Глава 4

Про Млаву – единственную, кроме Мишкиных сестер, ратнинскую девицу, в крепости уже легенды ходили. Рассказывали про нее много, со вкусом и почти всегда, как это ни странно, правдиво: поводы для пересудов она доставляла чуть ли не ежедневно. Многие удивлялись, с чего это боярыня согласилась этакую неудельную дуреху принять в Академию и возилась с нею чуть ли не больше, чем с другими девками. Причиной же был двоюродный дед Млавы – Лука Говорун, питавший слабость к единственной внучке.

Вообще-то род у Луки был немалый, и многочисленными внуками он заслуженно гордился, а дочку давно погибшего племянника грозный десятник баловал с раннего детства. Мать же ее, известную всему Ратному Тоньку Лепеху, откровенно презирал за непроходимую глупость, руки, не той стороной приделанные, и скандальный нрав. Сама Тонька главу рода, а теперь еще и боярина, боялась до смерти и на глаза ему старалась не показываться, благо жили они отдельной семьей, с овдовевшей свекровью. Две вдовы ратников исправно получали свои доли добычи, да и Лука не забывал. В общем, не бедствовали. Но после отказа семьи сговоренного жениха от свадьбы, что Лука пережил как личное оскорбление, пристроить девку замуж среди своих оказалось весьма затруднительно. И когда по Ратному пронесся слух, что Анька Лисовиниха непонятно с чего вздумала собрать в строящуюся крепость еще и девок (мало ей там отроков, что ли? Ну так получит она себе головную боль – как-то расхлебывать потом станет), бабка Млавы Капитолина переговорила с Лукой, тот – с Корнеем. В результате избалованная не в меру любящей матерью девчонка оказалась среди учащихся Академии, совершенно не желая того. А Анна вместе с немалой головной болью получила твердое обещание Луки, что непутевая мамаша никогда и ни за что не приблизится к крепости.

Несколько недель Тонька крепилась: каждое воскресенье встречала свою доченьку у церкви, потом дома поспешно запихивала в нее разнообразную снедь, сокрушаясь о том, что деточка непомерно исхудала, и со слезами на глазах провожала обратно, всякий раз норовя сунуть с собой какое-нибудь лакомство посытнее, несмотря на строжайший запрет боярыни. По Ратному же стараниями самой Тоньки потихоньку поползли слухи, что злыдня Анька детей в крепости морит голодом и изнуряет непомерными тяготами.

В конце концов материнское сердце не выдержало: после очередной встречи в воскресенье Антонина решилась-таки нарушить строжайший запрет Луки и, воспользовавшись отсутствием его самого и свекрови, уехавшей за каким-то делом, приказала холопам запрячь смирную лошадку, взгромоздила немалую корзину с гостинцами на телегу (своими руками, никому не доверила!) и отправилась вызволять дитятко. Ну или, по крайней мере, накормить Млавушку, как она дома привыкла.

Не решившись в страду отрывать от хозяйства рабочие руки, баба не взяла возницу и сама правила телегой, а потому страхов в дороге натерпелась немерено: за каждым кустом ей мерещилась лесная нечисть да тати, а тут еще все испытания чуть не оказались напрасными: в крепость ее просто-напросто не пустили. И кто? Наглые мальчишки! К тому же пришлые, не ратнинские! Паром и не почесались за ней направить. Тонька попыталась было с того берега постращать их именем Луки, но стоявшие на страже около переправы оружные, в доспехах, отроки и в ус не дули, а на все ее негодующие крики лениво и непочтительно отвечали одно: «Не велено!»

Хорошо, на шум вышел один из наставников. Тонька с облегчением узнала по железному крюку, приспособленному вместо правой кисти, Прокопа, и воспрянула духом: хоть и дальний родич, а все ж таки свой. Прокоп, присмотревшись повнимательнее, тоже признал родственницу, но что-то не поспешил отроков ругать или наказывать. Хорошо хоть велел им паром за гостьей отправить, но сам даже не подождал, пока тот реку пересечет, – отдал какое-то распоряжение и ушел, не оглядываясь. А наглые мальчишки, само собой, все как есть и перепутали! Сказали, что будто бы Прокоп велел приезжую в крепость пока не пускать, а оставить дожидаться Аньку Лисовиниху прямо тут, на берегу, ровно холопке какой-то! Эту самую Аньку матушкой-боярыней величали, а ей, Антонине, мало что почтения никакого не оказывали, так еще и обмолвились, дескать, неча чужим по крепости шляться.

Тьфу, пропасть, это она-то, коренная ратнинская, чужая? Да это мальчишки тут чужие, а она самая что ни на есть своя! И дочка у нее в крепости ихней учится! Только чему тут научить могут, если в воротах такая бестолочь стоит?! Старших не почитают, зубы скалят, на заветную корзину нехорошо поглядывают.

Когда самый наглый, назвавшийся урядником, попытался приподнять холстину, которой была прикрыта снедь, Тонька не стала сдерживаться, заорала уже в полный голос, вырвала из рук у охальника свое добро и, не обращая внимания на мальчишек, решительно двинулась к воротам.

Парни попробовали было остановить рвущуюся в крепость незнакомую тетку, но в этот самый миг сквозь проем, оставленный для ворот, она разглядела свою доченьку, уныло шагавшую по двору в череде других девок, и материнское сердце так и зашлось от этого зрелища. Любимое дитятко со вчерашнего дня, кажется, исхудало еще сильнее, и еле-еле передвигало ноги – не иначе совсем без сил осталось.

– Млавушка-а-а!!!

От горестного вопля у дежурных заложило уши, а любящая мамаша, несмотря на строгий наказ наставника Прокопа, ломанулась в ворота. Двое отроков попытались заступить ей дорогу – безнадежная попытка! Во-первых, тетка Антонина в одиночку весила больше, чем оба отрока вместе взятые, да еще в доспехе, а во-вторых, она еще так махнула своей необъятной корзиной со снедью, что наверняка посшибала бы мальчишек с ног, если бы те не увернулись.

– Кнуты! – коротко скомандовал не растерявшийся урядник.

Двое отроков захлестнули руки вздорной бабы – по кнуту на каждую, отпрянули в стороны, растягивая ее и упираясь пятками в землю. Куда там! Антонина, похожая на внезапно оживший стог сена, обряженный в поневу, кажется, и не заметила их усилий, даже ручку корзины из правой руки не выпустила. Так бы и втащила, наверное, обоих на крепостной двор, но на помощь товарищам пришли еще двое «курсантов» Академии и только тогда, изрядно поднатужившись, остановили целеустремленное движение шестипудовой туши, удерживая ее на растяжках, как строптивого жеребца на торгу.

Картина воистину была достойна резца кого-нибудь из античных скульпторов, воплощавших в мраморе мифы о титанах: бабища, поперек себя шире, выставив вперед устрашающих размеров грудь, с распахнутыми в стороны руками, до звона натянула кожаные кнутовища, и казалось, вот-вот сорвет с места отроков. Возможно, даже и с кусками мостового настила, в который мальчишки изо всех сил упирались ногами.

Бог миловал, мост уцелел, спасибо плотникам Сучка – прочно построили. Отроки устояли, хотя и вмиг взопрели. Но это был еще не конец! Антонина пустила в дело «последний резерв»:

– Убивают!!! Доченька-а-а!!! – вознесся над крепостью ее отчаянный крик, вспугнув с деревьев стаю ворон на том берегу Пивени.

– Маманя-а-а!!! – басом отозвалось любящее чадо, и Млава, сминая девичий строй – несколько девок, оказавшихся у нее на пути, с визгом полетели наземь – затопала к матери на подмогу.

Неповоротливую медлительную девчонку будто подменили: сейчас она, подвывая, перла вперед со скоростью и решимостью молодого бычка.

Выбор у Млавы хоть и невелик, но все-таки имелся: кинуться на отроков, оттягивавших левую руку Антонины, или на тех, кто – правую. Впрочем, на колебания Млава потратила всего лишь мгновение – дело решила корзина со снедью в правой руке матери! Повинуясь зову желудка, Млава рванула спасать самое дорогое.

Огромная, только немного поменьше мамашиной туша с разгону буквально смела двух отроков, которые удерживали правую руку Тоньки и слишком увлеклись этим нелегким делом, чтобы вовремя среагировать на новую опасность. Один кубарем откатился в сторону, а второго унесло спиной вперед, под горку, прямо под копыта запряженной в Тонькину телегу лошади. Та испуганно всхрапнула, подала назад, одно колесо съехало с мостков, телега опасно накренилась и перекосилась, а лошадь замерла на месте, ошалело глядя на всеобщую суматоху.

Правая рука рвущейся вперед изо всех сил Антонины внезапно освободилась, и поступательное движение ее необъятных телес, остановленное было отроками, превратилось в циркуляцию – бабу занесло, как сани на крутом повороте, а увесистая корзина, описав геометрически безупречную дугу, врезалась во вторую пару отроков. Полетели в разные стороны мешочки, свертки, туески, горшочки… И отроки. Антонина тоже летела – сначала по кругу, а потом, когда пораженные корзиной отроки выпустили кнут, по прямой, и, как на грех, прямо на перила моста, которые, вне всякого сомнения, столкновения с Тониной тушей не выдержали бы.

Плавать бы матери Млавы в крепостном рву, но опять Господь смилостивился: ноги Антонины не поспели за разогнавшимися телесами, и баба плюхнулась на живот, прямо под ноги еще троим отрокам, кинувшимся наперехват. Двое споткнулись об Антонину и упали, а третий, видать более ловкий, сумел перепрыгнуть колыхавшееся тело, но, приземляясь, наступил ногой на что-то мягкое, не иначе – съедобное и наверняка вкусное, выпавшее из корзины; поскользнулся на размазавшейся начинке и тоже упал. Баба с девчонкой в мгновение ока повергли на мостовой настил семерых доспешных отроков! Побоище, да и только!

При виде такого бедствия Млава, завывая на всю округу, с разбегу налетела на образовавшуюся куча-малу и поперла чуть ли не по головам и телам не успевших откатиться с ее дороги мальчишек. Наступив в давке на кого-то так, что к ее трубному гласу и Тонькиному воплю добавился отчаянный мальчишеский вскрик, девка пнула, не глядя, чей-то бок, уцепила мать за руку и рванула изо всех сил, помогая подняться.

Дальнейшее более всего напоминало облавную охоту, когда псы загоняют не успевшую завалиться в берлогу медведицу и отчаянно крутятся вокруг нее, проворно уворачиваясь от могучих лап, чтобы их не подмяли в давке, пока не подоспеют на подмогу хозяева с рогатинами. Только сейчас «медведиц» было двое: донельзя разозленная, злобно пыхтящая Тонька, которой удалось-таки встать на ноги с дочерней помощью, и орущая, будто ее режут, Млава. Сама Лепеха крутилась на месте и размахивала кулачищами во все стороны, словно отгоняла мух, безуспешно пытаясь задеть вертких мальчишек. Подоспевшие к месту боя отроки мокрыми рушниками висли у нее на руках и плечах, сковывая движения хоть и огромной, но неповоротливой, как колода, бабы. Млава, переваливаясь и косолапя, на удивление стремительно металась вокруг, налетая на противников и с разбегу сшибая тех, кто не успевал увернуться.

Кто-то, неудачно попав под удар хоть и бабьей, но увесистой десницы, или отлетев от Млавиного объемистого живота, рухнул с разгона на перила моста и, с треском проломив их, кувырнулся в старицу – хорошо, на мелкое место; кто-то воткнулся головой в сложенные для какой-то надобности жерди и обрушил их под ноги дерущимся, усугубляя потери среди защитников крепости: несколько мальчишек уже корчились в сторонке, держась за ушибленные или отдавленные места.

Вдобавок ко всем бедам сломанные перила каким-то образом нарушили хрупкое равновесие, которое до сих пор сохраняла накренившаяся телега, и она тоже стала перекашиваться. Еще чуть-чуть и рухнула бы в старицу, увлекая за собой лошадь, да спасибо, двое отроков заметили ее бедственное положение и, отвлекшись от битвы, подскочили к несчастной животине, безвинно попавшей в эту передрягу, и проворно обрезали ножами упряжь. Телега тут же ухнула вниз с моста, к счастью никого не придавив.

С недостроенной крепостной стены за всей этой суматохой с наслаждением наблюдала чуть ли не вся артель Сучка во главе со своим старшиной. При первых Тонькиных криках плотники безошибочно определили, что у ворот намечается великолепный скандал, и, не желая пропускать такое развлечение, подтянулись поближе к месту событий. Теперь, благодаря своей предусмотрительности устроившись со всеми удобствами, словно на представлении заезжих скоморохов, они любовались этим воистину эпическим побоищем, увлеченно комментируя происходящее и подбадривая обе противоборствующие стороны:

– С заду, с заду заходите, ребята!

– Да куда ж ты бьешь-то? Ну бабы, ничего не соображают, весь кулак о кольчугу ободрала!

– Ага! В рыло надо, в рыло…

– Ой, на пироге поскользнулась…

– А с чем пирог-то?

– Да не видно отсюда. Ничего, она, гляди, на парня уселась, щас из него тоже начинка полезет!

– Спорим на твою стамеску, что бабы одолеют?

– Ногой, ногой… Ну кто ж так бьет? Под микитки надо!

– А-а-а!

– Лови его! Щас сверзится!

– Пущай летит, веселее будет!

Арина, сопровождавшая девиц на очередной урок, в первый момент растерялась: она никак не ожидала, что вечно сонная толстуха способна на такую прыть, и не успела перехватить девку, когда та внезапно рванулась на помощь мамаше, а теперь не знала, как вытащить ее из свалки. Ясно же, что никакие слова наставницы та сейчас просто не услышит, а уж с самой Тонькой, похоже, и десятку отроков справиться не под силу.

Девки, кое-как подняв пострадавших от Млавы подружек, сбились в кучку и, вытягивая шеи, испуганно охали и ахали, но сами потихоньку подтягивались поближе к месту происшествия. И, как назло, поблизости не было видно ни одного наставника! Выходило, что, кроме нее, и вмешаться некому. Арина в смятении поняла, что просто не знает, как быть, но что-то делать надо, и немедленно! Она все-таки шикнула на девиц, приказав им оставаться на месте, а сама неуверенно шагнула вперед. На ее счастье с другой стороны к дерущимся уже подскочила вездесущая Верка.

– Арина! Млаву держи! С Тонькой я сама… – крикнула она молодой наставнице поверх голов отроков. Замерла на мгновение, словно оценивая опытным глазом поле боя и расстановку сил на нем, и, набрав в грудь воздуха, вдруг рявкнула во всю глотку, легко покрывая голосом шум битвы:

– Р-разойди-и-и-ись!!!

Впрочем, кричала она, оказывается, больше для разгона, так как дожидаться, пока отроки или Лепеха услышат этот отчаянный призыв, Верка не стала. С пронзительным визгом, больше напоминавшим боевой клич, она как в воду нырнула в самую середину свалки, ловко увернулась от тяжелых Тонькиных кулаков и вцепилась растопыренными пальцами прямо в красную физиономию толстухи, буквально повиснув на ней всем своим, тоже не очень маленьким весом. Взревев от резкой боли, почти ослепленная Лепеха сразу забыла про всех остальных противников и попыталась отодрать от себя новую напасть. Не тут-то было! Легче весеннего клеща от пса оторвать, чем бабу, дорвавшуюся наконец до противницы. Видать, крепко когда-то родственница десятника насолила жене увечного ратника.

Появление нового действующего лица не осталось незамеченным благодарными зрителями и вызвало в рядах плотников прилив воодушевления:

– Верка, дава-ай! Так ее! Знай наших! – под свист и улюлюканье артели надрывался их старшина, подпрыгивая на стене. В конце концов неугомонный Сучок чуть не свалился со своего насеста, но в самый последний момент кто-то из артельщиков ухитрился сграбастать его за рубаху.

Тем временем благодаря такому могучему подкреплению отроки наконец-то всей кучей навалились на плечи взбесившейся бабы и повалили ее вместе с висящей на ней Веркой, прижимая к земле и заламывая руки, но Арина этого уже не видела: она кинулась к бушующей Млаве. Не придумав ничего лучшего, наставница просто подскочила сзади, поймала девку за толстую косу, накрутила ее на руку и дернула на себя изо всей силы, пытаясь хоть как-то остановить вошедшую в раж воспитанницу.

– Тпр-р-р-ру, стоять, ретивая!!!

Но та, похоже, уже ничего не соображала и даже боли не почувствовала, только басовито взревела и наклонила голову, как рвущийся с привязи упрямый бычок, стремясь на помощь к матери. Девка весила заметно больше наставницы, и хотя Арина, упершись каблуками в землю, откинулась назад, стараясь удержать ее на месте, произошло неизбежное. Почти завалившись вперед и изо всех сил помогая себе руками, Млава поднажала и под одобрительные вопли взревевших при этом зрелище плотников хоть и медленно, но поперла-таки за собой Арину, как на салазках!

Неизвестно, чем бы это закончилось, но неожиданно перед ними откуда-то сбоку вынырнула шипящая змеей Юлька; Арина и не видела, как она подскочила. Щуплая лекарка бесстрашно преградила дорогу Млаве и резко ткнула ту указательным пальцем куда-то в горло.

Млава охнула и дернулась назад, а Арина еще и пнула ее сзади под колено так, как, она видела, на занятиях Андрей учил отроков. Правильно или не совсем у нее получилось, но девка и без того уже теряла равновесие, а тут просто со всего маху рухнула на задницу, выпучив глаза, хватая ртом воздух и чуть не придавив едва успевшую отскочить в сторону наставницу.

– Цыц, дура! – Дело довершила звонкая пощечина от Юльки.

Кто-то уже тащил от реки ведра с водой – первое досталось Тоньке, Верке и все еще валявшимся на них отрокам, а второе перепало Млаве, окончательно приводя ее в чувство.

– Тихо!!! – прямо над ухом у Арины рявкнул мужской голос – это наконец-то к месту битвы подоспел Прокоп.

Что значит воин скомандовал! Над «полем битвы» мгновенно разлилась тишина, даже плотники на стене притихли, видимо, прислушивались, что скажет наставник, одна лишь Анька не сумела удержать язык за зубами:

– Тоже мне, вояки! С бабами справиться не можете!

Аринка только тут заметила, что девицы, несмотря на ее распоряжение, подошли поближе и с любопытством осматривали побоище, а некоторые подталкивали друг друга локтями и посмеивались; наверняка над опростоволосившейся в очередной раз Млавой. Но стоящие наособицу, чуть в стороне от остальных Анна-младшая, Мария и Прасковья явно не разделяли настроения своих подружек. И глядели не на Млаву, а на растрепанных и помятых мальчишек, так бесславно проигрывавших сражение до Веркиного вмешательства.

– Куда вам воевать… Защитнички!

– Что, не угодили? – Прокоп шагнул к девчонкам и глянул в упор на Аньку. – Вот так надо было? – и неожиданно коротко, без взмаха, врезал ей по уху здоровой левой рукой.

Анька без вскрика со всего маху шлепнулась на задницу, ну совсем как Млава только что, и ошалело захлопала глазами: воин рассчитал удар точно, оглушил, но не сильно – только так, как и хотел.

Аринка дернулась к ним, но ее опередила Машка. Сжав кулаки, она подскочила к наставнику, загораживая от него сестру:

– За что?!

– И тебе непонятно? – Прокоп уперся своим железным крюком Машке в грудь. – Вы что ж, хотели, чтобы они баб по-настоящему били, как мужей? А?

Машка молча отшатнулась от Прокопа, но тот и не думал оставлять ее в покое:

– Отвечать наставнику! – Окрик был таким, что все девки дружно попятились, даже сидящая на земле Анька заскребла пятками, пытаясь отъехать назад. – Что, языки проглотили? Или впрямь хотите, чтобы они, – ветеран качнул головой в сторону Антонины, – тут с разбитыми мордами да поломанными костями валялись? А?

– Так у нее и так вся харя… – донесся со стены голос кого-то из артельщиков.

Прокоп вскинул голову на столпившихся плотников, но обратился вовсе не к ним:

– Дежурный урядник!

– Здесь, господин наставник!

– Пошлешь на кухню, чтобы передали: сегодня и еще два дня плотникам ничего, кроме репы и воды, не давать! Больно резвыми стали, видать, на стройке не утруждаются.

Со стены донесся недовольный ропот, сквозь который прорезался голос Сучка:

– Такое только боярыня может приказать, а не…

– Молчать! – взревел Прокоп. – Прочь отсюда, не то велю тупыми болтами стрелять!

Артель в полном составе исчезла с глаз, будто и не было.

– Да-а, красота! – наставник обвел глазами «поле боя».

А поглядеть там было на что: Тонька, с окровавленной физиономией, оглушенная и слегка придушенная, наконец утихла и осела, как квашня, совершенно придавив своими телесами оказавшуюся под ней Верку. Та, правда, не сдавалась и трепыхалась изо всех сил. И хотя голос Говорухи звучал сейчас приглушенно, не все слова можно было расслышать, но лаялась жена Макара с не меньшим, чем обычно, запалом и в выражениях не стеснялась.

– Еж… твою мать!!! Окорока нажрала… лахудра брюхатая… дерьма подвода… бугай тебя огуляй… Да подвиньте вы эту колоду на сносях… сама ща рожу!!!

Разломанные перила моста перекосились, по всему мосту перед входом в крепость валялись рассыпанные жерди из порушенной поленницы; несколько мальчишек помогали свалившемуся в воду товарищу выбраться на скользкий берег. Перевернутая вверх колесами телега виднелась из воды, а Тонькина лошадь все еще всхрапывала в руках своих спасителей. Драгоценная корзина, перевернутая и раскуроченная в пылу сражения, печально валялась в сторонке в окружении своего аппетитного содержимого, ныне безвозвратно погибшего, бесславно затоптанного и не поддающегося опознанию.

Арина растерянно стояла посреди всего этого погрома, не замечая, что так и продолжает держать несчастную Млаву за намотанную на руку косу. От нового возгласа Прокопа обе дружно вздрогнули, тем более что выкрикнул наставник вовсе неожиданное:

– Дежурный десяток! Хвалю за службу!

Все-таки разница между первой и второй полусотнями была очень заметна: недавно появившиеся в крепости отроки из лесных селищ еще не успели как следует обтесаться и не сообразили ответить привычным для старожилов: «Рады стараться, господин наставник!» А увечный воин, не обращая внимания на их нарушение, продолжил:

– Да, хвалю! – Прокоп обернулся к Аньке. – Защитнички, говоришь? Правильно, защитники! Мы их не с бабами воевать готовим, а с такими же воями. С бабой же только другая баба справляться должна. А вы хоть пальцем пошевелили? Вас тут десяток стоит – только рты раззявили! Одна Юлька вмешалась – пигалица против эдакой…

– Во, верно говоришь, Прокопушка! – подала голос Верка, поднимаясь наконец на ноги. – Не воинское это дело, с бабами воевать. Они ее, дуру, пожалели – любой муж на Тонькином месте и костей бы не собрал. Да и меня не особо задели… приласкали, считай. Подумаешь, пара синяков выскочит.

– А вы, вертихвостки пришлые, вот о чем подумайте, – неожиданно осклабившись, наставник обратился к девичьей стайке, окидывая ее откровенно-оценивающим взглядом, да так, что девки съежились и передернулись. – Если отроков натаскивать с бабами воевать, так на ком им учиться? А ну кто хочет, выходи! Прямо щас и начнем!

Девчонки неуверенно захихикали, на всякий случай сбиваясь еще теснее, а Прокоп упер левую руку в бок, а правой – с крюком – ткнул в их сторону.

– Вас же учат себя защищать! Почему ни одна про это не вспомнила? Куда вся ваша наука уходит? Вы что же, думаете, вас предупредят, дескать, защищайтесь? Не дождетесь – тати из-за угла нападают. Вот я велю отрокам вас за разные места неожиданно хватать: проверим, как вы к нападению готовы. А после этого и посмотрим, кто над кем громче посмеется. Парни-то вас похватать не откажутся, только рады будут…

Над Млавой смеетесь, дурищи? Да вы все ей в подметки не годитесь! Именно так – и нечего мне тут кривиться! – Он погрозил крюком дернувшейся было Проське. – Кто из вас может вот так, безоглядно, на десятерых оружных кинуться? Ну? То-то! Вы, балаболки пришлые, главного не поняли: Ратное не зря воинским поселением величают, у нас не только все мужи – воины, но и бабы за себя постоять могут. И девки тоже! – Прокоп кивнул в сторону Млавы. – Вот такие, как она, несколько поколений подряд выходили в поле с оружием, каждый миг из кустов стрелу ждали – и растили ратников. Вы тут носы задираете, в новых нарядах по воскресеньям красуетесь… Да наши ратнинские девки вас сметут и не заметят!

Такая неожиданная и резкая отповедь ошарашила не только сбившихся в кучу, чуть не до слез обиженных и возмущенных девчонок, но и Арину.

Впрочем, сама Млава, кажется, и не слышала, как ее хвалят. Всхлипывая и размазывая по лицу слезы и грязь, она попыталась было подняться, но снова рухнула на четвереньки. Арина помогла ей встать и удержала от попытки снова рвануться к матери, которая теперь лежала, уткнувшись лицом в землю, и только мычала что-то невразумительное. Пятеро отроков, заломивших бабе руки, сидели на ней верхом и отпускать не спешили. Впрочем, из Тоньки уже как будто воздух выпустили: она даже не пыталась дернуться. Прокоп не спеша приблизился и кивком головы велел отрокам отойти. Лепеха подняла голову, отплевываясь, и очумелым взглядом посмотрела на родственника:

– Прокоп… – жалобно пропыхтела она. – Это чего же тут у вас деется-то?

– А ты чего хотела? – ухмыльнулся Прокоп, склоняясь к ней и подхватывая ее под подбородок крюком. – Чего разлеглась-то? Вставай давай! – Он потянул бабу вверх, и Тонька, охнув, невольно последовала за его рукой, поспешно поднимаясь на ноги – страшный железный крюк грозил впиться в горло. – Ты чего сюда приперлась? С соседками досыта не наругалась? Как перед Лукой оправдываться станешь, дура? Ты же против его запрета пошла! Главу рода ослушалась!

Прокоп отпустил Тонькин подбородок, брезгливо поморщился, глядя, как та размазывает по лицу грязь и смешивает ее с кровью, обильно сочащейся из глубоких борозд, оставшихся на физиономии от Веркиных ногтей, обернулся, чтобы подозвать Юльку, и тут заметил Анну, молча стоявшую у ворот.

К зарождению скандала Анна Павловна не успела – в глубину склада поднявшийся шум долетел не сразу, но слова Прокопа о ратнинских бабах и девках расслышала хорошо и сразу поняла, что наставник прав; а вот она опять недодумала, что-то упустила в воспитании девиц, и теперь придется как-то исправлять положение. Да еще и боярское достоинство соблюсти. Для начала же требовалось навести хотя бы мало-мальский порядок перед воротами.

– Арина, у девиц сейчас какое занятие должно быть? На складе? Вот и отправляй их на склад, нечего им тут прохлаждаться. А Марию с Анной, – Анна обернулась к дочерям, – в девичьей оставь. Пусть себя в надлежащий вид приведут, и ждите в моей горнице. Прокоп, проследи, чтобы телегу вытащили да лошадь перепрягли.

– Анна Павловна, – отозвался Прокоп – я тут велел плотникам трехдневный строгий пост устроить, а то больно резвыми стали… Одобряешь ли?

– Не только одобряю, но и велю им репу без соли варить. Для… гм, пущего вразумления.

Толпа перед воротами потихоньку начала рассасываться. Девицы отправились на склад, где отроки купеческого отделения, гордые ролью наставников, пытались объяснить им, как вести учет в большом хозяйстве. Отроки дежурного десятка суетились, доставая из воды свалившуюся с моста телегу, Прокоп отдавал им какие-то распоряжения, но Анна уже не слушала: ее занимали растерзанные, перемазанные, мокрые, поцарапанные, с наливающимися синяками мать с дочерью.

– Вишь, Анна Павловна, какая гостья к нам пожаловала-то? – ехидно пропела Верка – тоже мокрая, грязная, с синяком под глазом, но чрезвычайно довольная и собой, и всем случившимся. – Да попутала малость, не у себя, чай, в селе. Ишь ты, в воинской крепости свои порядки наводить вздумала! Или вон колодец узрела да по привычке не удержалась… Ты на кого тут хвост задрала, коровища? – развернулась Верка к сникшей Тоньке. – Тут за Варвару и ее прихлебал не спрячешься! Память теперь тебе, морда полосатая, надолго останется! И радуйся, что не всю шкуру с тебя спустила, а малым клоком отделалась на первый раз!

– Вер, ты сама-то иди, переоденься, – усмехнулась Анна. – Хороша! Макар увидит – что скажет?

– А что Макар? Я ему всякая люба! Ладно, иду-иду уже… – и заспешила, повинуясь строгому взгляду Анны. – Дел-то и правда немерено… Некогда тут с разными…

– Млава! – Анна демонстративно не удостаивала Тоньку своим вниманием и глядела только на испуганно вскинувшуюся девку, которая даже всхлипывать перестала. Видимо, до нее наконец-то стало доходить, во что она вляпалась. – Проводи мать умыться и в лазарет. Пусть Юлия посмотрит, что там с ней. – Боярыня глянула на стоящую тут же Юльку. – Ты уж там сама разберешься.

Та согласно кивнула и молча заспешила к себе.

– Себя в божеский вид приведи. – Анна брезгливо оглядела воспитанницу. – Долго не копайся: до переправы мать проводишь и бегом на занятия! Отроки лошадь перепрягут, и чтобы я ее тут больше не видела. Как она потом с Лукой объясняться будет – ее дело, – жестко проговорила боярыня.

Тонька уже было открыла рот что-то сказать, но при этих словах захлопнула его и побледнела так, что даже сквозь грязь и кровоподтеки стало заметно, да и Млава передернула плечами при напоминании о деде: он хоть и баловал ее, но и суров бывал порой так, что лишний раз вспоминать не хотелось.

– А с тобой пока так решаю… – продолжала Анна, – до конца месяца остаешься в крепости. Домой по воскресеньям ездить не будешь. Коли увижу, что ты стараешься перебороть свою лень и обжорство, оставлю тебя здесь, уж так и быть. А коли нет… ну тогда пусть дед тебя забирает и сам дальше рассудит, наказывать или награждать… Он нам слово давал, это слово твоя мать нарушила, а значит, и я от своего обещания свободна. Поняла?

Девчонка кивнула с несчастным видом, а Тонька охнула и схватилась за грудь. Анна сдвинула брови и повысила голос:

– Как отвечать надлежит?!

– Слушаюсь, боярыня… – запинаясь, прогнусила Млава и всхлипнула.

– Сопли подбери! – рявкнула Анна. – Ступай!

– Слушаюсь, боярыня! – На этот раз Млава, выпучив глаза от усердия и испуга, выпрямилась и сделала героическую попытку втянуть живот. Не преуспела, конечно; поспешно метнулась к матери и повлекла ее за собой в сторону лазарета, пока в добавление ко всему сказанному не прозвучало самое страшное: «Без обеда останешься!»

Арина, как и было велено, привела боярышень в горницу Анны и сама с ними осталась. Ожидала она боярыню чуть ли не с той же маетой, что и сестры, и сама не знала, с чего так волнуется. Ее вины в утреннем беспорядке вроде не было, но с другой-то стороны, и умения она должного не проявила, растерялась сама, как девчонка, а еще наставница! Если бы не воспитанницы, перед которыми приходилось выказывать уверенность и спокойствие, так, наверное, заперлась бы у себя в горнице и расплакалась от обиды на свою беспомощность. Кабы не Верка, разве бы она справилась сегодня? Разве смогла бы ту же Тоньку остановить? Да что Тоньку! И с Млавой без Юльки не сладила бы! Хорошо, Андрей этого позорища не видел…

С самого первого дня в крепости Арина изо всех сил старалась не оплошать – уж так хотелось, чтобы признали ее здесь своей; все время настороже была, а после проводов еще и маету свою ото всех скрывать приходилось. Хоть и старалась держать себя в руках, но чувствовала себя словно тетива натянутая, разве что не звенела. И будто ту тетиву помаленечку, незаметно, то приотпускали, то снова настораживали, и с каждым разом натяг усиливался. А когда ослабнет, неведомо. Крепилась, конечно, сколько сил и выдержки хватало: если здешние бабы могут так жить, то и ей привыкать надо. Поход, поди, не последний, хотя вот об этом она старалась сейчас вовсе не думать – этот бы пережить. И помимо него тревог и сомнений хватало.

В воскресенье Настена сняла с души одну тяготу, успокоила ее насчет детей: твердо сказала, что рожать Арина сможет; зато другого беспокойства добавила с избытком. А теперь новая докука – слова Прокопа занозой в душу вошли. Ох, что-то Анна еще скажет! И ведь не зря же ей тоже велела быть, значит, не только для дочерей будет вещать; их бы она и наедине могла уму-разуму поучить.

Анна, войдя в горницу, где вместе с Ариной ждали ее дочери, и в самом деле с порога насмешливо оглядела их: надутую Аньку со все еще красным ухом и Машку, обиженно закусившую губу. Видно, тоже до сих пор слова Прокопа переживала.

– Ну что, красавицы? Получили сегодня?

– Да дядька Прокоп за свою родню заступался! – запальчиво бросила Машка. – Ясное дело! Он им родич, потому и тетку Антонину велел в крепость пропустить.

– Не с того боку заходишь, доченька…

– Да к этим толстухам с какого ни подойди – все едино! Ни ума, ни ловкости!

– Зато отваги достало: против целого десятка, не раздумывая, стеной за свою кровь встали. Если бы Верка не вмешалась, неизвестно, чем дело кончилось! – Анна помолчала, давая дочерям осмыслить сказанное, а потом неожиданно спросила: – Вы бы смогли вот так же за меня заступиться?

И девчонки, и Арина с изумлением воззрились на боярыню.

Анюта первой опомнилась, начала было что-то говорить, но мать прервала ее.

– Вы вот сейчас свою обиду на слова Прокопа тешите, а того не подумали, что он не просто свою родню, Тоньку Лепеху, уважил, но вдову ратника. Вы Касьяна, отца Млавы, не помните, конечно, малы были, когда он погиб, а я-то помню. Славный воин, и с отцом вашим дружил… Вы своего отца часто вспоминаете.

Под строгим взглядом матери Анна-младшая смутилась и как-то неловко дернулась: то ли кивнуть хотела, то ли плечами пожать, а Мария застыла, ожидая продолжения.

Анна подошла к дочерям, обняла их за плечи, привлекла к себе, вздохнула.

– Ах какие вы еще маленькие дурочки… хоть и вымахали уже почти вровень со мной…

Девчонки обмякли под материнской рукой, прижались к Анне; Арине даже почудился тихий всхлип. Ей внезапно захотелось тихонько выйти и, прикрыв за собой дверь, оставить дочерей наедине с матерью хоть ненадолго: появилось такое чувство, будто она в щелочку подглядывает за чем-то, что от чужих обычно прячут. Вспомнилась матушка, что частенько вот так же ее к себе прижимала, то ли утешала, то ли сама искала утешения. Даже когда Арина уже взрослой женщиной вернулась домой из Турова, она для матери все равно так и оставалась любимой доченькой.

– Ну может, не часто, не каждый день, но все-таки отца вы вспоминаете, так ведь? – (Девчонки согласно кивнули, сильнее прижавшись к матери.) – Вы у меня счастливые, девочки, вы отца помните. Хоть и редко у него за ратными заботами для вас время находилось, но он все-таки любил вас.

– Мам, вот все говорят, что отец суровым был, я слышала, и злым его называют, – нерешительно заговорила Мария, – а он ведь нас никогда не ругал, правда, Ань?

Анюта сама обняла мать, положила голову ей на плечо и мечтательно улыбнулась:

– Правда. Отец нас хозяюшками называл. Я помню, как он нас маленьких на плечи сажал и по двору катал. Подпрыгивал, игогокал, я пугалась и хватала его за волосы, чтобы не упасть. Помнишь, Маш? – Все так же не размыкая объятий, Анюта наклонила голову, скосила глаза, увидела кивок сестры и удовлетворенно вздохнула. – А еще я как-то попросила его подкинуть меня высоко-высоко… чтобы улететь. Он и подкинул…

– Ну да, – хихикнула Мария, – подкинул… А дело-то не на дворе было… Ох и громко ты тогда головой стукнулась! Слез было…

Анюта на мгновение насупилась – воспоминание было не самым приятным, но тут же засмеялась: – Зато он потом у меня прощения просил и меду дал, чтобы не плакала, вот!

Анна Павловна молча слушала разговор дочерей, и лицо у нее было какое-то… не боярское совсем. И любовь, и горечь, и память – все в нем было.

Но невольно представила себе Андрея с ребенком на руках, да как он на него смотреть будет, да вот так по двору катать на плечах, и сама чуть не всхлипнула – так захотелось его увидеть! Ну когда же это ожидание закончится?!

Аринка отвлеклась на свои мысли и не сразу заметила, что разговор Анны с дочерьми повернулся от воспоминаний к делам насущным.

– Вот видите, сколько вы всего о своем отце помните. А у Млавы ничего этого нет, и не было никогда.

– Как это? Почему? – хором выпалили сестры и тут же поняли, в чем дело. – Ой, она же совсем малая, значит, была, когда дядька Касьян…

– Вот именно. Ей и двух лет не исполнилось, когда она сиротой осталась, а Антонина – вдовой. Тетка Капа и сама уже к тому времени овдовела, так что с тех пор у них в доме одни только бабы. Лука их, конечно, не забывает, да и Аристарх у нас за вдовами на совесть присматривает, так что живут они справно, но ни отцовских рук, ни его заботы Млава не знает. Вы вот сызмала привыкли говорить, что живете в воинском поселении, но замечаете только внешнее, то, что всем посторонним видно: сотня, ратники, воинское учение… Но ведь это не все. – Анна взглянула на Арину, и та затаила дыхание, поняла: вот оно, вот; не зря боярыня этот разговор при ней затеяла, сейчас и станет ясно, зачем.

– Скажи-ка, Арина, когда ты замуж выходила, о чем думала, чего от Фомы своего хотела получить?

Арина даже растерялась: никак не ожидала такого вопроса, да и в одном слове на такое не ответишь. Невольно сказала то, что первое на язык попросилось:

– Да чего все хотят: любви и заботы, жизни семейной в счастье и покое. – Подумала и добавила: – Достатка в доме, наверное, чего еще-то?

– Ага, – удовлетворенно кивнула Анна. – А от тебя чего муж ждал?

– А чего все от жены хотят… – все еще не понимая, к чему она ведет, ответила Арина. – Любви, уважения, чтобы тепло женское в доме не переводилось да хозяйство в порядке содержалось.

– И у нас все то же самое. Только в воинском поселении этого мало – слишком мало, чтобы выжить. Потому и спрос у нас другой, больше, чем в прочих местах. Жены от мужей требуют, чтобы те живыми из похода вернулись, сами не подставились под дурной удар и своих сберегли… – Анна запнулась на миг, не иначе вспоминая, что ее-то Фрол как раз и не вернулся.

– Но чтобы больше с мужа спрашивать, надо и самой другой быть! – жестко продолжила боярыня. – Сотня в поход уходит спокойно, потому что мужи уверены: случись что, оставшиеся дома этот дом сберегут. А кто остается-то? Старики да подростки… И бабы. Прокоп правильно говорил: в Ратном бабы своим мужам под стать. Не единожды от татей да лесовиков отбивались, пока сотни дома не было. Вот как хочешь, Арина, но я уверена, что, живи вы в своем Дубравном, как мы в Ратном, не ты одна за лук схватилась бы. Положили бы ваши бабоньки тех татей, как курят, и ничьей помощи не понадобилось бы.

– Ой, мам, а помнишь, ты рассказывала, был у нас случай, когда баба серпом волка убила? – загорелась Анюта. – Только я не помню, кто это.

– Ну да, было дело, давно, правда. Епифана за телка кинулась с тем, что в руках было. С какой стати тот волк на него летом бросился, кто его знает, а она рядом оказалась. Полоснула серпом так, что волку переднюю лапу да полморды срезала. Бабы ее потом долго донимали, что не рассчитала, шкуру попортила, а она только отшучивалась, дескать, все равно мех летний, шубы хорошей не получилось бы. И она не одна у нас такая.

– Мам, да ты сама-то… помнишь, с Минькой тогда топором от целой стаи волков отбилась? – с гордостью поглядывая на Арину – мол, знай наших! – вмешалась в разговор Мария.

– Помню. – Анна почему-то не стала вдаваться в подробности.

Не то чтобы Арина сомневалась, что Анна на такое способна, нет, но привыкла уже: боярыня всегда чуть приподнята над повседневными заботами, а стало быть, и бедами. Невозможно было представить ее с топором или серпом в руках; у нее нынче иные хлопоты и трудности, но слова Марии лишний раз напомнили: не всегда Анна боярыней была, пришлось и ей лиха хлебнуть.

– Не о подвигах я, – отмахнулась Анна, возвращая разговор в прежнюю колею, – а о том, что у каждого – своя стезя, своя ответственность. И нельзя требовать от других, если свою ношу сама тянуть не готова. Поняли?

Девчонки дружно закивали, даже и легкую обиду изобразили, дескать, не маленькие, давно про то знают.

– Ну если вы у меня такие разумницы, – ласково продолжила боярыня (обрадованная Анюта не удержалась, покосилась на дверь), – так что ж вы творите-то?

Озадаченные сестры воззрились на мать, не понимая, с чего это она вдруг так резко переменилась: у нее даже голос каким-то лязгающим стал.

– Мам, а что мы не так сделали? – осторожно поинтересовалась Мария.

– Все не так! – отрезала Анна. – Я для чего вам тут про ратнинских баб распинаюсь? Вашу гордость потешить, что ли? Так не сделали вы пока ничего, чтобы спесью надуваться! А вот Млава – сделала! И нечего мне тут губы кривить! – прикрикнула она на Анюту. – Млава такая же ратнинская, как и вы! И род ее не хуже нашего! Смеетесь над ней? Глупее себя нашли и радуетесь? Вы ее перед прочими отличать должны, а вы ее топчете! Да еще перед кем? Перед чужачками побежденными!

– Но ведь их всех в наш, лисовиновский род приняли, – возразила Машка, но мать ее перебила:

– Их – приняли! А Млава – по крови ратнинская, единственная здесь, кроме вас, из рода победителей! И она только что всем вам нос утерла!

– Так ты же ее сама… – возмущенно вякнула было Анька, но Анна аж кулаком по столу стукнула, заставляя дочь заткнуться на полуслове.

– Это мое дело – ее учить, а коли понадобится, так и наказывать! Мое и наставницы Арины! А вы с чего взяли, что и вам позволено? – Она гневно посмотрела на дочерей. – Воинов у нее в роду не меньше, чем у вас! Я для чего вам про отличие ратнинских мужей и жен толковала? Выслушали, покивали, а думать за вас кто станет? Антонина много лет вдовеет – с нее нет того спроса, что с прочих баб. Млава с младенчества без отца осталась, должного воспитания не получила, но кровь-то воинская в ней сегодня как заговорила!

Да, прочих девиц всех в род приняли, они родня вам, и замуж их наш род выдаст, но кровь у них другая. Потому и требования к мужьям у них совсем не такие, как у вас должны быть! Хотите вы того или нет, но вы всегда мужей по нашей, ратнинской мерке равнять станете! Это вы сейчас о прекрасном витязе на белом коне мечтаете, – при этих словах Анюта густо покраснела, – а как до замужества дойдет, так вы от мужа еще и доблести потребуете. А прочим только покой и достаток в семье нужен! Про честь воинскую они только здесь и узнали и что с ней делать, понятия не имеют. Млаве про нее тоже никто не говорил, но у нее воинский дух в крови. Видели ее сегодня? Вот то-то же… Так что всегда про это помните, и на поругание ее пришлым отдавать не смейте! Идите…

Арина и сама не знала, как выдержала эту пытку, хорошо еще Анна не на нее смотрела, а на дочерей.

Когда присмиревшие дочери вышли из горницы, Анна повернулась к помощнице:

– Ну вот, не только девчонкам моим, но и нам с тобой еще один урок. Ты же слышала, что Прокоп говорил, присмотрись к Млаве… ну как ты умеешь. Хоть она ума невеликого, и мать ее испортила с малолетства, но к Турову и из нее надобно достойную невесту сделать.

– Анна Павловна, да я-то разве смогу ей воинского духа добавить?

– Да не про то я – дух этот в крови или есть или нету его. У Млавы вон есть – тут ей ничего и добавлять не придется. Научить ее так, чтобы не сломать – это уже наставников-мужей забота, а вот разбудить в ней наше, женское – работа уже для нас с тобой. А то получится не жена, а воин в юбке – куда это годится?!

«Не приведи господь – это ж всю жизнь и сама несчастной проживет, и мужу счастья дать не сумеет!»

Боярыня между тем пригляделась к Арине, неодобрительно покрутила головой и погрозила ей пальцем:

– А ты, душа моя, прекращай себя изводить. Не дело это.

Анна между тем продолжила:

– Не забывай, я тоже когда-то здесь пришлой была и прекрасно знаю, что у тебя сейчас на уме. Все образуется, если сумеешь с Андреем душа в душу зажить. А когда детишки пойдут, так и вовсе тут своей станешь. Я сумела, и у тебя получится.

Уже выходя из светлицы, Арина неожиданно вспомнила слова Настены: «Я не знаю, что может случиться: Ратное ли ополчится на Михайлов городок, Михайлов ли городок из повиновения Ратному выйдет, язычники против христиан поднимутся или христиане против погорынских язычников, отдельные мужи друг на друга кидаться станут или один род на другой, одно колено на другое… Наше дело простое – чтобы ничего не случилось вообще».

Кажется, на первый взгляд, и права лекарка – это девок пришлых здесь всего около десятка, а отроков почти сотня, есть чего опасаться. Но это только на первый взгляд. На самом же деле ничего неожиданного произойти не может: здесь, в крепости, ратнинские наставники и ратнинские жены воинов все насквозь видят, все понимают, нежелательные дела способны пресечь в зародыше, а Корней с Аристархом, даже и бывая здесь редкими наездами, обо всем происходящем в крепости конечно же извещены.

И тут-то Арине вдруг стало понятно: Настена и умна, и сильна, но есть у нее одно очень слабое место – незамужняя она. Никогда не ощущала себя частицей женского мира Ратного, и именно это ее подводит. Опасность понимает, а бороться с ней берется в одиночку… Ну разве что Юльку своей помощницей сделала, навалила на девчонку неподъемную тяжесть. Видно, оттого, что сама подобные труды на себя принять не страшится и дочку ими отягчает бестрепетно.

Будто мало докуки было – еще эта добавилась. Слова Прокопа и Анны в ушах так и звучали весь оставшийся день, как упрек, добавляя к привычному уже напряжению лишнее усилие. Едва себя в руках сдержать удалось, чтобы не показать никому свою маету. Только после отбоя, оставшись наконец одна, она позволила себе сбросить личину спокойной уверенности, которую через силу приходилось носить на людях.

Особенно плохо становилось ночами – даже дневная усталость не помогала, а когда наконец засыпала, снилось что-то тягостное. Только один раз, после того памятного разговора с бабами на кухне, заснула сразу же, едва до постели добралась: накануне-то ведь вовсе не ложились. А уже следующая ночь принесла с собой такую тоску, что хоть головой о стенку бейся! Едва задремала, как протяжный жалобный стон выдернул ее из небытия. Арина не сразу поняла, что на самом деле звук доносится из открытого по случаю летней духоты окна. Вначале показалось, что он прорвался сюда из ее же сна, обрывочного и тревожного, где она металась по мертвому лесу, а вокруг пронзительно завывала навь, предвещая беду. Но сон ушел, а ночной кошмар оказался пугающе живым. С трудом преодолевая панику, Аринка вскочила и, натыкаясь в темноте на углы сундуков и лавок, добралась до еле различимого в темноте оконца и поспешно прикрыла его. Звук сразу же приглушился. И только после этого до нее дошло, что воет и стонет не вырвавшийся из ее сна ужас, а щенки на псарне – собаки опричников скучали без хозяев. Понадеялась, что Прошка сумеет их уговорить: и так тошно, а тут еще этот плач собачий даже во сне забыться не дает.

Арина тогда перевела дух и зажгла свечу. Пошла наверх – проверить, не разбудили ли щенки девиц. Да и сестренки могли напугаться. Они спали теперь в отдельной горнице вместе с Елькой и дочкой Макара Любавой. Анна накануне объявила, что отныне эти пигалицы тоже воспитанницы Академии и состоят в младшем девичьем десятке. Девчонки возгордились и изо всех сил подражали старшим. Аринка и прочие им подыгрывали и прятали невольные улыбки при виде этой четверки, когда, надувшись от гордости, они степенно вышагивали по крепостному двору.

К счастью, уставшие за день ученицы, включая младший десяток, дрыхли без задних ног, так что волноваться тут было не о чем. Да и собаки притихли; должно быть, Прошка как-то уговорил своих подопечных.

Щенки больше не выли, но спать Аринка не могла; уж больно муторно на сердце. Странная молитва, которую вслед за Анной повторяла в первый вечер после проводов на кухне, запала в душу, и она теперь твердила ее про себя, как заклинание. Но все равно тревога не отпускала ни на миг; стоило закрыть глаза, и лицо Андрея – серое, будто неживое, всплывало из тьмы. Вот и выла беззвучно в подушку от тоски и страха за него, и молила всех богов, каких знала, чтоб уберегли его, чтоб смерти глаза отвели. Думала с ужасом: и неделя не прошла, а сколько еще ждать – бог весть…

Бывало, по несколько раз за ночь просыпалась в холодном поту и понять не могла, то ли это звук какой-то из окна слышится, как тогда собачий вой, то ли все еще сон дурной не рассеялся. Вот так и в эту ночь, едва забывшись, очнулась от непонятного шума, доносившегося с улицы. И не сразу сообразила, что происходит, где кричат и стучат чем-то, откуда всполохи в оконце, и почему дымом тянет, а когда поняла – подпрыгнула, да так, что коленку до крови о сундук рассадила.

– Ой, мамочка-а-а-а! Пожа-а-ар!!! – раздался сверху отчаянный девичий крик, тут же подхваченный на все лады другими голосами.

Точно так же кричали ТОГДА.

– Арина! Девок уйми, построй да выводи! – крикнула, распахивая дверь, уже одетая Анна и, даже не заглянув в горницу, помчалась к лестнице, а за ней следом спешила Вея.

И накатило… снова в ее жизнь ворвалась та страшная ночь в Дубравном, и перед глазами встал отец с щитом и мечом, прикрывающий их бегство.

…Из настежь распахнутой кухонной двери валил дым, внутри слышался какой-то шум и голоса отроков, а перед самой дверью разъяренная Плава таскала за косы визжащую растрепанную Евдоху в одной нижней рубахе. Сидящий на земле Швырок попеременно то заходился кашлем, то утирал сопли и кровь с разбитого лица: кто-то из наставников в сердцах успел приложиться. Поднятые по тревоге отроки уже забрались по приставным лестницам на крышу и поливали кровлю водой, подтягивая на веревке подносимые ведра. Впрочем, как объяснила бабам Верка, подоспевшая со своим Макаром раньше всех, – больше для порядка. К счастью, пожар только шуму наделал. Да и пожара-то никакого толком не было, так, недоразумение сплошное.

– Вот оно, мое недоразумение! – Плава, заметившая боярыню, наконец-то отвлеклась от вразумления холопки, еще разок пнув несчастную Евдоху. – Говорила я, не будет добра с этими переделками! Придумки все какие-то измысливают! Неча было в дымоход всякую дрянь пристраивать! А теперь нате вам! А в кухне что творится! Копоть везде, из печи все прямо на пол повыгребли, страшно глянуть… – Она снова повернулась к провинившейся молодухе. – Чего расселась? А ну пошла, чтобы к утру мне все отмыла! И до хахаля твоего доберусь! Устроили!

Евдоха, всхлипывая, проворно вскочила и заспешила к кухонной двери, из которой выходили, откашливаясь и отплевываясь, отроки дежурного десятка.

– Что случилось-то? – нетерпеливо спросила Анна.

– Да вот голубки себе гнездышко свили, – хохотнула Верка, кивая в сторону Швырка. – Евдоху на ночь к печи приставили. Отроки у нас сегодня знатно промокли. Из-за Тоньки, да еще вечером на занятиях шестой десяток в болото попал. Вот и велено было печи топить, чтобы в сушилках одежа с обувкой до утра просохла. А мил своей милке печь караулить и помогал. Да чтобы не отвлекаться, дров поболе насовали, а сами за перегородкой друг дружкой занялись. И заслонка тут ни при чем, коли дрова сырые, да еще дубовые, – добавила она уже для Плавы, но та только презрительно фыркнула и отвернулась. – Дым-то весь в дверь сперва повалил, на улицу, а эти… петух с курочкой прочухались, только когда уже караульные шум подняли. И искры из трубы на крышу посыпались; хорошо, дранка заняться не успела… Выскочили, как были, прям тепленькие еще…

– Я вчера те чурбачки нарочно холопкам велела в сторону отложить – сырые же! Нет, нашли! – Плава досадливо поджала губы. – А я предупреждала! Доигрались!

Анна только рукой махнула. Эко ж Плаву разобрало! Не иначе опять Сучок настропалил – уж больно лысый закуп непонятными для него переделками возмущался. Но разбираться со всем этим сейчас было недосуг.

Вокруг толпились отроки и наставники, плотники, холопы – угроза пожара всех подняла на ноги и выгнала на улицу. Сучок, как только выяснил, что произошло и благодаря кому все это безобразие случилось, совершенно озверел, и Швырку, и так уже получившему свою законную «награду», теперь пришлось поспешно улепетывать от своего старшины и не менее разъяренных мастеров, тут же устроивших облавную охоту на несчастную жертву любви. Судя по жалобным воплям подмастерья и ругани Сучка, вскоре раздавшимся откуда-то из-за недостроенного терема, погоня оказалась недолгой и успешной.

– Не убили бы они его… – озабоченно покачала головой Анна.

– И поделом паскуднику, – хмуро буркнул Макар, появляясь из темноты. – Вер, хватит лясы точить, пошли, днем наговоритесь.

Но поспать ему так и не пришлось…

– Матушка-боярыня! Девки с самострелами уходят! – прямо на них выскочил отрок и, повинуясь окрику наставника, доложил уже более внятно: – Наставница Арина их из девичьей вывела да построила. Все с самострелами, а у ней лук… И девки какие-то испуганные. Меня не видели.

– Да что она, ополоумела? Я ж ей велела их успокоить да вывести на улицу, от греха – пожар все-таки, – охнула Анна и решительно направилась за угол казармы, но ее опередили Макар и Прокоп.

– Погоди, Аня… С самострелами, говоришь?

– Ага, – кивнул мальчишка. – Уже и заряженные вроде…

Наставники переглянулись и ускорили шаг.

Девичий десяток в полном составе – даже маленькие были здесь, в середине – и вправду шел по двору от девичьей в сторону ворот. Девки, озираясь, сбились в кучку и ощетинились самострелами. Арина стояла, наложив стрелу на тетиву. Она как будто прикрывала этот отход, развернувшись в сторону казармы. Прокоп, первым увидевший, что происходит, рявкнул, раздраженно оскалившись:

– Ты что, охренела?! – Но, не договорив, стремительно ушел в сторону перекатом. Пущенная Ариной стрела воткнулась в стену рядом с головой выскочившего следом за ним Макара, а Арина уже накладывала следующую.

Резко толкнув назад за угол спешившую за ними Анну, да так, что боярыня полетела прямо на Верку с Веей, Макар тоже нырнул, словно в воду, куда-то в темноту, в противоположную от Прокопа сторону.

– Стоять! – остановил отроков, готовых рвануть следом за наставниками, Тит, переглянувшись с Филимоном.

– Да что творится-то? – Вея изумленно огляделась вокруг. – Анна Павловна?

– Тихо! – дернула ее за рукав Верка. – Не лезь!

– Когда на них напали, тоже пожар был? – спросил Анну Филимон. Боярыня не сразу поняла, про что ее спрашивает старый наставник, а когда сообразила, охнула и кивнула, озабоченно прислушиваясь к тому, что происходит за углом…

Арина потом так и не смогла явственно вспомнить, что происходило, только обрывками что-то в памяти всплывало. И словно не сама действовала и говорила, а за нее кто-то.

Наверх, к испуганно и бестолково мечущимся в темноте девицам она влетела уже собранная, с саадаком на поясе и снаряженным луком в руке. И распоряжение боярыни унять девчонок выполнила на совесть. Свой голос не узнала, когда рявкнула так, что у самой уши заложило:

– Молча-а-ать!

Девки затихли на какой-то миг, но тут же засуетились с новой силой, кинувшись к наставнице и перебивая друг друга:

– Пожар!

– Арина, что там?!

– Где горит?!.

– Мамочка! Дым тут уже! Задохнемся!

Какая-то девица, кажется Манефа, кинулась с воем мимо нее к лестнице, остальные дернулись следом. Не раздумывая, наставница отвесила ей такую оплеуху, что девчонка кубарем полетела на спешащих следом подружек. Другую, подвернувшуюся под руку, за ворот рубахи рванула к себе, аж треск раздался, в темноте не сразу поняла, кто это, и рявкнула прямо в лицо:

– Кто такая?! Отвечать!

Испуганные таким напором девицы притихли и замерли, кто где, и только копошились на полу упавшие. В наступившей тишине раздался срывающийся на всхлип, но уже почти осмысленный девичий голос:

– Так я это, Ева…

– Что – я?! Доложить, как положено! Где старшая?! Почему десяток в потемках мечется, как куры полоумные? Свечи зажечь, одеться, построиться! Бе-э-эгом!

– Так горим же!..

– Задницы у вас еще не горят?! Сейчас загорятся! Вы в Академии или где, вашу мать! Без разговоров! Выполнять! – Арина встряхнула несчастную Еву, чуть не оторвав ее от пола, и отшвырнула в сторону. Та засуетилась, нащупывая в темноте свечу и кресало с трутом. Арина вгляделась, но пока огонь не зажегся, различить смогла только белые пятна девичьих рубах, шагнула вперед и, не сбавляя тона, продолжила выкрикивать резкие отрывистые команды, сама не понимая, откуда те слова приходят:

– Мария! Ко мне бегом! Прекратить кудахтанье! Отвечать, как положено!

– Слушаюсь! – еще неуверенно отозвалась откуда-то из середины куча-малы Машка и поспешно завозилась, пытаясь вскочить на ноги.

– Строй десяток, как положено! В порядок себя привести! Чтоб на три счета одеты были! Аксинья, Катерина, маленьких успокойте, соберите, и в середину. Да не пугайте их!

Только когда пришедший в разум девичий десяток уже без паники и суеты при свете двух наконец зажженных Евой свечей был построен, Арина сказала, что на крепость напали тати и надо уходить. Если паром на месте, так отвязать его, по-тихому переправиться на ту сторону и идти к Нинеиной веси, а уж оттуда в Ратное гонцов посылать за подмогой. Коли не получится с паромом, так просто укрыться в лесу до утра, а там уже видно будет, что делать. Приказала зарядить самострелы и крадучись идти к воротам. Да стрелять, если что, не раздумывая.

Из девичьей Арина вышла первая, с луком на изготовку. Так и стояла, ожидая, пока девицы спустятся и построятся, настороженно вслушивалась и вглядывалась в сторону казармы, откуда доносились сюда шум, гам, крики и дым. В любой момент ожидала, что и сюда доберутся страшные фигуры с топорами, которые бежали в дыму к казарме и кричали, как ТОГДА – те, что она в оконце из своей горницы успела увидеть. Сейчас, покуда там разбираются, может, и удастся девчонок увести, если не заметят их…

Пока девки строились, а вернее, сбивались в подобие боевого порядка – плечом к плечу, ощетинившись самострелами, укрыв в середину малышню, чтобы двигаться к воротам, топот и крики, и правда, стали приближаться.

– Быстро уходите! Я задержу! – коротко бросила Арина девкам через плечо и, достав стрелу, наложила ее на тетиву. Вон из-за того угла сейчас выбегут, хорошо, ночь лунная – не промахнешься. Там проход узкий, на сколько-то да хватит ее стрел…

И когда темная страшная тень, показавшаяся ей огромной, словно медведь, действительно выскочила из-за угла и зарычала, Арина, уже не раздумывая, коротким точным движением натянула тетиву и пустила стрелу прямо в голову противника.

– Твою мать, су-у-ука, ошалела!

– Дядька Прокоп! – взвыла сзади Млава, а Арина испуганно уронила вторую, уже наложенную на тетиву стрелу; хорошо, натянуть не успела. Прокоп, ушедший кувырком куда-то в сторону за поленницу от первой стрелы, застрявшей в срубе как раз на уровне его головы, поднимался теперь на ноги, отряхиваясь и отчаянно ругаясь. Да и Анна с бабами уже спешили к месту «битвы».

И словно враз занавесь упала… И с чего ей тати померещились? Оно и пожара, похоже, нет уже – дым и то почти рассеялся. Из-за угла казармы раздаются голоса отроков, но не похоже, что бой там идет, просто перекрикиваются, гремят чем-то; жалобные крики Швырка, которого увлеченно продолжали вразумлять плотники во главе с Сучком, доносятся от недостроенного терема, но тоже как-то… обыденно, что ли? Словом, ничего угрожающего в крепости не происходит, и на нападение татей все это не похоже ни капли. Арина вдруг ощутила слабость в ногах, бессильно опустилась на землю и с трудом удержалась, чтобы не расплакаться прямо тут, на глазах у всех, от стыда и обиды на саму себя. Надо же! Второй раз за сегодня опростоволосилась! Ну что за день такой?!

– Вот это выстрел! – усмехнулся Макар, тоже отряхиваясь и выбираясь из-за строительных завалов – успел от греха куда-то нырнуть, не глядя, когда понял, что Арина не шутит. Сейчас он с интересом разглядывал ее стрелу. – Слышь, Прокоп, а ведь опять в глаз метила! Еще бы чуть-чуть… Ты бы замешкался, либо я бы поспешил – и отпевали бы…

– Мешкать не обучен, – буркнул Прокоп, поднимая и нахлобучивая на голову свалившуюся во время стремительного кувырка шапку. – Лук он лук и есть… Стрела хоть и у дуры в руках, а не спрашивает, когда летит…

– Опамятовала? – Анна остановилась над сидящей на земле Ариной, вздохнула и повернулась к девкам. – Что встали! Живо все в девичью, и чтоб к моему приходу тихо было! Устроили тут…

Девки поспешно рванули обратно, благоразумно решив, что хоть и нет их вины в случившемся, но разгневанной боярыне лучше под горячую руку не перечить.

– А неча на чужих баб на глазах у родной жены бросаться! – уперев кулаки в бока, неожиданно провозгласила Верка, насмешливо уставившись на все еще разглядывающего Аринину стрелу мужа. – Это еще Немой не видел! Нет, ну разлетелись, соколы! – громко посетовала она куда-то в сторону загона с лошадьми. – Как рванули-то к молодой бабе! Одно слово – кобели! И правильно! От вас таких только и отобьешься, что оружно! Только вот ведь непруха какая – ни поскандалить в свое удовольствие, ни в волосья сопернице не вцепиться! Не-э-эт, я так не согласная!

Общий хохот, ставший ответом на ее горестную жалобу, окончательно разрядил напряжение.

– Э-э-э, бабонька, ты чего? То прям поляница с луком тут стояла, чуть не постреляла всех… Ну-ну, тихо… – раздался успокаивающий голос наставника Филимона, склонившегося над все еще беспомощно сидящей на земле Ариной.

Но она уже не слышала, что говорит старый воин, да и собой не владела, словно смяло ее. Все, что она держала в себе от того момента, когда напавшие тати растоптали ее прежнюю жизнь, и до сегодняшней ночи, и думала уже, что пересилила, перемогла эту боль, вдруг вырвалось из оков и вылилось бурными рыданиями.

– Я… я… думала – опять тати! – только и смогла она выдавить невнятно сквозь всхлипы в ответ на доброжелательные слова Филимона. – Думала, нашли нас… Они тятеньку убили-и-и-и! – и упала, отчаянно колотя кулачками по земле, захлебываясь от накатившего вдруг и ставшего острым и непереносимым чувства утраты.

– Все живы, и слава богу! – Анна повернулась к наставникам и махнула рукой. – Все. Уводите отроков, нечего им тут…

Бабы уже поднимали под руки Аринку и уводили ее в девичью, за ними сунулась было неизвестно откуда появившаяся среди общей суеты Юлька, но ее остановила Анна:

– Не надо, Юль. Лекарка тут не поможет, мы сами с ней. Ты лучше спать иди.

– Заснешь тут, – обиженно буркнула Юлька, но спорить не стала, только посулилась принести успокаивающий отвар из травок и посоветовала завтра с утра Арину не будить, чтобы та выспалась. Но уж это Анна и без нее сообразила бы.