Глава двадцать четвертая
ОМЕРИ
Встречи Яноша и Равелина, кажется, прекратились, но с моим другом я по-прежнему виделся редко. А в моем дворце вскоре объявился Бимус. Он сказал в обычной своей таинственно-шепчущей манере, что король занят важными делами, но не более важными, по мнению Бимуса, чем наше с ним дело. И обсуждение договора стоит уже следующим в очереди.
— А вы не могли бы хоть намекнуть мне, к какому решению склоняется король? — спросил я.
Вместо ответа Бимус пожал плечами, но при этом уголок его рта дернулся в ухмылке, которую я расценил как ободряющую.
— А когда он объявит о своем решении? Хотя бы приблизительно?
Еще одно пожатие плечами, и при этом без ухмылки. Это должно было означать, что он точно не знает.
— Но хотя бы не очень долго ждать?
Бимус на секунду задумался, затем помотал головой — не долго.
После его ухода я чувствовал себя более обнадеженным. Я отправил послание Яношу, полагая, что нам надо обсудить наши дела и перспективы. Но, увидев знакомое выражение на лице его слуги Гатра, я не стал дожидаться ответа, сообразив, что Янош вновь занят. Я окликнул своего лодочника и отправился в праздное путешествие по Ирайе.
Вид воды всегда успокаивал меня, и я несколько часов провел в одиночестве, лишь с лодочником, плавая по каналам. Ближе к вечеру я оказался в одном из тех районов, где мне еще не доводилось бывать. Это был почти самый центр города. Каналы здесь сужались, проходя под густо нависшим сводом ветвей деревьев, в воде колыхались изломанные отражения растений. Дома, хоть и явно принадлежащие далеко не беднякам, были небольшими, но каждый имел свои индивидуальные архитектурные особенности. Я вдыхал запах свежей краски, только что обтесанного камня, недавно обработанной древесины.
Так мы плыли среди лабиринта каналов, а в домах начали зажигаться огни. В освещенных комнатах виднелись красивые ковры и картины. Тут же попадались мастерские, где за работой сидели художники. Лодочник указал мне на открытый двор скульптора, где в творческом беспорядке стояли его произведения в разной стадии завершения.
Мы свернули в тихий, уединенный канал, и я откинулся назад, прислушиваясь к пению птицы над головой. И тут я с внезапным уколом сердечной боли понял, что мелодию выводит не птица. Исполнение не оставляло никаких сомнений: это была Омери. Я неожиданно севшим голосом велел лодочнику, чтобы он поворачивал назад, но тот, слишком увлеченный музыкой, казалось, не слышал меня. Вдруг я понял, что флейта почувствовала мое присутствие, потому что зазвучала та самая мелодия, которую я уже слышал во дворце Домаса. Более того, в музыке послышались веселые ноты приветствия.
Низко нависшие ветки раздались, и показался небольшой причал, сидя на котором болтала обнаженными ногами в воде Омери. Лодка подошла ближе, и последовала финальная нота, нота радости. Затем она опустила флейту и посмотрела на меня. Рыжие волосы, как золотой оклад, обрамляли бледное лицо. А когда солнце освещало ее сзади, они колыхались пышным золотым ореолом. На ней была белая короткая туника, тесно облегающая тело. Она робко улыбнулась мне, так что я вспыхнул, но тут же меня охватила печаль: я ведь запрещал себе ее видеть.
— А я знала, что ты придешь. — Голос ее звучал так ясе легко и мелодично, как и ее музыка. И она не хитрила, она действительно знала, и я неизвестно почему, но тоже знал, что приду. Она указала флейтой на небольшой белый коттедж с покатой светло-голубой крышей. — Зайдешь?
Я должен был дать только один ответ, но, когда я с трудом начал было его выговаривать, он вдруг сам по себе изменился, и я услышал, как говорю:
— Да. И с огромной радостью.
Я выбрался на причал и затрепетал, когда ее рука, помогая мне, коснулась моей ладони. Так мы и застыли, чуть ли не прижимаясь друг к другу. Она была высока, так что ей не надо было задирать голову, чтобы посмотреть мне в глаза. У нее они были голубыми. Но потом слегка дрогнул ее подбородок, и глаза стали зелеными. Еще раз дрогнул, и глаза стали серыми. У нее были слегка припухлые губы от долгих упражнений на флейте. Как, должно быть, приятно их поцеловать.
Она взяла меня за руку и повела к коттеджу. Позади я услыхал добродушный смех лодочника, скрип уключин, когда он оттолкнулся от причала, и я чуть не обернулся и не окликнул его, чтобы он подождал, ведь я всего на минутку. Но я уже входил в дом, а позади слышался удаляющийся плеск весел. В коттедже царил полумрак. На стенах висели старые, тонкие, искусно вытканные ковры. В самой большой комнате повсюду были разбросаны подушки неярких расцветок. Кружочком они были разложены и возле невысокой скамеечки. Омери села на скамейку и предложила мне возлечь рядом. Я опустился, не зная, что сказать. Это было выше моих сил. Я чувствовал себя околдованным.
Зазвучал ее мелодичный голос:
— Ты понимаешь, что происходит? — Я покачал головой. Она подняла флейту. — Я играю для тебя одного, — сказала она. Я по-прежнему ничего не понимал. Она приблизила флейту к губам. — С первого же дня, когда я начала играть, передо мной постоянно стоял образ одного человека. И для него я только и играла. — Она замолчала, смешавшись. — Нет, не так. — Она крепко прижала флейту к груди. — Я играла для себя. Но играла и для… тебя. Ты — тот самый образ, который я видела перед собой. — Она вновь приблизила флейту к губам. — А ты был со мной с тех пор… с тех пор… всегда.
Она начала играть. Музыка создала образ маленькой, бледной девочки, молчаливой, серьезной и мечтательной. Когда я пишу, что видел этот образ, представьте себе, что моими глазами были уши, а мелодия создавала форму и цвет ярче любых красок. Девочка находила красоту в звуках, любых, будь то крик птицы или скрип дерева на причале. Я видел, как она извлекала из обычных вещей необычные звуки. Я видел, как из этих звуков получалась первая ее песня. Она всегда играла перед зеркалом, и я видел в этом зеркале образ, который никак не мог отчетливо разглядеть.
Видение помутнело, и я увидел, как девочка выросла в девушку, с наметившейся грудью и бедрами. Она сидела перед зеркалом, склонившись над новой флейтой, и рыжие волосы волнами ниспадали вниз. Она сочиняла прелестную мелодию, но, судя по нерешительности звуков, при этом брала какие-то новые высоты искусства. Омери посмотрела в зеркало, словно ища у него одобрения. Сначала я подумал, что вижу в зеркале ее собственное отражение, но рыжие волосы были не того оттенка, а улыбающееся доброе лицо определенно носило мои черты.
Музыка увлекла меня еще дальше: я увидел, как девушка превратилась в женщину, увидел, как искусство ее превзошло все известное до сих пор, увидел, как женщина играет перед важной и положительно настроенной публикой. Но всегда оставался только один человек, одобрение которого так ценилось этой женщиной, и этим человеком был я.
Музыка смолкла, я открыл глаза и увидел ее слезы. Но то были слезы счастья.
— А эту пьесу про тебя я услыхала впервые в шуме ветра, — серьезно сказала она. — Но никак не могла сыграть ее… до сих пор. Слушай.
Она вновь подняла флейту, и меня закружила мелодия. Ни один из этих аккордов я не слышал раньше, но мелодия казалась странно знакомой. Мелодия отыскивала потайные места в душе, и каждое такое место радовалось тому, что его отыскали. Флейта Омери подхватила меня, и мы вместе вознеслись над землей, над неведомыми горами, реками и морями. Флейта смолкла, и пока в воздухе еще звучала последняя нота, я понял, эта пьеса действительно обо мне.
— Ну теперь ты понял? — спросила она встревоженно.
Едва я раскрыл рот, чтобы ответить, как увидел, что между нами разверзлась глубокая черная яма и Омери превратилась в маленькую фигурку, стоящую на дальнем краю. Горькие воспоминания о Диосе и Эмили накатили на меня. Печаль обрушилась как удар, и грудь мою сотрясли беззвучные рыдания. Погрузившись в скорбь, я тут же понял, что эта скорбь принесет мне печаль новых больших утрат. Ибо как я мог просить Омери терпеть эту мою боль?
Халаб услыхал меня и сжалился. Я ощутил его присутствие и услыхал шепот:
— Ты обретешь их здесь, — сказал он. — Посмотри получше.
Я поднял голову. Яма исчезла. Лицо Омери приблизилось, и я увидел в ее глазах возрожденных Диосе и Эмили. Любовь Омери воскресила их, и они втроем стали единым целым.
— Ты понял? — вновь спросила она.
— Да, — сказал я. — Я понял.
Я подхватил ее со скамеечки, и она с восторженным стоном оказалась в моих объятиях. Мы упали на подушки, до боли желая друг друга, с горячими руками и трепещущими бедрами. Мои пальцы, словно делая это не первый раз, с легкостью распахнули ее тунику. Они ласкали нежное тело, одновременно неизведанное и знакомое. Я услыхал, — как говорю:
— Я люблю тебя, Омери.
И услышал, как она шепчет в ответ:
— Я любила тебя всегда, Амальрик.
После этого несколько часов мы провели молча, лишь изредка повторяя эти слова. Мы до утра погрузились в страстное обладание друг другом. А наступившим прохладным утром Омери еще раз сыграла ту мелодию. Она играла, я слушал, и больше нам ничего не надо было от жизни.
Говорят, влюбленные часов не замечают, живя словно во сне. И это верно: последующие недели мы провели как загипнотизированные, упиваясь друг другом, и каждая неделя казалась многими годами, составляющими целую жизнь. Нам надо было так много узнать друг о друге, но ведь многое уже было и известно, и оставался главный вопрос: как жить дальше, в том будущем, которое отмеряли нам боги?
— А может быть, мне поговорить с королем? — однажды спросил я. — И попросить его сделать меня его подданным, чтобы я мог остаться с тобой?
— Только если ты хочешь этого, — сказала Омери. — Но не соверши ошибку, сделав это в угоду мне.
— А разве ты не хочешь остаться с твоим народом? — спросил я, думая о Диосе и о том, как бы сложилась ее судьба, если бы мы перебрались к ее сородичам. — Ведь тобой здесь так восхищаются. А в Ориссе, боюсь, твое искусство не оценят.
— Я не ставила себе цели добиться восхищения, — сказала Омери. — Только свободы творить ту музыку, которая мне нравится.
— У тебя будет это в Ориссе, — сказал я. — Как и восхищение. Просто там музыка не в той цене, как в Вакаане.
Омери помрачнела.
— Неудивительно, что ты поверил в это, — сказала она. — Король может говорить, что он всячески поощряет искусство, но на практике все немного не так. В Вакаане существуют негласные границы, сдерживающие искусства. И если ты их нарушаешь… может произойти кое-что. И еще хорошо, если ты внезапно останешься без покровителей и без аудитории.
— Как же такое может быть? — спросил я. — Здесь, в Вакаане, где люди искусства пользуются таким уважением? Когда их работы так совершенны, так чарующе неповторимы. Когда каждое творение остается навсегда уникальным…
— Это прирученное искусство… и, следовательно, уникальность мнимая, — тихо ответила Омери. — Поживи здесь подольше, и ты поймешь — запрещено все, что выходит за определенные рамки, что вызывало бы у публики вопросы или затевало дискуссию. Художнику позволено экспериментировать только формой или красками. Но никак не темой. Налажена целая система, ищущая таланты у юных. Затем они проходят хорошую государственную школу. И во время обучения им ненавязчиво вбивают в голову: делай так, а не иначе.
— А что происходит с тем, кто не слушается? — спросил я.
Она содрогнулась.
— В один прекрасный день, — негромко сказала она, — такой человек просто исчезает.
Озноб, не отпускавший ее, охватил и меня. Я вспомнил о пропавшем хозяине таверны… и Равелине.
— И мы все прекрасно знаем, что лучше не расспрашивать о том, что с пропавшим случилось, — продолжала Омери. — Старательно избегаем упоминать его имя. — Она вздохнула и поудобнее устроилась в моих объятиях. — Но теперь у меня есть ты. И если нас не разлучит что-то ужасное, я буду жить и творить совершенно свободно.
Так было решено, что она едет со мной в Ориссу. Это решение вытолкнуло меня из любовного забытья, и я вновь вернулся к своим делам. Омери переехала в мой дворец, а я возобновил сражение с королевскими чиновниками. И вновь нахлынули тревоги, связанные с Яношем и Равелином. По ночам, во сне, стал возвращаться старый кошмар, но теперь мои мучения смягчались любовью Омери и ее музыкой. Ее присутствие освежило мои мысли. Возникали какие-то новые идеи, которые нуждались в обсуждении. Наконец я отправил Яношу решительное письмо с требованием увидеться. Где-то через день я получил ответ: «Серый Плащ согласен встретиться с Амальриком Антеро немедленно».
Я застал его в напряженных трудах в подземелье старого здания, где пахло пылью веков и заклинаниями. Он удивленно вытаращился на меня, и я понял, что он уже забыл о назначенной встрече.
— Амальрик, друг мой! — вскричал он, вскакивая из-за стола и роняя на пол свитки. — Какое удачное совпадение. Я только что думал о тебе.
Одежда его была в полнейшем беспорядке и так запылена, что, рванувшись ко мне, он даже расчихался.
— Ты выглядишь как мой любимый наставник в детстве, — рассмеялся я. — И голос у тебя такой же, как у него. — Он тоже всегда чихал и был весьма рассеян. Я очень жалел, когда отец уволил его. Старик никогда не знал, где я нахожусь.
Янош вытер лоб.
— Какой же я тупица, — сказал он. — Ну точно, ведь я же пригласил тебя, да?
— Совсем ты тут обалдел, — сказал я.
— Ты прав, — сказал Янош и теперь стукнул себя по лбу.
Я осмотрел большое помещение. С пола до затянутого паутиной потолка оно было битком набито свитками различных размеров и форм. Одна рукопись лежала развернутой на столе Яноша. Она была на незнакомом мне языке и с какими-то геометрическими фигурами на полях.
— Это «архивы старейшин» еще тех времен, когда эта страна не называлась Вакааном, — пояснил Янош. — Насколько я понял, здесь полный перечень их заклинаний, с самых первых.
— Должно быть, ты произвел на принца более сильное впечатление, чем я полагал, — сказал я сухо, — если он доверил тебе столь древние секреты.
— Да. Я постарался, — сказал Янош, столь погруженный в свои мысли, что даже не заметил насмешки. — Хотя, мне кажется, сам он в этих архивах не видит ничего ценного. — Он опустился в свое кресло и взял свиток в руки. — С точки зрения магов Вакаана, они тут уже со всем разобрались. Но когда первые короли только еще обосновались здесь, на костях старейшин, все это представляло для них неоценимое богатство.
Я обвел взглядом это хранилище знаний.
— Жаль, что Ориссе такое не досталось, — сказал я. Янош взволнованно отбросил свиток.
— Вот именно, — сказал он. — Народ Домаса невежествен, как варвары. Сам Равелин признает это. Они загнали в тупик и выхолостили то, что некогда было великим искусством.
— Похоже, ты так и не встретился с теми умными людьми, о которых мечтал.
Янош вспыхнул:
— Представляешь, ни с одним. Я уже готов поверить, что их вообще не существует. Нигде.
— И даже твой наставник, принц Равелин, не таков?
— О, он-то считает себя умником, — сказал Янош. — Но я узнаю больше, заглядывая ему через плечо, чем слушая. То, что я вижу сам в каком-нибудь предмете, и то, что говорит он, частенько не совпадает.
Я показал на свитки:
— А как насчет старейшин? Среди них попадались смышленые ребята?
Янош вздохнул.
— Я понимаю, ты посчитаешь меня хвастуном, — сказал он, — но я должен ответить тебе откровенно: нет. И среди них нет.
— Неужели они споткнулись на том пути, по которому ты сейчас следуешь?
— Некоторые могли бы пройти и дальше. Но по каким-то причинам не стали продолжать. — Янош фыркнул. — Я подозреваю, что именно этим самым великим мудрецам древности старейшины построили Священную гору. Хотя за что им такая честь, я понять не могу.
— Итак, ты остался в одиночестве, — сказал я. Янош бросил на меня странный взгляд, значение которого я не смог понять. Наконец он решительно ответил:
— Да… Я остался один.
— Только потому, что одни были слепы, а другие отреклись.
— Я не знаю, в чем тут дело… Но еще никто не заходил так далеко, как я. Все они ходили по кругу, который очень медленно расширялся с каждым поколением. Но никто из них не выпрыгнул за его пределы, поскольку не хотел задать один-единственный вопрос: «Почему?»
— А ты задал?
— Да.
— А знаешь ответ?
Янош отчаянно помотал головой:
— Нет. Но я близок к нему! Близок. Я уже понимаю такие вещи, приблизиться к которым никто и не мечтал, — Янош все сильнее волновался. — Помнишь, мы говорили о фокусе со скорпионом и мышкой? Как я положил скорпиона в одном месте, а мышку взял из другого? — Я кивнул. — И вот теперь я знаю, как это получается и почему. Друг мой, параллельно нашему миру существует еще множество других. И каждый из этих миров живет по своим законам. У духа свои законы существования. У нас свои. Когда мы вызываем духа, мы пользуемся законами, если знаем их, и манипулируем духом в своих интересах. Точно так же и он может управлять нами, если он активная сторона.
— Как Мортациус? — спросил я.
Янош помрачнел:
— Да. Как Мортациус.
— Но разве не может быть так, что ты вызываешь существо из параллельного мира, чтобы управлять им, а оно вдруг начинает управлять тобой?
— А на это, друг мой, существует один закон, который управляет вообще всем. Он прост, но в познании его сбивает с толку то обстоятельство, что у этого единого закона множество проявлений.
— И ты уже знаешь этот закон? — спросил я. Глаза Яноша разгорелись охотничьим азартом:
— Нет. Но, как я уже сказал, я близок, мой друг. Очень близок к его познанию.
Я с облегчением вздохнул:
— Ну хорошо. А теперь послушай меня, Серый Плащ. Все в этом Вакаане не так, как выглядит. И если мы здесь задержимся еще, Вакаан может превратиться в опасное местечко. И я полагаю, что нам надобно покинуть, его, как только я закончу мои дела с королем.
— Покинуть? — в изумлении сказал Янош. — Но я сейчас не готов его покинуть. Я же сказал тебе… Я очень близок.
— Условия моей сделки могут здорово отодвинуть тебя от обретения этого знания, — сказал я. — Но у меня есть план, который обещает гораздо больше.
— И что же это за план? — спросил Янош тоном, которым разговаривают с малыми детьми.
Но я не стал обращать внимания на тон.
— Когда мы вернемся в Ориссу, я открою школу для изучения магии. Возглавлять ее будешь ты. Только представь, сколько у тебя будет истовых помощников в твоих занятиях и поисках. И если вы все вместе начнете бить в одну точку, то стена невежества падет и ты обретешь искомое.
Янош нахмурился:
— Но тогда… и другие узнают!
— Вот именно! — сказал я. — В этом-то и прелесть моего плана. Если все узнают, то мы все будем равны. И все вместе обустроим Ориссу, как Вакаан, а то и лучше. А поскольку у нас не будет тех слепцов, о которых ты все скорбишь, мы сможем осуществить все быстро.
— На это может уйти целая жизнь, — сказал Янош. — Моя жизнь.
— А разве ты не получишь удовлетворения, зная, что когда-нибудь этот день все равно наступит?
Янош закашлялся и стал собирать рукописи.
— Я боюсь, ты очень уж упрощаешь слишком сложную вещь, — сказал он.
— Ну, Янош, — засмеялся я. — Ведь ты же сам настаивал всегда на обратном. Простое всегда делают слишком сложным, чтобы сохранить невежество и чтобы при этом маги казались еще мудрее, чем они есть на самом деле. Опять же, исходя из того, что ты мне уже рассказал, я понял, мы можем взять для начала в союзники какого-нибудь добросовестного воскресителя в Ориссе и наставить его на путь, по которому ты идешь. Если, к примеру, я или ты поведаем все Гэмелену, всю эту историю о множественности миров, находящихся рядом с нашим, и добавим сюда твою теорию, что один закон правит всеми силами, видимыми и невидимыми, то даже в его старом мозгу может что-нибудь замерцать. И кто знает, куда это мерцание заведет Гэмелена?
Янош вновь бросил на меня тот же странный взгляд.
— Действительно, кто знает? — пробормотал он.
— Теперь ты понимаешь мои намерения? — спросил я.
— Да, похоже, понимаю, — сказал Янош.
— Так ты согласен с моим планом? — настаивал я.
Янош накручивал на палец бороду. Он взялся за какой-то свиток, рассеянно уставился на письмена, но тут же что-то его опять отвлекло. Я понял, что мысли его вновь далеко.
— Янош, — снова подтолкнул я разговор, — ты согласен?
Он посмотрел на меня и обаятельно улыбнулся.
— А, ну, конечно, согласен, друг мой. Приходи ко мне, когда закончишь дела с королем. И мы вновь поговорим.
— Да о чем же говорить… если ты согласен?
Янош пожал плечами:
— Ну, видишь ли, я ведь продолжаю свою охоту. И даже если я с ней не покончу к тому времени, когда ты закончишь… что ж, тогда нас тут ничто не задержит. Почти ничто…
Пришлось мне удовольствоваться этим, поскольку он опять увлекся чтением старой рукописи, вслух произнося непонятные слова. Я попрощался с ним, получил в ответ невнятный жест и ушел.
Час или два я находился в некотором раздражении под впечатлением нашего разговора, но, оказавшись в успокаивающих руках Омери, перестал переживать. И чем больше я размышлял, тем более убедительным казался мне мой план, и вскоре я поверил, что он настолько безупречен, что мой друг, который боготворил здравый смысл, не может этого не понять. Теперь всего-то и оставалось — закончить с королем Домасом, и мы все вернемся в Ориссу, унося с собой даже больше, чем мы мечтали, отправляясь в это путешествие к Далеким Королевствам.
На следующий день мне пришло официальное приглашение. Но звал не король, а его брат, принц Равелин.
