Глава 30

Той ночью, когда Чернозуб был полон сонных видений, небольшой отряд фермеров оседлал коней, большинству которых пришлось вставить затычки, и двинулся к лагерю крестоносцев папы. Среди них были фермеры, которым довелось пережить гибель своих семей и скота в бойне, устроенной тексаркской солдатней. И теперь их снедало чувство мести, но удовлетворить его они могли лишь по отношению к антипапе, чьи армии, по словам разведчиков, направлялись на юг, к Ханнеган-сити и Ред-Ривер. Они не сомневались, что Чернозуб лжет. Отряд налетчиков убил одного из них, а другого взял в плен. Они хотели того же, что и Дикие Собаки вкупе с Кузнечиками, – крови и мести. Стояли последние дни сентября, и луны не было видно. Как только сгустилась темнота, сорок всадников покинули город – они двигались при свете звезд, рассчитывая на свое хорошее знание пути. Они не раз ездили по этим дорогам, которые ныне вели к их брошенным и разрушенным фермам.

Тем временем папа начал терять все надежды на заключение мира. После долгих и шумных похорон шамана воины Кузнечиков истово жаждали крови. Среди них было много пьяных, и, хотя папа не видел церемонии погребения, Коричневый Пони подозревал, что многие из них попробовали печени и легких шамана.

– Ты должен понять, что мой эмиссар отправился в город, чтобы заключить с ним мир, – сказал он Элтуру Браму. – Вы имеете в виду Нуйиндена. Нимми.

– Моего кардинала, – сказал Коричневый Пони. – Члена моей курии.

– Значит, кардинала Нимми, – сказал вождь Кузнечиков.

Он сидел вместе с его святейшеством у заднего бортика папского фургона, наблюдая, как вокруг главного лагерного костра орут и беснуются воины. Для Кочевников обилие топлива, пусть и сырого, было в новинку. Пламя вздымалось все выше и выше.

– Они хотят отомстить, – сказал Элтур Брам. – Можете ли вы осуждать их? Могу ли я запрещать им? Они хотят мести, она нужна им, как трава лошадям.

– Победа Церкви удовлетворит их жажду мести, – сказал Коричневый Пони, но, произнося эти слова, он понимал, что сам не верит в них. По грязной земле вокруг них метались тени; небо было заплетено ветвями. Коричневый Пони мечтал о четких очертаниях и открытых горизонтах пустынь и прерий. Здесь, в лесу, звуки и запахи обступали со всех сторон.

Тра-та-та. Воины вздымали ружья к небу, звездные россыпи которого еле виднелись между деревьями. Вождь Кузнечиков был вынужден выдать своим бойцам только по два патрона, но он знал, что у Коричневого Пони есть боеприпасы, которые магистр Дион в соответствии с договором оставил в караване.

– Вы должны раздать им остатки медных пуль, ваше святейшество, – с любезной улыбкой добавил Дьявольский Свет. Амен II отрицательно покачал головой.

– Им придется дождаться возвращения моего эмиссара. И затем твои воины смогут с триумфом въехать в город, – строго говоря, Коричневый Пони уже испытывал беспокойство. Он понимал, что если к утру Чернозуб не вернется, то он, скорее всего, убит. Может, даже повешен в соответствии с приказом об изгнании, который оба они подписали при освобождении из зоосада в Ханнеган-сити.

– Значит, завтра, – сказал Элтур Брам, глядя в безлунное небо, скрытое кронами деревьев. Папа взял его за руку.

– Тебе придется контролировать их! – сказал он. По ту стороны поляны отблески костра падали на карету вождя с девизом «Я разжигаю пожары», намалеванным на дверце. – И пожаров не будет, Дьявольский Свет. Стоит фермерам увидеть твои силы, они тут же сложат оружие. Может, они уже сдались Нимми.

– Думаю, что нет, ваше святейшество.

– Словом, я не хочу никаких пожаров в Новом Риме. Я прибыл сюда, чтобы возродить город, а не уничтожить его, – папа сжал руку вождя. Их позы напоминали матч по армрестлингу, но папе было нужно не столько одержать верх над соперником, сколько показать ему, что он видит и знает намерения Кочевников. – Никаких пожаров, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Элтур Брам. Высвободив руку, он встал и направился к своим воинам у костра.

– Я вызвал бурю, с которой не в состоянии справиться, – пробормотал папа, когда, вернувшись в фургон, стал готовиться ко сну.

Он разговаривал с Вушином, который стоял в тени рядом с фургоном. Желтолицый воин пожал плечами. Он-то не сомневался, что такова природа всех штормов и всех войн.

Фермеры подошли к лагерю, когда папа уже спал. Спешившись, они перевели лошадей через ручей, но проснулись собаки и разбудили воинов, которые вповалку спали вокруг тлеющих костров. Схватка была короткой, яростной и, если не считать вскриков и стонов, почти безмолвной. Кузнечикам не хотелось пускать в ход те несколько пуль, что у них имелись, и они схватились за ножи и дубинки, которые лежали рядом с ними там, где полагалось спать женщинам.

Когда рассвело, вода в небольших заводях у берега была красной от крови. Смерть от ножевых ран наступала не сразу, некоторые фермеры продолжали корчиться, хватая ртами воздух, как рыбы. Четверо из них попали в плен, не получив никаких ран, если не считать ременных уз, продернутых сквозь щеки. Связанные, они сидели в тени фургона – один плакал, а другие молча ожидали решения своей участи.

Проснувшись, понтифик увидел, что лагерь почти опустел. Воины Кузнечиков исчезли вместе со своими лошадьми и псами.

– Ты же сказал, что будешь ждать! – пожаловался он вождю Браму, найдя его за завтраком у костра.

– Они не оставили нам выбора, – военачальник пожал плечами. – Они попытались угнать наших лошадей.

Коричневый Пони ткнул ногой тлеющую головню.

– Всего лишь несколько идиотов. Ты мог просто прогнать их. Элтур Брам снова пожал плечами.

– За ними погнались собаки. Моим людям пришлось последовать за собаками. Хотя им отдан приказ не жечь город.

Коричневый Пони не поверил ему. И еще до полудня над стеной леса на востоке потянулся дымок, который шел со стороны города, все еще скрытого от глаз.

Свинья исправно толклась у решетки, но тюремщик так и не показывался. Просунув свой пятачок между прохладными прутьями решетки, свинья улеглась перед ней, глядя на Чернозуба, который тщетно пытался молиться.

Когда занялось утро, Чернозуб услышал вдали выстрелы, сопровождаемые криками, которые все приближались; на узкой улице за стенами тюрьмы раздались звуки шагов. У него еще были при себе шесть маленьких пилюлек, но запить их было нечем. Теплой воды в ведре у дверей он опасался, так что проглотил пилюлю, собрав остатки слюны во рту. Воды он попил лишь ближе к полудню.

Когда его заперли в камере, он уже хотел есть, и теперь голод становился просто нестерпимым. Прикинуть, сколько сейчас времени, было трудно, ибо солнце затянули дождевые тучи, из которых весь день на улицы сыпалась какая-то морось, превращавшаяся в грязь под ногами тех, кто случайно показывался на улице, – только собаки и ни одного человека.

Свинья появилась снова к полудню, насколько Чернозуб смог разобраться со временем.

Пилюли он держал в кардинальской шапке, которую ему позволили оставить при себе вместе с крестом и четками. В ней пилюли оставались сухими. Похоже, они подействовали. Жар спал, сошли на нет спазмы и колики, которые день за днем, особенно по утрам, не давали ему покоя. Но он маялся одиночеством без Эдрии и Амена, своих спутников, которые не только прогуливались рядом с ним в снах, но и сопровождали его в тех бесконечных мечтаниях наяву, которые, как позже выяснилось, и были его жизнью.

Никогда еще Чернозуб не был так одинок. Он с теплотой вспоминал даже Коричневого Пони и клетку в зоопарке Ханнеган-сити, когда за ними подглядывали заключенные Дикие Собаки и, глазея на них, веселились горожане. Он вспоминал и задумчивого, молчаливого Вушина, и нахального, порывистого Аберлотта, любителя городской жизни. Ему не хватало их всех. Даже Поющей Коровы. В своей одиночной подвальной камере Чернозуб восстанавливал в памяти жизнь аббатства Лейбовица, удивляясь, насколько тонко и продуманно в ней сочетались уединение и общение, составлявшие суть монастырского бытия. Есть люди, созданные для одиночества, но их немного – и уж он-то к ним не относится. Спеклберд лелеял свое одиночество, ибо оно было пронизано духовностью. По сути, он никогда не был один. Одиночество Эдрии имело истоком ее происхождение из «привидений» – их никто не принимал и все презирали.

Обожал ее только он один.

Вот эти два одиноких человека и составляли Чернозубу компанию. «И я не требую от них многого, – подумал он. – Верно?» – спросил он свинью, когда та снова попыталась просунуть голову меж прутьями решетки. Но, как и Эдрия, как и Спеклберд, она не ответила.

К полудню еда так и не появилась. Дождь кончился. Неужто он не получит даже последнего обеда? Смерть вообще не несет в себе ничего хорошего, но умирать голодным – это было последним, законченным оскорблением. Неужто ему суждено навечно остаться голодным?

Поразившись отсутствию у себя благочестия, Чернозуб опустился на колени и стал молить о прощении.

Дверь в камере была сколочена из прочного дерева – скорее всего из дуба. Она казалась куда более основательной, чем черные металлические прутья в маленьком окошке под самым потолком. Чернозуб стукнул в дверь, а затем лягнул ее – сначала осторожно, а потом стал колотить в нее все сильнее и сильнее. Никто не отвечал. Он не мог понять, был кто-нибудь по ту сторону двери или нет. И что там за дверью – коридор? Он не мог припомнить. Когда его привели сюда, было темно. Неужто все это случилось всего лишь день назад? Чернозуб подумал, что имело бы смысл, подобно предыдущим обитателям камеры, делать отметки на оштукатуренной каменной стенке.

В его маленькой камере имелись лишь койка, прикрепленная к каменной стенке, грубое шерстяное одеяло, стул и два ведра – одно у двери, а второе в углу. Одно, с теплой водой, стоящее у дверей, оставалось почти полным; ведро в углу было пустым. Скорее всего, тексаркцы и раньше использовали это помещение как тюрьму: все стены были исцарапаны безграмотными надписями и рисунками – улыбающиеся и суровые физиономии, солнце, разные варианты мужских и женских тел. Стена напомнила Чернозубу о том, что делается в голове у монаха – такие же царапины на душе, с которыми приходится жить, в то же время стараясь не обращать на них внимания.

Он сел на койку. Лег на нее. Подошел к окну и остановился около него. Влез на стул и стал смотреть в окно. Перед ним тянулись пустынная улица и стена без дверей, к которой вели обвалившиеся ступеньки. Над ними на стене были пятна крови. Пока Чернозуб разглядывал их, появилась какая-то собака, которая, обнюхав следы крови, убежала. Кто тут встретил свой конец? На этом месте расстреливали? Ступени, которые ведут в никуда, стена без дверей… Он поежился. Он был очень голоден.

Вдали улица вливалась в другую, более людную, и Чернозуб видел, как по ней проходили люди с какими-то загадочными тюками или, случалось, с ружьями. Вооруженные ходили по двое или по трое. Рядом появилась еще одна собака, тоже обнюхала кровавые пятна и трусцой побежала дальше.

– Вон там и казнили.

Повернувшись, Чернозуб увидел, что дверь в его камеру бесшумно открылась – за ней стояла непроглядная тьма. У такой массивной двери петли работали безукоризненно. В дверях с ведром в руках стоял какой-то незнакомый фермер, исполнявший роль стражника. Он был молод, двадцати с небольшим лет – рыжеволосый пожиратель травы.

– Вы не должны влезать к окну, – сказал он.

– Я молюсь.

– Без вашей шапки? – Кардинальский головной убор лежал на койке.

– Чтобы молиться, нам не обязательно надевать ее.

Стражник взял ведро, стоявшее в углу, но, почувствовав, что оно пустое, поставил обратно. Он подчеркнуто избегал смотреть в него.

– Я собирался вылить его, – с упреком сказал он.

– Насколько я понимаю, это означает, что я должен был наполнить его, – сказал Чернозуб. – Но в таком случае не собираетесь ли вы принести мне поесть? Я не получил ужина, а теперь и завтрака.

Фермер-охранник пожал плечами. На нем были кожаные штаны и холщовая куртка, скорее всего, позаимствованная из солдатской вещевой сумки. Или снятая с убитого. У него почти не осталось зубов.

– О еде мне ничего не говорили. Приказали только вылить ведро. И принести воды.

– Так они собираются меня расстреливать? – спросил Чернозуб. У него закружилась голова, и ему пришлось сползти со стула. Когда, почувствовав под ногами холодный каменный пол, он поднял глаза, охранник исчез, словно он ему привиделся. Дверь закрылась, и лязгнул запор. С грохотом.

– Благословляю тебя, сын мой, – сказал Чернозуб, осеняя себя крестным знамением. – Я возвращаюсь к своим молитвам, – он снова влез на стул и стал рассматривать мир, точнее тот его малый кусочек, который был виден из крохотного оконца. В самом деле, стоит помолиться. Но что же представляет собой молитва, как не попытку выглянуть из крохотного оконца своей души? Может, он попробует помолиться позже, когда подойдет время казни.

«Будет ли ему больно?» – подумал Чернозуб. Вопрос был не из приятных, но он никак не мог правильно сформулировать его.

Появился еще один пес, который также остановился у кровавых пятен, – он тоже молится? Вдали какая-то старуха и ребенок палкой разгребали мусор в развалинах. Когда женщина что-то находила, ребенок наклонялся и подбирал это. Отсюда Чернозуб не мог понять, что они искали.

Издали донеслось несколько выстрелов, а затем порыв ветра принес странный, но все же знакомый пугающий запах. Чернозуб понял, что это такое, и у него гулко заколотилось сердце.

Дым.

– Это ты приказал своим людям разжигать пожары, – бросил Элтуру Браму папа Амен II. Дьявольский Свет стал отрицать, но Коричневый Пони не сомневался в своей правоте. Кузнечики всегда воюют… «Я разжигаю пожары». Да и какой смысл, отрицает ли он или соглашается? Что сделано, то сделано.

Коричневый Пони и вождь сидели на койке в фургоне, глядя, как возвращающиеся воины с шумом и криками пересекают ручей. Снова начался дождь. Коричневый Пони не видел неба, но знал от своей курии: половина кардиналов была больна и, маясь желудком, проводила время в дополнительном отхожем месте, отрытом на склоне холма, что над городом повисла дымная завеса, покрывающая расстояние к востоку, которое можно одолеть лишь за несколько часов скачки.

– Пожары возникли сами собой, – сказал Элтур Брам. – Никто не мог предотвратить их. Да и не должен был.

Лаяли собаки. Ржали лошади. Кочевники возвращались вразброд, по двое или по трое, окликая женщин, чтобы те готовили бинты и жратву, а также собирали дрова для костров. Они вопили, изображая триумф победы, но по правде почти никому из них не удалось встретить таинственных врагов. Несколько раненых пострадали от своих же лошадей, когда те спотыкались и падали на незнакомых улицах, или же опалили сами себя, разжигая пожары.

Тем не менее никто так и не понял, сколько защитников обороняют город и обороняют ли его вообще. Чернозуб так и не вернулся. Солнце уже склонялось к закату.

– Может, он обрел мир, который вы всегда сулили, говоря, что ищете его? – сказал Элтур Брам.

– Может быть, – ответил Коричневый Пони, решив не обращать внимания на сарказм Кочевника. Но сам он в этом сомневался.

Дым. Темнело на глазах. Или это ему казалось? Чернозуб увидел, как в конце улицы пробежали несколько человек.

Он оторвался от окна и заколотил в дубовые двери. Потом приложил ухо к тяжелым плахам и прислушался, но из-за дверей не доносилось ни голосов, ни звуков шагов. В каком странном месте доводится ему встречать свой конец. Всю жизнь мы искали нормального бытия и, проходя мимо него, оглядывались

назад. Все это было в прошлом, которое так и осталось тайной. Чернозуб ясно видел свое будущее. Слишком ясно. Он даже обонял его. Его запахом был полон воздух – дымным запахом.

Он боялся впасть в панику, что и случилось. Это был не страх огня и даже не страх смерти. Это была просто паника, откровенная животная паника. Она захватила его, затопила с головой, лишив мыслей и чувств. Она была внезапна и непреодолима, как взрыв похоти (он прожил достаточно, чтобы узнать ее), ее мощь и пугала, и успокаивала его. Подобно той вере, которую он искал всю жизнь, но так и не смог найти, она безоговорочно устранила все сомнения.

Чернозуб дал волю ярости, лягая и колотя дверь; сначала он кричал «Пожар!», потом «На помощь!», а затем – «Ради любви к Господу!»

Это ничего не дало. Боль в отбитых кулаках и горле от надсадных воплей вернула его к другой реальности – он должен вести себя так, как подобает монаху. Он перестал орать, удивившись, с какой легкостью это у него получилось, и с четками в руках опустился на колени около койки. Дым все густел, но дышать пока еще было можно. Голода Чернозуб больше не испытывал. Поверхность воды в ведре дрожала, и откуда-то издалека доносились глухие удары – это рушились здания или что-то взрывалось…

Должно быть, он уснул. Чернозуб сел и, оглядевшись, увидел, что за окном уже стемнело. Вдали были слышны выстрелы. Фермер-охранник стоял в дверях, держа ведро. Лицо его было прикрыто шарфом. От дыма? Но, похоже, он рассеивался.

Чернозуб зашелся в кашле.

– Прошу прощения, – сказал он, откашлявшись. Стражник продолжал стоять в дверях.

– Что случилось? – спросил Чернозуб.

– Они ведут бой. Твой антипапа сжигает город.

– Вот как.

Значит, с ним все кончено. Он никогда не вернется сюда. Убит он или нет, Чернозуб так и не понял. Стрельба не приближалась и наконец стихла.

Наступивший рассвет был странен – он словно сочился не снаружи, а проступал откуда-то изнутри камеры, и маленькое подвальное помещение наполнялось странным светом. Город горел. По улицам носился ветер, вздымая в воздух клочки травы и соломы, обрывки бумаги, облака пыли и пепла.

Чернозуб забарабанил в двери, но на этот раз не стал орать. Он не ждал, что кто-то появится. Так и случилось. Огонь, казалось, подползал все ближе; ветер дышал жаром, и его порывы прокладывали путь другим очагам пожара. Чернозуб стоял у решетки, пока у него хватило сил, но когда почувствовал, как у него горит лицо, вспомнил, что забыл о пилюлях. Спрятанных за отворотом шапки, их осталось всего четыре штуки. Чернозуб проглотил одну и остаток воды вылил себе на голову. Смерть от огня. Он узнал запах горящего масла. Он помнил его еще с тех времен, когда был послушником…

Beatus Leibowitz, ora pro me!

С улицы донеслись шаги.

– Помогите! – крикнул Чернозуб, но никто не появился. Не было даже свиньи, которую, скорее всего, съели. Чернозуб прочитал по четкам молитву, надел шапку и лег на узкую дощатую койку, прикрывшись тюремным одеялом. Лучше всего просто ждать, подумал он. Рано или поздно все завершится. «Капля росы, вспышка молнии, – сказал Амен. – Прах и пепел…»

Должно быть, Чернозуб провалился в сон, ибо вернулся к водопаду, под которым стояла Эдрия. Вода перестала литься. Она застыла, блестя на солнце, сплошным полотнищем. И Эдрия стояла на ее фоне, под солнцем, потрясающе красивая и совершенно нагая. «Эй!» – крикнула Эдрия.

– Эй!

Чернозуб сел. Кто-то стоял у решетки. Сначала ему показалось, что вернулась свинья, но это была женщина с ребенком.

– Ты священник?

– Нет.

– А что это за шапка? – с ним говорила старая женщина. Недавно он видел, как, вооруженная палкой, она рылась в кучах мусора.

– Я кардинал, – сказал он, снимая ее.

– Что это такое – карнидал? – спросила она, перевирая слоги, как это часто делают простые люди. – То же, что священник?

– Что-то вроде, – ответил Чернозуб. – Помоги мне выбраться отсюда. Боюсь, что я попал в западню.

– Не могу, – сказала старуха. – А ты окрестишь моего сына?

Она прижалась лицом к решетке. Мальчик выглядел слишком маленьким, чтобы быть ее сыном, и в то же время слишком взрослым. Он был лыс, а лоб, изрытый морщинами, отливал синевой. Уродец.

– Не могу, – сказал Чернозуб. – Я не настоящий священник.

– А он мне не настоящий сын, – захихикала старуха. – Я купила его.

– Купила меня! – согласился мальчишка-уродец. – Я вместе с ней обманываю. Вот такой я.

– Что? – где-то звякнул колокол, он частил все быстрее и быстрее. Затем Чернозуб услышал, как брызнули выстрелы, и понял, что это гудела под пулями медь колокола.

– Он очень сильный, – сказал женщина.

– Сильный, – подтвердил уродец. – И кроме того, аккуратный.

– Он говорит, что тебе надо всего лишь сдвинуть кирпич.

– Какой кирпич?

Встав, женщина с помощью своей палки произвела скрежещущий звук. Осклабившись в идиотской улыбке, мальчишка выломал один прут решетки, а затем второй. Сильный! Оба стержня он кинул в камеру Чернозубу, который едва успел пригнуться. Они гулко, как колокол, звякнули об пол.

– Эй!

Чернозуб прижался к стене. Все ли прутья решетки можно так же легко выломать? Тюрьма напоминала аббатство; все, что надо сделать, это выйти из нее, и ты свободен.

Чернозуб подождал, пока не убедился, что старуха и мальчик-уродец ушли, затем просунул кардинальскую шапку и тюремное одеяло сквозь решетку и выбрался сам.

В воздухе густой пеленой висел дым, и он закрыл нос рукавом рясы. В тюремном подвале дышать было легче. В дальнем конце улицы он увидел ту же старуху с ребенком, которые сосредоточенно копались в мусоре, словно окружающий мир не был объят огнем. Похоже, они забыли о нем.

– Благословляю тебя, сын мой, – прошептал Чернозуб и побежал в другую сторону.