3
Наутро мы отправились к Перинфу, возле стен которого стояли основные силы Филиппа. Увы, царю хватило небольшой части своей армии, чтобы победить наемников. Большая часть македонского войска осаждала Перинф, другая же быстро приближалась к Бизантиону, расположенному на берегу узкого пролива, отделявшего Европу от Азии.
Казалось, что взять штурмом город Перинф не сложно. Укрывшийся за стенами и городскими воротами, он казался мне маленьким и тесным. Неровные и грубые стены имели башни с бойницами возле обоих ворот. Лишь немногие строения виднелись из-за городской стены. Город ютился на краю воды, где каменистая равнина, опускавшаяся от далеких гор, погружалась в Пропонтиду, море, раскинувшееся между проливами Геллеспонт и Боспор.
И все же нечто в облике этого города казалось мне знакомым. Но всякий раз, пытаясь оживить мои воспоминания, я наталкивался в своей памяти на ровную стену, куда более прочную, чем твердыня Перинфа.
Лагерь Филипп разбил на лишенной растительности равнине, почти на расстоянии полета стрелы от городской стены. Я сразу почувствовал напряженность: среди воинов ощущалось тревожное недовольство, то раздражение, которое возникает, когда бойцы слишком долго сидят на одном месте, лишенные удобств привычного лагеря, и не надеются в скором времени вернуться туда.
Осада затянулась. Перинф был морским портом, и поэтому жители могли отсиживаться за запертыми воротами и упрямо отражать нападения македонцев, пока корабли доставляли осажденным припасы, а иногда даже подкрепления от союзников Афин, например из Бизантиона. Филипп, полный хозяин суши, не имел флота. Перинфяне проявили чистое безумие, понадеявшись снять осаду с помощью той горсточки наемников, которую им прислали Афины. Филипп мгновенно разделался с малочисленным войском, но, хотя битва закончилась, город оставался в осаде, упрямо не желая отворять ворота.
Лошади поднимали облака пыли над своими загонами и, казалось, проявляли больше активности, чем воины. В лагере мы повсюду видели шатавшихся без дела солдат. Македонцы провели здесь уже достаточно времени, чтобы построить для себя бревенчатые избушки и протоптать между ними дорожки. Ржали нагруженные припасами и дровами мулы, которых вели мимо нас рабы.
Делом занимались лишь мастера; переругиваясь, они возились с массивной катапультой и покрикивали на группу обнаженных до пояса рабов, грузивших на нее тяжелый железный брус. Еще одна группа полунагих рабов сидела, ожидая, когда им прикажут подгонять мулов. Так натягивали толстые веревки, отводившие рычаг от катапульты.
Я заметил, что на снаряде-болванке кто-то нацарапал слова "От Филиппа".
С грохотом ударила другая катапульта. Повернувшись, я заметил, как посланный ею снаряд, вращаясь, высоко взмыл в воздух. Перелетев стену, он исчез за ней. Вновь послышался грохот. Кто-то закричал, истошный женский визг пронзил воздух, а над стеной поднялось облако пыли, темным пятном замаравшее чистое небо. От Филиппа…
Троя. Я вспомнил название города и другую осаду. Она закончилась давным-давно. Троя. Был ли я там? Или просто слышал сказки о ней? Я положил руку на бедро и ощутил рукоятку кинжала, который был привязан к моей ноге под хитоном. Какое отношение имеет это оружие к неясным воспоминаниям о Трое?
Никос повел нашу фалангу в относительно свободную часть лагеря, подальше от вонючих загонов. Было ясно, что войско Филиппа много больше, чем могли бы выставить одни македоняне. Царь собрал здесь войска всех союзных племен, в том числе и фракийцев Никоса, но тем не менее принимал еще и наемников.
– Погляди-ка на эти золоченые лилии! – Никос ткнул меня локтем под ребра, когда мы снимали наше оружие с мулов, доставивших его в лагерь.
Я взглянул в ту сторону, куда он указывал. Целый отряд воинов в одинаковых полированных панцирях и шлемах из блестящей бронзы выстроился стройными рядами, их строго разглядывали трое военачальников. Кованая броня на груди солдат повторяла линии, обрисовывавшие могучие мышцы. Шлемы их венчали выкрашенные в красный цвет конские хвосты. Доспехи так и блестели под солнцем.
– Аргивяне, – сказал Никос. – Свежее мясо из Пелопоннеса.
– Новые наемники? – спросил я.
Он кивнул и плюнул на пыльную землю.
– Сам погляди. Видишь, как разоделись? Да они и не воевали ни разу, только выхаживали на парадах и слушали горделивые басни о подвигах предков. Должно быть, решили, что перинфяне попадают в обморок, завидев такое великолепие.
Бросив взгляд на свою собственную броню, помятую, исцарапанную и покрытую пылью, я расхохотался. А потом удивился: подобное вооружение все равно стоило достаточно дорого. Где я получил этот панцирь? И в каких битвах сражался, где так погнул и поцарапал его? Откуда же я?
Филипп и его полководцы явно понимали, что войско, которому нечего делать, начинает разлагаться. И мы каждый день упражнялись, отрабатывали передвижения в тесном строю фаланги, пока наконец любой из нас не научился владеть шестнадцатифутовой сарисой, как суповой ложкой. Наемники развлекались и осмеивали нас, мы же, македонская фаланга, маршировали, маневрировали и выслушивали выговоры от начальников.
Пыль и грязь сопровождали бесконечные учения. Но я теперь понимал, почему военная машина Филиппа прокрутила мою фалангу наемников, словно мясорубка. И я, не жалуясь, маршировал со всеми, не обращая внимания на насмешки наемников.
Горцы в основном не служили гоплитами в фаланге, они были пелтастами – лучниками, пращниками или метателями копий. Легкая пехота затевала битву, появляясь перед тяжеловооруженной фалангой, и разбегалась по сторонам, когда сходились гоплиты. Наемники все были гоплитами, тяжелой пехотой.
– Наша земля теперь просто поставляет наемников, – сказал мне Никос. – Любой бедный парень, который хочет стать кем-то, отправляется воевать. Теперь каждый город содержит пехоту. Кроме Афин, конечно.
– А кого же содержат в Афинах? – спросил я.
– Болтунов-законников. – Он снова плюнул.
Кое-кто вокруг нас захохотал. Я промолчал.
Вокруг заспорили о том, чьи воины лучше. Иные полагали, что спартанские; однако все сошлись на том, что фиванские пользуются лучшей репутацией.
– Особенно их Священный отряд, – сказал один из мужей.
– Но Священный отряд – это не наемники, – указал Никос. – Они воюют только за Фивы.
– Но как никто другой!
– Они же любовники… Каждый мужчина в Священном отряде имеет пару.
– Философы утверждают, что лучше всех воюют любовники, сражающиеся рядом. Они всегда заботятся друг о друге.
– Плевал я на таких философов. Священный отряд – лучшее войско в мире.
– Лучше, чем мы?
– Лучше.
– Но наш полководец лучше!
– Они не наемники. И мы не воюем против Фив, а значит, нам незачем думать о них.
– Но Фивы поставляют множество наемников. Даже Царь Царей в Азии нанимает фиванцев.
– Что за Царь Царей? – спросил я.
Никос удивленно поглядел на меня.
– Персидский царь, – проговорил он. – Неужели ты ничего не слышал о нем?
Я лишь покачал головой.
Никос не доверял вновь прибывшим аргивянам. Называл их красавчиками, которым нечего делать в настоящем сражении. Те же расхаживали по лагерю с таким видом, словно являются потомками самого Ахиллеса, и осмеивали наши постоянные упражнения.
– Ну почему царь не пошлет их на приступ? – бурчал Никос. – Тогда бы мы увидели, на что они годятся.
Но Филипп явно не имел намерений атаковать городскую стену. Армия стояла под ней и занималась учениями – в город каждый день разве что бросали по нескольку снарядов. Перинфяне были уверены в себе и приветствовали каждый корабль, входивший в защищенную стенами гавань.
Наша фаланга разместилась на постой неподалеку от надменных аргивян, и между нами часто происходили стычки. Наверное, не будь у нас общего врага, мы сражались бы друг с другом. Почти каждую ночь случались ссоры и драки. Начальники с обеих сторон строго наказывали виновных. Однажды утром сам Никос получил десять ударов кнутом. Мы стояли навытяжку и наблюдали за поркой.
Один из полководцев Филиппа, по имени Парменион, пригрозил, что лишит нас вина, если мы не исправимся.
– Посмотрим, останетесь ли вы задирами, если будете пить только воду, – ворчал он. Поговаривали, что и сам Парменион – любитель вина. Выпивохой он был и с виду: оплывший и краснолицый, с усеивавшими его щеки и припухший нос лопнувшими кровеносными сосудами.
Конечно, аргивян наказывали их собственные начальники, но нам казалось, что с ними обходятся гораздо мягче, чем с нами.
Я старался не ввязываться в ссоры. Хотя я не помнил подробностей, но тем не менее знал, что подобная армия едва не погибла из-за конфликта между вождями. Быть может, это случилось в Трое?
Наконец настала ночь, и все переменилось.
– А где находится Троя? – спросил я у Никоса, когда мы улеглись на одеялах перед вечерним костром.
Он нахмурил лоб:
– Кто знает? Быть может, это всего лишь россказни.
– Нет, – сказал один из воинов. – Она на другой стороне Геллеспонта.
– Город еще стоит? А я думал, его сожгли дотла.
– Так оно и было.
– Откуда ты знаешь? Троя ведь существовала так давно…
– Во времена героев.
– Героев? – переспросил я.
– Подобных Ахиллесу, Одиссею и Агамемнону.
Одиссей. Это имя звоном колокольчика отозвалось в моей памяти. Не он ли дал мне тот кинжал, что привязан к моему бедру?
– Что вы, конокрады, знаете об Агамемноне! – завопил один из аргивян, стоявший на расстоянии полета камня от нашего костра.
– В Трое он был одним из ахейских вождей, – отвечал я.
– Он был аргивянин, – проговорил наемник, вступая в круг света, – и царь Микен. Не какой-нибудь заляпанный навозом мужик, как вы, горцы.
Я вскочил на ноги. Панцирь на рослом аргивянине повторял абрис его мышц, короткий меч висел на его бедре, однако я был выше на полголовы и шире в плечах.
– А я из дома Одиссея, – отвечал я, забывшись, – и помню это.
Челюсть его отвисла, потом он расхохотался и упер кулаки в бедра.
– Скиф, наверное, тебя ударили по голове, и ты свихнулся.
Я удивился. Откуда он знает, что меня считают здесь скифом?
Возле первого появился другой аргивянин. Он тоже был вооружен. Никос и несколько других воинов из моего отряда вскочили на ноги.
– Одиссей мертв уже тысячу лет, – сказал второй аргивянин с наглой усмешкой, кривя заросшую бородой физиономию. – Если он вообще когда-нибудь существовал.
– Он жил на свете, – сказал я. – И я говорил с ним.
– В Трое, должно быть. – Оба захохотали, глядя на меня. Потом второй подошел поближе и заглянул мне в лицо. Этот был ростом едва мне до плеча. – Ты безумен, – сказал он.
– Нет, он царь лжецов, – возразил первый аргивянин.
Я почувствовал, как напряглись Никос и другие воины за моей спиной.
– Нет же, вот погляди, – сказал я, доставая кинжал, – его подарил мне сам Одиссей…
Аргивянин отпрыгнул назад и выхватил из ножен меч.
– Решил зарезать меня?!
– Нет, я…
Он бросился на меня. Отбив меч кинжалом, я левой рукой ударил его в челюсть. Аргивянин рухнул, как убитый бык.
Весь лагерь словно взорвался; вокруг дрались, кусались, лягались, боролись. Я стоял среди словно взбесившихся воинов с кинжалом в руке, а вокруг меня бушевала рукопашная. Ошеломленный, я отступил от костра.
"Хорошо, хоть никто не применяет оружия", – подумал я. Тот аргивянин, который взялся за меч, еще лежал без сознания возле костра.
Закричали начальники. Я убрал кинжал и кинулся в гущу дравшихся, пытаясь разнять их.
На гнедом коне подъехал Филипп, с непокрытой головой и без панциря, его единственный глаз горел гневом.
– Прекратите немедленно! – взревел он.
Мы остановились, покоряясь властности, которая звучала в его могучем голосе.
Схватка вмиг стихла. Кто стоял, кто гнулся от боли, а кто валялся на земле; все были покрыты пылью, а некоторые и кровью.
Никос в порванной рубахе, под которой виднелись еще свежие рубцы на спине, стал коленом на грудь аргивянина и вцепился зубами в ухо лежавшего. Но прежде чем Филипп сумел сказать еще слово, прилетевший из темноты камень поразил царя прямо в затылок. Звук показался не менее громким, чем от падения камня, пущенного катапультой. Согнувшись, Филипп свалился с коня. Навстречу метнулся аргивянин с копьем, и я увидел, что около дюжины его земляков сошлись кольцом вокруг распростертого тела царя. Все были с мечами.
Опустив голову, я бросился вперед и, пробив кольцо вооруженных воинов, выхватил копье из рук аргивянина, прежде чем он успел погрузить наконечник в тело лишившегося сознания Филиппа.
Гнев и ярость вновь охватили меня, и мир вокруг замедлился. Взяв копье как дубинку, я разбил его тупым концом лицо наемнику, у которого вырвал оружие. Тот рухнул как подкошенный. Готовый защитить царя, я встал над телом Филиппа, спиной к нервно переступавшему коню. Окружившие царя вооруженные аргивяне были ошеломлены. Позади них Никос и другие воины моего отряда застыли в столь же глубоком потрясении.
Вокруг опять началось смятение. Грубый мужской голос захлебнулся кровью, послышались крики, и из тьмы явился молодой Александр, золотоволосый, с дикими глазами, с окровавленным мечом в руке.
– Царь! – закричал он. Расталкивая всех, кто попадался ему на пути, царевич шагал ко мне.
– По-моему, он просто оглушен, господин, – сказал я.
Александр сурово посмотрел на меня, затем обратился к кольцу аргивян, все еще державших в руках мечи.
– Взять, – скомандовал он, – всех!
Никос и остальные разоружили аргивян и увели их во тьму.
– Ты спас жизнь моего отца, – сказал Александр.
Тут Парменион и другие военачальники наконец подошли к нам и склонились над телом Филиппа.
– Я хочу, чтобы убийц повесили, – сказал Александр в ночную тьму. – Только пусть сначала они расскажут, кто заплатил им.
Но никто не слушал его. Александр остановил свои полные ярости глаза на мне:
– Будь возле царя, потом я присоединюсь к вам. – И удалился. Трудно было поверить, что царевичу еще только восемнадцать лет.
