыма здания.

— Не хотите ли поразвлечься, сударь?

Зибен окинул ее взглядом: молодая, хорошенькая, но глаза усталые и пустые.

— Сколько?

— Для такого знатного господина, как вы, четвертушку серебром. Ну, если в постель хотите — тогда полушка.

— И за это ты меня развлечешь?

— Я доставлю вам бездну удовольствия.

Зибен взял ее за руку — рука была чистая, как и дешевое платье девушки.

— Ладно, попробуем.

Два часа спустя он вернулся в дом, где их поселили. Майон сидел у дальнего окна, составляя речь для завтрашних похорон королевы. Увидев Зибена, он отложил перо.

— Нужно поговорить, — сказал он, жестом приглашая поэта сесть.

Зибен устал и уже сожалел о своем решении сопровождать Друсса. Он сел на мягкую кушетку и налил себе разбавленного вина.

— Только покороче, посол. Я должен прилечь хотя бы на часок перед отъездом.

— Речь как раз о вашем отъезде. Так не годится, поэт. Завтра хоронят королеву, и Друсс — почетный гость. Уехать сейчас было бы оскорблением худшего толка. Особенно сразу после бунта, который, что ни говори, начался из-за Друсса. Разве нельзя подождать несколько дней?

— Боюсь, что здесь мы имеем дело с чем-то непонятным для вас, посол. Друсс считает это долгом чести.

— Не пытайтесь меня оскорбить. Я отлично понимаю, о чем вы. Но Друсс не просил этого человека о помощи и потому не несет вины за его увечье. Друсс ничего ему не должен.

— Поразительно. Вы как нельзя лучше подтверждаете мои слова. Я говорю о чести, а вы о счетах. Послушайте меня: этот человек получил увечье, спасая Друсса. Теперь он умирает, и ждать больше нельзя. Врач сказал Друссу, что Клаю осталось жить от силы месяц. Поэтому мы выезжаем теперь же, как только доставят лошадей.

— Что за чушь вы несете! — взревел Майон. — Подумать только: волшебные камни, спрятанные в надирской долине! Какой человек в здравом уме способен поверить в эту... сказку? Я был в местности, куда вы собираетесь. Там кочует много племен. Даже караваны не ходят туда — разве что под усиленной охраной. Есть там одна шайка, которая зовется Спинорубами. Как вам нравится это название? Они перерубают хребты своим жертвам и бросают их в степи на съедение волкам.

Зибен допил вино, надеясь, что испытываемый им ужас не отражается на лице.

— Я понял вашу точку зрения, посол.

— Зачем ему это на самом-то деле?

— Я уже сказал вам. Друсс должен этому человеку — и в огонь пойдет, чтобы расплатиться. — Зибен встал, Майон тоже.

— Но вы-то зачем едете с ним? Он умом не блещет, и я еще могу как-то понять его простецкие взгляды на жизнь. Вы же — человек незаурядный. Разве вы не видите всей тщеты этого предприятия?

— Вижу, — сознался Зибен. — И это еще печальнее, ибо обличает полную несостоятельность моего незаурядного, как вам кажется, ума.

У себя в комнате Зибен помылся и растянулся на кровати. Удовольствие, которое обещала ему девица, успело уже улетучиться. Как и все удовольствия, испытанные Зибеном в жизни. Страсть сменяется легкой грустью о недостижимом. Идеальное счастье, как и мифическая идеальная женщина, все еще ждет где-то впереди.

«Зачем вы едете с ним?»

Зибен ненавидел опасности и дрожал при мысли о том, что его ожидает. А вот Друсс, несмотря на все его недостатки, живет полноценной жизнью, наслаждаясь каждым ее мигом.

Зибен чувствовал себя по-настоящему живым только рядом с ним: в поисках похищенной Ровены, на море в бурю, когда «Дитя грома» швыряло, как щепку, или в битвах, где каждое мгновение грозило смертью.

После своих странствий они с триумфом вернулись в Дренан, и Зибен сложил свою эпическую поэму «Друсс-Легенда». Она стала самой известной сагой в дренайских землях и была переведена на дюжину языков. За славой пришло богатство, за богатством — женщины, и Зибен с удивительной быстротой вновь погрузился в пучину праздной роскоши. Вздохнув, он поднялся с постели. Слуги приготовили ему одежду — штаны из бледно-голубой шерсти, высокие сапоги для верховой езды из мягкой кремовой кожи. Разрезы на пышных рукавах голубой шелковой рубашки открывали серую, тоже шелковую, подкладку, вышитую перламутром. Синий плащ, завершавший наряд, застегивался у горла плетеной золотой цепочкой. Одевшись, Зибен встал перед большим зеркалом и пристегнул перевязь, на которой висело четыре метательных ножа в черных ножнах, с рукоятками слоновой кости.

«Зачем вы едете с ним?»

Зибену очень хотелось бы ответить: «Потому что он мой друг», — и он надеялся, что в этом есть хотя бы доля правды. Но не это было истинной причиной.

— Я должен чувствовать себя живым, — сказал он вслух.

— Я купил двух лошадей, — объявил он Друссу, — чистокровку себе и ездовую тебе. Поскольку верхом ты ездишь, как мешок морковки, я счел, что она тебе как раз подойдет.

Друсс пропустил подковырку мимо ушей.

— Где это ты взял такие красивые ножички? — спросил он, кивнув на нарядную перевязь Зибена.

— Красивые ножички? Это превосходно уравновешенное смертельное оружие. — Зибен достал один клинок из ножен. Плавно закругленное книзу лезвие было острым как бритва. — Я поупражнялся с ними, прежде чем купить. Пригвоздил бабочку с десяти шагов.

— Твое искусство нам пригодится, — проворчал Друсс. — Я слыхал, надирские бабочки очень злые.

— Старые шутки самые лучшие, спору нет. Но эту уже пора проводить на покой.

Друсс старательно упаковал в седельные сумки вяленое мясо, сушеные фрукты, соль и сахар. Затянув ремни, он снял с кровати одеяло, туго скатал его и приторочил к поклаже.

— Майон недоволен тем, что мы уезжаем, — заметил поэт. — Завтра хоронят королеву, и он боится, что король воспримет наш отъезд как неуважение к постигшей его потере.

— Ты уже уложился? — спросил Друсс, взваливая сумки на плечо.

— За меня это делает слуга. Терпеть не могу эти сумки — шелк в них ужасно мнется. Рубашка или камзол, вынутые из них, не имеют никакого вида.

Друсс безнадежно покачал головой:

— Ты берешь с собой в степь шелковые рубашки? Полагаешь, что надиры оценят твой вкус?

— Увидев меня, они сочтут, что я бог! — хмыкнул Зибен.

Друсс снял со стены свой топор, Снагу. Зибен оглядел блестящие серебряные лезвия в виде крыльев бабочки, черную рукоять с серебряными рунами и с чувством сказал:

— Ненавижу это орудие.

Друсс спустился к входной двери. Посол Майон разговаривал с тремя королевскими гвардейцами, высокими молодцами в серебряных панцирях и черных плащах.

— Послушайте, Друсс, — сказал он. — Эти господа хотят проводить вас во Дворец Дознаний. Тут, очевидно, какая-то ошибка, но вам хотят задать несколько вопросов.

— О чем?

Майон откашлялся и провел рукой по аккуратно приглаженным серебристым волосам.

— Насколько я понял, в доме борца Клая произошло столкновение, в итоге чего человек по имени Шонан умер.

Друсс опустил Снагу на пол и скинул с плеча поклажу.

— Умер? От тычка в зубы? Ни в жизнь не поверю. Он был жив, когда я уходил.

— Вы пойдете с нами, — сказал гвардеец, выступив вперед.

— Соглашайтесь, Друсс, — вставил Майон. — Я уверен, что мы сможем...

— Ну, дренаи, довольно болтать. Этот человек обвиняется в убийстве, и мы берем его под стражу. — Солдат снял с пояса кандалы, и Друсс сузил глаза.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — начал Зибен, но опоздал: гвардеец уже наткнулся на правый кулак Друсса, угодивший ему прямо в челюсть, качнулся вбок и стукнулся головой о стену, потеряв свой шлем с белым плюмажем. Двое других ринулись вперед. Одного Друсс свалил боковым слева, другого — правым снизу.

Кто-то из поверженных простонал, и стало тихо.

— Что вы наделали? — дрожащим голосом воскликнул Майон. — Как могли вы напасть на королевских гвардейцев?

— Да вот так и смог. Ну что, поэт, ты готов?

— Вполне. Сейчас возьму свои вещи, и давай покинем этот город как можно скорее.

Майон без сил рухнул на мягкий стул.

— Но что я скажу им, когда они очнутся?

— Изложите им свои взгляды о преимуществе дипломатии над насилием, — посоветовал Зибен, потрепав посла по плечу, и бегом помчался к себе за вещами.

Лошади стояли у задней двери. Друсс приторочил свою поклажу и неуклюже влез в седло. Кобыла была шестнадцати ладоней высотой и сильная, хотя и вислозадая. Серый конь Зибена, той же вышины, был при этом, как и сказал поэт, чистопородным скакуном.

Зибен сел верхом и первым выехал на главную улицу.

— Ты, видно, от души врезал этому Шонану, старый конь.

— Не настолько, чтобы убить его. — Друсс покачивался, вцепившись в луку седла,

— Держись ляжками, а не икрами, — посоветовал Зибен.

— Никогда не любил верховой езды. Торчишь наверху, как дурак.

К Восточным воротам направлялось немало конных, и Друсса с Зибеном затерло в общий поток на узкой улице. Солдаты у ворот расспрашивали всех выезжающих, и Зибену уже начало становиться не по себе.

— Как ты думаешь, нас еще не ищут?

Друсс только плечами пожал. Наконец они подъехали к воротам, и часовой потребовал:

— Бумаги.

— Мы дренаи, — ответил Зибен. — Хотим прогуляться.

— Нужно подписать разрешение у караульного офицера, — заявил часовой, и Зибен, заметив, как напрягся Друсс, быстро выудил из кошелька мелкую серебряную монету и дал солдату.

— В городе так тесно, — сказал он при этом с лучезарной улыбкой. — Погуляешь часок на просторе — и думается легче.

Часовой сунул монету в карман.

— Я и сам люблю покататься верхом. Приятной прогулки. — Он махнул рукой, и двое всадников, пришпорив коней, поскакали к восточным холмам.

После двух часов езды Зибен выпил всю свою воду и начал смотреть по сторонам. До самых далеких гор простиралась плоская сухая равнина.

— Ни рек, ни ручьев. Где же мы будем брать воду?

Друсс указал на гряду скалистых холмов в нескольких милях от них.

— Откуда ты можешь знать?

Я вовсе не хочу умереть от жажды.

— Жив будешь, — усмехнулся Друсс. — Я воевал в пустыне и умею находить воду. Есть у меня способ, который уж точно не подведет.

— Это какой же?

— Я купил карту с источниками воды! Давай-ка теперь пустим лошадей шагом.

Друсс спрыгнул с седла и зашагал пешком. Зибен последовал его примеру, и некоторое время они шли молча.

— Чего ты такой мрачный, старый конь? — спросил Зибен.

— Я думал о Клае. Почему люди отвернулись от него после всего, что он для них сделал?

— Люди бывают злы, Друсс, черствы и себялюбивы. Но виноваты не они, а мы, когда ждем от них чего-то. Когда Клан умрет, они будут вспоминать, какой он был хороший человек, и даже поплачут по нему, быть может.

— Он заслуживает лучшей участи, — проворчал Друсс.

— Может, и заслуживает. — Зибен вытер надушенным платком пот со лба. — Но разве в этом дело? Разве мы получаем то, чего заслуживаем? Я в это не верю. Мы получаем только то, что завоевываем, — будь то работа, деньги, женщины или земля. Посмотри на себя! Разбойники отняли у тебя жену: у них была сила, и они ею воспользовались. К несчастью для них, ты тоже оказался достаточно силен, чтобы за ними погнаться, и достаточно решителен, чтобы отыскать свою любимую за океаном. Ты получил ее назад не благодаря удаче, не по капризу переменчивого божества, а потому, что боролся. При этом ты мог сто раз погибнуть — от болезни, от стрелы или меча, от бури на море. Ты получил не то, что заслужил, а то, что добыл в бою. Клаю не повезло — в него попала стрела, предназначенная тебе, зато тебе посчастливилось.

— Не стану с тобой спорить. Ему и правда не повезло. Но горожане снесли его статую, а друзья — те самые, кого он поддерживал, опекал и защищал, — ограбили его и бросили. Вот что я никак не могу переварить.

— Отец говорил мне, что счастлив человек, который в жизни может положиться хотя бы на двух друзей. А тот, у кого друзей много, говорил он, либо богат, либо глуп. Мне кажется, в этом много правды. За всю мою жизнь у меня был только один друг — и это ты.

— А женщин своих ты не считаешь?

— Нет. С ними у меня все было по-деловому. Я хотел чего-то от них, они — от меня. Мы оказывали друг другу обоюдную услугу. Они делились со мной своим теплом и своими податливыми телами, я с ними — своим несравненным любовным опытом.

— Как ты можешь говорить «любовным», если любви в твоих шашнях и близко не было?

— Не будь педантом, Друсс. Я говорю это с полным правом. Даже искушенные шлюхи говорили мне, что лучшего мужчины у них не было.

— Надо же! Могу поспорить, они не многим это говорят.

— Острить тебе не к лицу, воин. У каждого из нас свой дар. Ты в совершенстве владеешь своим ужасным оружием, я — искусством любви.

— Верно. Только мое искусство пресекает все хлопоты, а твое их создает.

— Смех, да и только. Этого мне как раз и не хватало в пустыне — проповеди на тему морали. — Зибен потрепал своего серого по шее и сел в седло. — Сколько тут зелени, — заметил он, заслонив глаза рукой. — Никогда еще не видел земли, которая обещала бы так много и давала так мало. Чем живут, все эти растения?

Друсс не ответил. Он пытался вдеть ногу в стремя, но кобыла ходила кругами. Зибен со смехом подъехал, придержал ее, и воин наконец сел.

— У них длинные корни, — пояснил Друсс. — Зимой здесь целый месяц идут дожди, и растения пьют влагу из земли до будущего года. Это суровый край. Суровый и дикий.

— Как и люди, которые здесь живут.

— Да. Надиры — жестокий народ.

— Майон рассказал мне о шайке Спинорубов.

— Это отщепенцы. Здесь их зовут нотасами, не имеющими племени. Они промышляют разбоем и убийством. Постараемся избежать встречи с ними.

— А если не удастся?

— Тогда ты покажешь мне, как метко умеешь бросать свои красивые ножички!

Носта-хан сидел в тени под скалой, окунув левую руку в холодный скальный водоем. Солнце стояло высоко и палило немилосердно. Носта-хана это не заботило. Он не боялся больше ни жары, ни холода, ни боли, ни горя, ибо был Мастером Пути — шаманом.

Не по своей воле он избрал этот путь. В юности им владели мечты всякого надирского воина: много коней, много женщин, много детей. Его ждала короткая жизнь, наполненная свирепой радостью боя и мычащим, скользким теплом совокупления.

Судьба распорядилась по-иному. Тайный Дар не дал осуществиться его мечтам. Еще мальчиком его взяли в пещеру Аста-хана, и там он познал Путь. Нет жен у Носты, и дети не играют у его ног.

Вынув руку из воды, он коснулся ею лба и закрыл глаза, ощутив холодные капли на морщинистой коже.

Ему было семь лет, когда Аста отвел его и еще шестерых мальчиков на гору Каменный Ястреб и посадил на солнцепеке в одних набедренных повязках. Старший шаман обмазал им головы и лица мокрой глиной и велел сидеть смирно, пока глина не засохнет и не отвалится. В каждую глиняную маску он вставил две тростинки для дыхания. Там, внутри, не было ни времени, ни звука, ни света. Кожа на плечах обгорела и покрылась пузырями, но Носта не шевелился. Три палящих дня и три леденящих ночи он просидел в гробнице из сохнущей глины.

Глина не желала отваливаться, и у него руки чесались самому отколупнуть ее. Но он не делал этого, даже когда его одолевал ужас. А вдруг придут волки? Вдруг враг где-то близко? Может, Аста просто оставил его умирать здесь, потому что он, Носта, ни на что не годится? Он сидел, не трогаясь с места. Земля под ним промокла от мочи и нечистот, мухи и муравьи кусали его. Он содрогался, чувствуя их кожей. Что, если это не мухи, а скорпионы?

Он так и не шелохнулся. На четвертое утро, когда солнце начало пригревать обожженную спину, кусочек глины отвалился, и он смог шевельнуть челюстью. Он склонил голову набок и открыл рот. Тростинки свалились, а с ними еще кусок глины у носа. Чья-то рука коснулась его головы, и он вздрогнул. Аста-хан отколупнул остатки глины.

Солнце было невыносимо ярким, и у мальчика из глаз потекли слезы. Старый шаман кивнул и сказал: «Молодец». Это была единственная похвала, которую он когда-либо слышал от Аста-хана.

Справившись со слезами, Носта огляделся. На вершине они с шаманом были одни. «А где все остальные?»

«Ушли. Они вернутся в свои селения. Награда осталась за тобой».

«Почему мне тогда так грустно?» — еле ворочая пересохшим языком, спросил Носта.

Аста-хан ответил не сразу. Он дал мальчику мех с водой и подождал, пока тот напился.

«Каждый человек отдает частицу себя будущему. Самая малая дань — это ребенок, который передаст его семя другим. Но шаману в этом отказано. — Взяв мальчика за руку, он подвел его к краю обрыва, откуда далеко видна была степь. — Вон там пасутся козы твоего племени. Вся их забота — это есть, спать и спариваться. Пастух — дело иное. Он должен отгонять волков и барсов, следить, чтобы мясные мухи не откладывали личинок в шерсть, искать безопасные, тучные пастбища. Твоя грусть проистекает из понимания, что стадным животным тебе быть не дано. Судьба предназначила тебя для иного».

... Носта-хан вздохнул и снова смочил лицо водой. Асты давно уже нет на свете, и нельзя сказать, что он вспоминает его с любовью.

На тропе показалась золотисто-рыжая пума с тремя детенышами. Носта набрал в грудь воздуха и сосредоточился.

Эти скалы — часть тела Богов Камня и Воды, и я един с ними.

Пума осторожно приблизилась, нюхая воздух. Убедившись, что ее выводку ничего не грозит, она подошла к пруду, а котята побежали за ней. Последний прыгнул на спину второму, и они стали возиться. Мать пила, не обращая на них внимания. Она была тощая, с клочковатой шкурой. Напившись вдоволь, пума отошла в тень и легла рядом с Носта-ханом. Котята прибежали, чтобы пососать ее. Один влез на голые колени старика и улегся там, положив голову ему на бедро.

Шаман положил руку на широкую голову пумы. Она не шелохнулась. Он отправил свой дух парить высоко над холмами, над балками и оврагами. Меньше чем в миле к востоку паслось семейство окпи, диких горных коз с короткими загнутыми рогами: самец, три самки и несколько детенышей. Вернувшись в свое тело, Носта мысленно коснулся пумы. Она подняла голову и раздула ноздри. Она не могла учуять запах на таком расстоянии — ветер дул ей навстречу, — но шаман вселил ей в голову видение окпи. Пума поднялась, расшвыряв детенышей, и помчалась прочь. Котята, помешкав немного, заскулили и побежали за ней.

Если удача ей улыбнется, она поест.

Носта ждал. Всадники должны прибыть сюда через час. Он представил себе воина, его широкое плоское лицо и холодный глубокий взор. Если бы всеми южанами было так же легко управлять, подумал шаман, вспомнив их духовную встречу в трактире. С той же легкостью Носта опутал стрелка из арбалета, внушив ему послать стрелу в готирского бойца. Шаман с удовольствием вспомнил полет стрелы, глухой удар и ужас стрелка, когда тот понял, что натворил.

Нити сплетаются на славу, но ему еще ткать и ткать. Носта-хан, дав отдых уму и телу, задремал на пригреве.

Но вот появились двое всадников. Шаман набрал воздуха и сосредоточился, как прежде с пумой. Он был скалой — вечной, непоколебимой, подвластной разве что долгой работе ветра. Передовой всадник — высокий стройный молодой человек со светлыми волосами, одетый в красивые шелка, — ловко спешился и придержал поводья, не пуская серого мерина к воде.

— Погоди немного, мой хороший, — ласково сказал он коню. — Сначала надо остыть.

Второй путник, чернобородый воин, перекинул ногу через седло и спрыгнул. Его лошадь была стара и сильно утомлена. Положив топор наземь, Друсс расседлал кобылу. Вся в мыле, она тяжело дышала. Друсс обтер ее тряпицей и привязал рядом с мерином в жидкой тени на восточной стороне пруда. Светловолосый разделся, вытряхнул пыль из одежды и аккуратно сложил ее. Тело у него было белое, как слоновая кость, нежное и мягкое. Этот не воин, подумал Носта-хан, когда молодой человек нырнул в пруд. Друсс, взяв топор, прошел туда, где сидел Носта-хан, набрал в ладони воды и напился, а после поплескал себе на волосы и бороду.

Шаман закрыл глаза и протянул руку, чтобы коснуться Друсса и прочесть его мысли. Но железные пальцы сомкнулись вокруг его запястья, и Носта мигом открыл глаза. Друсс смотрел прямо на него.

— Я ждал тебя, — сказал шаман, стараясь успокоиться.

— Я не люблю, когда ко мне подкрадываются.

Носта посмотрел на пруд, и тревога отпустила его. Умение становиться невидимым не изменило ему — Друсс просто заметил отражение его руки в воде. Воин отпустил шамана и снова напился.

— Так ты ищешь целебные камни? Это хорошо. Мужчина должен помогать друзьям, когда им худо.

— Скажи, где их взять? Времени у меня мало, Клай умирает.

— Я не могу тебе этого сказать. Они были похищены несколько столетий назад изменником-шаманом. Преследуемый, он остановился отдохнуть у гробницы Ошикая. Вскоре после этого его нашли и убили, но он, несмотря на самые жестокие пытки, не открыл, где спрятал камни. Я уверен — они лежат там, в гробнице.

— Почему тогда ты сам не поищешь их?

— Ни один надир не может осквернить священную усыпальницу Ошикая. Только чужой на это способен.

— Хотел бы я знать, что еще ты скрываешь от меня, старичок.

— Многое, — сознался Носта. — Но тебе этого не нужно знать. Однако я сказал тебе правду: эти камни спасут жизнь твоему другу и вернут ему здоровье.

Зибен подплыл к ним и вылез на горячие камни.

— Я смотрю, ты уже друга себе завел. Очевидно, это тот самый старик, который приходил к тебе в трактир? — Друсс кивнул, и поэт протянул руку. — Меня зовут Зибен, я поэт, возможно, ты слышал обо мне.

— Нет, не слышал. — Носта не обратил внимания на протянутую руку.

— Какой удар моему тщеславию, — беззлобно отозвался поэт. — А у надиров есть поэты?

— Зачем?

— Ну, для радости, для развлечения... — Зибен умолк, видя полное непонимание в глазах старика. — Для истории! — вдруг нашелся он. — Как иначе запомнить историю племени?

— Историю племени каждому рассказывает его мать, а историю рода — отец. Шаману же племени известна история каждого воина и подвиги всех надирских героев.

— И у вас совсем нет искусства? Ни ваятелей, ни актеров, ни живописцев?

В черных глазах Носта-хана вспыхнул огонь.

— Трое из пяти надирских детей умирают в младенчестве. Средний возраст надирских мужчин — двадцать шесть лет. Мы живем в состоянии непрерывной междоусобной войны, и вдобавок к тому готирские дворяне охотятся на нас ради забавы. Чума, мор, постоянная угроза засухи и голода — вот с чем имеют дело надиры. Нет у нас времени для искусств. — Носта-хан выплюнул последнее слово так, точно оно оскверняло ему язык.

— Надо же, какая тоска! Раньше мне не приходило в голову, что вы достойны жалости. Пойду напою лошадей.

Зибен встал и оделся.

Носта-хан, проглотив раздражение, спросил Друсса:

— Много ли у вас на Юге таких, как он?

— Такие, как он, всюду редкость, — улыбнулся Друсс. Он достал из котомки круг сыра, завернутый в тонкую ткань, вяленое мясо и предложил шаману. Тот отказался, и Друсс молча принялся за еду. Зибен, вернувшись, присоединился к нему. Когда они поели, Друсс зевнул, растянулся в тени и тут же уснул.

— Зачем ты поехал с ним? — спросил Зибена Носта-хан.

— Ради приключений, старый конь. Куда бы Друсс ни ехал, приключения ему обеспечены. И мне понравилась история о целебных камнях. Из нее может выйти песня или поэма.

— В этом я с тобой согласен. В это самое время две тысячи готирских воинов во главе с Гарганом Ларнесским собираются выступить к гробнице Ошикая, окружить ее, перебить всех, кто там есть, и забрать камни в дар безумцу, сидящему на троне. Ты едешь в самое око урагана, поэт. Будет о чем сложить песню.

Носта, наслаждаясь страхом, мелькнувшим в добрых глазах поэта, распрямил свое тощее тело и отошел от пруда. Все шло так, как он предвидел, но шаман был неспокоен. Сумеет ли Талисман сплотить надиров, чтобы противостоять Гаргану? Найдет ли он Глаза Альказарра? Носта, зажмурившись, послал свой дух на восток, над горами и сухими долинами. Далеко внизу показалось святилище — круглые белые стены сверкали, как кольцо из слоновой кости. Рядом стояли юрты надиров-караульщиков. Где же ты, Талисман?

Шаман представил себе лицо юноши, и его дух устремился вниз, влекомый образом Талисмана. Духовным взором Носта-хан увидел, как молодой воин преодолевает последний подъем перед долиной. За ним ехала чиадзийка Зусаи. Потом показался третий всадник, ведущий в поводу двух коней. Удивленный Носта повис над незнакомцем и коснулся его шеи своими духовными пальцами. Всадник вздрогнул и плотнее запахнулся в свой тяжелый кожух.

Удовлетворенный Носта оставил его. В этот краткий миг шаман увидел все: нападение на Талисмана и переход Горкая под знамя Собирателя. Это хорошо — мальчик оказался молодцом. Боги Камня и Воды будут довольны.

Носта полетел вперед и стал парить над святилищем. Когда-то здесь был небольшой вспомогательный форт с деревянными парапетами на стенах, но без башен. Стены, менее двадцати футов в вышину, могли сдержать кочевников, но не две тысячи хорошо обученных солдат. Выходящие на запад ворота сгнили на своих бронзовых петлях, и западная стена в середине обрушилась, образовав остроугольную брешь.

Страх тронул Носта-хана холодными пальцами.

Смогут ли они выстоять против готирских гвардейцев?

И какую роль предстоит сыграть Друссу? Какая досада — видеть так много и знать так мало. Суждено ли дренаю оборонять стены с топором в руках? В этот миг перед шаманом мелькнуло видение: седовласый воин на громадной стене, с гордо поднятым топором. Оно померкло так же внезапно, как и пришло.

Вернувшись в свое тело, Носта сделал глубокий, прерывистый вздох.

Поэт спал у пруда рядом с воином.

Носта зашагал на восток.

Талисман, сидя на самой высокой стене, смотрел в долину Слёз Шуль-сен. Солнце светило ярко, но легкий ветерок делал зной не столь изнурительным. Горы вдали казались грядой грозовых туч, и над ними в потоках горячего воздуха кружили два орла. С южной стены усыпальницы Ошикая Талисман видел два лагеря. В первом перед самой большой юртой торчал штандарт из конского волоса с черепом и рогами дикого быка, и тридцать воинов Острого Рога стряпали себе ужин. В трехстах шагах к западу виднелась еще одна кучка крытых козьими шкурами юрт, со штандартом Летучих Коней.

С другой, северной, стороны святилища находились еще два лагеря — Одиноких Волков и Небесных Всадников. Каждое племя охраняло одну сторону света у гробницы величайшего надирского воина. Ветер утих, и Талисман сошел по шатким ступенькам во двор, к столу у колодца. Отсюда был виден пролом в западной стене. В неровный проем проглядывались деревья у далеких холмов.

Все рушится, подумал он, как и мечты человека, чьи кости лежат здесь. Талисман перебарывал холодный, гнетущий гнев, сидящий у него в животе. Прошлой ночью они приехали как раз вовремя, чтобы присутствовать при поединке между двумя надирскими воинами — он кончился внезапной смертью молодого парня из племени Летучих Коней, которому противник вспорол мечом живот. Победитель, поджарый боец из числа Небесных Всадников, вспрыгнул на павшего, перепилил лезвием его шейные позвонки, отделив голову от туловища, и издал торжествующий вопль.

Талисман направил своего коня в ворота, оставил его на попечение Горкая, прошел через двор и стал перед входом в святилище.

Но он не вошел туда — не смог войти. Во рту пересохло, желудок свело от страха. Здесь, при ярком свете луны, его мечты были нерушимы и уверенность тверда. Но там, за этой дверью, все могло рассеяться как дым.

«Успокойся, — сказал он себе. — Святилище грабили уже не раз. Глаза спрятаны надежно. Войди и воздай честь духу героя».

Собравшись с духом, он толкнул ветхую дверь. Пыльное помещение внутри насчитывало не больше тридцати футов в длину и двадцати в ширину. В стенах торчали деревянные колышки. Когда-то на них висели панцирь и шлем Ошикая, а также Колмисай, его топор, которым он убил сто врагов. Прежде гробницу украшали гобелены и мозаики со сценами жизни и побед героя. Теперь остались только голые стены — святилище разграбили еще несколько веков назад. Грабители, как рассказал Талисману Носта-хан, открыли даже гроб и обрубили Ошикаю пальцы, чтобы забрать его золотые кольца. Каменный гроб стоял на помосте посреди комнаты, не украшенный ничем, кроме вделанной в камень черной железной дощечки. На ней было вырезано:

Ошикай, Гонитель Демонов, великий воин.

Талисман положил руку на холодную каменную крышку.

— Я посвятил свою жизнь тому, чтобы осуществить твои мечты. Мы снова будем едины. Мы будем надирами и заставим мир содрогнуться.

— Почему людские мечты всегда приводят к войне?

Талисман обернулся и увидел сидящего во мраке слепого старца в длинном сером балахоне с клобуком. Старик был тощ, как палка, и совершенно лыс. Опершись на посох, он поднялся на ноги и подошел к Талисману.

— Знаешь, я изучал жизнь Ошикая, стараясь отсеять истину от легенд. Он никогда не стремился к войне — ему всегда ее навязывали. Вот тогда он и стал воином, наводящим ужас на врагов. А мечтал он в основном о благодатной земле, где его народ мог бы жить в мире. Он был великий человек.

— Кто ты? — спросил Талисман.

— Священник Истока. — Старик вышел на лунный луч, падающий в открытое западное окно, и Талисман увидел, что он надир. — Теперь я живу здесь и пишу свои труды.

— Как же ты пишешь, если ты слеп?

— Слепы только мои телесные глаза, Талисман. Когда я пишу, я пользуюсь очами духа.

Талисман вздрогнул, услышав свое имя.

— Ты шаман?

— Нет, хотя Путь ведом и мне. Я не прибегаю к ворожбе, но умею сводить бородавки и читать в сердцах людей. К несчастью, изменить их я бессилен. Я брожу по тропам многих будущих, но не знаю, которое из них осуществится. Если бы я мог, я открыл бы этот гроб и воскресил человека, который лежит в нем, — но я не могу.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Отчего мне не знать его? Ты — огненная стрела, ты предвестник.

— И ты знаешь, зачем я пришел сюда, — шепотом сказал Талисман.

— Разумеется. Ты ищешь, Глаза Альказарра, спрятанные здесь когда-то.

Талисман нащупал кинжал у пояса и тихо обнажил его.

— Ты нашел их?

— Я знаю, что они здесь, но не мне суждено их найти. Я пишу историю, Талисман, а не творю ее. Пусть Исток пошлет тебе мудрость.

Старик направился к двери, постоял там, словно ожидая чего-то, и сказал:

— По меньшей мере в трех будущих, которые я видел, в этот миг ты убил меня, вонзив кинжал мне в спину. Почему ты не сделал этого на самом деле?

— Я думал об этом, старик.

— Если бы ты сделал это, тебя выволокли бы отсюда, привязали за руки и за ноги к четырем коням и разорвали на части. Это тоже было.

— Как видно, не было — ты ведь жив.

— И все-таки где-то это случилось, — сказал старик и ушел.

Талисман вышел за ним в ночь, но тот исчез в одном из строений. Горкай доставал воду из колодца, и Талисман подошел к нему.

— Где Зусаи?

— Спит. Похоже, сегодня будет еще драка. Голова убитого парня торчит на шесте в лагере Небесных Всадников, и его соплеменники намерены отомстить за это оскорбление.

— Глупо, — сказал Талисман.

— Видно, это у нас в крови. Точно мы прокляты богами.

— Это верно. Проклятие легло на нас, когда пропали Глаза Альказарра. Когда они будут возвращены Каменному Волку, займется новый день.

— Ты в это веришь?

— Человек должен во что-то верить, Горкай. Без веры мы всего лишь песчинки, несомые ветром. Надиры исчисляются сотнями тысяч, а живем мы в нищете. Нас окружают богатые страны, чьи армии составляют не более двадцати тысяч человек. Даже здесь четыре племени, охраняющие святилище, не могут ужиться в мире. Цель у них одна — защищать гробницу героя всех надиров, а между тем они смотрят друг на друга с лютой ненавистью. Я верю, что это изменится. Мы должны это изменить.

— Кто — ты да я?

— А почему бы и нет?

— Я еще не встречал человека с лиловыми глазами.

— Ты встретишь его, клянусь.

Когда Друсс проснулся, Носта-хан уже ушел. Близились сумерки, и Зибен сидел у пруда, окунув ноги в холодную воду. Друсс зевнул, потянулся, разделся и прыгнул в пруд, обдавший его стужей. Освежившись, он вылез и сел рядом с поэтом.

— Куда это подевался старикан?

— Он ушел, как только ты заснул, — уныло сказал Зибен.

Друсс прочел тревогу на лице друга.

— Тебя беспокоят две тысячи воинов, идущие к святилищу?

Зибен сдержал гнев.

— Беспокойство — не совсем подходящее слово, старый конь. Вижу, однако, что тебя это не удивляет.

— Шаман сказал, что он в долгу передо мной за то, что я помог его молодому другу. Но платить долги не в надирском обычае. Он хотел, чтобы я отправился в святилище, потому что знал, что там будет бой.

— И могучий Друсс-Легенда, само собой, изменит исход этого боя?

— Может, изменит, а может, и нет, — хмыкнул Друсс. — Но камни я могу найти только там и больше нигде.

— А если никаких камней нет? Если шаман и о них солгал?

— Тогда Клай умрет, но я буду знать, что выполнил свой долг.

— Как у тебя все просто! — вспылил Зибен. — Черное и белое, свет и тьма, добро и зло. Две тысячи воинов идут, чтобы разгромить это святилище, и ты их не остановишь. Да и нужно ли пытаться? Чего тебе так дался этот Клай? Он не первый, кто получил тяжелую рану. Твои товарищи падали рядом с тобой много лет подряд.

Друсс оделся, прошел к лошадям, насыпал из мешка овса в две торбы и привесил их к мордам.

— Говорят, что конь, который ест овес, всегда обгонит того, что кормится травой, — сказал он подошедшему Зибену. — Ты у нас лошадник — правда это?

— Ответь на мой вопрос, будь ты неладен! Почему Клай?

— Он напоминает мне человека, которого я не знал.

— Не знал? О ком это ты?

— Не важно. Я должен найти эти камни, и плевать я хотел на две тысячи готирских сукиных сынов и на всю надирскую орду заодно. На этом и покончим, поэт!

Послышался топот копыт, и оба обернулись на звук. Шесть надирских воинов, ехавших гуськом, приближались к пруду. На них были козьи кожухи и отороченные мехом шлемы, каждый имел при себе лук и два коротких меча.

— Что делать будем? — шепотом спросил Зибен.

— Ничего. Водоемы священны, и ни один надир не станет затевать бой около них. Они просто напоят своих коней и поедут дальше.

— А потом?

— Потом они попытаются убить нас. Но об этом мы подумаем после. Успокойся, поэт: ты же хотел приключений, вот и получай.

Друсс отошел в тень и сел рядом со своим топором. Надиры сделали вид, что не видят их, но Зибен заметил, как они посматривают в сторону Друсса. Наконец их вожак, крепкий воин средних лет, с жидкой бородкой, подошел и сел напротив дреная.

— Далеко ты заехал от дома, — сказал он на ломаном южном наречии.

— Мне и тут хорошо, — ответил Друсс.

— Голубю не бывает хорошо в доме ястреба.

— Я не голубь, парень. А ты не ястреб.

— Думаю, мы еще встретимся с тобой, Круглые Глаза. — Надир вернулся к своим товарищам, вскочил в седло, и они уехали на восток.

Зибен сел рядом с Друссом.

— Превосходно, старый конь. Всегда полезно раздразнить неприятеля, если его силы втрое превышают твои.

— Какая разница. Он знает, что должен делать, я тоже. Оседлай лошадей и приготовься.

— А ты куда собрался?

— Пройдусь немного на восток. Погляжу, что они замышляют.

— Разумно ли это, Друсс? Ведь их шестеро.

— Думаешь, честнее будет, если я оставлю топор здесь? — Друсс усмехнулся, взял Снагу и полез вверх по камням. Зибен стал ждать. Сумерки настали быстро, и он пожалел, что не позаботился набрать хвороста. Костер был бы желанным другом в этом пустынном месте. Впрочем, луна светила ярко. Зибен, завернувшись в одеяло, сидел под скалой. «Это в последний раз, — думал он. — Отныне я буду принимать скуку с распростертыми объятиями!»

Что это Друсс сказал о Клае? «Он напоминает мне человека, которого я не знал». Внезапно Зибен понял, что Друсс говорил о Мишанеке, человеке, который полюбил Ровену и женился на ней там, в Вентрии. Мишанек, как и Друсс, был могучим воином, первым среди мятежников, восставших против принца Горбена. Ровена, у которой отняли память, любила его и даже попыталась покончить с собой, узнав о его смерти. Друсс присутствовал при сражении Мишанека с Бессмертными, отборными гвардейцами Горбена. Вентрийский воин убил многих, но даже его прославленная сила наконец иссякла, уйдя из тела вместе с кровью от нанесенных ему ран. Умирая, он просил Друсса позаботиться о Ровене.

Однажды, навестив Друсса с женой в их горной усадьбе, Зибен вышел прогуляться с Ровеной на луг. Он спросил ее о Мишанеке, и она сказала с нежной улыбкой: «Он во многом походил на Друсса, но при этом был мягок и добр. Я любила его, Зибен, и знаю, как Друссу тяжело с этим смириться. Но у меня отняли память. Я не знала, кто я, и ничего не помнила о Друссе. Я знала только большого и сильного человека, который любил меня и заботился обо мне. И меня до сих пор печалит, что Друсс был причастен к его смерти». «Но ведь он Мишанека не знал. И все эти годы мечтал о том, как найдет тебя и приведет домой». «Я знаю». «А кого бы из них ты выбрала, если бы тебе предоставили такую возможность?» — спросил вдруг Зибен. «Я никогда не задавала себе такого вопроса. Но я счастлива тем, что была любима ими обоими и любила их».

Зибен хотел продолжить расспросы, но она приложила палец к его губам. «Довольно, поэт! Вернемся в дом».

... Над прудом задул холодный ветер, и Зибен плотнее закутался в одеяло. Все было тихо, только ветер свистел среди скал. Поэту стало очень одиноко. Время тянулось с цепенящей ум медлительностью. Он несколько раз задремывал и просыпался в ужасе — ему казалось, что надиры подкрадываются к нему.

Перед самым рассветом, когда небо стало светлеть, он услышал стук копыт. Поднявшись, он вынул один из своих ножей, выронил его и подобрал снова. Показался Друсс, ведущий под уздцы четырех надирских коней, и Зибен вышел ему навстречу. Одежда Друсса была в крови.

— Ты ранен? — спросил поэт.

— Нет. Путь свободен, и у нас появились лошади для обмена.

— А где еще двое надиров? Ушли?

— Надиры-то нет, а вот их кони убежали.

— Так ты убил всех шестерых?

— Пятерых. Один сорвался со скалы, убегая от меня. Ну, поехали.