ВРЕМЯ ПРЕДАВАТЬ
— Время.
— Да. Я знаю. Уже иду… Сейчас, — голос казался чужим. Высокий худой человек с седеющими висками, полжизни уже позади, и вот он — час… пришёл. Незваным.
В молодости всё казалось проще. И — легче, что ли… Да, он понимал, что будет страшно, трудно, невыносимо, но так… нелепо, ненужно… Нет, в молодости многое кажется проще.
Тёмный тяжёлый плащ вздымается ждущей шторма волной. Серебряная фибула, не украшение даже… пряжка… дешёвая, в любой лавке за гроши, если поторговаться… за два жалких дирхема.
Он провёл ладонью по полустёртой чеканке. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой, привычной шероховатостью отозвался под пальцами…
Всё. Время. Пора.
— Твой последний шанс…
Голос судьи твёрд, как кора столетнего дуба, и сам он такой же. Кряжистый, старый, и пальцы… Корявые корни вросшего в землю великана.
— Мальчишка, — говорит судья, — глупый самонадеянный мальчишка… Он, не ты… Ты — другой. Вор. Предатель. А парня жалко. Виселице всё одно — молод, стар, глуп, виноват, не виноват…
— Отпусти. Его, не меня, — просит он.
Потом опускает голову и смотрит в пол. Долго смотрит.
— Я… сознаюсь. Во всём.
Судья качает огромной седой головой, по-отечески усмехаясь.
— Дурак, — говорит он. — Вор. Предатель. Ты и так сознался… Пацана казнят, вздёрнут — с твоих, между прочим, показаний. А пытка… Что — пытка? Мы её применить-то не успели, такого соловья как ты, надо слушать, не ломая крыльев…
От горячей, словно кипящая смола, правды непереносимо ноет сердце.
— Шанс? Ты говорил — шанс?..
Улыбка на лице судьи — корявая трещина в стволе древнего лесного исполина…
Писарь обмакнул гусиное перо в медную литую чернильницу, хищно нацелился на белый, ни в чём не повинный лист бумаги…
— Так как писать — через "О" или "А"? Или ты не грамотный?
Человек равнодушно пожал плечами.
— Пиши через "А" — не всё ли равно. И так и так неправильно…
— Почему? — очень натурально удивился писарь, став мгновенно похож на настороженного селезня, у которого дворовый мальчишка вот-вот выдернет из хвоста жемчужное перо.
— Меня зовут Селим.
— Ну и?.. — вскинул брови писарь.
— Ничего, — сказал он. — Не отвлекайтесь, господин надворный писарь, я так… размышляю. Вслух.
Герцог. Высокий, поджарый, наполовину седой, похожий на степного орла хищной повадкой.
Он. Собеседник Герцога. Ниже на полголовы, но в кости шире, скрытые тёмным плащом плечи выдают немалую силу.
Покой.
В отливающих зеленью канделябрах тускло горят фитили, бросая тревожные, рваные тени на лица собеседников. Заполночь. Сквозняки. Кутающийся в тёплую шерстяную накидку Герцог. Замерший в немой неподвижности, словно бы не чувствующий холода другой. На плече его — серебряная фибула, круг, разделённый надвое ломаной стрелой.
— И так, — говорит Герцог. Глаза его мерцают тем же зелёным огнём, что и медь канделябров. Тонкие губы цедят слова.
— И так, — говорит Герцог. — Вас зовут Салим Кандидо.
— Да.
— Это настоящее имя?
— Теперь — да.
— И вы хотите служить мне.
Герцог не спрашивает. Герцог утверждает.
— Почему? — а вот это вопрос.
— Мне нужен сильный господин. Сейчас самый сильный — Вы.
Герцог задумывается. Ненадолго, удара на три сердца.
— Хорошо. Но откуда я знаю, что ты мне не изменишь?
— Моё слово. Я буду верен вам до конца ваших дней.
— Но откуда я знаю, что ты сдержишь слово?
Теперь молчит собеседник.
— Вы — не знаете, — говорит он, наконец. — Но кто не рискует, тот…
Губы Герцога искривляются в жесткую полуулыбку…
— А всё будет очень просто, — говорит судья. — Однажды приду я, или тот, кто меня заменит, и скажет: время предавать. И ты — предашь.
— Почему?
— Потому что предавать — твой талант. Твой единственный неповторимый талант.
Он в тёмном плаще, разрываемом ветром. Под ногами — помост ратуши, впереди, насколько простирается площадь, море голов. Чернь вышла на улицы, требуя хлеба и зрелищ, вина и женщин. Крови господ и золота богатеев.
— Что вы хотите? — голос его разносится над площадью, как часом раньше — звук набата. Толпа взрывается криками.
— Стоп, — он поднимает руку. — Мне нужен человек. Человек, говорящий с вашего голоса и вашими словами. Один. Тогда я его выслушаю.
Толпа вздымается шумной волной, набегает на ворота ратуши, откатывается, снова набегает, и выталкивает из своих недр рослого темноволосого человека в одежде подмастерья.
— Это наш Голос! — вопит толпа. — Он говорит за нас!
Они стоят напротив друг друга: он, рослый, плечистый, в дорогом тёмном плаще с серебряной фибулой на плече, и Голос, не менее плечистый и рослый, одежды его просты, но если поставить их рядом, плечом к плечу — братья, не иначе, разлучённые ещё в детстве, но сохранившие фамильное сходство, несмотря на десятки прожитых раздельно лет.
— Здравствуй, Голос, — негромко говорит он.
— Здравствуй и ты, господин, — откликается Голос. — Говорить будем, иль сразу меня на дыбу — чтобы не терять время попусту?
— Сначала поговорим, — он улыбается, чем вызывает удивлённые взгляды свиты. Его не привыкли видеть таким. Его привыкли видеть мрачным, как сама смерть.
Ещё больше свита удивляется, когда он приказывает им удалиться.
— Давай, Голос. Я тебя слушаю…
— Ты предашь единственный раз, но этого раза должно хватить за глаза, — иногда судья говорит загадками. — Но чтобы предать, ты должен стать самым верным, самым честным.
— Но как?
— Любое данное тобой слово — станет камнем. Чтобы никто и ничто не заставило тебя его нарушить. Ты должен стать идеалом чести, идеалом добродетели. И неважно — кому дано слово, простолюдину или нищему, герцогу или придорожному дереву. Ты одинаково отвечаешь перед всеми.
— По рукам? — говорит он. Чем-то ему нравится этот Голос, этот простолюдин — как ни странно, именно таким он хотел бы видеть своего младшего брата, когда тот вырастет. Если вырастет…
— Ты даёшь слово? — спрашивает Голос. — Даёшь слово простолюдину? Ты — господин над господами, белая кость?
— Даю. А я не бросаю слов на ветер…
Герцог разъярённым вихрем врывается в покой, расшвыривая караул из городской стражи. И — останавливается перед ним, словно налетев на невидимую стену.
Он внешне совершенно спокоен, орлиный взгляд герцога — сверху вниз, на букашку, посмевшую иметь собственное мнение — его нисколько не беспокоит. Он молча ждёт.
— Ты! — кричит Герцог, его голос сдавлен от ярости. — Ты! Посмел ослушаться моего приказа?! Где Голос? Почему бунтовщики ещё не на плахе, почему я не слышу предсмертных криков?
— Я дал слово.
— Ты?! Я — твой господин! Моим приказам ты должен был следовать!
— Я — дворянин. Я дал слово. И пока я жив — крови в городе не будет.
Герцог весь кипит. Но пытается успокоиться.
— Подумай! Хорошенько подумай. Я — твой господин и я не хочу тебя потерять. Слово, данное простолюдину — ничто. Дворянин должен держать слово, только данное такому же дворянину!
— Моё слово — моя честь.
— Я твоя честь! — кричит герцог, брызжа слюной. — Беру твой грех на себя. Иди и убей бунтовщиков, сожги их дома… Если не можешь сам, скажи мне их имена — я пошлю кого-нибудь другого!
— Нет.
— Это твоё последнее слово? — глаза герцога опасно сверкают.
— Да.
— Стража! — кричит герцог. — Под замок его! В самый крысиный угол! Быстрее, пока я не убил его собственными руками!
— Сперва это станет привычкой, — говорит судья. — Потом это войдёт в твою плоть и кровь, станет частью тебя.
— Вряд ли, — качает головой он. — Я слишком хорошо умею притворяться.
— А мне не нужно, чтобы ты притворялся. Мне нужно, чтобы ты сам верил в свою добродетель. Гордился собственной честью… Потому что притворство, даже самое искусное — всё-таки остаётся притворством. А фальшь люди рано или поздно замечают…
Сырой подвал, полный крыс и неясных, прячущихся по углам теней. Через узенькое оконце под самым потолком пробивается одинокий лучик света, косо падает на дверь.
Он прикован к стене. Толстая ржавая цепь начинается на его лодыжке, другим концом уходит в камень. Глубоко. Спокойно.
Поесть приносят трижды в день. Еда плохая, но герцог не приказывал морить узника голодом, поэтому еды много. И полный кувшин горьковатой воды. Он регулярно моет руки, лицо и шею, не давая себе зарасти грязью. Идёт второй месяц его заключения. Герцог до сих пор не сменил гнев на милость, а на ежедневные предложения выдать бунтовщиков он отвечает одинаково: нет. Я дал слово.
Со скрипом отворяется дверь — пришёл тюремщик. Он привык уже не обращать внимания на его ежедневную возню: принести еду и воду, сменить парашу, сменить солому в тюфяке. Но сегодня тюремщик ведёт себя как-то необычно. Он ходит вокруг узника кругами, изредка пытаясь заглянуть в лицо. Собственный же лик тюремщик прячет в складках капюшона, и он никак не может его узнать.
— Ролли? Вэйд? — спрашивает он задумчиво.
— Не узнали, господин? — звучит знакомый голос, тюремщик распрямляется во весь рост, сутулость исчезает…
— Голос? Ты? Здесь?!
— Да, господин. Вы умеете держать слово! Ни один из наших не был схвачен или казнён, ни одно из наших условий не было нарушено.
— А герцог? — удивляется он. — Разве герцог..?
— Он пытался. Он очень пытался. Но солдаты совершенно бездарно исполняют его приказы, в казармах говорят, что когда вы выйдете, ни один из нарушивших ваши указания не доживёт до следующей весны… А вам они верят.
— Хорошо. Я рад это слышать. Но что здесь делаешь ты?
— Я пришёл за вами!
— За мной? Зачем?
— Поговаривают, что герцог скоро прикажет вас казнить. Мы хотим помочь вам, с нами бургомистр и… ещё несколько влиятельных людей.
— Но куда я пойду? Кому я нужен?
— Нам. Всем нам. Честные люди так редки, что ценятся на вес золота. Вас приглашает к себе князь… без всяких условий. Он обещает вам защиту и покровительство.
— Я дал слово.
— Что? Какое слово? Герцогу?!
— Я поклялся служить ему верой и правдой.
— Вас же казнят!
— Я дал слово.
— Вы что — не понимаете? Герцог предал вас, отдал в залог вашу честь за наши жизни.
— Вы же живы?
— Только потому, что вы такой осёл! Если бы не ваше упрямство…
— Если бы не моё упрямство, я бы не сидел здесь, вы были бы мертвы, и не пришли сегодня ко мне. Я рад, что я честный человек. Действительно рад…
— Чёрт! Да вы… осёл, упрямый осёл!
— Меня рано оплакивать. И я не стою ваших сожалений — не такой уж я хороший человек, как вам кажется…
Его вывели из темницы, помогли помыться, постригли и одели. Из прежней одежды он попросил оставить только старую серебряную фибулу — круг, разделённый пополам ломаной стрелой. Модельер герцога поморщился при виде такой безвкусицы, но ничего не сказал. Через два часа, посвежевший и помолодевший, но по-прежнему бледный, как смерть, он предстал пред очами герцога.
— Прости, — сказал герцог, подходя ближе.
Он с достоинством поклонился. Плащ взметнулся тяжелой морской волной, облапив тело. Рукоять меча в золочёных ножнах привычно легла под ладонь.
— Мой господин? — вежливо осведомился он. В тоне, каким были сказаны эти слова, проскользнул изрядный холодок.
— Прости меня, Салим. Я был не прав, — герцог был настоящим властелином и, как всякий властелин, очень не любил признавать собственные ошибки.
— Вы были правы, мой господин. Вам не за что извиняться.
— Молчи! — вскипел герцог. — Если я говорю, что был не прав — значит, я был не прав. Понял?
— Как прикажете, господин, — снова склонился в поклоне он. — Вы были не правы. Вы совершили ошибку.
— О, боже… — вздохнул герцог. — Какой ты к чёрту слуга!
— Я… — начал было он.
— Молчи, — герцог выставил перед собой ладонь. — Лучше молчи, пока мы снова не поссорились!
— Тебе будет тяжело, настолько тяжело, что многие на твоём месте предпочли бы смерть, — судья сжимает огромные ладони, в узловатых пальцах хрустит перо, с треском ломается. От резкого звука собеседник вздрагивает. — Но у тебя нет выбора.
— Я знаю.
— Может быть — знаешь, но понимаешь ли… Поймёшь. Не сейчас так завтра, не завтра, так через год. Или через полвека — мне всё равно. Но поймёшь обязательно.
Он, по-прежнему сильный и крепкий, волосы едва тронула лёгкая седина, глаза молоды, тёмный плащ с серебряной фибулой на плече. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой.
Герцог. Обессиленный болезнью властелин, правая сторона тела парализована, бледное лицо, спутанные жидкие волосы падают на потный лоб. Смятое ложе больного.
Факела. Яркие блики мечутся по покоям, словно страдающие лихорадкой. Душный больной воздух.
— Мой господин?
— Подойди. Я просил, чтобы меня оставили одного, дали спокойно умереть, но теперь даже слуги не в моей власти. Один ты…
— Господин?
— Садись. Я хочу попросить тебя… Нет-нет! Сначала: ты всё ещё верен мне?
Тяжёлый взгляд.
— Вы бредите?
— Нет, чёрт возьми!.. Ты единственный, кому я могу доверять. Прости, что усомнился.
— Я никогда не отказываюсь от своих слов.
— Да, я знаю. Но всё же… Мне так спокойнее. Мне так… легче, что ли? Пока есть ты — мир не рухнет.
А теперь слушай. Моя последняя воля: наследником я назначаю своего сына.
— Да, господин. Которого?
— Младшего.
— Но… как же Вальмир?
— Не знаю и не хочу знать. Пусть всё достанется Карлу. Ты понял?
— Да. Ваш наследник — Карл.
— И ещё…
— Да?
— Я хочу, чтобы ты поклялся так же служить ему, как служил мне.
Долгое, невыносимо долгое молчание.
— Но…
— Пожалуйста, Салим! Без тебя он — труп, Вальмир сделает его как щенка…
— Я не хочу, господин. Мой долг…
— Твой долг — служить мне! — полузабытая властность молнией пронзает сумрак.
Молчание.
— Да, господин.
— Пожалуйста, Салим! Мы не были друзьями, никогда не были, но я всегда уважал тебя…
— Как и я вас.
— Салим!
— Хорошо, мой господин… Я даю слово служить Карлу, как служил вам. Но мне не нравится ваше решение.
— Узнаю старого доброго Салима. — Герцог натужно смеётся. Смех переходит в сухой, рвущий внутренности кашель.
— Вам нужно отдохнуть, — он накрывает его одеялом и идёт к двери. — Я передам ваше завещание.
— Салим?
Он оборачивается:
— Да, мой господин?
— Поздравляю! Теперь ты регент.
— Прости, Вальмир, но я дал слово.
Двадцатилетний брюнет с бледной кожей и тонкими артистическими пальцами. Некрасивый, но умеет нравиться, тщедушный, но в слабом теле живёт стальная воля.
Старший сын герцога.
Нелюбимый.
Лишённый наследства и надежды на будущее.
— Я надеялся на тебя, — горько роняет Вальмир. — Герцог слеп… в последний свой час он также слеп, как и раньше. Говорят, перед смертью люди становятся мудрее… Но не он!
— Вальмир… — он замолкает. Сказать нечего.
— Карл слаб.
— Я знаю.
— Слабая воля и хорошие мозги. Наихудшее сочетание для правителя… Уж лучше бы он был глуп!
— Ты несправедлив, — тихо говорит он.
Вальмир запрокидывает голову и смеется. Сухо и безрадостно.
— Зато ты справедлив, светоч добродетели! — кривятся в усмешке губы. — Подумай, Салим! Что будет, когда мой брат поймет, что жизнь герцога — отнюдь не то, о чем он всегда мечтал?
— Он выдержит.
— Конечно, выдержит! В нем кровь моего отца, а это кое-что значит… Но тебя… тебя он будет ненавидеть всю жизнь. Впрочем, я тоже…
— Вальмир…
— Что дальше, дорогой регент? Меня отравят, зарежут или по-семейному придушат подушкой?
— Изгнание.
— Ах, да, ты же честный человек! Ты веришь в слово!
— Поклянись, что забудешь о существовании герцогства… и я лично переправлю тебя через границу.
— Великолепно! А что будет, если я нарушу слово?
Тяжелый взгляд.
— Ты знаешь.
Вальмир мгновенно теряет свою лихорадочную энергию, стоит, осунувшись и постарев лицом.
— Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю…
— Я вор. Лжец. Я обманул больше людей, чем знаю по имени. Разве я могу стать другим? Стать честным?
— Хороший вопрос, — судья усмехается. — Нет, правда! Самый храбрый человек, которого я знал, был отчаянным трусом. Страх. Ужас. И злость… конечно, злость. Он жил в таком страхе, что бросался в бой очертя голову. И плевать хотел на число врагов…
— Разве это — храбрость?
— В своем роде — да, храбрость. Храбрость отчаяния.
— Я много слышал о Вас, Салим.
Салим смотрит на дородного человека, облаченного в золото и темный бархат, красный плащ облегает могучие плечи — хотя князь стар… старше герцога? Пожалуй. Но герцог мертв, в этих же темных глазах бурлит такая жизнь…
— Ваша Светлость?
— Вы — человек чести. Старый герцог поступил мудро, назначив вас регентом. Оч-чень мудро, — князь усмехается, приглаживает усы. — Могу я говорить откровенно?
— Как вы ранее выразились, Ваша Светлость, я — человек чести.
— Верно. Скажите мне, Салим, как человек чести… человеку достаточно бесчестному, чтобы быть князем уже пятьдесят лет кряду… Почему герцогом стал Карл, а не Вальмир?
— Так решил старый герцог. Не нам его судить.
— Почему? Вы умный человек, я, надеюсь, не глупее…
— Мой герцог — Карл.
— А мой правнук вчера впервые проехал верхом! Не увиливайте, Салим. Впрочем, можете промолчать… Я прекрасно знаю, что вы желали видеть на престоле старшего, а не младшего. Карл же стал герцогом только потому, что вы пошли на поводу свихнувшего от любви отца!
Молчание. В камине пылает огонь, теплый отсвет ложится на лицо князя… Со лба сбегает янтарная капля.
— Мои войска наготове. Известие о смерти герцога, один из его сыновей… солдатам нужно знамя, как вы понимаете… и — все.
— Вторжение. Я предполагал нечто подобное.
— А знаете, почему вторжения не будет?
— Вальмир отказался.
— И это знаете? Не поверите, он сказал мне при встрече…
— «Я дал слово». Так?
— Он точно не ваш сын? — невинно интересуется князь. Поднимает руки; на широченных ладонях — застарелые мозоли. — Шучу, шучу…
— И все же основная причина в другом, — князь прищуривается. — Впервые я не боюсь удара в спину. Иметь в союзниках честного человека — такое случается нечасто… Уж поверьте старому интригану.
— Карл вам не союзник.
— Зачем же дело стало? Вы постараетесь его убедить, не так ли?
— Возможно.
— Не скромничайте. Да, как союзник союзнику… Вальмир отказался взять моих солдат, это правда. Однако полным ходом идет набор добровольцев. Он создает собственную армию. Догадываетесь, зачем?
— Думаю, скоро мы обо всем узнаем…
Псовая охота.
Он ощущал себя беглецом, по следу которого идет свора. За последние дни чувство это усилилось до жути, спину сводило в ожидании слюнявой оскаленной пасти…
Лай. Ему мерещился лай.
— Плохие новости, мой господин.
Голос. Стертый, усталый; за пеленой весеннего дождя слышен брех гончих. Мутными пятнами проступают деревья…
— …плохие, мой господин. Брат герцога нашего, Вальмир…
Тусклыми наконечниками казенных копий бьют в небо ели. Серые ели…
— …Вальмир, вторгся в пределы баронства…
Голубизна неба — обман. Небо обретает цвет…
— …имея войско из ста рыцарей и полутора тысяч пехотинцев…
Но почему этот цвет — серый?
— …пехотинцев. Два дня назад случилась битва. Вальмир…
Лист… резной кленовый лист — цвета пыли?
— …Вальмир убит. Да пребудет душа его в мире.
«Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю…»
«Он точно не ваш сын?»
Точно.
Двое.
Князь. Снежной белизны седина, как бывает у очень старых людей. Могучие руки лежат на подлокотниках кресла, словно удавы, готовые к броску… Тревожный прищур глаз.
— Говорят, вы ослепли, Салим?
Он. Лицом — старше князя, глазами — древнее бога; горькая складка губ. Плечи также широки, как и раньше, но в осанке появилась странная сутулость.
— Ваша Светлость. Ваш плащ… какого он цвета?
Князь растерянно оглядывает себя.
— Кра… малиновый.
— Серый, — князь в изумлении вскидывает взгляд. — Для меня. Я начал забывать, что существуют и другие цвета, кроме серого…
— Вы опять ничего не ели?
Он равнодушно пожимает плечами. Рослая круглолицая женщина неодобрительно качает головой, всплескивает руками:
— Даже настой ромашки не выпили! А я-то надеялась, что князь на вас повлияет… Он ведь мужчина хоть куда — старый, да крепкий. Поел за двоих, выпил за пятерых, а по пути вниз у меня ватрушку стянул… А ну! Пейте. Пейте, кому говорю!
Он берет в руки кубок, отхлебывает. С трудом глотает.
— Остыло, — виновато улыбается.
— Сейчас согрею, — оттаивает Мария. Изымает из рук хозяина кубок. — Чур, уговор: выпить все! Иначе ноги моей больше в этом доме не будет!
…Звон металла.
— Мария? — он открывает глаза. — Что за грохот? Это на улице?
Тишина.
— Мария?
— Здесь я, здесь! — доносится снизу. — Говорила же, когда-нибудь эта полка оборвется… Все кастрюли попадали!
Голос странно напряжен.
Крик.
Он хватает перевязь с мечом, прыгает через ступеньки… сбегает вниз. Женщина. Незнакомая. Нет, Мария! Взъерошенная, словно наседка, что защищает цыплят, позади нее — входная дверь…
— Не пущу! — кричит кухарка, безобразно распластавшись в проеме. С улицы — звон железа и вопли ярости. Убивают… Кого? Князя!
— С дороги, дура! — он выхватывает меч из ножен, отбрасывает не нужную более перевязь. — С дороги!
— НЕ ПУЩУ-У-У!
Хрупкий излом бровей.
Тонкое запястье.
Немыслимого изящества движения.
Он смотрит, как волосы падают ей на лоб, видит морщинку меж бровей… Видит, как бьется в виске жилка.
«Интересно, какого цвета ее глаза?»
— Что вам нужно? — говорит она. В голосе усталость и… гнев.
Он вздрагивает.
— Мне? — пробует слово на вкус. — Нужно?
— Да! — почти крик.
— Вы. Ваш будущий ребенок.
Она вскакивает.
— Нет!
— Да. Если ребенок Вальмира… как сказал князь…
— Предатель!
Это оказалось неожиданно болезненным.
— Истеричка.
— Не смейте меня оскорблять! — кричит она, бросается вперед, хватает подсвечник… хватает пустоту. Растерянно оглядывается.
Салим взвешивает подсвечник в ладони.
— Все? — спрашивает он.
— Вы… вы…
— Прошу вас, сядьте. Прекрасно разыграно, но…
Она замирает.
— Но мало практики. В следующий раз не надо смотреть на меня так прицельно. И на подсвечник — не надо…
«Золотистые».
«В темном ободке».
Жаль, что я не различаю цвета…
…Снова приходила та женщина.
— Глупо, — он сжимает подлокотники кресла, мнет пальцами бархатную обивку. Руки словно чужие, стремятся вперед и… к ней. В ладонях — биение сердца. Зуд.
— Глупо? — в голосе — явное раздражение. Вот только он не может понять — отчего.
— Мария была моей кухаркой… Однажды что-то случилось, и ее преданность стала… не совсем преданностью.
Она встает, проходит мимо.
Салим с трудом сдерживает себя. Всем существом рвется к ней, обнять, но…
— Она влюбилась в вас? — звук ее голоса. — Нашла в кого!
— Я и говорю: глупо, — он становится противен сам себе. Циник.
— Дура, дура, дура! Она просила передать…
Елена не находит себе места. Мечется из угла в угол.
— Что именно? — он начинает подниматься. — Что она просила?
— А вы не знаете?!
— Нет.
Елена останавливается, поворачивает к нему разгоряченное лицо. Блеск глаз…
— Она любит вас! Дура, дура, дура!
— Не надо, — говорит он. Елена делает шаг и толкает его. Падая в кресло, Салим с удивлением понимает, что вместе с ним падает и она, а его руки… ее губы…
Сад. Придавленные свинцовым небом яблони, тяжелая листва темно-серого оттенка, скамьи, занятые скучающими горожанами. Пустота в глазах людей. Усталость.
Из-под ветвей навстречу Салиму выходит человек.
— Господин, — склоняет голову он.
— Здравствуй, Голос. Какими судьбами? Я думал, ты в княжестве…
Голос печально улыбается.
— Нет, господин. После смерти князя там некому предложить свою верность. Наследников одолевает жадность, не удивлюсь, если в скором времени княжество запылает огнем.
Салим молчит.
— Вы знаете, кто убил князя?
— Хочу ли я знать… как думаешь? — предчувствие ознобом отзывается в затылке. — Хочу.
— Вы искали, я знаю, — говорит Голос. — Но искали — не там.
— Что значит, не там?
— Вы искали среди врагов князя… но убийца ненавидел не князя, а вас. Именно вас. Слепо и разрушительно.
Ноющий затылок. Понимание.
«Не верю, не хочу верить».
— Боже, как я был глуп… как мог не заметить…
— Все мы совершаем ошибки.
— Это плохое оправдание, — Салим трет бровь, надавив так, что белеют кончики пальцев.
— Почему?
— Потому что оправдывает все.
— Салим! Опаздываешь! — мальчишеские губы кривятся в улыбке, которую тот, скорее всего, считает надменной. Салим же видит в ней и боль, и затаенный страх.
Нож серой стали. Дрожащее лезвие отплясывает в двух дюймах от горла Елены.
— Карл, — начинает Салим. Замолкает. Глаза Елены — мой, ты мой, ты спасешь, ты можешь, ты все можешь…
— Любезный регент, — насмешливо вторит молодой герцог. Руки дрожат, а вот голос — нет. — Дорогой и незаменимый. И, как ни странно, честный. Оплот. Чье слово камень, чья жизнь… Ты и меня предашь?
Глаза Елены. Ты — мой.
Я — твой, шепчет он и делает шаг вперед.
— Стой! — голос уже не слушается Карла. — Или она умрет!
— Карл, остановись. Ты совершаешь ошибку.
— Нет, это ты совершаешь ошибку! Салим как там тебя… Селим… Я все знаю о тебе!
— Карл!
— Для тебя я герцог!
— Да, мой господин.
— Салим, Салим… — жуткая улыбка. — Я ведь верил тебе. Мой брат верил, мой отец верил, твой любимый князь — черт его возьми — тоже верил!
— Поэтому ты убил его?
— Знаешь? А знаешь ли, Салим, что значит быть слабым? Когда родной брат считает тебя тряпкой?!
— Неправда! — крикнула Елена, рванулась. — Вальмир не мог…
Кончик лезвия ткнулся ей под подбородок, отпрянул. Вдогонку понеслись капли. Темные, почти черные…
Мир словно взорвался.
— Знаешь ли ты, как это — все понимать, и идти наперекор себе? По десять раз менять решение, с ужасом ожидая, кто следующий придет тебя убеждать — и ведь убедит! Чувствовать бессилие и ненавидеть себя? Понимать, что твои слова — не больше, чем пустой звук, а окончательное решение все равно за другим?
То, что я узнал, на многое открыло мне глаза! Отъявленный лжец и предатель становится воплощением чести? Что ж… я тоже могу. Стать сильным? Почему бы и нет?
Карл в упор смотрит на Салима. Глаза горят странной, нечеловеческой решимостью.
— Однажды я сказал себе — больше я не буду отступать. Никогда. Моя сила, Салим, стоит твоей чести…
Капли… красные капли, бледная кожа с каплями пота, запятнанная рубашка. Синева стали.
Салим делает шаг вперед.
— Мой гос… отпусти ее, Карл.
А глаза Елены светло-золотистые, словно свежий мед. Ты — мой.
— Кто она тебе, Салим? Скажи, я знаю, ты не можешь лгать — я вот хочу отступить и — не могу.
— Карл…
— Похоже, мне придется убить ее, Салим, и попытаться убить тебя. Кто она?
— Елена носит ребенка твоего брата.
Карл смеется. Надрывно и страшно.
— Салим, Салим… Если уж я узнал правду о тебе, неужели ее судьба осталась для меня тайной? Вопрос в другом: кто она ТЕБЕ?
Вопрос в глазах Елены.
— Ты знаешь.
— Черт возьми, — Карл устало опускает плечи. — Знаю. Как я тебе завидую, Салим, кто бы…
Герцог внезапно выгибается дугой, глаза стекленеют, руки теряют оружие… Вскрикивает Елена, отскакивает в сторону. Окровавленная рубашка.
Карл беззвучно валится вперед. В спине — загнанный по рукоять стилет. Позади герцога — рослая и широкоплечая фигура.
Салим прыгает и ловит Елену у самого пола.
— Я его по-нашему, по-простому, — говорит Голос, наклоняясь и выдергивая нож из тела. — В печень. И кричать не может, и руками дергать… Вот так.
Сад. Взметаются в небо яблони, зеленой волной накрывая скамьи, горожан, сидящих на скамьях, стайки детей, играющих в прятки — солнце над всем этим и июльская дневная неспешность. Зной.
— Вы с ним очень похожи. Ты и Вальмир. — звук ее голоса утоляет жажду лучше, чем родниковая вода. — Та же честь, несгибаемое достоинство, то же упрямство…
Смешок. Салим чувствует, как нежные пальцы перебирают его волосы, теребят ухо, проводят по виску.
— У-у… Медвежонок наш совсем седой!
— Я не медвежонок, — с притворной обидой говорит он. — И не седой. Я светло-русый.
Елена смеется, дергает его за ухо.
— Ага! Упрямый, — она вздыхает, пристраивается у него на плече. — Оба вы упрямые. Скажи, он всегда был такой?
— Упрямый? Всегда.
— Да нет же! Ты никогда не чувствовал в нем… некую хрупкость?
Он задумывается.
— Нет… и да. Но это не было слабостью.
Мимо пробегают двое пацанов, крича и размахивая руками. Охрана — неприметные молодцы в серых плащах — провожает их взглядами.
— Глупые вы, мужчины. Все меряете с петушиного насеста. Сильный, слабый… Не это главное. Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого… Что с тобой?
Усилием воли он разжимает ладонь, отпускает фибулу. На ладони — четкий отпечаток: круг с ясно различимой ломаной линией посередине. С одной стороны линия заканчивается подобием острия…
— Первое слово дороже второго! — звучит вдалеке детский голос.
— Салим? Что это?
— Память о брате. Мертвом брате.
— Судья просит у вас аудиенции.
— Какой судья?
Корявые корни вросшего в землю исполина…
— Молодой.
— Ты сделаешь так, как мы договорились, — взгляд судьи впивается в него, словно нож в тело жертвы. — Тогда твой брат будет жить. Я воспитаю его честным человеком… Или не я. Но он будет жить. Остальное зависит от судьбы. Над ней я не властен.
— Все к лучшему, — размышляет он вслух. Покой, отливающие медью канделябры, сквозняки, уютные, словно старые сапоги. Дрожащие отсветы.
— Все к лучшему. Время. Он сказал: время. И был противен сам себе. Ты хорошо воспитал моего брата, старый судья… За тебя! — он поднимает кубок. — За тебя, братишка! За тебя, старый герцог — пусть ад будет к тебе помягче. За тебя, князь — надеюсь, твоему княжеству достанется хороший правитель… За тебя, Вальмир — твой сын станет герцогом, ты знаешь? И за тебя, Карл, — Салим смотрит в потолок. — Надеюсь, ты все же там…
Через пару часов в дверь постучит слуга…
«Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю».
Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого…
Но иногда и он сам — не может.
