Сплетение четвертое
СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ
Я тебе скажу, кто такой Тарантино. Тарантино — пистолет в моей руке у твоего виска, помноженный на те банальности, которые я сейчас тебе скажу.
Студент киношколы
Я постучал в дверь Громова сначала тихо, будто сомневаясь, стоит ли вообще стучать. Может, надеялся, что он не услышит.
Потом разозлился и стукнул сильнее. Краем глаза увидел, как мелькает огонек в глазке соседней квартиры: тетя Дина пост сдавать не собиралась. Я мысленно поздравил себя: не зря сунул Лизу в картонную коробку, иначе бы милиция уже спешила сюда.
— Кто там? — буркнул Леша из-за двери. Голос у него был злой и пропитый.
— Свои.
— Хватило наглости прийти?
— Открывай. Дело важное.
— На суде встретимся. Когда с твоей наглой рожи синяки сойдут.
— Да открой же! — Я врезал по двери ногой. — Думаешь, просто так пришел? А на суде я тебе все припомню, не переживай.
— Ну смотри…
Ключ повернулся в замке; с легким скрипом отворилась дверь. Леша выглядел неважно: спортивные штаны засалены, белая майка в жирных пятнах, а лицо напоминало сдувшийся алый шарик, зачем-то обросший жесткой щетиной. Глаза у Леши были красные, как у бешеного быка, а волосы через один — седые.
— Хреново выглядишь, — сообщил я ему.
— Ты еще хуже. Приперся, чтобы комплименты говорить?
Я протиснулся мимо Леши; картонная коробка неприятно надавила на бок. Громов подумал и захлопнул за мной дверь. Спросил, не оборачиваясь:
— Чего тебе?
В квартире у него было чисто и опрятно; похоже, забросив себя, Громов не забыл о порядке в доме; наверное, квартира ассоциировалась у него с погибшей семьей.
— Леш, — сказал я, — тебе надо спасти живое существо. Курицу. Ты же не откажешь мне, правда?
— Убирайся, — шепотом сказал Громов. — Господи, Кир, чего ты от меня хочешь? Ты и так поломал мне жизнь…
— Меньше пафоса, глупый Громов! — Я толкнул его в бок. — А курица эта, кстати, разумная.
Я опустил коробку на пол и открыл ее — несушка выглянула, вытянув шею, с любопытством посмотрела по сторонам и одобрительно закудахтала, но тут же замолчала, с сомнением разглядывая Лешу.
Я ее понимал. Если бы меня притащили в картонной коробке к чудищу, я бы тоже сомневался.
Громов обернулся и посмотрел на Лизу.
— П… — сказал он.
— Если ее найдут, то сразу прирежут. Или заберут на опыты, — сказал я. — А это разумная курица! Зовут Лиза. Лиза, это Алексей Громов! Громов, это Лиза.
Курица выбралась из коробки, подошла к Лешке и замерла. Черный катышек на ее боку слабо пульсировал; пахло заплесневевшим хлебом и пометом. Громов протянул руку и коснулся Лизиного клювика; курица не отстранилась.
— Дрессированная? — спросил он.
Курица мотнула головой.
— Черная Курица.
Мы обернулись, Лиза — тоже. Из кухни, держась рукой за стену, вышел Коля Громов; он был в поношенных серых джинсах и домашней клетчатой рубашке; глаза закрывали широкие черные очки, из-под которых выглядывали засохшие, вроде сосулек, капельки гноя. Лешка громко задышал за моей спиной и сказал, шмыгая большущим своим носом:
— Коленька, иди в зал. Сейчас я вернусь и дочитаю тебе книжку…
— Откуда ты знаешь, что она черная? — спросил я.
Мальчишка присел на корточки и позвал:
— Черная курица… иди ко мне!
Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.
Я сказал:
— Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.
— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.
— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!
— Что она ест?
— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!
— Хорошо.
Дверь захлопнулась за моей спиной.
— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом — Лешка, прости…
На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.
До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.
Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.
Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.
Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.
На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.
Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.
Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.
Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».
Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.
И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.
Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.
В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.
Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.
Снега за ночь насыпало прилично; теперь он не таял, едва достигнув асфальта, а задерживался и успевал слежаться под ногами. Шагать по хрустящему снежку было приятно, вспоминалось детство.
Погрузившись в мысли, я тенью проскользнул к гаражу. Замер, прислушиваясь. Отсчитал в уме до ста и потянул за ручку: как хорошо, что мы не догадались запереть замок: сам бы я его ни за что не открыл. Разве что ломиком.
Нащупал сбоку выключатель и щелкнул им.
— Вот ты какая, с-ссука… — В бок меня пихнули несильно, но неожиданно. Я едва удержался на ногах; уперся локтем в стену и замер, разглядывая обидчика.
Обидчиков. Их было двое. Тот, который пихнул меня — долговязый лопоухий парнишка с головой, покрытой редким пушком, и Семен Панин собственной персоной. Панин стоял возле холодильника и демонстративно разглядывал Игоревы корочки.
— Ну что? Добегался? — спросил долговязый. Я узнал его голос: тот самый парнишка, который болтал с папашей-милиционером.
Интересно, как Панин успел добраться сюда раньше меня?
Долговязый нахохлился и прошелся передо мной гоголем, поигрывая битой. Зашипел яростно, что та гадюка:
— А я-то сразу и не допер… потом думаю, оба-на! А ведь замка на гараже не было! Сразу сюда… А ты… паспорт потерял?
Я кивнул. Поправил съехавшую набок шапку и попросил:
— Верните, пожалуйста. Обронил.
— Ах он обронил! — возмутился долговязый. — А кто Семке деньги вернет? Он на такси сюда примчался, когда я ему позвонил. Кто за водку деньги отдаст? За фотографию? Ты, сволочь, зачем фотку забрал?
— Отдам. Сколько с меня?
— Не он, — сказал вдруг Семен. Голос у него был спокойный, не то что у дружка.
— Чего?
— Паспорт не его. Приятеля, скорее всего.
Он посмотрел мне в глаза, и я поневоле вздрогнул — взгляд у Панина был холодный и расчетливый. Жестокий. Наслушавшись рассказов Лерочки, я представлял парня другим, забитым и жалким.
Панин прищурил правый глаз и наклонил голову, разглядывая меня.
— Я тебя видел где-то? — спросил он. Я напрягся, потому что взгляд его изменился, и изменился не в лучшую сторону.
— Вряд ли, — ответил я. — Послушайте, ребята, вышла ошибка, мы с приятелем моим…
— Работали на дизеле?
— Нет, я…
Он подошел ко мне вплотную и руками, расставив их в стороны, взял в капкан, уперся ладонями в стены, а я стоял, зажатый в угол, и беспомощно озирался. Лопоухий дружок Панина довольно пыхтел за его плечом; от него несло застарелым потом и жареным луком.
— В «Желтом клубе» я тебя видел, — удовлетворенно кивнул Панин. — Первого января. Вечером. Да?
— Не знаю, о чем ты…
Панин открыл дверцу холодильника и кивнул мне:
— А ну подойди.
— Ребята, да ладно вам, если надо, я заплачу…
— Подойди, я сказал.
Я сделал шаг к нему. Заглянул в холодильник и замер с открытым ртом. В холодильнике отсутствовала задняя стенка. Вместо нее сверху вниз стекала, масляно поблескивая, черная жижа. Не совсем ясно было, откуда она берется и куда стекает. Панин засунул в жижу руку по локоть и выдернул оттуда розу. Рот открылся у меня еще шире. Панин недовольно рыкнул, снова сунул руку в жижу и на этот раз достал гаечный ключ. Самое интересное, что при этом его рука и ключ оставались чистыми, хотя жижа была вполне материальной: она противно чавкала, когда Панин засовывал в нее руку.
— Где мой кастет? — не поворачиваясь, растягивая слова, поинтересовался Панин и кинул ключ обратно в жижу. Ключ провалился в нее, а в жиже в том месте надулся и лопнул пузырь; пахнуло метаном.
— Не знаю, — пробормотал я.
— Не к тебе обращаюсь!
— Не знаю, Сема… — уныло отвечал дружок Панина. — Разве его нет на месте?
— А зачем я тогда, по-твоему, тебя спрашиваю?
Долговязый помялся и протянул жалобно:
— Сема, дружище, тут такая беда приключилась… я вчера кастет взял — ну ты знаешь, на всякий случай, район, блин, тревожный…
— Опять перед Ингой красовался?
— …а папка меня встретил, ну и…
— Я с тобой потом разберусь, — пообещал ему Панин, снова сунул руку в жижу и достал гаечный ключ.
— Говоришь, не знаешь про «Желтый клуб»? Зато я знаю, — сказал Панин, поворачиваясь ко мне, — ты, сволочь, с Прокуроровым разговаривал. Правильно? — Он толкнул меня раскрытой ладонью в грудь. Я не успел подумать и толкнул в ответ. Семен отступил на шаг, и глаза у него недобро заблестели. Он замахнулся рукой, в которой был зажат гаечный ключ. Тут уж было не до размышлений: я кинулся вперед и вниз — ключ свистнул, рассекая воздух, почти мимо; почти, потому что все-таки проехался по моей макушке. Из глаз брызнули искры, а мир вокруг подернулся розовой пеленой. Сквозь пелену проглядывал человек в желтом и мартышка со скарабеем на плече, но по понятным причинам рассмотреть очередное видение внимательно я не смог.
Не останавливаясь, я боднул Панина головой, а потом врезал ему кулаком под дых; Панин качнулся к столу. Пытаясь удержаться, смахнул с письменного стола монитор.
Монитор с глухим стуком упал на ковер. Внутри что-то треснуло и заискрилось.
— Твою мать, — сказал долговязый; он, не отрываясь, смотрел на разбитый монитор. — Папка меня убьет, если сломался…
Я, с трудом справляясь с тошнотой, поглядел вниз, увидел Игорьков паспорт и подхватил его. Едва успел разогнуться, а на меня уже кинулся Панин; ключом заехал мне по плечу, и я вылетел, распахнув по пути двери, наружу. Рука стала непослушной и вялой, но паспорт я все-таки умудрился засунуть в карман. Потом попятился вдоль гаража в сторону шоссе, а рука, совершив последний подвиг, болталась мокрой тряпкой и шлепала меня по боку.
Из гаража выскочил Панин. Его шатало, но двигался он быстро. Я попытался ускорить шаг. В голове, казалось, бухал метроном, мир из розового превращался в красный, а где-то вдали пропел петух, и я отстраненно подумал, что держать петуха дома строжайше запрещено. Кого-то ждут неприятности.
— Убью г-г-гада!..
— Стоп.
Девушка с пистолетом. Зрачок пистолета глядит на меня, а я ползу к ней. Меня почему-то больше пугает Семен Панин со своим гаечным ключом и жижей в холодильнике. А девушка с пистолетом совсем не пугает, хотя целится она в меня. Или куда-то в сторону? Может, в Панина? У нее такой забавный капюшон, и тонкая, закутанная в длинную серую куртку с широким поясом фигурка; она похожа на сказочного эльфа или Бабу-ягу без метлы, ступы и крючковатого носа…
— Стой, кому сказала!
И голос — такой знакомый. Я остановился, прислонился к стене и сплюнул кровью; во рту стало солоно. Хотелось домой, в постель; рука, секунду назад немая, теперь разболелась. Тошнило все сильнее, и я сглатывал желчь, чтоб не вырвало.
— Не твое дело! — Панин за спиной.
— Мое.
— Эта сволочь обокрала меня! Эй, погоди…
Девушка не сдвинулась с места; пистолет она держала крепко. Из-за капюшона я не видел лица, но знал точно — знаю ее. Откуда?
— Наташка?
— Отойди.
Тишина, а потом хруст мокрого снега и едва слышный скрип ворот.
— Наташка, ты что тут делаешь?
— Не твое дело. Кирилл, иди за мной.
— Я не смогу…
— А ты смоги! — горячась, приказала она.
Наташа Клюева. Девушка, которая живет этажом ниже.
Студентка-порнозвезда.
Как мы добрались до перрона, я помнил смутно; запомнил только, что Наташа подошла к «волге» и что-то шепнула водителю; он выбросил сигарету, развернул машину и умчался куда-то. А потом мы молчали и ждали монорельс. Я стоял, прислонившись к столбу. Закрыл глаза и ни о чем не думал, а разбитой рукой судорожно, до боли, сжимал паспорт.
Вскоре монорельс нес нас в город. Утро занималось на востоке, оранжевыми красками разбавляя белую муть. Краешек солнца яичным желтком бултыхался в пустоте, похожей на белок, прятался в небе, словно в тумане.
Иногда солнце загораживали проносящиеся мимо черные холмы, серые столбы и голые стволы тополей.
Я сидел на скамейке и смотрел в окно напротив. На проносящийся мимо восход.
Наташа сидела рядом. Она промокала кровоточащую царапину на моем виске платочком; черные волосы ее, пахнущие дорогим шампунем, попадали мне в ноздри, и я с трудом сдерживался, чтобы не чихнуть, потому что от каждого чиха носом шла кровь. Прямо как у Игорька.
— Вот так, — сказала в очередной раз Наташа; теперь мне казалось, что от нее пахнет дорогими духами и абрикосовым шампунем. Мне вдруг до смерти захотелось абрикосов, и я спросил, чтобы отвлечься:
— Наташа, ты любишь абрикосы?
— Тебя ударили, — ответила она.
Я — очень люблю. И Маша любила. Бывало, станем на балконе и едим, одну за другой, а косточки вниз скидываем, прохожим на головы. Прохожие вверх глядят, а мы назад отступаем и хихикаем; это Маша хихикала, а мне было стыдно, но я ее очень любил, вот и кидал ради нее косточками в прохожих. И научился хихикать — тоже ради нее.
— Странное развлечение, — сказала, подумав, Наташа
— Как мне называть тебя, чтобы не исказить ненароком? — спросил я.
— Мне все равно, — ответила она. — Я в эти предрассудки не верю.
— Понятно, — пробормотал я.
Она молчала. Потом сказала, с легким вздохом поправляя капюшон, опять превращаясь в волшебного эльфа:
— Ты прости, я за тобой следила.
— Зачем? — спросил я, вспоминая абрикосы и Машу. Машу и абрикосы. Машу. Абрикосы.
— Не надо тебе знать.
— Не надо решать за меня! — разозлился я, забывая об абрикосах. И о Маше.
Я уселся поудобнее. Каждое движение отдавалось болью в голове и руке, и я едва сдержал стон. Повернул голову и посмотрел на Наташу: она хмурилась и отводила взгляд, кусала губы. Смешно получалось. Наташа выглядела, как нашкодившая лицеистка.
— Может, ты и прав, — медленно проговорила она, расстегнула «молнию» на куртке и распахнула ее. Под курткой был коричневый вязаный свитерок с начесом; я удивленно посмотрел на Наташу. Но представление не закончилось: Наташа приподняла свитер до самой груди. Одежды под ним не оказалось. Мне открылись светлая в розовых мурашках кожа и черное пульсирующее пятно с левой стороны. Оно было как живое и масляно блестело.
Я вздрогнул.
— Ты уже знаешь, что это такое, — сказала Наташа, опуская свитер и застегивая куртку.
— Жук-скарабей… — пробормотал я. Шок был силен, и я даже забыл о боли на пару секунд.
Она кивнула:
— Так его называют те, которые придерживаются «египетской» версии происхождения. Да и другие — по привычке.
— Чего?
Наташа вздохнула и отвернулась; я заметил, что левую руку она все время держит в кармане куртки. Карман был глубокий, и в нем без труда можно было спрятать пистолет.
— Долгая история, — сказала Наташа. — Давай я расскажу тебе ее дома?
Я помотал головой:
— Нам надо заехать в больницу… там лежит мой друг, и я должен отдать ему паспорт.
— Хорошо, — кивнула Наташа.
Мы помолчали. Потом, не придумав ничего лучше, я сказал:
— Наташ, знаешь что? В своем капюшоне ты на эльфа похожа.
— У меня уши незаостренные.
— У эльфов уши не главное. У эльфов главное — высокомерие, гордость и зеленый капюшон.
— Глупости.
— Нет, не глупости.
— Полев, тебя слишком сильно по голове ударили.
— В юности я начитался Полкина и мечтал стать эльфом. Или хотя бы пожить у них месяц-другой. Они были слишком благородные, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я хотел напакостить им, чтобы они напакостили в ответ и перестали быть благородными. Такая у меня была детская мечта.
— Полев, ты больной.
— А оркам я, наоборот, хотел помочь. Я бы строил им хосписы, детские сады и молочные кухни. Я бы учил их добру. Понимаешь?
— Нет.
— Я к тому, что я хотел попасть в сказку и перекроить там все по-своему. А тут появляешься ты со своим волшебным гнойным пятном, и я никак не пойму, что с тобой надо делать — помогать или пакостить. Ты как думаешь?
Она не ответила.
В больнице мы не собирались задерживаться. Я передал паспорт доктору и хотел уйти, но он с сомнением поглядел на мою физиономию, покрытую засохшими пятнами крови, и спросил:
— Вам-то самому… помочь, может?
— Нет, спасибо, — ответил я и спросил: — Как там мой друг?
— Состояние стабилизировалось, — заученно ответил врач. — К нему жена пришла… вас пропустить пока не могу.
— Хорошо, — ответил я и побрел прочь; у входа меня ждала Наташа; капюшон она убрала за спину и теперь походила на обычную девчонку, а не эльфийскую охотницу. Возле нее стоял дюжий санитар и рассказывал сальный анекдот, но Клюева не смеялась. Казалось, она вообще не обращает на санитара внимания.
Заметив меня, санитар досадливо поморщился, но отошел. Наташа взяла меня под руку. Со стороны это выглядело невинно: мужчина и женщина прогуливаются. На самом деле Наташа поддерживала меня — я мог грохнуться в обморок в любую минуту. Рука моя жутко болела, но, кажется, обошлось без перелома.
Мы молча прошли мимо «газелей», на белых боках которых алели цифры — ноль три; мимо сторожа — он кивнул мне, как старому знакомому. Я растерянно кивнул в ответ.
На улицах нам попадались люди, которые спешили по своим делам. Два или три человека стояли на автобусной остановке. «Богатые», — подумал я и немедленно захотел напакостить им, но тут же устыдился своих мыслей и разозлился на самого себя. Да, я хотел измениться, но не до такой же степени, что не могу теперь контролировать эти изменения!
— Терпеливые, — прищурив глаз, сказала о людях на остановке Наташа.
— Зачем ты за мной следила? — спросил я.
— Потому что ты не такой, как все.
— В чем я не такой?
Она усмехнулась и подмигнула мне:
— Будто не знаешь!
— Тебе девятнадцать лет шесть месяцев и восемнадцать дней, — сказал я. — Вот и вся моя особенность… электронные письма тоже от тебя?
Наташа кивнула и свободной рукой накинула на голову капюшон, потому что начало моросить. Под ногами перекатывалась щебенка; улицу в этом месте не заасфальтировали. А вон там, через дорогу, школа, серый кирпичный кубик, в которой я учился.
Я посмотрел на школу, ожидая, что вот-вот нахлынут воспоминания, тоска, но ничего не нахлынуло: я слишком устал.
Наташа остановилась, наклонилась к земле, перевернула камешек и вынула из-под него бронзовую монетку. Монетка была иностранная.
— Это не главная твоя особенность, — сказала Наташа. — Главное, что у тебя нет… скарабея.
— Ы?
— Скарабея. Новообразования, опухоли. У всех, кто обладает паранормальными способностями, скарабей есть, а у тебя нет.
— Понятно, — сказал я.
Наташа остановилась снова, приподняла веточку и достала монетку с дырочкой посредине. Я притворился, что не замечаю.
Пробормотал:
— Так нас много?
— Немало, — серьезно ответила она, пряча монетку в карман. — У нас есть свой клуб и свои директора, это люди, которые руководят нашими действиями, направляют нас.
— Зачем письма? Липовое похищение Машки?
Она вздохнула, наклонилась, вытащила из-под камешка помятую купюру цвета сапфира с иероглифами и отвечала:
— Понимаешь… «желтые» эти… они обычные люди, но руководит ими некто; мы его не знаем. Может быть, он со скарабеем, как мы. Может, нет. Но о нас он знает. И о тебе узнал откуда-то. Вот мы, вернее, мой директор и решил воспользоваться ситуацией. Про Машу прости — текст письма составлял директор. Он мужик хороший, но эксцентричный. Разузнал, что твоя бывшая жена рванула с любовником в горы, а адрес не оставила… вот и… А может, иная какая причина была. Он, говорят, будущее умеет предсказывать. Мало ли. Вдруг именно эта запись была чем-то важна для будущего. Нет, ты не думай, я против была, но директора нашего не переубедишь, если уж он в голову что-то вобьет… Он сказал, что таким образом ты уж наверняка согласишься сотрудничать.
Уехала в горы. С любовником. На месяц.
В груди закололо. «Эх, Машенька, лучше бы тебя похитили, шлюха ты этакая…»
— Я как приманка?
— Ты прости, Кир, — прошептала Наташа, выворачивая пальцами комья земли; из-под сгнившего корня выглянул медяк царской чеканки. — Так уж получилось. ЖелтыйДиректор — загадочная личность. Мы не знаем, откуда он взялся, но мы в курсе, что он отлавливает настоящих скарабейных и что-то с ними делает. Они пропадают без следа. Также мы знаем, что у него куча осведомителей и все они — люди. Самые обычные.
Обычные люди шли на работу. Провожали детей в школу. Стояли в очередях за продуктами. А я шел с порнозвездой Наташей под руку и мечтал о том, чтобы унялась головная боль.
— У нас у всех своя способность. Так?
Наташа кивнула и вытащила из щели в заборе, мимо которого мы проходили, болгарский лев.
— Так. Кто-то прочитывает человеческие эмоции — их называют эмпатами; кто-то предсказывает будущее на день вперед; кто-то обладает нечеловеческой силой и скоростью…
— Кто-то чувствует день рождения…
Мне захотелось присесть на скамейку. Раз уж все равно схожу с ума — почему бы не делать это с удобствами?
— Да. А я вот, настроившись на человека, знаю, где он и что сейчас делает… и чувствует. Приблизительно знаю. Я слабый, но эмпат.
— А я думал, ты монетки находишь.
— Монетки? — переспросила она, снимая с подошвы прилипший доллар. — А, ты про это… нет, монетки — это не способность, монетки каждый может находить. Понимаешь, количество денег на Земле достигло такой величины, что они стали самоорганизующейся системой, чем-то вроде искусственного интеллекта, и теперь размножаются самостоятельно, вытесняя старые купюры и монеты, которые уходят в землю. Главное — поймать место, где они начинают уходить под землю, и можно достать много всякого разного… вот, например, английский шиллинг…
У меня голова пошла кругом:
— Ты чего мелешь? Какая такая система?
— Полев, прости уж, но ты, живя в своем маленьком замкнутом мирке, много чего не знаешь. — Она подпрыгнула, срывая с тополиной ветки прилипшую к ней немецкую марку. — Люди давно уже знают об этой способности денег и пользуются ею, заставляя деньги размножаться. Таким образом, снижается их себестоимость, что особенно актуально для мелочи, и человечество благодаря этому процветает.
— Хреново оно процветает… — пробормотал я, с опаской наблюдая, как Наташа подкапывает носком ботинка забор. Там было пусто. Наташа досадливо топнула ножкой и пробормотала:
— Ну вот и все. Закончилась удача. Может, где-то не в том месте свернули? Ну ладно, и так недурственно вышло.
— Значит, я необычный, — сказал я, чтобы сменить тему разговора. — Нету у меня черного пятна, вот вы и заинтересовались.
— Так оно и есть. Может быть, есть и другие причины. Я не знаю. Спросишь у директоров.
— Откуда вообще берутся эти скарабеи?
— Мы не знаем.
— У животных они могут появляться?
Наташа поправила капюшон:
— С недавних пор — да, появляются. Мы знаем несколько случаев… животные при этом… хм… умнеют. Открытие заставило многих говорить о том, что новообразование — что-то вроде второго мозга или усилителя, который позволяет мозгу работать на полную катушку. К сожалению, мы не успели толком исследовать скарабея. Я слышала, что те, кто пытался вырезать его самостоятельно, погибали.
Мы переходили дорогу. Светофор мигал красным глазом, но машин вокруг не было, и на светофор никто не смотрел. Пахло жареными голубями: недалеко от дороги расположилась армянская шашлычная. Тучный бородатый повар в белом фартуке стоял у ее дверей и курил трубку. В шашлычной что-то весело кричали завсегдатаи и шумел телевизор — показывали футбольный матч.
— Зайдем? — спросила Наташа.
— Давай.
Повар уступил нам дорогу; мы повесили куртки на черную металлическую вешалку, протопали мимо стойки и сели за свободный столик. Столик был деревянный, прожженный в нескольких местах сигаретами. На столешнице стоял граненый стакан, а в нем — веточка искусственной сирени. Стены в шашлычной были кирпичные, неоштукатуренные; казалось, мы сидим в огромном мангале. Над решетчатой стойкой висел большой цветной телевизор, по которому показывали футбол. Играли сборные Северной Колумбии и Швейцарии. Народ делал ставки, но вяло; из обрывков разговоров выяснилось, что все ждут матч сборных Армении и Ирландии.
Оправив свитер, Наташа уселась за столик, а я подошел к стойке и заказал по сто граммов голубиного шашлыка. Армянка в джинсах и пуховом свитере вытащила из-под стойки клетку, загаженную пометом. В клетке сидели тощие белокрылые голуби. Я выбрал того, в котором было хоть немного мяса. Запоздало вспомнил, что не спросил у Наташи, что она хочет из алкоголя. Взял две кружки светлого пива.
Наташа смотрела в столешницу не отрываясь, будто стыдилась чего-то. В районе живота свитер у нее вздымался, и я понял, что Наташа успела вытащить пистолет из куртки и засунула его за пояс.
— Не бабахнет? — спросил я, ставя кружки на стол.
Она мотнула головой. Я подвинул кружку к ней поближе. Наташа сделала глоток и отодвинула кружку в сторону.
— Вкусное. Спасибо.
Я заглянул под стол, надеясь высмотреть монетку, но ничего не увидел. Подумал, что надо будет поинтересоваться у Наташи, как она это делает.
— А Семен Панин? — спросил я. — Тоже из ваших? Она снова кивнула. Отхлебнула еще пивка. Минут пять мы пили молча.
— Слушай, — спросил я. — А этот денежный искусственный интеллект… он не захочет мир захватить?
— Расслабься, — безразлично ответила она. — Ему все равно: мир давно уже в его власти, и интеллект теперь пассивный наблюдатель. Ну как онанист, подглядывающий за трахаюшейся парочкой, которая знает, что за ней наблюдают.
«Вот шлюха, — подумал я. — Что за сравнение?» Потом я вспомнил, что Наташа читает эмоции, и уставился, покраснев, на столешницу.
— Ладно… — пробормотал я. — Рассказывай по порядку.
Она вздохнула, сложила руки на груди и посмотрела в сторону. Потом сказала:
— Не надо было мне тебе ничего рассказывать. И помогать не стоило. Но Панин… он же придурок… он бы убил тебя. Я про него слыхала. Он с ума сошел на почве несчастной любви. Говорят, ему какая-то феминистка жизнь испортила… Ты сам хорош, кстати. Зачем в Левобережье поперлись на ночь глядя?
— Так было надо, — ответил я и приподнял столик: мне показалось, что под ножкой что-то блеснуло. Может, монетка? Нет, то был кусочек фольги.
Прибежала чернявая девчонка в аккуратном белом фартучке. Она принесла нам вилки и тарелки, на которых лежали зажаренное до золотистой корочки мясо и лук. Лука было гораздо больше, чем мяса.
— Расскажи мне о… нас, — попросил я, когда официантка ушла.
— Скарабей проявляется по-разному. У меня появился, когда была подростком. — Наташа смущенно почесала нос — Мне было шестнадцать. Он вырос буквально за два дня. Родители повезли меня к врачу. В больнице у меня случилась истерика. Врач был пожилой, с виду добрый мужчина, но я почувствовала вдруг, что он ненавидит меня. Не только меня. Этот веселый, пыхтящий под нос детские песенки мужичок ненавидел всех своих пациентов и представлял, как разрезает их на кусочки… Он осмотрел черное пятно. Выставил родителей за дверь. Папа и мама очень переживали за растирающую по лицу сопли и слезы дочку, но повиновались. А врач позвонил директору нашего микрорайона — я тогда жила в Майском — и все. Врач, оказывается, был осведомителем скарабейных. Я стала работать на директорат.
— М-да… — пробормотал я. — Этакая масонская ложа.
— Скрываться нам обязательно, — пожала плечами она. — Мало ли как обычные люди воспримут наше появление. Люди ведь и из-за цвета кожи убивают, сами знаете, Кирилл.
Пиво заканчивалось. Я выцедил пену, потому что мне почудилось вдруг, что ко дну кружки прилип серебряный шиллинг. Но его там не оказалось.
— А меня как нашли?
— Не знаю, честное слово! Не я искала, поэтому и не знаю, — отвечала Наташа. — Я слежу за тобой… за вами уже два года, но как про вас… про тебя узнали — не знаю. Просто однажды директор сказал: есть, мол, мужчина, который переезжает в новый дом с женой; есть свободная квартира этажом ниже — будешь там жить и следить за ним. Строчить донесения. Несколько дней назад выяснили, что с тобой связались «желтые». Ну и…
— И что мы со всем этим делать будем? — спросил я, приподнимая солонку. Под ней лежала дохлая муха, а монеток не было.
Она замялась:
— Не знаю, но… раз ты многое знаешь… думаю, будет правильно, если ты поговоришь с директором. Он все объяснит. Расскажет про «желтых» подробнее. Я многого не знаю.
Я вспомнил тот сайт, ее фотографии и «тряпочное» видео. Наташа потупилась, а потом, не поднимая глаз, сказала со злостью:
— Ты должен знать, Кирилл, что наши способности даются не просто так. Человек меняется, и в этом нет ничего постыдного. Да, у меня случился… хм… гормональный всплеск. Я теперь…
— Молчи, — попросил я, улыбнулся и коснулся ее кисти. Приподнял двумя пальцами ее ладонь и заглянул под нее, потому что почудилось, что из-под нее выглядывает краешек купюры. — А то буду думать только о том, что же изменилось во мне.
Она робко улыбнулась в ответ, убрала руку со стола и пробормотала:
— Тебе надо встретиться с директором. Обязательно. Он объяснит лучше меня, что к чему.
— На том видео у тебя была чистая кожа, — сказал я. — Не было… скарабея.
— Не было, — подтвердила Наташа. — Его нельзя снять на пленку, нельзя сфотографировать. Его не регистрируют никакие приборы… и кое-кто думает, что его на самом деле нет.
— Как это?
— Глюк, — сказала она. — Искаженное восприятие реальности.
Я ухмыльнулся и приподнялся над стулом, заглядывая на абажур лампы, что висела над нашим столиком. Там было много пыли, но ни монетки, даже крохотного пенни, не оказалось.
Люди вокруг зашептались. Заволновались. Начинался матч. Мне на футбол было плевать, потому что я ел шашлык и касался тайн бытия.
Покончив с мясом, я взялся за лук; заметил, что Наташа к своей порции не притронулась.
— А ты чего?
— Не ем мяса.
— Чего?
— Чего чего… худею я, — со злостью ответила Наташа.
— Зачем тебе худеть? Ты и так тонкая, как тростиночка, — усмехнулся я и жадно поглядел на ее карман, их которого призывно выглядывал уголок немецкой марки.
— Надо же, мы умеем комплименты говорить, — съязвила она. — Добрые какие. Я же проститутка, в твоем понимании, Полев. Не могу сообразить, как ты вообще со мной сидишь, не убегаешь? Тебя не тошнит, а?
Я поперхнулся и сказал медленно:
— Наташа, ты чего? Не надо…
Она толкнула свою тарелку мне:
— Давай ешь! Ты же хочешь, я знаю. Вот и ешь. Не чувствуй себя таким чертовски благородным! Мол, угощаю эту шлюху! Подавись своим мясом, эгоист хренов! — Она вскочила со стула.
— Наташа!
Но она уже убегала. Стащила свою куртку с вешалки и, растолкав ярых болельщиков, выбежала за дверь, с трудом протиснувшись между дверным косяком и толстым поваром, который продолжал курить, щурясь на полуденное солнце.
Меня трясло, отступила даже боль. Кое-как пересилив себя, я взял Наташину тарелку и доел ее шашлык, а лук не тронул, потому что не нужен мне был ее лук. Расплатился, оделся и хотел спокойно выйти, но не успел. Прервали трансляцию футбольного матча, и болельщики сначала зароптали, а потом замолчали. Передавали экстренные известия. Час назад поселок Левобережье захватила мясная банда. Они заняли здание общежития техникума и теперь требовали два фургона говядины и самолет в Бразилию, иначе грозились взорвать здание вместе с собой и заложниками.
После показали искореженный взрывом монорельс, обугленные трупы и солдат, которые рылись в обломках. Солдат было много. Если верить словам дикторши, монорельс шел следующим после нашего. Мы с Наташей могли поехать на нем, но, слава богу, не поехали.
— Куда катится наш мир? — пробормотал усатый мужичок, который сидел за столиком напротив.
— Да уж… — пробормотал я и заглянул под его столик: взглядом поискал устаревшие деньги.
Мужичок молчал, уставившись на меня своими воспаленными глазами. Потом сказал:
— Эй, я тебе вообще-то вопрос задал.
— Чего?
— Глухой, что ли? Я спросил тебя: куда катится наш мир?! Ты еще и туповат к тому же? — Он нахмурился.
Я вздохнул и сказал:
— Дружище, успокойся. К чему тебе лишние нервы? Ты все равно умрешь через неделю и один день. Погрешность — один день.
Он побледнел и стал выбираться из-за стола, шепча под нос:
— Сволочь, ах ты сволочь…
Но выбраться так и не успел, потому что зацепился рубашкой за шляпку торчащего из столешницы гвоздя. Я быстрым шагом направился к выходу. У порога задержался, внимательно разглядывая землю, но застрявший мужичок матерился все громче, и я поспешил домой.
Скинув туфли, я прошел в кабинет и включил компьютер. Сразу же наткнулся на сообщение от Михалыча. Шеф сообщал, что завтра будет полный рабочий день, как обычно, а послезавтра с утра намечается торжественная траурная церемония — похороны нашего коллеги, Миши Шутова, который скончался сегодня рано утром. Следующий акт — поминки, на которых будут пирожки с соевым повидлом и соевая водка.
Факт смерти Шутова сначала огорчил меня, но потом мне стало все равно, а голова гудела, уставшая от роя мыслей, которыми она забита в последнее время. Я сидел в кресле и думал, спускаться к Наташе или нет. Я прикоснулся к тайне и не хотел ее терять, но в то же время боялся, что меня используют по полной программе, заставят следить за этими «желтыми», подвергать жизнь опасности… А еще Наташа злится, потому что читает мои эмоции и знает, что я чувствую по отношению к ней. С другой стороны, должна бы уже привыкнуть — не первый год ведь следит. Почему именно сегодня взъелась?
— А вообще все это глупости, — сказал я. — И Наталья — хитрая аферистка. Истории про директоров, эмпатов, денежный интеллект и искажение имени — бред на постном масле. Она хочет что-то получить от меня. Может быть, на меня вышли владельцы порносайтов? Следят? Убить хотят? Наталья — их хитроумная связная?
Зазвонил телефон. Я долго не хотел брать трубку, но потом все-таки решился:
— Алло?
— Здравствуйте, Кирилл! — Голос у нее стал тонкий, а еще она шмыгала носом и, кажется, плакала.
— Привет, Лерочка.
Она зарыдала:
— Кирилл, папа умер… Семен… мой Семка…
— Что?
— Он в общаге, в заложниках! Я его по телику только что видела! Он там, среди них, мясных террористов этих! Кирилл… я не знаю, к кому еще обратиться… не к маме же и не к этому… вы должны помочь, спасти Сему!
— Лера, успокойся. Сама подумай, что я могу сделать?
— Кирилл! Вы не можете так поступить! Вы были папиным другом!
— Но…
— Вы обязаны! Должны помочь мне! Как вам не стыдно? Папа бы все сделал для вас! Он бы пошел вызволять парня вашей дочери!
— У меня нет дочери.
— Он бы пошел вызволять девушку вашего парня…то есть сына!
— И сына у меня нет.
— Что же вы за человек такой? — прорыдала в трубку Лера. — Что же вы за человек, если у вас нету ни сына, ни дочери?!
— Лера, — осторожно спросил я, — ты слышала что-нибудь о денежном интеллекте?
— Что? — сквозь всхлипы спросила она.
— Ты слышала о денежном разуме?
— О чем?
— О денежном разуме!
— А… вы о том, что можно находить в земле устаревшие монетки? Об этом все знают… только не у всех талант есть находить их… кого-то деньги любят, а от кого-то прячутся. Я только раз нашла древнюю германскую монету, да и та оказалась фальшивой.
— Ы… — промямлил я.
А Лера сказала со злобой:
— Все вы, мужики, одинаковые. Вам только деньги нужны! Я сама пойду Семку выручать! — и повесила трубку.
Я сидел и бездумно наматывал телефонный шнур на сложенные пальцы. «Как же все надоело, — думал я. — Хочу уехать из города. Хочу вернуться в родной городок, прогуляться по берегу моря, и чтоб чайки кричали в вышине, а волны били о камни, и соленые брызги падали мне на лицо».
Я наклонился, пошарил рукой по полу, потому что мне показалось, что там что-то блеснуло, но ничего не нашел и уселся в кресло поудобнее, закрыл глаза и уснул.
Кажется, мне снилось море.
И чайка, которая медленно поворачивалась, насаженная на вертел, над тлеющими углями.
Рабочий день начинался скучно. Я проверял отчеты подчиненных и обильно черкал их красной гелевой ручкой. То вопросик поставлю, то предупреждение — мол, ври, да не завирайся, какой ты ценный работник. В открытый файл добавлял подчиненным плюсы и минусы. Из этих значков потом составится премия. В последнее время она все меньше и меньше. Меня бойкотируют? Так получите же по бонусному минусу, недоумки!
Позвонил Михалыч, который сегодня пришел раньше обычного, и вызвал меня в свой кабинет. Я зевнул, сунул отчеты в нижний ящик стола и, подтянув брюки, потопал к нему.
Иринка охраняла покой шефа, щебеча с кем-то по телефону. Увидев меня, она замолчала и испуганно зажала рот ладошкой. Кивнула, разрешая войти; впрочем, разрешения ее я не спрашивал — толкнул дверь и очутился в царстве нашего Самого Главного Начальника. Здесь было прохладно, вовсю старалась новенькая молочно-белая сплит-система. Ковролин мягко лежал под ногами. При каждом моем шаге позвякивал хрустальный гусь в старинном серванте красного дерева. Рюмок в серванте, конечно, не было; зато были рога для распития вин, вазочки необычных форм и, как венец нагромождения безвкусицы, глиняная икебана: маленькое деревце с расширяющимся внизу стволом. Кусочек глиняной матери-земли служил ему подставкой. Михалыч как-то признался в курилке, что это чудо сотворила его самая талантливая дочка (она родилась от второго брака) и подарила отцу на двадцать третье февраля.
Шеф сидел за огромным дубовым столом и что-то писал, шевеля толстыми губами; уши его, словно прилепленные к голове, покраснели, а кожа на лице пошла розовыми пятнами и масляно поблескивала от пота. Плохой признак. Шеф зол. Я стоял и молча ждал, а он оторвался от письма и посмотрел на люстру. Вернулся к бумагам. Снова посмотрел. Люстра — пять плафонов, торчащих в разные стороны, — качалась, и после третьего взгляда на нее шеф сказал:
— Топаешь, как слон.
— Извините, шеф, — сказал я. — Кто бы мог подумать: топаю по полу, а качается люстра на потолке! Парадокс, так, шеф?
— Не ерничай. Садись.
Я послушно сел. Михалыч еще с минуту черкал в блокноте ручкой, а потом горько вздохнул и убрал письменные принадлежности в стол, посмотрел на меня исподлобья, сцепив пальцы на столешнице.
— Ну? Поговорим по душам?
— Я вас не понимаю, шеф, — сказал я, невинно хлопая ресницами. Потом внимательно посмотрел на пол — не валяются ли там деньги. Денег не было. На полу лежала помада. Шеф — гермафродит? Или транссексуал? Мысль показалась забавной.
— Послушай, Полев, — снова вздохнул шеф, горше, чем в прошлый раз. — Ты хороший человек. Серьезно. Да, я взял тебя по блату, но пользоваться этим ты не стал и зарекомендовал себя с лучшей стороны. Сам, без чьей-то помощи пробился. Молодец. Уважаю.
— Спасибо, шеф!
— Не перебивай. — Он вытянул в мою сторону указательный палец и снова сцепил руки; я успел заметить, что линия жизни шефа в грязи, а от рук воняет скипидаром. — Так вот. Ты ценный работник. С этим никто не спорит. Полтора года — и уже начальник второго по значимости отдела. Пробился сам, да. А тут это… — Он замолчал, пристально разглядывая меня. У меня же вдруг вспотела шея, а воротник показался жутко тесным — хотелось расстегнуть его, но я продолжал сидеть не шевелясь, вытянувшись в струнку.
— Это! Тут! — повторил шеф. — Скажи мне, Полев Кирилл, что ты делал в кабинете Шутова? В тот самый день?
«Леонид Павлыч, скотина, накапал все-таки, — без злобы подумал я. — Задушить тебя мало, Леонид Павлыч, но нет, не буду я тебя душить и даже представлять, как душу, не буду, я ведь исправляюсь и становлюсь лучше.
Да и вряд ли в Павлыче дело. Настоящая причина в том, что шеф понимает: я слышал, как он возился с Шутовой в туалетной кабинке».
— Шеф, тут такое дело… смотрю, дверь открыта. Дай, думаю, зайду, поохраняю кабинет. От чужих. Кто ж знал, что Мишка уже…
— Шутов умер, — веско сказал шеф. — Ты мое электронное письмо получил, надеюсь?
Я потупил взгляд. Как у школьного директора на беседе, право слово!
— Да, шеф.
— А ты: «Мишка…» На мертвого «Мишка» говорить! Нонсенс! Мишка сейчас перед судом Божьим предстал, а ты его имя искажаешь, грехи новые на него мертвого вешаешь. Не слышал разве? Имя мертвого либо правильно произноси, либо вообще молчи. Ладно, Полев, ходить вокруг да около я не буду. У органов есть подозрение, что Шутов скончался не от побоев. Его отравили прямо в больнице. Понимаешь? Скандал! Сейчас они… — Он выкатил глаза и с нажимом повторил: — Они расспрашивают о моих сотрудниках. А тут… тут ты с зыбким своим положением.
— Почему зыбким? — удивился я. — Ну зашел в кабинет, что тут такого?..
— А потому зыбким! — чуть повысил голос Михалыч. — Потому, Полев! Потому что есть сведения, что за день до избиения ты искал встречи с Шутовым и приглашал его зачем-то в свой кабинет. Имеются также сведения, что из твоего кабинета Шутов вышел сам не свой, бледный и потерянный, кричал на подчиненных, что для Шутова совершенно не свойственно. Ушел раньше обычного, а на следующий день приключилась беда…
Шеф замолчал, откинулся в кресле, прикрыл глаза толстыми веками в полосках вен, а губы сжал в тонкую линию, отчего смешно зашевелились редкие волоски у него под носом.
Смешно мне, впрочем, не было. Было тревожно.
Мало ли какая настоящая причина. Ясно одно: под меня копают.
Стол, за которым сидел шеф, вздрогнул. Кто-то тихонько чихнул и высморкался.
Я с удивлением посмотрел на стол. Шеф не переменил положения.
— Шеф, — шепнул я. — У вас стол чихает.
— Тебе показалось, Полев, — сказал шеф.
Под столом снова чихнули.
— Вот, опять.
— Я тебе что сказал?! Никого там нет! — разъярился шеф и стукнул по столу кулаком, а потом снова откинулся в кресле.
— Как скажете, шеф, — сказал я, с опаской поглядывая на чихающий стол. Может, и впрямь глюки? Или это нормально — чихающие столы? Просто никто мне не говорил о них, мало ли. То, что мы чего-то не знаем, не значит, что этого «чего-то» не существует. — Насчет Шутова… Шеф, но я-то здесь при чем?..
— Что ты показал ему в своем кабинете? — спросил Михалыч.
Хотелось немедленно спошлить и предложить показать это самое что и шефу, но подобный жест усугубил бы ситуацию; отвечать правду, впрочем, я не собирался, потому что все еще надеялся спасти Леру Шутову. Хоть она и орала на меня в трубку вчера вечером. Но ведь я изменяюсь в обратную сторону. Хочу стать хорошим и мечтаю помочь как можно большему количеству людей.
— Извините, шеф, не могу сказать. Личное дело. Касалось оно только меня и Миш… господина Шутова. Но к смерти его это никакого отношения не имеет, честное слово!
— Думаешь, органам тоже не придется рассказывать? — поинтересовался Михалыч вроде как мягко, но я-то видел, что у него от нервного возбуждения дергается левое веко.
Стол чихнул и зачмокал губами, хотя, конечно, глупости это, потому что откуда у стола могут взяться губы?
— Думаю, до этого не дойдет, — сказал я, тактично не обращая внимания на чавканье.
— Ты себя зря не успокаивай: дойдет, и еще как дойдет. Много чего дойдет, а что не дойдет — додумают. Времена нынче смутные, а ты для подозрения самый подходящий объект. Пришел по блату. С Мишкой темные дела какие-то имел. Может, и в больницу пробрался под видом врача, уколол ему какую-то гадость. Или… — Шеф навис над столом, и в мою сторону отчетливо пахнуло запахом дорогого одеколона, уксуса и еще чем-то, едва уловимым, женскими духами, что ли. — Или тогда… в тот день, когда мы навещали Михаила Шутова. Когда ты был с ним наедине. Уколол что-то тайком, яд какой-то медленно действующий, а утром следующего дня Шутов умер. Могло так быть?
— На вскрытии определят! — сказал я громче, стараясь перекричать шмыгающий, чихающий и причмокивающий стол.
— Так ведь уже определили, мил ты человек, — ответил Михалыч, ухмыльнувшись, и снова откинулся в кресле. — Так оно и есть. Отравил кто-то нашего Шутова-а… да…да… да…
— Что «да»? — буркнул я. На меня навалилась апатия. Стало все равно. Прислушался к звукам на улице: ветер свистел в оконных щелях, по стеклу стучали дождевые капли; бумажки какие-то, газеты тащило над дорогой, ледяной дождь лепил их к потемневшим заборам и голым тополям. И ни птицы, ни белочки нигде не видать. А ведь вон там, за трамвайными рельсами, парк когда-то был. И белки с дерева на дерево скакали, и голуби летали, а я семечками их кормил и хлебными крошками. И гонял их по парку, опять, из воздушки насмерть бил, но не для того, чтоб пропитаться, а из спортивного интереса.
— Какое еще «да»? — строго спросил шеф.
— Вы сказали «да».
— Я не говорил «да», Полев! — отвечал шеф нарочно громко, потому что стол чихал и чертыхался женским голосом. Столу в нос попала соринка.
— Как пожелаете.
— О чем думаешь, Полев?
— Думаю, шеф, зачем вы мне это рассказываете.
— Потому что не верю я, что ты Шутова убил, — пожевав нижнюю губу, отвечал Михалыч. — Ты, может, и мелкий в чем-то человечек, эгоист — не спорь! — но не убийца. И хочу я дать тебе шанс… — Он вытянул из ящика стола машинописный лист, гелевую ручку, шлепнул их на стол и приказал: — Пиши.
— Чего писать? — Я вылупился на листок бумаги. Чистосердечное признание он, что ли. требует? Так и представлялось, как я пишу: «Такой-то, такой-то, находясь в каком-то там уме и чьей-то памяти, убил Шутова Михаила, с особой жестокостью и цинизмом. Истязал: чаще всего по почкам и печени бил, голову ботинком в горячий асфальт впечатывал, пока не превратилась она, голова эта, в арбуз раздутый, только внутри арбуза того была не вкусная сочная мякоть, а гной, мозги и кровь…»
Потом я представил, как отдаю признание Михалычу, как он прячет его в стол, достает револьвер и стреляет мне в сердце. Стреляет — а мне не больно. С удивлением смотрю вниз — провода торчат, шестеренки скрипят и искры вылетают. Так я — чертов робот!
Мне совсем подурнело.
— Что-что? Повторите, шеф!
Он нахмурился:
— Ты меня вообще-то слушаешь или нет?
— Задумался, шеф, простите.
— Перед тобой заявление об увольнении.
— Кого увольняют?
— Тебя, Полев.
— Чего-о? — Увольнение испугало меня еще больше, чем несостоявшееся признание, выстрел в сердце и чихающий стол.
— Единственный твой шанс спастись, — объяснил шеф терпеливо. — По бумагам ты «уволишься» еще до Нового года, до случая с Шутовым. За деньги, кстати, не волнуйся — компенсируем в полном размере. Среди народа я проведу разъяснительную работу — никто и не
пикнет.
Совсем растерявшись, я взял лист в руки.
Руки дрожали.
— Но…
— Хочешь, чтобы совсем плохо стало? — подняв левую бровь, спросил начальник. — Или как, Полев?
«Он играет, — подумал я. — Просто играет. Хочет, чтобы я ушел. Избавиться мечтает. После того случая в больничном туалете. Или и впрямь помогает? Черт подери…»
— Я тебе шанс даю, Полев! — повторил Михалыч. — А ты мнешься, как красная девица. Здоровый лоб, характеристику тебе напишем дай боже. Думаешь, не найдешь другую работу? За неделю найдешь. И получать будешь больше. У нас тут все-таки государственное учреждение. В коммерцию иди, Полев, загребай легкие денежки лопатой!
— Чего ж тогда все в коммерцию загребать не идут? — буркнул я, украдкой наступая на женские пальцы, которые высунулись из-под стола и шарили по полу, разыскивая, вероятно, помаду.
— Не идут те, у кого совесть осталась, — объяснил шеф, не обращая внимания на всхлипывающий стол. — И тупые. У тебя совести нет, а ум есть. Поэтому пиши.
И я послушно стал писать; под одобрительные кивки Михалыча; под шум сплит-системы; под тарахтенье дождя по стеклу и кровле. Под чавкающий и облизывающийся стол. Под позвякивание идиотского хрустального гуся в серванте. Под придушенный шепот Михалыча: «Да… да… да…»
Когда я захлопывал за собой дверь, из кабинета шефа послышалось:
— Милая, тебе понравилось, как я его уволил?
— Да, милый, это было очень возбуждающе…
— Котенок мой, ты тоже была великолепна…
— Спасибо, медвежоночек!
— Со столом, что ли, разговаривает? — буркнул я и внимательно оглядел пол. Монеток не было.
Иринкины глаза покраснели, а веки опухли. Когда я остановился против ее стола, она закрыла карточный пасьянс, который раскладывала на компьютере, и потянулась ко мне всем телом. А тело у нее было красивое, и полупрозрачная с широким воротом рубашечка подчеркивала самые соблазнительные изгибы. Серебряная цепочка, что пряталась в ложбинке между грудей, подстегивала воображение.
— Кирилл? Кирилл… что с вами?
Я остановился посреди комнаты, глупо разглядывая папоротник в кадке, который стоял на подоконнике за Иринкиной спиной. Идти мне было некуда. Разве что в бухгалтерию за расчетом.
Меня уволили. Маша уехала в горы с любовником. За мной охотятся придурки с паранормальными способностями. Мне надавал по мордасам сосед. Я выяснил, что существует денежный разум, о котором все, оказывается, знают, а я — нет.
— Вам плохо? — Она, кажется, не слышала. Сунула руку под стол, выдвинула ящичек и стала рыться в нем. — Вы бледный. Сердце? У меня тут где-то есть таблетки… валокордин, валидол, еще что-то… валерьянка. У меня кот раньше был, я для него держала. Он ее лизал и такой потешный становился!..
— Не надо! — Я неопределенно махнул рукой, будто дирижер, который забыл нужные движения.
— А насчет денежного разума — вы не один такой, — шептала Иринка. — Я сама, когда узнала, удивилась. Но еще больше удивилась, когда выяснилось, что крабовые палочки делают не из крабов, а из дешевой трески.
— М-да… — пробормотал я. — Чего только на свете не бывает. А про холодильную жижу, в которой вещи прячут, ничего не слышала?
— Что?
— Ладно, проехали. Ириш, ты мне лучше скажи, что ты делаешь… допустим, через два часа?
Рука ее замерла в ящичке, а сам ящичек пошел ходуном, стукаясь о низ столешницы.
— Я?
— Да, ты.
— Делаю?
— Именно так, — подтвердил я.
— Работаю.
— Но ведь можно хоть раз в жизни забыть о работе? Ради меня?
— Можно… — Ира потупилась, а бледные ее щечки зарумянились.
— Пойдешь со мной в кино? Я давно, очень давно не ходил в кино. Вот и… — Я замялся. — Вот и приглашаю тебя.
— Пойду, — без тени сомнения ответила она.
— Ладно, когда тебя устроит? Давай так: в два часа дня… нет, лучше в три встречаемся на Пушкинской у памятника. Идет?
— Идет, — пробормотала она, не поднимая глаз.
Я перешел на шепот:
— Ириш… можно интимный вопрос?
— Можно.
Ты зачем в меня влюбилась?
Она посмотрела мне в глаза:
— Влюбилась.
— Ы?
— Ой, я не то хотела сказать… вы первый здесь, на работе, вспомнили про мой день рождения. Год назад. И первый поздравили. Вот поэтому.
— Понятно, — пробормотал я, отводя взгляд. Замялся, не зная, что сказать. Потом сказал: — Я знал… в принципе. Думал, вдруг еще какая причина. Впрочем, ладно. Пора мне.
— Хорошо.
— Итак, через два… два с половиной часа встречаемся?
— Да.
Я развернулся, а она сказала мне в спину:
— Я буду ждать вас до вечера. Будто уверена была, что опоздаю.
Выйдя от шефа, я повернул в кабинет к своим бывшим подчиненным. При моем появления разговор сошел на нет, а в воздухе запахло скорой революцией. Предчувствуют что-то, сволочная порода.
— Итак, друзья мои, — сказал я, направляясь к свободному компьютеру. — У меня для вас есть приятные новости.
— К нам не едет ревизор? — сострил кто-то осторожно и фыркнул. Фыркнул тихо и незаметно, и я даже не сумел понять, кто же это там фыркает.
— Не едет, — подтвердил я. — Но новость эта не главная.
Компьютер был включен. Я залез под стол и, надышавшись пылью, подключил к системному блоку флэшку. Поднялся, стряхивая пыль с колен, сел в кресло и, управляя сенсором, открыл папку с запароленными панинскими архивами.
— Все мы сейчас огорчены смертью нашего коллеги, Михаила Шутова, — сказал я с неуместным пафосом, сообразил, что пафос не просто неуместен, но и пошл, потому продолжил в том же духе: — Все мы переживаем. И кажется нам, что темная полоса в жизни будет тянуться и тянуться до бесконечности.
Я попытался «затуманить» зрение, внимательно разглядывая архивы. Сначала на мониторе вместо заставки-одуванчики в цвету — появилась голая женщина, но я помотал головой, и женщина исчезла, зато проявились бордовые буквы. Они медленно выступали из тумана и превращались в женское имя.
— Но это не так. Не может вечно тянуться темная полоса. Тучи расступятся. Выглянет солнышко. Злодеи умрут. Авторы нескончаемых женских сериалов попадут в ад. Мяса хватит на всех. Дохлые голуби восстанут из могил. И будет хорошо. Знаете почему?
Женское имя было такое: «Алиса». Я набрал имя как пароль для архива. Подошло. Архив раскрылся. Внутри оказались файлы с текстом.
— Потому что в мире, где есть дьявол, есть и Бог. И…
Мои бывшие подчиненные зашушукались. Они не понимали, что происходит с их строгим боссом. Я и сам не понимал.
— А ну заткнитесь все! Так вот, в мире, где существует Бог, не может быть все и всегда плохо. Даже если вы кричите «Бога нет» ему в лицо. Даже если вы кричите Богу, что он испортил вам жизнь, как делает мой сосед, Алексей Громов. И вот вам хорошая новость — я увольняюсь. Не буду больше вас третировать и унижать. Не буду подшучивать и заставлять работать. Вам повезло, друзья мои. Радуйтесь.
Текста было много. То были стихи, которые Панин посвящал своей возлюбленной, Алисе Горевой. Той самой, которая была талисманом для Лерочки.
«Как лань изящная прекрасна… и покраснели вдруг ланиты… и холодильные магниты, и жижа черная в устах».
«Тьфу», — подумал я.
— А при чем тут ваше увольнение и Бог? — спросил кто-то и фыркнул. Я выглянул из-за монитора, надеясь понять, кто же там фырчит на каждую мою фразу, но лица коллег были чисты и непорочны. Может быть, фырканье — это что-то вроде всемирного фырчащего разума и возникает само по себе?
— Кто-нибудь что-нибудь знает о холодильной жиже? — спросил я громко.
Мне не ответили.
Я вернулся к компьютеру и ловким движением руки удалил архив. Оторвал взгляд от монитора; коллеги все как один глядели на меня. Не верили. Кто-то с трудом сдерживал радостную улыбку. «Ублюдки, — подумал я с безразличием. — Думаете, станет лучше? Верите в нового доброго царя?»
Они верили. Перемигивались и шептали друг другу:
— А что я вам говорил?
И фыркали. Все, как один, фыркали. И ради этих сволочей я пытался исправиться? То есть, конечно, я пытался исправиться ради всех людей, но эти сволочи ведь тоже люди. Получается, конкретно ради них я зря пытался исправиться!
— Прощайте, — сказал я, вставая.
Когда я выходил из кабинета, за спиной зазвенели рюмки. Кто-то кричал что-то веселое, но я не мог сообразить, что именно, потому что в ушах звенело, а в висках стучало.
Наверное, то был тост.
Я торопился покинуть Институт Морали. Я мечтал забыть о несчастных женщинах и девушках, которые перед камерами раздеваются, занимаются любовью с животными и жрут дерьмо. Я не хотел знать, что бывшие коллеги кричат мне вслед. Не хотел знать, откуда у них взялась выпивка. Наверное, приготовили заранее, надеясь на подобный исход. Уроды.
Добрый вахтер Семеныч справился о том, куда я ухожу и не приболел ли. Я ускорил шаг и прошел мимо, не ответив. Я как последняя скотина хлопнул перед носом Семеныча дверью и побежал к лифту. Меня лихорадило. Кажется, поднялась температура. Я судорожно шмыгал носом, потому что казалось, будто вот-вот пойдет кровь. Внизу Полина Ильинична, облокотившись о столешницу, слушала классическую музыку. Глаза она закрыла и качала седой головой из стороны в сторону. Наверное, от удовольствия. Когда я постучал костяшками пальцев о столешницу, старушка очнулась и радостно улыбнулась:
— А, Кирилл! Уже уходите? Что-то срочное?
— Полина Ильинична, — процедил я сквозь зубы, — что с вами сталось? Несколько дней назад вы были сущей ведьмой!
— Исправляюсь. — Старушка скромно потупилась. — Все равно помирать скоро, так хоть напоследок добренькой побуду. Тебе спасибо, Кирилка, образумил старую.
— Двадцать семь лет, двадцать три дня и три часа — стукнуло в мозгу. Именно столько ей осталось.
— Нескоро помирать, не волнуйтесь, — промямлил я, забирая из трясущихся старческих рук куртку. — Можете еще людям жизнь попортить.
Она, улыбаясь, качала головой.
— Все шутишь, Кирилка? Ты бы лучше шарфик прикупил, простудишься ведь! Ишь какой бледный. Случилось что?
— Ым-м, — ответил я и побежал через холл на улицу.
На улице потеплело; асфальт был мокрый и чистый, а на обочине таял снег и грязными рыхлыми кучами скапливался у деревьев. Люди ходили хмурые и почему-то жались к стенам. На перекрестках стояли милиционеры. Чаще, чем раньше, по улицам мчали автомобили с мигалками, а один раз проехал военный грузовик, в кузове которого сидели солдаты с автоматами. Солдаты зубоскалили и орали матерную песню. В руках у них мелькали фляжки. Судя по радостным солдатским физиономиям, во фляжках было спиртное.
Я решил навестить Игорька. Все равно делать больше нечего. Но переться пешком через весь город я не хотел и решил потратиться. Пошел к автобусной остановке, до которой, против обыкновения, добрался не через десять минут, а спустя полчаса. Милиция не дремала и на каждом повороте останавливала меня и придирчиво разглядывала паспорт. Доставалась порция подозрительных взглядов и синяку.
— Синячок откуда-с заимели?
— Шел. Упал. Потерял сознание. Очнулся — синяк. Ничего не помню.
— Шутник, — рычал в ответ сержантик, теряя вежливый тон. — Хочешь, закрою суток на тридцать? В городе военное положение с минуты на минуту объявят, ты и пикнуть не посмеешь!
— Извините, товарищ милиционер, нервы сдают. Третий раз спрашивают одно и то же.
— Надо будет — и в десятый ответишь, — бурчал в ответ мент, но паспорт возвращал.
Наконец-то мне удалось свернуть с Ленина и по спуску Герцена протопать к автобусной остановке. Здесь было полно народа, в основном женщин. Кто-то нервно курил, кто-то травил анекдоты, а бабушки пересказывали друг другу новости о террористах в Левобережье, крестились и с надеждой поглядывали на милиционеров, которые, зябко кутаясь в куртки, мостились поближе к воротам завода напротив. От ворот шло ровное тепло.
На остановке на скамеечке спал бомж в черном ватнике и рваных валенках; под скамейкой валялась шапка-ушанка.
Может быть, бомж не спал. Может, умер. Я не знал. Мне было все равно. Мой мир рухнул, и мысленно я видел себя на месте бомжа.
Ничто не могло мне помочь, ничто уже не поможет.
«Я ненавижу свою работу, — говорил я себе. — Все в порядке. Случилось то, что должно было случиться. Успокойся, Киря. Сожми губы в ниточку и смотри на небо. На небо можно глядеть вечно и ни о чем не думать примерно полчаса. Так что заткнись и смотри».
Я вздохнул и заметил вдруг, что из-под ушанки бомжа выглядывает краешек купюры; метнулся к ней, вынул денежку, но это оказался обычный червонец, причем он явно принадлежал бомжу, потому что тот сразу же открыл глаза и заорал:
— Караул! Грабят!
Люди стали оборачиваться. Напряглись милиционеры. Пришлось успокаивать бомжа полтинником. Он сунул бумажку за пазуху, поправил ушанку и снова уснул.
Автобус подъехал минут через пятнадцать — редкая удача! — был он уже забит под завязку и ехал медленно-медленно, от покрытых сухой коркой грязи боков воняло соляркой. Автобус скрипел, будто несмазанная телега. Водитель имел крайне измученный вид. Открылись двери, и он объявил в микрофон, заикаясь:
— Герц-цена. Следу-ующая — Сем-машко.
Народ на его слова не обратил внимания. Народ ловился в салон. Меня занесло туда вместе с первой волной. Сзади продолжали напирать. Потом двери захлопнулись, автобус тронулся. Не знаю, как мы там все уместились. В задницу мне уперлась сумка, по ощущениям набитая кирпичами, а спереди прижало пьяненького краснолицего мужика; мужик покачивался, держась за поручень, и мутным взглядом смотрел сквозь меня. Слева в мой рукав вцепилась пухлая румяная девчонка в драповом пальто. Она шмыгала носом и чихала. Капельки слюны и крошки попадали на краснолицего, но он не обращал на это внимания.
Так я и доехал до больницы — между сумкой, алкашом и гриппующей девчонкой. Перед своей остановкой вклинился в толпу и, помогая себе руками и ногами, кое-как протиснулся к водителю, расплатился с ним и выбрался из автобусной духоты на свежий воздух. После такой езды я минуты две приходил в себя: тяжело дышал, прислонившись к телеграфному столбу, а перед глазами плясали цветные кругляши. Чуть отойдя после автобуса, перебежал через дорогу и в продуктовом ларьке купил гостинцев для больного друга. Потом пошел к больнице. Справа возвышался бетонный больничный забор, за которым жались друг к другу голые тополя, а слева — с другой стороны улицы — пригорок, поросший жухлым бурьяном. Небо над головой было свинцовое и вжимало людей-букашек в самую землю. Колючий ветер бил в лицо.
Игорева больница днем выглядела гораздо хуже, чем ночью. Темнота скрывала обшарпанные стены, выбитые стекла и грязь, налипшую на глянцевые бока «газелей» «скорой помощи». Даже охранник, казавшийся ночью добродушным дядькой, выглядел угрюмым фраером.
— Вход для посетителей с другой стороны, — буркнул он, когда я попытался пролезть под шлагбаумом.
— Но ночью…
— Ночью — другое дело. Сейчас открылся главный вход. Идите туда, гражданин.
Он вернулся к разгадыванию кроссворда, а я, матюгнувшись, пошел в обратную сторону. Обошел больницу по периметру и оказался у главного входа. Тут тоже стояли милицейские машины. Фырчали двигатели «скорых», из которых на носилках выносили окровавленные тела. Тела шевелились, но неохотно. Самые подвижные тела матерились и грозили кулаками хмурому небу. Кажется, то были студенты. И, скорее всего, они были пьяны.
Меня остановили у самого входа. Потребовали паспорт, проверили, вернули, откозыряли. Я набрался смелости и спросил:
— Ребята, а что происходит? Люди эти, кровь, вы…
— Штурм был, — объяснил милиционер, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. — Общаги левобережской. Много народу погибло. Не всех освободили, хотя кое-кого смогли.
— Проходите, гражданин, не задерживайте! — сказал его напарник, нахмурившись, и крепче обхватил казенник своего автомата.
Никого я не задерживал, хотя бы потому, что никого сзади не было, но перечить не решился. Кивнул и пошел вперед.
Игорек выглядел лучше. Пахло в его палате, правда, совсем не духами; мерзко пахло. Воняло, я бы сказал. На соседней койке валялся больной — худющий мужик со шрамом над левой бровью; он дышал через силу и иногда заходился в кашле. Тело его было укрыто простыней, на которой выступили влажные коричневые пятна. От мужика несло сладковатым до приторности гноем.
Я сел на стул рядом с Игорьком, и он шепнул мне:
— Рак у мужика. Только он не знает еще. Жить ему недолго осталось.
— Чего его к вам положили тогда? — спросил я.
— Запах чуешь? У него печень к чертям разлагается. Уже половину палат в больнице провонял. Сначала в онкологии его держали, потом в хирургии, а сейчас к нам притащили. Больные жалуются, но мест мало, и ничего не попишешь. Слыхал? Больница забита.
— А ты сам как?
— А я надеюсь, что пробуду здесь недолго.
Я вытащил продукты: литровый пакет морковного сока и упаковку йогуртов.
— Ненавижу йогурты, — пожаловался Игорь слабым голосом.
— Знаю.
— Издеваешься, сволочь! — Он легонько толкнул меня кулаком в грудь и полез в тумбочку за ложкой. Открыл баночку грушевого йогурта и без аппетита принялся за еду. Упаковка была маленькая, и йогурт закончился очень быстро.
— Ты возвращался за паспортом, да? — спросил Игорь.
— Ыгы.
— Спасибо, Кирчик.
— Да ладно тебе. — Я улыбнулся. — Ты бы, думаю, так же поступил.
— Вряд ли. Ты ведь не дурак, Киря, паспорта разбрасывать.
— Мало ли.
Он посмотрел на меня внимательно, основательно протер пальцы платком и спросил:
— Что-то еще случилось?
— Много чего, — буркнул я. Вздохнул и сказал: — Я вижу смерть любого человека.
— В смысле?
— Ну дату ее.
— Как день рождения?
— Угу.
— Ничего себе!.. Да ты, пожалуй, брешешь.
— Вот те крест, Игорек!
— Ты ж некрещеный, Кирчик.
— Ну и что? Все равно крестами разбрасываться не смог бы, потому что я — не Громов.
Игорек нахмурился:
— Громов? Твой сосед, что ли?
— Ыгы.
— Ну что ж… Получается, что твое заболевание прогрессирует, — горько вздохнул Игорек. — Чего-то подобного я и ожидал. Я тут, понимаешь, пока валялся, придумал очередную теорию, откуда у тебя умение взялось. Научно обоснованную, кстати.
— Да что ты говоришь!
— Не иронизируй, а слушай сюда. В конце девятнадцатого века были такие фокусники, да и сейчас они встречаются — телепаты. Эти самые телепаты развили бурную деятельность в Англии и других странах Европы, выступали в салонах перед зрителями. Занимались тем, что читали человеческие мысли. Происходило представление так: загадывалось какое-нибудь действие. Например, надо было взять зонтик с колен барышни из зрителей и перенести его на колени мужчине в цилиндре, тоже из зрителей. Телепат, естественно, о последовательности действий не знал. Знал случайный человек, незнакомый с телепатом, который назывался индуктором. Индуктора сажали на стул и приказывали усиленно думать и «передавать» мысли об оной последовательности телепату. И телепат делал все в лучшем виде. Брал зонтик и перекладывал его мужику в цилиндре.
— А где теория? — буркнул я.
— Погоди. Суть фокуса в том, что на самом деле телепат не читает мысли. Он внимательно следит за индуктором, подмечает малейшие движения мускулов на его лице, следит за глазами и так далее. Сам того не ведая, индуктор подсказывает, что телепату надо делать, не мысленно, но своими мельчайшими телодвижениями.
— Ну?
— Баранки гну! Так вот, теория у меня такая: твоя наблюдательность такая же, как у этих самых телепатов, очень высокая, даже зашкаливает. А человек… ну он как бы несет в себе определенную информацию, знает, когда родился, и своими движениями, прищуром глаз, еще чем-то, передает ее тебе. Включается подсознание, и ты произносишь точную дату. Ну почти точную.
— Глупости.
— Почему? — быстро спросил Игорь.
Я пожал плечами:
— Не знаю. Почему я ничего такого не чувствую?
— Так это же происходит не на сознательном уровне, а на подсознательном!
— По фотографии я тоже могу возраст определить.
Малышев в притворном удивлении открыл рот:
— Сукин ты сын, Киря, вот это наблюдательность!
— Иди ты… — Я засмеялся.
Потом сказал.
— Ладно, допустим. А как ты мою новую способность объяснишь?
Игорь пожал плечами:
— А ее никак и не объяснишь. Разве что у тебя шизофрения развивается или что-то в этом роде
— Сам ты — шизофреник, — обиделся я. — Эта моя способность, если хочешь знать, настоящая. Я увидел смерть Шутова, даже не глядя на него. Просто вспомнил и — оп-па!
— М-да… — пробормотал Игорек и открыл сок; налил в два стакана — я не отказался. Мы чокнулись, сохраняя постные выражения на лицах.
— Мою смерть видишь? — вытирая сок с губ, спросил Игорь.
— Сосредоточиться надо — и увижу. Но не буду, извини. Не хочу.
— Понимаю, — кивнул Игорек. — Не день рождения. Хотя, черт возьми, любопытно… Может, скажешь все-таки? А я тебя соком угощу. Еще раз.
