ПРЕЛЮДИЯ 3-я

— Значит, не веришь? — с пьяной укоризной пробормотал, обращаясь к собеседнику, сидящий за столиком дешевого бара молодой француз. — Не веришь, да?..

Он был уже порядком пьян, о чем недвусмысленно свидетельствовала не только сбивчивая речь, но и обилие пустых и ополовиненных винных бутылок перед ним. Судя по наполненной окурками пепельнице, эти двое сидели в баре уже давно, однако второй посетитель ночного кабака пьяным не был. Точнее, он тщательно старался это скрыть — глупо и не к месту усмехался, промахивался мимо пепельницы, пару раз даже опрокинул стоящий перед ним стакан, но если бы поблизости оказался внимательный и трезвый наблюдатель, ему не составило бы труда раскрыть эту маленькую ложь. Впрочем, таковых в полутемном подвале с гордым названием "Ночные огни Парижа" не было и в помине — вокруг пили, орали, матерились и горланили похабные песни исключительно нетрезвые (чтоб не сказать больше) посетители, судя по одежде и манерам — из парижских низов. К их обществу, несомненно, относился и наш герой, облаченный в расклешенные по прошлогодней моде брюки, не первой свежести сорочку без нескольких пуговиц и порядком засаленную кепку, покоящуюся в винной лужице на краю стола.

Собеседник же его, хотя и старался изо всех сил выглядеть здесь своим, был явно не местным. Одетый в недорогой, но добротный темно-серый костюм, без галстука, аккуратно подстриженный по последней европейской моде (подбритые затылок и виски, свободно спадающая на лоб небольшая челка), он, правда, был слегка небрит по сравнению с соседом по столику, пятидневная щетина на лице которого уже начинала немного курчавиться.

— Не веришь? — снова повторил француз и вытянул из лежавшей на столике пачки новую папиросу. — А почему? П-почему не веришь, что я — потомственный аристократ? Думаешь, если я сижу в этом загаженном кабаке и пью с тобой дерьмовое вино, так я обязательно люмьер… люмпен?

Он прикурил от протянутой бензиновой Zippo, затянулся и закашлялся, смахивая выступившие слезы:

— А вот и нет! Я наследственный аристер…тократ, мой прадед был приближенным к самому Наполеону и служил при его ш. табе! А это… — "Потомственный аристократ" широким жестом обвел гудящий зал и, потеряв равновесие, едва не упал со стула. — Мне следует знать жизнь Парижа изнур… изнутри!

Врал он абсолютно бездарно, но по причине принятого за вечер количества алкоголя этого совершенно не замечал. Собеседник же, в свою очередь, старательно играл роль недоверчивого собутыльника, не забывая при этом подливать в стакан "потомственного" все новые порции вина. Пьяненького же несло дальше:

— А здря… зря не веришь. Я тебе говорил, что пишу книгу? О, это будет великая книга, настоящее откры… откровение о жизни городского дня… дна! Я стану известен и богат… — Видимо, уловив краем порядком замутненного сознания некое несоответствие в своих рассуждениях, он торопливо поправился: — Ну, я и так, конечно, богат, но это будет… э… светлое… светское богатство — известность, мировая литературная слава — ты понимаешь?

— Да! — неискренне подтвердил псевдопьяный господин и поднял стакан. — За твою великую книгу, Жак!

Жаку тост понравился, и он даже попытался встать, впрочем, безрезультатно. Едва не опрокинув стол, он плюхнулся обратно на грубо сколоченный табурет, заменявший в этом кабаке кресла, и, подержав перед глазами стакан с вином, якобы просматривая его на свет — так, согласно его представлениям, должен был сделать настоящий светский лев, — выпил до дна. Вероятно, это была та доза, которая в очередной раз за этот вечер сменила его настроение — на сей раз в сторону саможаления и пьяной обиды на всех и вся… Шмыгнув носом, он поднял на собеседника мутные глаза, наполненные пьяными слезами, и жалобно сообщил:

— Меня никто не понимает. А эта книга… я ее напишу, вот увидишь, обязательно напишу — это будет просто открытие! Я прямо завтра сяду за стол в моем кабинете и напишу. И про тебя, мой друг, тоже напишу (при этих словах аккуратный господин едва заметно напрягся)… И про прадеда напишу. Про всех прадедов напишу… Он знаешь какой был? — Француз выдержал эффектную, как ему казалось, паузу. — Его сам император уважал, правда-правда! Веришь, друг?

— Конечно, — пробормотал тот, — но вот если бы ты мне рассказал о нем подробнее, я бы поверил еще больше! — Это была, пожалуй, самая длинная из сказанных им за вечер фраз, и то ли он устал следить за своей речью, то ли на самом деле слегка захмелел, но любой сторонний слушатель без труда угадал бы в его речи искусно скрываемый ранее, а теперь четко заметный немецкий акцент. Впрочем, француз был слишком пьян и слишком увлечен собственной болтовней, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. С трудом сфокусировав взгляд на опустевшем стакане (внимательный собеседник тут же услужливо наполнил его), он едва различимо пробормотал:

— Мы сейчас же подъем… пойдем ко мне в осод… особняк, и я покажу тебе, что я… мой дед… прадед… ну, ты понял. Вся моя семь…я — настоящие дворяне… были… Я тебе та-а-акое покажу! — Он загадочно улыбнулся, поднял стакан и патетично провозгласил заплетающимся языком: — За моего нового друга, который меня пойм… пойн… понимает!

Псевдопьяный господин усмехнулся и, подняв свой стакан, чокнулся с французом. Пригубив вино, он проследил, чтобы его собутыльник выпил до дна, и сказал абсолютно трезвым голосом:

— Пойдем, Жак, пора домой.

— Угу, — бормотнул тот, позволяя поднять себя со стула, — под ем…

Расплатившись (платил конечно же не сам Жак), они вышли на темную улицу и побрели в обнимку в сторону набережной. Молодой француз, которого под конец застолья сильно развезло, что-то бормотал себе под нос и периодически пытался похлопать "друга", имени которого он даже не знал, по щеке. Он был уже слишком пьян, чтобы заметить две странные вещи: во-первых, новый знакомый, которого он встретил несколько часов назад в баре, откуда-то знал, где он живет, и уверенно вел (почти тащил) Жака в сторону съемной квартиры, где тот обитал последний год. А во-вторых, на грязной и темной улочке они были не одни — метрах в тридцати позади, не отставая, но и не приближаясь, неторопливо шли трое подтянутых молодых людей в недорогих, но добротных темно-серых костюмах, без галстуков, подстриженных по последней европейской моде…

Улица (точнее, переулок), где снимал жилье будущий литератор, была сплошь застроена полузаброшенными двух-трехэтажными домами, о которых, судя по их печальному состоянию, давно позабыл муниципалитет. Это был один из тех бедных районов французской столицы, где можно было за гроши снять некое подобие квартиры — грязную каморку без удобств, отделенную от замусоренного коридора символической фанерной дверью. Впрочем, при желании в подобном районе можно было бы найти и бесплатное жилье — просто поселиться в одном из заброшенных зданий, которые не то что городские власти и полиция, но даже помойные крысы обходили стороной…

Поднявшись на второй этаж по жутко скрипящей лестнице, Жак жестом пьяного факира извлек из кармана погнутый ключ и почти сразу отомкнул замок, галантно пропустив вперед своего случайного гостя. Зайдя следом, он нащупал выключатель и зажег свет — тусклую сорокаваттную лампочку без абажура под потолком.

Комната поражала воображение не столько своими крохотными размерами, сколько жутким беспорядком, царящим здесь, судя по всему, с самого момента вселения… или смерти прошлого жильца, — убийства в квартале были делом, в общем-то, обычным. Хронически не заправляемая кровать со скомканными пожелтевшими простынями, обшарпанный колченогий стол, некогда полированная тумбочка и пара стульев составляли все ее убранство. Определенный колорит добавляли разве что разнообразные пустые бутылки, разбросанные в свободном стиле по полу, громоздящиеся на столе и даже выглядывавшие из-под скомканного постельного белья.

Однако хозяина подобная атмосфера, похоже, ничуть не шокировала. Расшвыривая ногами звенящую тару, он, гордо покачиваясь, прошествовал в угол комнаты, покопался в куче какого-то тряпья и торжественно извлек на свет запыленной лампочки небольшой, размером с крупный библиотечный фолиант, сверток. Прижав его к груди, он подошел к гостю и, заговорщицки подмигнув ему сразу обоими глазами, довольно внятно сообщил (вообще, вернувшись домой, он пугающе быстро, с точки зрения своего нового знакомого, начал трезветь):

— Вот оно, мое доказательство, мое гинеколо… генеалогическое древо, моя будущая книга! — Что сие означает и при чем тут его ненаписанная книга, объяснить он конечно же не потрудился.

Дрожащими руками француз размотал ткань и положил на стол прямоугольный металлический ларец, украшенный позеленевшими от времени узорами, в хитросплетениях которых, несомненно, скрывалась не меньшая тайна, чем в его содержимом.

В глазах гостя, впервые за сегодняшний вечер, сверкнул неподдельный интерес и плохо скрываемое волнение:

— Ты открывал его, мой друг Жак?

Француз поднял голову, оторвавшись от созерцания своего сокровища, и с искренним удивлением ответил: — Конечно нет! Никто в нашем артист…, аристократическом роду не мог открыть его, не мог и. не смел прикоснуться к тайне! Но я — избранный, я — тот, на ком начнется разгадка! Вчера мне удалось чуть-чуть приподнять крышку. Впервые за столько лет в ларце что-то изменилось, смотри, отец и, отец моего отца сколько ни пытались, не могли понять, как это сделать, а я понял! — Он повернулся к столу и погладил поверхность древнего артефакта. — На мне и только на мне закончится полоса неизвестности. Я открою его и познаю Тайну. И напишу об этом книгу. Ты веришь мне?

— Безусловно. — Стоящий за его спиной человек вынул из бокового кармана пиджака выкидной нож и выщелкнул из рукояти двенадцатисантиметровое обоюдоострое лезвие. — Теперь я вижу, что ты не врал, мой добрый друг Жак! Ты действительно великий человек! — Он немного отвел руку назад. — Ты не ошибаешься, мой друг, — именно на тебе закончится ваша семейная тайна! — Незнакомец сделал полшага вперед, став точно за спиной обладателя загадочной реликвии. — Я помогу тебе в этом, мой славный новый друг!

— Что? — не оглядываясь, переспросил Жак. Похоже, созерцание древнего раритета напрочь отключало все иные органы его чувств. — Я не слы…

Сказать больше он не успел — рука стоящего сзади человека профессионально зажала его рот и нос и рывком выгнула тело назад. И, прежде чем окончательно протрезвевший от неожиданности и страха француз успел что-либо понять, вторая рука, описав короткую дугу, аккуратно и точно вогнала холодно блеснувшее лезвие в его грудь между четвертым и пятым ребрами слева. Несчастный хозяин квартиры, ставшей в одночасье и его могилой, охнул, тело его напряглось и, конвульсивно дернувшись несколько раз, обмякло. Убийца мягко опустил труп на пол, одним движением выдернул нож и, брезгливо поморщившись, вытер потемневшее лезвие о полу рубашки убитого. Затем он переступил через тело, аккуратно завернул ларец в ткань и пошел к двери.

Выходя, он погасил свет и, прежде чем захлопнуть за собой хлипкую дверь, саркастически сообщил в темноту комнаты:

— Я весьма признателен тебе, мой дорогой французик, за столь щедрый подарок. Теперь я точно знаю, что ты не ошибся, — полоса неизвестности закончилась именно на тебе. Так что — счастливо оставаться!

Закрыв дверь, незнакомец спустился по лестнице и, выйдя на улицу, подал знак поджидавшим его товарищам.

Четыре фигуры неслышно растаяли в ночной темноте, свернув за угол, где их поджидала автомашина. Фыркнув, словно застоявшийся конь, автомобиль покатил по темным улицам спящего города в сторону аэропорта, откуда спустя час поднялся, взяв курс на Берлин, трехмоторный грузопассажирский Ю-52 с красной надписью на серебристом дюралевом борту: "Авиалинии Германии. Дипломатический транспорт. Берлин"…

А посреди грязной каморки в бедном районе Парижа осталось лежать остывающее тело молодого француза, ставшего одной из разменных пешек в начатой много тысяч лет назад партии, об исходе которой пока не знала ни одна живая душа в мире… Его звали Жак Мари Ревье…