Часть четвертая
РАСХОДНЫЙ МАТЕРИАЛ

Передовой район сосредоточения номер восемь. Авиабаза Коста-де-Сауипе. Километры площадок складирования, заставленных ящиками, контейнерами, техникой. Бесконечные бетонные взлетно-посадочные полосы и рулежные дорожки перемежаются гигантскими коробками складских ангаров. В сопровождении конвоя иду по широкой аллее, которую уже успели обсадить развесистыми кустами, новенькие казарменные бараки — как увеличенные во сто крат пищевые брикеты, пехотный сержант без брони, в одном тропическом комбезе бегом гонит мимо меня толпу салаг с распаренными красными лицами. «Малышка Мэри любила меня, Малышка Мэри вся из огня, Малышку Мэри не любила родня, Малышка Мэри — всё для меня…» — задыхаясь, речитативом декламируют салаги. На перекрестке небольшая очередь в армейскую лавку, продают всякую дрянь — тропические вкусности, дезодоранты, средства от насекомых, презервативы. В очереди сплошь довольные жизнью и собой тыловые крысы, те, что выстрелы слышат только со стрельбища неподалеку: снабженцы, технари, летуны штабные. Гомоня, выбираются из свежепостроенного борделя, похожего на склад, счастливые морпехи, видно, им халявы отвалили — кинули на переформирование. Все, как в Форт-Марве. Цивилизация наступает. Персонал борделя почти полностью из местных жительниц. Стратегия завоевания симпатий в действии. Мы их настолько завоевали, симпатии, что местные толкутся у внешнего ограждения косяками, стремясь угодить господам военным и попасть на любую работу. А может, им просто детей нечем кормить. Был я в этом борделе. Ничего особенного. Сплошь забитые серые мыши какие-то с приклеенными улыбками.

Никакой войны вокруг. Будто во времени назад перенесся. Только пузатые транспортники низко над головой один за одним с ревом на посадку заходят — снабжение группировки не прекращается ни на минуту. Никто не обращает на них внимания. К грохоту двигателей над головой привыкаешь быстро. В госпитале я перестал обращать на него внимание уже на третью ночь. Меня там так основательно подштопали, что я теперь как новенький. Сплю как убитый и ем с удовольствием. К тому же «психи» так поковырялись в моей черепушке, что теперь любая мысль или реакция на что-то для меня — целое открытие. Будто влез в тело чужого человека. И привыкаешь к нему постепенно. Даже тяга к жизни какая-то появилась. Тоже мне — подсолнух на помойке. Коррекция личности вот как это называется у «психов». Прямо при выписке на меня и напялили наручники, едва успел влезть в новый комбез. Пока я валялся на чистой шконке и горстями жрал всякую химию, военным следователям вполне хватило времени нарыть против меня приличную кучу дерьма.

— Нам сюда, сэр, — говорит один из конвойных, пехотный капрал, показывая на поперечный проезд.

Надо же. Барак, где расположен военно-полевой суд, расположен наискосок от борделя. Очень символично. Меня сразу проводят в зал, мимо череды клеток с сидящими рядом конвоирами. Капитан с петлицами военного юриста — председатель суда. Выглаженный до стрелок на рукавах и чистый до неприличия полевой комбинезон смотрится в помещении с неровными бетонными стенами неестественно. Сверкающие ботинки. Надраенные наградные колодки. Плесень штабная. Пара членов суда. Сержант-морпех и лейтенант-артиллерист. Оба чувствуют себя не слишком уютно в непривычной обстановке. Сразу видно — недавно с фронта. Сбоку, на жесткой лавке, — военный следователь. Молодой чернявый лейтенант с щегольскими усиками.

Меня пристегивают наручниками к вертикальному металлическому поручню. Усаживают на лавку. Что-то мне этот поручень напоминает. Никак не могу вспомнить, что именно. Крутится в голове что-то неосознанное.

— Заседание военно-полевого суда военной базы Коста-де-Сауипе открыто. Слушается дело номер 5678-473. Сержант Ивен Трюдо, личный номер 34412190/3254, командир отделения роты «Джульет», Второго полка Тринадцатой дивизии Корпуса морской пехоты. Обвиняется по статье 302 Военного уголовного уложения — убийство офицера в боевой обстановке, — каким-то тусклым бубнящим голосом зачитывает председатель, даже не поднимая на меня глаз.

Заседание военно-полевого суда совсем не похоже на те суды, на которых я присутствовал в Зеркальном. Тут нет защитника, нет обвинителя, роль живых свидетелей исполняют обобщенные и подготовленные для наилучшего и быстрейшего восприятия записи допросов сослуживцев и выжимки из различных регистрирующих устройств — такблоков брони, показаний тактических вычислителей, систем контроля и наблюдения СБ. Собственно, мое преступление в этих записях зафиксировано, выделено, обосновано и уже доказано. Сам суд — простая формальность. Вся процедура упрощена до предела.

— Члены суда, прошу ознакомиться с записями, — не меняя тона, продолжает бубнить капитан.

Члены суда послушно надевают голошлемы и втыкают в стол разъемы. Минут пять они сидят в напряженных позах. Председатель щелкает своим пультом. Снимает шлем первым. Нетерпеливо барабанит пальцами по столу, дожидаясь своих помощников. Наконец те заканчивают сеанс.

— Доказательства неопровержимы, — бубнит председатель. — На записи тактического блока бронекостюма лейтенанта Бауэра четко видно, как сержант Трюдо открыл ничем не спровоцированный огонь по офицеру, повлекший его смерть. Ранее сержант Трюдо испытывал неприязненные отношения к своему командиру, службой контроля зафиксировано несколько конфликтов между ними. По заключениям психологов, подсудимый склонен к конфликтным ситуациям. Подлинность записей удостоверена технической службой суда. Решение на передачу материалов дела в суд принято командиром батальона ввиду неопровержимости собранных следователем улик. Предлагаю мерой наказания избрать расстрел. Члены суда, высказывайтесь.

— Вопрос к подсудимому, ваша честь, — говорит лейтенант, неприязненно глядя на меня.

— Задавайте, — разрешает председатель.

— Подсудимый, вы подтверждаете, что убили своего командира?

— Да, сэр. — Я неловко поднимаюсь — стойка и наручники здорово мешают двигаться.

— Зачем вы это сделали?

— Не знаю, сэр. — Я сама искренность. Я действительно не знаю, за что я грохнул эту скотину. Или не помню. А в общем, один хрен — туда ему и дорога.

— Не знаете или не помните, сержант?

— Сэр, я только что из госпиталя. Я имя-то свое с трудом помню. «Психи» в моем котелке так покопались, что себя в зеркале не сразу узнаю.

— Сержант, выбирайте выражения — вы в суде, — стучит молотком председатель.

— Извините, ваша честь, сэр, — механически отвечаю, одновременно представляя, где и в какой позе видел я его суд и его самого.

— Вы перенесли травму? — допытывается лейтенант. Поворачивается к следователю: — Сэр, пожалуйста, расскажите об обстоятельствах инцидента подробнее.

Следователь встает. Достает свой электронный планшет. Начинает рассказывать, как мы отбивали атаку, как наемники прорвали фронт, как погиб ротный, как Бауэр кинул остатки роты в контратаку и как мы попали под удар дружественной авиации. Зачитывает результаты вскрытия тела лейтенанта, выдержки из моего диагноза, заключение госпитального психолога, перечень процедур, что я перенес. Из его речи следует, что я вполне отдавал отчет в своих действиях.

— Благодарю вас, сэр. Сержант, ваши преступные действия ничем не оправданы, — и председателю: — Поддерживаю расстрел, ваша честь.

Председатель кивает. Смотрит на большие часы за моей стеной. Поворачивается к сержанту:

— Ваше мнение, сержант?

— У меня вопрос к подсудимому, ваша честь.

Капитан снова смотрит на часы. Недовольно — график, кивает сержанту.

— Сержант Трюдо, скажите, по вашему мнению, приказ на контратаку, который отдал лейтенант Бауэр, был верным?

— Он был абсолютно бессмысленным, сэр, — отвечаю спокойно.

Офицеры переводят удивленные взгляды с меня на сержанта. Председатель мрачнеет все больше.

— Тем не менее вы его выполнили, — уточняет сержант.

— Да, сэр. К тому же выбора не было — нас перевели в режим «зомби».

Что-то мелькает в глазах сержанта.

— Это в деле не обозначено, — говорит он, глядя на следователя.

— Этот факт имел место, но не вошел в описательную часть ввиду того, что он не имеет решающего значения для прояснения мотивов преступления, сэр.

Готов поклясться, что сержант с трудом сдержал ругательство.

— Как, по-вашему, должен был поступить командир роты в сложившихся обстоятельствах?

— Сержант, мы тут не для обсуждения вопросов тактики собрались, — резко говорит председатель.

— Сэр, я в состав суда не просился. Меня назначили. И уж коли я тут, прошу разрешения прояснить суть дела, — набычивается сержант.

— Продолжайте. — Председатель откидывается на спинку кресла и препарирует холодным взглядом своего строптивого помощника.

— Благодарю, ваша честь, сэр. Итак, сержант?

— В сложившихся условиях необходимо было сохранить остатки роты. Отойти под прикрытием приданных БМП, перегруппировать силы и нанести авиационный удар. Затем вновь занять прежние позиции. Оборонительная линия была растянута до предела, а приданные средства оказались не готовы к огню поддержки ввиду нехватки боеприпасов. К тому же батальон уже выслал нам на помощь резерв — более двух взводов.

— Тем не менее исполняющий обязанности командира роты предпочел контратаку, да еще включив режим «зомби», — задумчиво говорит сержант. — И что произошло дальше?

— Дальше мы выбили наемников и попали под удар своей авиации.

— Это был случайный удар? Сошедшая с курса бомба или что-то подобное?

— Это был ранее вызванный огонь поддержки, скорректированный до начала атаки. Просто никто не удосужился внести поправку для авиации, — устало отвечаю я. — Бомберы точно отработали.

— Сколько человек погибло при контратаке и при последующем авиаударе?

— Я не имею таких данных. Думаю, большая часть тех, кто шел в атаку. Мне просто повезло.

— Ясно.

Сержант думает о чем-то. Поднимает голову. В его глазах — понимание. Ну давай, сукин сын, покажи морпеховское братство.

— Сержант, в момент, когда лейтенант Бауэр получил смертельное ранение, ваша броня была исправна?

— Никак нет, сэр. Броня не работала, сэр.

— Вы подтверждаете это, сэр? — интересуется сержант у следователя.

— На момент убийства лейтенанта Бауэра на его тактическом блоке метка сержанта Трюдо отсутствовала. На момент эвакуации сержанта Трюдо его бронекостюм не работал. Показания тактического блока сержанта Трюдо прервались за полчаса до смерти лейтенанта Бауэра.

— Спасибо, сэр. Сержант, в момент гибели офицера вы были ранены?

— Да, сэр.

— Вы подтверждаете, сэр?

Следователь:

— Подтверждаю.

Физиономия председателя постепенно наливается пятнами на щеках. Он играет желваками.

— Скажите, сержант, в момент смерти офицера боевые действия еще велись?

— Я слышал выстрелы неподалеку, сэр.

— То есть при отключенной броне и будучи раненым, вы не имели возможности увидеть противника с достаточной дистанции?

— Нет, не имел.

— Какова была видимость в момент смерти офицера?

— Плохая. Сильное задымление, сэр.

— Следствие подтверждает?

— Подтверждаю, сэр.

— Не могли вы, скажем, находясь в заторможенном состоянии, увидеть за спиной лейтенанта Бауэра противника и открыть по нему огонь в режиме ручного прицеливания?

— У меня была чужая винтовка, сэр. Броня не работала. Если я и мог стрелять, так только вручную, сэр.

Сержант смотрит на меня внимательно. Кажется, даже не мигает. Куда он клонит?

— На вашем личном счету более шестидесяти противников. И более сорока — за прошлую кампанию. В том числе есть убитые вами в рукопашном бою. Получается, вы опытный боец, сержант?

— Получается так… сэр.

— Вы видели за спиной лейтенанта противника, сержант? Вы открыли огонь по противнику и случайно зацепили офицера, стоящего на линии огня?

— Не помню. Я был контужен. Возможно, сэр.

— Вы СТРЕЛЯЛИ по противнику, сержант?

— Да, сэр. Стрелял, — говорю тихо.

— Вопросов больше не имею. Ваша честь, прошу квалифицировать смерть лейтенанта Бауэра как неосторожное убийство.

— Поддерживаю, сэр, — неожиданно встревает лейтенант-артиллерист. Все удивленно смотрят на него. Он и сам, похоже, удивлен.

— Детский сад какой-то, — шипит себе под нос председатель. — Год дисциплинарного батальона, первая категория, без права помилования.

Члены суда:

— Поддерживаю. Поддерживаю.

— Сержант Трюдо, вы приговариваетесь к прохождению службы в дисциплинарном батальоне сроком на один год. На время пребывания в дисциплинарном батальоне вы лишаетесь звания. Вам понятен приговор?

— Понятен, сэр.

Капитан бьет молотком так, что едва не ломает его.

— Конвой, увести арестованного. Следующий!

На ходу оглядываюсь. Ловлю взгляд сержанта. Грешным делом, я и сам теперь почти уверен, что стрелял в партизана, а не в эту мразь. Спасибо тебе, братан. Даст Бог, сочтемся.

Меня запирают в одну из клеток. Наручники не снимают. Капрал просит меня снять знаки различия.

— Не положено, сэр, — словно извиняясь, говорит он.

Сижу в сырой полутьме, безучастно уставившись через прутья на некрашеную коридорную стену. Туда-сюда продолжают водить арестованных. Да тут целый конвейер! Поточное производство. Слышу знакомый голос. Показалось? Нет, точно знакомый.

— С арестованными говорить не положено, сэр, — сообщает кому-то охранник.

— На положено член положен, — отвечает ему Гус. — Уйди с дороги, сынок, пока я тебе твои яйца в уши не забил. Чего уставился? Сегодня там, завтра тут. Никто не застрахован. Посторонись.

Часовой сдается. Оглядывается по сторонам:

— Только недолго, сэр. Ничего не передавать.

— Учи ученого… Ну что, Француз? Опять в говне по шею?

— И я рад тебя видеть, Гус, — улыбаюсь я.

— Штрафбат?

— Ага. Год первой категории.

— Это жопа, чувак, — резюмирует Гус.

— Я знаю, дружище.

— Бабу твою в два-два перевели. Железная девка.

— Цела хоть?

— Тьфу-тьфу. Твоих пораскидали, кто остался. Я их найду. И подругу твою тоже.

— Ей не говори. Просто привет передай, больше ничего не говори.

— Как будто сама не узнает. На вот, пригодится. — Он достает из-за пазухи блок сигарет и сует сквозь решетку.

— Я же не курю.

— Бери, там все курят. Пригодится. — И часовому: — Ты не видел ничего, понял?

— Понял…

— Спасибо, что забежал, Гус.

— Да все путем будет, Француз. Ты везучий, сукин сын. Может, и выберешься.

— Удачи тебе, Эрнесто.

— И тебе семь футов, амиго…

Времена, когда свежеиспеченных штрафников, приучая к новому для них статусу, неделями держали стоя по колено в ледяной воде в бетонном колодце — карцере, канули в Лету. Больше никаких издевательств и насилия над личностью. Не в прифронтовой полосе, это точно.

— Значит, так, солдат, — втолковывает мне усталый топ-сержант в возрасте, — забудь, кем ты был раньше. Все свои заслуги и звания забудь. Удаль свою и дурь тоже. Кем ты был? Морпехом? Тем более прижми задницу. Тут все равны. Как перед Богом. Отлучка без разрешения командира далее пятидесяти метров от расположения наказывается болью. Свыше ста метров — автоматически. Драки, неуставные отношения, крамольные речи — болью. Невыполнение распоряжения — болью. Нерадивость по службе — болью. Чтобы ты перестал ухмыляться, дружище, я покажу, что такое боль.

Сержант щелкает кнопками на небольшом пульте на рукаве своей брони.

— Присядь-ка, солдат, — требует он и тычет пальцем в рукав.

Жгучая лава окутывает меня со всех сторон. Я вдыхаю воздух, но вместо него в легкие течет расплавленный свинец. Боль разрывает меня на кусочки. Расчленяет тело. Раскладывает по полочкам мои органы. Трещат от огня пересохшие кости. Я в океане огня. В сердце звезды. Я горю внутри и снаружи и никак не могу сгореть полностью, осыпаясь пеплом, я снова поднимаюсь во плоти, чтобы снова окутаться пламенем. Нет мыслей. Нет воли. Только боль. Вселенский ужас внутри. Тело — пучки раскаленных добела струн. Вой раскаленного ветра в ушах. Белый свет врывается в глаза ледяным потоком. Я с хлюпаньем втягиваю живительный воздух, прерывая вой. Дрожат ноги. Горит грудь. В глазах красное мельтешение. Я судорожно дышу, скорчившись на стуле.

— Теперь понятно, что я имел в виду, солдат?

— Так точно, сэр! — Я неуклюже вытягиваюсь «смирно».

— Ты станешь идеальным солдатом. Ты выучишь устав назубок и без всяких там гипноштучек. Ты будешь в бой ходить так, что твои друзья-морпехи обоссутся от зависти.

— Так точно, сэр!

— Остальное тебе взводный расскажет. Твой командир взвода — рядовой Краев. Третий взвод роты «Альфа». По плацу направо, третья палатка — столовая. Найдешь командира там. Сейчас как раз обед по распорядку. Двигай.

— Есть, сэр!

— У нас тут все передвижения только бегом, — говорит топ мне вдогонку.

Плац — просто выровненная вручную и посыпанная щебенкой и кирпичной крошкой грунтовая площадка. На бегу представляю, сколько усилий приложили штрафники, чтобы обустроить среди развалин свой временный лагерь. Края плаца выровнены, как по ниточке. Палатки натянуты так, что не найти и морщинки. Ни соринки кругом. И никаких ожидаемых вышек с охраной. Хотя зачем они? Наши «пауки» — универсальные штучки. Сержант только что продемонстрировал мне, на что они способны. Строй сосредоточенных бойцов без оружия пересекает плац с другой стороны. Останавливается у столовой. По одному бойцы исчезают внутри. Дождавшись, пока последний окажется внутри, вхожу следом. Три длинных стола, окруженные легкими складными лавками. Бойцы чинно сидят и дожидаются, пока дежурные по столу раскидают по пластиковым мискам хавку — брикеты универсального полевого рациона. Потом складывают руки перед собой, как примерные детишки, и начинают читать молитву. Комбинезоны у всех потрепанные, но чистые и выглаженные, словно только что из прачечной. Отмечаю численность отделений — пять-шесть человек, не больше. Что-то не нравится мне в этой арифметике. Все сосредоточенно смотрят в столешницу перед собой.

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Благослови, Господи, Императора нашего, Вооруженные силы его и всех, кто служит в них. Аминь! — несется негромкий размеренный хор.

Я внутренне содрогаюсь. Это вовсе не та молитва, что мы, заблудшие во тьме мятежные хищные волки, духи смерти, читаем каждое утро. Представляю, как буду бормотать трижды в день эту овечью чушь для слабаков, и снова зябко повожу плечами. «…ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО ЖАЛЕТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ. И С ЭТОЙ МЫСЛЬЮ ПРЕДСТАЮ Я ПЕРЕД ГОСПОДОМ НАШИМ…» — звучит у меня внутри. Господь в представлении моем что-то абстрактное и великое, не имеющее ясного лица и чем-то напоминающее Императора.

— Не нравится молитва, рядовой? — обращается ко мне штрафник с крайнего стола. Бывший офицер как пить дать.

— Никак нет, сэр! — чеканю.

— Я твой командир взвода. Будешь в первом отделении. Садись за мой стол, солдат.

— Есть, сэр! — Так непривычно обращаться к рядовому как к начальнику. Придется привыкнуть — тут все рядовые, кроме командира роты и его заместителя.

После обеда взводный провожает меня в мою палатку.

— Это твоя койка, солдат, — говорит мне Краев, указывая на легкое парусиновое изделие со скатанным к изголовью грубым одеялом.

— Ясно, сэр.

— Порядок в тумбочке должен быть идеальным. Щетка и зубная паста слева, бритвенный гель и мыло — справа на верхней полке. Устав и документы для изучения — на средней полке, устав сверху. Принадлежности для ухода за одеждой и обувью — на нижней, причем щетки справа. Снаряженный ранец — в изголовье под койкой.

— Понятно, сэр!

— Вот еще что, солдат.

— Слушаю, сэр!

— У тебя первая категория. Это значит — без права помилования. Никакого искупления кровью. Значит — весь срок. Не вздумай соскочить. Если кончаешь жизнь самоубийством — умирает все твое отделение. Если нерадиво относишься к своим обязанностям — сначала наказывают тебя. Повторное нарушение — страдает все отделение. Свыкнись с этим. За тобой будут наблюдать в десять глаз. И ты сам наблюдай, коли жизнь дорога.

— Ясно, сэр!

— Порядок у нас простой. Один день — работы в расположении, изучение устава, строевая подготовка и так далее по распорядку. Один день — участие в боевых действиях. Это означает, что сутки мы сидим в окопах на переднем крае и, когда приходит нужда, получаем оружие и идем в атаку. В режиме «зомби», естественно. Так что откосить не получится.

— Понятно, сэр! — облизываю пересохшие губы.

— Друзей тут нет. Только командиры или сослуживцы. Невыполнение приказа автоматически влечет наказание болью. Топ-сержант уже показывал тебе, что это значит?

— Так точно.

— Если командир не наказывает тебя, наказывают его. Или подразделение. Тебе придется стать идеальным солдатом, рядовой. По-другому тут не бывает.

— Ясно, сэр. Рядовой просит разрешения задать вопрос, сэр! — Я вновь начинаю чувствовать себя салагой в чистилище. Казалось, навсегда забытое состояние.

— Задавайте.

— Есть ли шанс у идеального солдата выжить, сэр?

— Как у всех. В бою все одинаковы. Все идут в атаку. Так что смерть тут — лотерея.

— Ясно, сэр.

— Получи у моего заместителя свое имущество. Через тридцать минут желаю видеть твою койку, тумбочку и тебя самого в идеальном состоянии.

— Есть, сэр!

Командир взвода Краев слегка медлит. Оглядываясь, спрашивает тихо:

— Ты из морпехов?

— Так точно, сэр. Сержант, командир отделения. «Джульет»-три, четвертый второго, — так же негромко отвечаю я.

— Я тоже из Корпуса. Капитан. Командир разведроты. Первый полк. Тут много наших. Убийство?

— Неосторожное убийство офицера, сэр.

— Знаю я эти неосторожности, — усмехается бывший капитан. — Держись, морпех. Может, и повезет тебе.

— Спасибо, сэр! — На мгновение мне становится легче. Я не один тут такой.

Через полчаса от морпеховского братства не остается даже запаха. Я корчусь на земляной палубе от разрывающей каждую клеточку тела боли. На первый раз — всего три секунды. Рядовой Краев, командир взвода, находит заправку моей шконки не идеальной. А комбинезон мой недостаточно выглаженным. В течение получаса сеанс повторяется трижды, пока я не начинаю четче представлять образ идеального солдата. А потом в течение долгих четырех часов я в составе взвода марширую по щебенке плаца, отрабатывая доселе незнакомые строевые приемы. То и дело я падаю на палубу, разрываемый дикой болью. К вечеру я непроизвольно сжимаюсь от страха уже при одном приближении командира.

— Ничего, братан, — шепчет мне перед отбоем сосед по кубрику. — Живут и здесь. Привыкнешь. Я вот уже три месяца чалюсь.

Я молча киваю ему.

— Взвод… отбой! — Я прыгаю в койку, словно в воду с горящего борта. Одеяла взмывают над нами, как паруса, и саваном накрывают вытянувшиеся «смирно» тела.

Тропический дождь обрушивается на лагерь. Туго натянутая парусина полощет под порывами ветра. Барабанный шум ливня над головой глушит слова команды.

— Молитву… начинай!

— Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое… — гудит по палатке монотонный хор идеальных солдат.

На следующий день после завтрака — строго по распорядку, — рота бегом выдвигается на передовую. Наш лагерь от нее недалеко, пара километров всего. Непривычная стальная каска в матерчатом чехле основательно грузит шею. Пустые подсумки на разгрузке. Вместо брони — легкий бронежилет, весь в заплатках. Занимаем позиции в наспех выдолбленных неглубоких траншеях, перегораживающих улицу. Впереди, слева, сзади — сплошная пальба из легкого оружия. Дома вокруг почти целы, лишь кое-где выбиты окна да стены пулями исщерблены — Нью-Ресифи берут штурмом аккуратно. Авиацию и артподдержку применяют точечно. Город просто нашпигован промышленными объектами, разрушать которые команды не было.

Пули поют над головами на разные голоса. Без брони и оружия чувствую себя как таракан в будильнике. Во все глаза наблюдаю за соседями — если они выжили, получится и у меня. Сидим в узкой неглубокой траншее на корточках, изо всех сил стараясь не высунуть макушку и одновременно не испачкать спины в мокрой глине — потом придется долго и нудно отстирывать комбез вручную. Пьем воду из фляг. Многие на полном серьезе молятся, склонив головы и шепча с прикрытыми глазами. Жаль, я не научился общаться с Богом, сейчас бы самое время. Устав от бессмысленного ожидания, тихонько бормочу свое:

— Я — морской пехотинец. Я — оружие…

Сосед удивленно поднимает голову. Смотрит на меня непонимающе. Будто я в сияющий храм во время проповеди на «Томми» въехал. Потом осмысленное выражение появляется в его тусклых глазах.

— …Я не рассуждаю и не сомневаюсь, потому что оружие неспособно рассуждать и сомневаться, — начинает он шептать вслед за мной.

Сидящий за ним навостряет уши.

— …Моя семья — Корпус. Меня нельзя убить, ибо за мной встают братья мои, и Корпус продолжает жить, и пока жив Корпус — жив и я… — через минуту уже несколько человек вокруг меня негромко декламируют заклинание силы.

Я говорю и говорю, и привычная уверенность входит в меня, и я снова не один, со мной Корпус, и, значит, я действительно буду жить вечно, и сейчас, как никогда, мне хочется верить в это, и я верую всей душой, как никогда ранее.

— …И с этой мыслью предстаю я перед Господом нашим. Аминь! — звук затихает в сырой глинистой дыре.

Мы удивленно переглядываемся.

— Я Крест, — представляется сосед. — Первый третьего.

— Француз. Третий второго.

— Не надейся, Француз, тут обычная халява не пролезет. Лучше молиться. Вроде помогает. Тут мы все у Бога на разделочном столе. Кого выберет, того и в котел. Конкретное чистилище. Будешь молиться искренне, бывает, Он слышит. И тогда пронесет нелегкая. Именно так, чувак.

Морпех снова опускает голову. Глаза его вновь тускнеют, будто высыхают. Через минуту вижу, как его губы снова начинают беззвучно шевелиться.

Закрываю глаза. Молитва на ум не идет. Видимо, я еще не в той кондиции. Пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее. Стараюсь абстрагироваться от грохота пулемета из соседнего здания. Вспоминаю, как Ника кормила меня с рук какой-то полусырой дрянью и заливисто смеялась, когда я выталкивал корм языком. Ее солоноватые губы. Жаркое дыхание. Мысли плавно перескакивают на Шармилу. Как странно, я по-прежнему не ощущаю ее частью себя. Понимаю умом, что долбаные «психи» вычистили мою черепушку. Выхолостили меня, как мясного кабана. Но сделать ничего не могу. Потому что не знаю — что. Вынуждаю себя вспомнить нашу последнюю ночь в Марве. Вновь обнимаю ее за изящные бедра. Собираю губами крошки бисквита с ее коленей, касаясь шелковистой кожи. И понимаю вдруг, что думаю о Шар по привычке. Как будто назло себе. Или им. Им — кукловодам, что подвесили меня на невидимых лесках. Прошлое не вернуть никогда. И никогда мне уже не испытать такого неземного кайфа, как в те дни. Даже если чувства ушли, я бы все отдал, чтобы насладиться музыкой ее тела еще раз. А может, это я себя обманываю. Не будет ничего, если воспринимать Шар просто как сексуальную бабенку. Такое не повторяется. Такое бывает только раз. Как в бреду, вспоминаю, как разговаривал с Шармилой в госпитале. А может, я и был в бреду. И не было никакой Шармилы. В том бреду она сидела рядом, положив руки на колени, и пристально, без улыбки, смотрела мне в глаза. А я рассказывал ей о встрече с ее отцом. Даже описал, как он выглядит. Странно, Шар даже не удивилась тогда. Просто сказала:

— Да, это он. У него именно такой шрам на левом виске.

И больше мы ни о чем не говорили. Просто молчали, прикрыв глаза. У меня еще голова сильно кружилась, и я боялся, что меня при ней стошнит. Я понимаю, что Шар приходила прощаться. А все же было ли это? Или это такой же бред съехавшего с катушек контуженого, как и мои похождения в Косте? При упоминании Косты-де-Сауипе сразу и отчетливо вижу женщину по колено в воде, безуспешно пытающуюся поднести подарок богине моря.

— Вводная! Вводная! Выдвигаемся! — доносится справа. Звук двоится, похожий на многоголосое эхо. Приближается ко мне. Меня толкают. Открываю глаза.

— Вводная! Выдвигаемся, — говорит мне Крест.

Я киваю и передаю сообщение дальше по цепочке. Поднимаюсь и семеню вслед за всеми.

Длинной змеей мы тянемся трусцой, сгорбив плечи и втянув головы, огибая дом.

— Быстрее! — кричит, высовываясь из-за угла, ротный — капитан Дэвидсон. — Темп!

Командиры взводов тычками и криками подгоняют свою паству. Длиннющая нелепая многоножка быстро перебирает конечностями в ботинках на шнуровке. Пули от невидимого пулеметчика выбивают искры из мостовой. Многоножка идет зигзагами, тело ее скомкивается, рвется, освободившиеся конечности бросаются за спасительную стену.

Выбежав из-за угла, еще успеваю заметить обычный армейский грузовик у тротуара напротив и сержанта Гейбла возле него в сопровождении нескольких пехотинцев. И тут же меня бросает в уже узнаваемое состояния сна наяву, двумерного мультика без теней, в котором я играю главного героя. Нет никаких чувств, кроме сосредоточенного внимания и желания выполнить порученное дело лучше всех. Я готов расталкивать локтями и рвать зубами массовку впереди, что задерживает получение оружия, но невидимая веревочка внутри цепко держит меня, направляя мою энергию в нужное русло. Я не знаю, откуда мне это известно, и нет у меня никакого желания вдумываться в это — вперед, скорее, но в голове уже пульсирует незримая граница, которую я должен достигнуть быстрее всех. Я знаю, что я буду делать и как. Рубеж атаки отпечатан в мозгу призрачными контурами зданий. Жажда крови сводит скулы. Ноздри трепещут, вбирая влажный пыльный воздух, пахнущий пороховыми газами. Я торопливо распихиваю по подсумкам магазины и гранаты, что подает мне из грузовика бронированная фигура с мутным неразличимым лицом. Пристегиваю штык-нож к стволу. Уже на бегу вставляю лопатку в заплечный чехол. Дикое нетерпение, граничащее с азартом, подгоняет меня. Ноги сами приносят меня к позициям взвода. Откуда-то я знаю, что это именно мой взвод, хотя все лица мультяшных людей мутны и одинаковы. И бормотание невидимого режиссера в наушнике переговорника под каской позволяет нам перейти к следующему этапу — выйти на рубеж атаки, и мы в нетерпении скачем по избитой палубе, неохотно приседая на колено, пропуская напарника вперед, и я точно знаю — единственное правило в этой увлекательной игре без правил — слушаться режиссера. Он выше нас. Наш рефери. Футбольный тренер. Отец и мать. Господь Бог. Его шепот воспринимается не ушами — сердцем, я скриплю зубами, чтобы не завыть от восторга, когда слышу его голос, и тело движется само по себе, без моего участия, стремясь угодить гласу с небес. И само падает на замусоренную палубу, узрев знакомый пейзаж. Палуба пахнет камнем. Гарью. Пылью. Собачьей шерстью. Потом. Старыми ботинками. Машинным маслом. Я кручу головой, ожидая, да когда же эти соседние взводы выйдут на рубеж! Шепчу в нетерпении, подгоняя их. Безликая фигура рядом со мной содрогается и тычется носом в бетон. Каска глухо звякает о палубу. Красивая красная лужица натекает с простреленной головы. Ноздри мои заполняет восхитительный запах свежей крови, и я дрожу от возбуждения — оборотень с винтовкой, жаждущий смерти. Каменные брызги больно жалят мне лицо. Я понимаю, что это бьют по нас снайперы, и скриплю зубами — сейчас, сейчас, скоро я до вас доберусь, сволочи, я выпущу вам кишки, я буду стрелять в вас в упор, я расколочу ваши черепа, как гнилые арбузы, я выткну ваши черные глаза, отрежу уши, раздроблю прикладом пальцы и прострелю колени. Я трясусь, как в лихорадке, и запах крови от умирающих вокруг статистов усиливается и сводит меня с ума. И когда пальба над головой — огонь прикрытия — усиливается до нестерпимого грохота, прекращается свист с неба и голос режиссера коротко произносит — «вперед!», тогда я срываюсь с места и наперегонки с другими мчусь в дымное марево. Мне больше не нужно сдерживаться, воздух льется в меня холодным водопадом, я прыгаю, не чувствуя ног, большая заводная игрушка, Питер Пэн, умеющий летать, резиновый Микки-Маус, не боящийся высоты, морды домов впереди страшатся моего горящего взгляда, и раздутые до предела легкие открывают свои клапаны, и я издаю вой непобедимого существа, веселого супергероя, которому можно все. Страх мелких никчемных людишек впереди ощущается всеми фибрами моей волчьей души, винтовка в руках дергается от очередей — я бью, не целясь, по дульным вспышкам из окон. Я прыгаю через упавшие тела без лиц, я радуюсь — мне достанется больше, дымные кусты минометного огня покрывают палубу, горячие воронки жадно открывают пасти, но вот уже близко, вот она — волшебная граница, дождь стальных яиц летит в распахнутые в ужасе оконные рты, и я вваливаюсь в каменную крепость и топаю изо всех сил вверх по бетонным трапам. Я нахожу людей по запаху пота. По страху, который сочится из пор. По шуму их дыхания. Магазин давно отстрелян — мне нет до этого дела — зачем мне патроны? — я молнией врываюсь в тесные клетушки, и жизнь перепуганных существ течет, течет в меня нескончаемым ручьем через штык, через ствол, через руки и плечи, и я пьянею от этого и, отталкивая резиновых мультяшных собратьев, рвусь дальше, бросая гранаты в темные углы, вышибая ногами двери. И, наконец, на чердаке я со звериным рычанием настигаю снайпера — лакомую дичь. Я быстр, как мангуст. Время размазывается вокруг меня тягучим киселем. Играючи отбивая стволом сонное движение чужого приклада, я ударом ноги в грудь отшвыриваю тело щуплого зверька в темный угол. И сосредоточенно вонзаю в него штык. Много-много раз. Штык звякает о палубу, насквозь пронзая дергающееся тело. «Номер 34412190/3254 — задача выполнена», — тороплюсь сообщить о своей радости режиссеру. И глас Божий отвечает мне: «Занять оборону, удерживать позиции до подхода дружественных сил». Я вгоняю в скользкую от чужого праха винтовку свежий магазин. Прямо с чердака, через узкое слуховое окно, поливаю огнем улицу перед собой, с радостными восклицаниями сбиваю на землю маленькие фигурки, что отчаянно бегут навстречу своей смерти. Черепица вокруг меня разлетается сухими брызгами, я скалюсь в ответ, сердито гудящие шершни пролетают надо мной, я отмахиваюсь от них нетерпеливым кивком головы. И вот наконец режиссер сообщает всем задействованным о конце съемок. Я топаю вниз по бесконечным трапам, помогаю тащить чье-то невесомое тело с простреленной ногой, груда брони на палубе второго этажа устраивает пулеметную позицию, странно — у этого тоже нет лица и голос его искажен, будто его пропустили через шифратор. На улице полным-полно ненастоящих трупов. Некоторые еще шевелят конечностями. Таких собираем и тащим на исходную в первую очередь. Я горд и значителен. Радость распирает меня. Я раз за разом возвращаюсь на изрытую воронками улицу, чтобы подобрать очередной тряпичный манекен. Я — настоящий. Остальные — игрушки. Все настоящие выполнили задачу. У игрушек кончился завод. Сели батареи. Мы собираем повсюду их тушки. Война — способ отсеять из наших рядов все ненастоящее, игрушечное. Я небрежно опускаю на палубу у грузовика очередное тело. Бегу чистить оружие. Потом следую в траншею — ожидать дальнейших распоряжений. Сажусь на корточки. И просыпаюсь, будто выныриваю с того света. И страх, которого я не испытывал во время боя и который никуда ни делся, который просто ждал своей минуты, спрессованный в невидимый слиток, — страх обрушивается на меня. И я вжимаюсь в сырую глину, я изо всех сил вцепляюсь в нее скрюченными до боли пальцами и тоскливо скулю, придавленный дымным воздухом. Я не могу, не хочу видеть свет, мне хочется букашкой забиться в укромный уголок, и я ложусь на дно траншеи, не обращая больше внимания на грязь. Благо места теперь полно.

Незнакомый боец рядом жадно хлебает из фляги. Трясущиеся руки не слушаются, вода льется ему на подбородок, на грудь, он с хлюпаньем ловит ее губами и мотает головой.

— Где Крест? — спрашиваю его.

Он молчит. Смотрит на меня удивленно и настороженно. А потом отворачивается и снова присасывается к фляге. Я понимаю, что задал не тот вопрос. Лучше бы мне спросить, как часто здесь дает осечку истовая молитва. Похоже, тут становятся не только истинно верующими. Встречаются и атеисты. Переворачиваюсь на спину и глядя в зенит, на лету придумываю антимолитву, адресуя послание верховному существу.

— Господи, создал ты нас по подобию своему на потеху себе. Пожирают друг друга чада твои, аки пауки неразумные, и нет покоя и мира в мятежных детях твоих. За что нам доля твоя, Господи, за что наградил ты нас разумом и способностью мыслить? Не для того ли, чтобы тешили мы тебя игрищами кровавыми на потеху твою и ангелов твоих? Молю тебя, Господи, вселись в раба своего, дабы испытать на себе все то дерьмо, которое хлебаем мы по милости твоей. Здесь чадо твое, Ивен Трюдо, Господи, сукин ты сын, прием!

Высшее существо не отвечает на мою мыслеграмму. То ли на разных частотах мы с ним, то ли код мой не подходит, то ли меньше чем епископу до него не докричаться.

— Живой, морпех? — спрашивает кто-то.

Поворачиваю голову. Надо мной возвышается взводный. Весь в копоти, в земле и крови. Спрыгивает в траншею рядом.

— На себя посмотри, — говорит Краев, поймав мой взгляд. — Ща капеллан придет. Будет душу лечить. Чего расслабился-то? До обеда далеко. У нас на сегодня еще пара вылазок.

Кажется, я уже жалею, что меня не приговорили к расстрелу. Там умираешь один раз, а тут — по три раза на дню.

Когда капеллан затягивает молитву, я упрямо стискиваю зубы. Бойцы вокруг хором повторяют за священником:

— Упокой, Господь, души усопших рабов Твоих и прости им все грехи их, сделанные по собственной воле и помимо их воли, и дай им Царствие Небесное…

Меня хватает на пару минут, не больше. Ослепительная боль скрючивает меня на дне траншеи и выворачивает наизнанку. Приходя в себя, я жадно глотаю воздух и под буханье адского молота в ушах повторяю вместе со всеми:

— Спаси, Господь, людей Твоих и благослови принадлежащих Тебе, помогая им побеждать врагов и сохраняя силой Креста Твоего святую Церковь Твою…

— Доброе утро, Тринидад! — доносится из распахнутого люка стоящего неподалеку бронетранспортера. — В эфире военное радио «Восход». У микрофона ведущий Кен Ямомото. Главная новость часа: сразу две партизанские группировки, действующие на западной окраине Нью-Ресифи, в результате переговоров с представителями имперских властей согласились сложить оружие в обмен на гарантии сохранения жизни. Командиры отрядов получили распоряжение прекратить огонь сегодня после полудня. Партизанские лидеры изъявили добровольное желание обратиться к руководителям других незаконных формирований, действующих в этом районе. Они призвали их зарыть томагавки в землю и сойти с тропы войны. Кроме того, в своем обращении руководители оппозиции призвали всех добровольцев принять активное участие в развитии политических и демократических программ, применяя при этом исключительно мирные методы. Это действительно замечательная новость, и мне остается только сожалеть о том, что она запоздала по крайней мере на полгода. С другой стороны, ха-ха-ха, как иначе смогли бы проявить свою доблесть солдаты Империи? Наша несравненная Шейла Ли сейчас находится в районе боевых действий, в самой гуще событий. Она передает всем свою любовь и восхищение мужеством наших солдат, этих несгибаемых борцов за торжество закона и справедливости. По ее просьбе для отличившихся в Ресифи бойцов Второго полка Тринадцатой дивизии морской пехоты передаем отрывок из концерта оркестра «Звездные пастухи»…

— Сдадутся они, как же, — бурчит себе под нос Краев. — Их прижали со всех сторон. Им деваться некуда. Там даже дети стреляют. Все равно мы всех подряд мочим. Куда ни кинь — всюду клин.

— Мне больше понравилось это — «политических и демократических программ», — передразниваю я голос ведущего. — Они там сплошь мясо тупое, они слов-то таких не знают, епть…

Свист приближающейся мины заставляет нас заткнуться и плотно прижаться к палубе.

Прошел целый месяц. Мы давно прошли Ресифи насквозь, рассекли его надвое и теперь добиваем остатки фанатично сопротивляющихся партизан. Больше всего хлопот нам доставляют наемники — отчаянные, профессиональные, изворотливые как черти, они маневрируют, внезапно контратакуют, кладут нас пачками. Настоящие духи войны. Уважаю таких. Это не голоштанный сброд с дробовиками. Их новая тактика изрядно попортила кровь штабным деятелям — во время нашей атаки они минируют и уходят со своих позиций, оставляя только пулеметчиков, а затем бьют во фланг сменяющей нас и не успевшей закрепиться пехоте. Некоторые улицы мы берем по два-три раза. Вокруг меня почти нет знакомых лиц. Все, кого я успел узнать из своего взвода, кроме, пожалуй, Краева, давно повыбиты в непрекращающейся мясорубке. Пополнение льется непрерывным ручейком — кто заснул на посту, кто украл пайку, кто струсил, да мало ли поводов найдется? — но новых лиц я не запоминаю. Ни к чему. Я уже привык к тому, что люди тут — просто песок в старинных песочных часах. Свыкся с этим. И просто жду своей очереди. Как-то так получается, что пока мне удается остаться наверху. Несмотря на все пополнения, наш взвод редко бывает укомплектован больше чем наполовину.

— Слышь, взводный?

— Чего тебе?

— Мне вот все не дает покоя — кто мы такие? — спрашиваю я тихонько.

— Тебе не одинаково? — без паузы отвечает он, будто ждал вопроса. — Ты все равно что покойник уже. Какая разница, чего не успел и чего не понял? От тебя больше ничего не зависит.

— Да как-то, знаешь, не дает покоя. Именно поэтому. Вроде жизнь кончена, а оглянуться не на что.

— Как не на что? У тебя женщины были? Дети есть? Пил-гулял? Получал удовольствие? Вот и думай об этом.

— Дети есть. Но не ради же удовольствия живем?

— Ты в Корпус-то чего поперся?

— По дурости, — честно отвечаю я.

— А я по убеждению. И тут я по ошибке. По собственной глупости. Но все равно я офицер. Мне сомнения ни к чему, понял?

— Понял, сэр, — уныло отвечаю. Взводный загремел сюда из-за связи с собственным ординарцем. По его словам — обычной женщиной, ничего особенного. Он дважды ранен, до конца срока ему всего (или еще) два месяца. Даже эта бойня не способна выбить у него палубу из-под ног. Даже то, что его взвод за месяц полностью обновляется.

— Да брось, Француз. Без чинов.

Я вижу, как ему неловко из-за его резкости.

— Все нормально, взводный.

Свист очередной мины опять прижимает нас к земле. На этот раз бухает где-то недалеко.

Смерть становится привычной, как завтрак — строго по распорядку. И ничего я поделать с этим не могу. А значит — чего рыпаться попусту? Как ни странно, лучшее время для раздумий — ожидание атаки. Это единственное время, когда мы сидим себе тихо-мирно и до поры нас никто не трогает.

Я часто думаю о смысле жизни. Звучит слишком высокопарно, согласен. Но по-другому выразить то, что бродит внутри, не могу. Я размышляю о том, кто мы. Зачем живем. Кого защищаем. Императора? Кто такой Император? Это Империя. Империя — это люди. Мы защищаем людей. Почему, защищая людей, мы должны их убивать? И как можно защищать тех, которые ненавидят тебя и кого ты презираешь? И если презираешь их — презираешь Империю, а значит, и Императора, а как можно быть готовым умереть за того, кого считаешь грязью? И разве можно быть верным по инстинкту, а не по убеждению? Наши речевки — все эти «Убей» — не более чем собачьи команды для развития агрессивности породы. Нас выводят, словно псов для собачьих боев. Мы прослойка между обывателем и властью. Мы смазка, что предотвращает взаимное трение. Расходный материал. Нас льют на жернова истории. Теперь я знаю, что означает летучее выражение «историю пишут кровью». Странно звучит, но тут, на краю преисподней, я впервые ощущаю себя свободным. Течение моих мыслей ничем не нарушается. Командование не считает необходимым тратить силы на гипнокоррекцию штрафников. Все равно они погибают раньше, чем успевает закончиться курс внушений. Редкое явление — я помню то, о чем думал вчера, позавчера, неделю назад.

— Слушай, взводный, как ты думаешь, зачем мы живем? — снова тереблю безучастного Краева. Он поднимает глаза. — Я в смысле — разве можно быть преданным не по убеждению? Мы ж не роботы какие, в конце концов?

— А чем мы от них отличаемся? — спрашивает он с интересом.

— Ну как, мы во плоти, мы мыслим, решения принимаем самостоятельно… — Я сбиваюсь с мысли, замолкаю.

— Решения принимаем, говоришь? — ехидно интересуется он. — Мы от них отличаемся только строением тела. Модификацией. Процессами обменными. Мы просто другая модель, понял? Роботы не думают. Они выполняют порученную работу. И не озадачиваются, зачем живут. Так кто мы, по-твоему?

— Роботы и есть, — уныло соглашаюсь я.

— Думай о том, зачем нам поручена эта работа. Помогает.

— Знаешь, капитан, как раз в это я больше всего не могу въехать. Иногда мне кажется, что нами играет кто. Как солдатиками из коробки. Никакого смысла не вижу. Вообще.

— Кто-то из древних сказал: «Права или неправа моя страна, но это моя страна». Если вдуматься, мы те, кто спасает мир от хаоса.

— От хаоса? Ну ты сказал! Сила! Ты что, отличником в училище был?

— Краткий курс военной истории все офицеры проходят. Мы ж костяк. К тому же мысль здравая, — словно извиняясь, говорит взводный.

— Слушай, капитан, а ты уверен, что эта мысль пришла тебе в голову сама по себе?

На этот раз Краев молчит. Через полчаса молчаливого сидения поступает вводная. Поднимаем задницы и тянемся получать оружие.

Через тысячу лет, а может, через час, когда я волоку простреленную куклу к пункту эвакуации, весь целеустремленный и собранный, двое морпехов преграждают мне путь. «Дружественные цели», — шепчет кто-то внутри меня. Я обхожу их по большой дуге, но морпехи упрямы. Они тянут меня к себе. Они что-то кричат мне, и мне кажется, что я слышу их крик, словно придушенный подушкой.

— Садж! Трюдо! — орут мне на ухо, и я ухожу прочь, потому что выбился из графика и потому что внутри что-то болезненно отзывается на эти крики.

— Эй, братаны! Не положено сюда! — кричит часовой громилам-морпехам, которые тащат пулемет к нашим позициям.

— Ты кого братаном назвал, крыса позорная? — огрызается один из них. — Ты, щенок, винтарь свой правильным концом держать научись, собака помойная!

— Не положено! Запретная зона!

Часовой поднимает винтовку.

Сидим на палубе, спиной к стене какого-то обгоревшего дома. Смотрим бесплатный спектакль. Нам психологическая разгрузка не положена. Морпехи рассыпаются по палубе, сноровисто втыкают сошки в щебенку. Под прицелом частокола стволов конвоир отступает за выступ пожарной колонки. Опускает ствол.

— Не положено, ребята. У меня приказ, — бормочет он почти жалобно.

— Мы тебе не ребята. Ты, салага, по пуле соскучился? — гремит бас здоровенного сержанта в измудоханной осколками броне. — У меня приказ занять оборону. И я его выполню, даже если придется пару таких крыс, как ты, расстрелять! Понял?

— Сэр! Так точно, сэр! — орет, становясь «смирно», конвоир.

— Еще раз вякнешь, прикажу расстрелять за нарушение субординации, — уже более спокойно говорит сержант. — Встань там и не мельтеши под ногами. Подойдешь ближе двадцати метров, пеняй на себя, тут наша зона ответственности. Доложи своему командиру — Третий батальон Второго полка морской пехоты занимает оборону согласно вводной.

— Есть, сэр!

Часовой шустро отбегает назад и начинает бормотать под опущенным бронестеклом. В отличие от нас он полностью экипирован.

Что-то знакомое чудится мне в голосе грозного сержанта. Я наблюдаю за тем, как двое морпехов наполняют мешки быстротвердеющей пеной. Устанавливают пулемет. Пристреливают к палубе сошки. Еще двое, пригибаясь, волокут ящик с картриджами. Со стуком бросают его на бетон и ложатся чуть позади нас, выставив стволы из-за декоративных деревьев, побитых пулями. Броня их, мимикрируя, сливается с серым рисунком тротуара. Пара бойцов перебегают, таща за собой патроны к дробовику. Неполное отделение морской пехоты деловито и быстро занимает оборону.

— Слышь, Француз? — лежа, поворачивает ко мне голову сержант. Лицевая пластина его поднята. — А классно ты в атаку ходишь. Прямо идеальный морпех с охеренной мотивацией, от которого пули отскакивают. Не иначе роту тебе дадут за заслуги, как из дерьма выберешься.

Он скалится в широкой улыбке. Мать моя — Паркер! Уже сержант. Это его отделение.

— Ты тоже ничего, Парк, голос командный выработал, — отвечаю негромко, стараясь не привлекать внимания часового. — Это взводный мой. Капитан. Разведрота первого полка, — спохватываясь, представляю Краева.

— Здравствуйте, сэр. Я Паркер. Командир отделения. Третий второго. Я этого засранца знаю. — Он кивает на меня.

Взводный рискует. Но делает вид, что все нормально. Кивает едва: «Недолго, сержант».

— Само собой, сэр! Вот, Француз, чуваки тебе барахла собрали. — Он подвигает ко мне ногой ящик с запасными картриджами. — Ты не дрейфь. Морская пехота своих не бросает.

Быстро разбираем подарки. Передаем по цепочке, прячем под комбезы. Сигареты, стимы, шоколад, витамины. Кто-то сразу жадно запихивает сладкое в рот. С хавкой у нас туго — все, что положено, и ни калорией больше. Стандартного рациона, по замыслу командования, вполне достаточно. Тут не курорт. Стимы — это хорошо. Стимы — шанс уколоться после атаки, чтобы не свихнуться к чертям. Жаль, с собой не пронести. Но хоть сегодня перебьемся.

— Давай еще стимов, Парк, — прошу я.

— Док, ко мне! Все стимы выгребай. Держи, Француз.

Я передаю пару упаковок взводному. Пару оставляю себе. Остальные передаю дальше.

— Кто из наших цел?

— Крамер тут, Гот. Коробочку нашу расколотили к херам. Рыжий с Топтуном в нашем взводе, простыми «сусликами». Нгаву и Мышь подпортили слегка, где-то по больничкам чалятся. Трак тогда еще накрылся, когда ты мудака этого уделал. Со взвода человек с десяток осталось. Из других и того меньше — под корень выбило.

Крамер от пулемета поворачивает голову. Подмигивает мне. Уже капрал. Растет. Делаю усилие, подмигиваю в ответ. Что-то щемит внутри, грозя прорваться слезами. Чушь какая. Морпехи не плачут. Дьявол меня разбери, ради одного этого чувства стоит жить. Всем мудакам назло. Какая-никакая — это моя семья. Родня. Другой нет у меня. Я снова часть гранитного монолита. Море мне по колено.

— Вы что, действительно тут обосновались?

— Да ну, брось. Наши позиции метров сто впереди. Мы за вами сегодня ходим. Второй волной. Взводный разрешил к тебе сползать. Нормальный чувак, из рядовых. Говорит, знает тебя. Сало. Слыхал?

Киваю молча. Мир тесен. Гот подползает ко мне:

— Привет, садж. Как ты?

— Нормально, салага, — улыбаюсь.

— Ты это, садж… Ты не дрейфь… Мы это… — Он мнется, не зная, что такого хорошего сказать человеку, которого уже нет. — Ты классный чувак, садж, — наконец рожает он. — Ребята тебя уважали. У тебя потерь было меньше всех, и к людям ты, как человек. Я бабу твою видел. Зацепило ее. Сильно. В Марв ее отправили. Чуваки говорили, обгорела, как головешка. Жалко. Классная телка…

Я не слушаю больше. Чернота накатывает изнутри. Не дает дышать. В глазах жжет. Кровь грозит выплеснуть через стиснутые до боли кулаки. Не видно ни зги. Тараканы прозрачные мельтешат перед глазами.

— Придурок ты и есть, Гот, — плюется Крамер. — Придурком и сдохнешь…

Больше я ничего не слышу. Чернота, клубясь, затапливает мозг.

— Гребаная Империя! Гребаная бойня! Гребаная жизнь! Гребаные латино! Гребаный Император, мать его, козла кривоногого, — бормочу, как во сне. И ослепительная боль смывает мысли. Я снова — комок нервов, опущенных в кислоту. Угорь на раскаленной сковороде. Кусок кокса в глубинах домны. Еще! Больше огня! Жарь, сука! Давай! Расплавь меня! Еще!

…Я открываю глаза. Вечереет. Саднит лицо. Костяшки кулаков сбиты до крови. Грязный чехол на бронежилете располосован, сквозь прорехи проглядывают полоски металлокерама. Вокруг вжимаются в палубу остатки взвода. Лихорадочно нащупываю во внутреннем кармане стим. На месте ли? Пуская слюни от ужаса, вонзаю толстую иглу прямо через рукав. Мир обретает краски. Тупо сижу, раскачиваясь, как китайский болванчик. Оглядываюсь в поисках взводного. Нет его нигде. Капеллан, пригибаясь, трусит к нам. Укрывается от снайперского огня за покосившимся рекламным щитом.

— Помолимся, дети мои, — басит, вытаскивая крест поверх брони.

«Хрен тебе, святоша!» — зло думаю я.

Боль крутит мои суставы. Выдавливает глаза из орбит. До хруста сводит мышцы живота. Раскаленные капли падают с меня на палубу и поджигают высохшую живую изгородь. Я выдыхаю пламя, как маленький зеленый дракончик, и рисую в воздухе узоры раскаленным добела пальцем. Я смеюсь в голос, и капеллан удивленно смотрит на меня, продолжая размеренно читать.

— …Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе… — плывет над припорошенными пылью касками.

У нас новый взводный. Второй по счету после Краева. Нудный ротный старшина из инженерного батальона. Бывший, конечно. Что-то там у него с ревизией не срослось. Сидим, лежим, стоим рядком вдоль улицы. Единственное требование конвоя — не менять места в строю. Пинаем балду. Уже и обед миновал, а атаки все нет. Начинаю думать, что обойдется на сегодня. А жаль. Я определенно начал сдвигаться с катушек — человеком я себя чувствую только тогда, когда засыпаю и оказываюсь в нестрашном мультике, где можно вволю порезвиться.

Сегодня что-то расшалились беспилотники. И бесшумные «пираньи», и стремительные грохочущие «орланы», и увешанные ракетами «грачи» — все они мельтешат в высокой голубизне крохотными серебристыми мальками, резвясь, иногда опускаются к самым крышам, глуша нас грохотом, и вновь кувыркаются в высоту, рисуя замысловатые послания инверсионными следами. Впереди и левее нас часто и основательно бухает. Высокие дымные грибы растут из-за крыш. Догадываюсь, что где-то прижали и теперь выбивают большую группу партизан. Ниточки ракетных следов время от времени поднимаются к небу, и очередной малек сплевывает в ответ чем-нибудь гремучим, и тогда палуба под ногами подбрасывает наши задницы, а с соседнего дома с грязным облупившимся фасадом дождем сыплются стекла.

Отделение пехотинцев сопровождает пеструю группу. В центре ее возвышается улыбчивая штабная крыса-полуполковник из отдела по связям с общественностью. Холеная морда его цветет в обаятельной дежурной улыбке, идеально подстриженная ниточка усов, короткий образцовый ежик на голове, он как заправский экскурсовод показывает руками туда-сюда, и сопровождающие его пестро одетые гражданские послушно крутят головами. Журналисты. Кому-то еще интересно смотреть батальные репортажи с переднего края, сидя в безопасном уюте домашнего кресла, и взахлеб тыкать пальцем в голокуб: «Смотри, смотри — этого убили. И еще одного! Смотри, как ракета пошла! Налей мне еще пива!»

Стрелки из отделения охраны окружили группу со всех сторон. По двое впереди и сзади, по трое с флангов. Настороженно оглядывают окна через прицелы. Внимательно смотрят на нас — сброд без брони и оружия, в бронежилетах, испещренных пятнами заплат.

— Взвод, смирно! — подает команду взводный, когда подполковник проходит мимо. Увлеченный, он не удостаивает нас внимания.

— Дамы и господа, — он сверяется со своим электронным планшетом, — вот в этом здании еще два дня назад находился штаб партизанского отряда «Красные муравьи». Вот тут и тут находились пулеметные точки. «Котята» — такие маленькие самоходные мины — пробрались прямо на их совещание и уничтожили всех, кто там находился. А через полчаса морская пехота — Третий батальон Второго полка — внезапной атакой с двух направлений окружил и уничтожил потерявших управление партизан. Как видите, здание почти не пострадало. Имперская армия не производит разрушений больше, чем это необходимо.

Он говорит и сам себе верит. Рассказал бы я тебе, крыса, сколько разрушений производит Имперская армия, да ты все равно не поверишь, говнюк. Этих данных нет в твоих коммюнике.

— Подполковник, а сколько партизан было уничтожено в результате атаки? — спрашивает упитанный мужчина с круглым загорелым лицом.

Секундная заминка — гид сверяется с базой данных, недолго соображает, как дипломатичнее ответить: сказать, что уничтожено много и поголовно, — нельзя, сказать, что отряд был небольшой и почти без боеприпасов, — еще хуже, получается, морская пехота убивает безоружных. Это не согласовывается со стратегией завоевания симпатий. Свист с небес заканчивается грохотом взрыва. Снова дрожит палуба, и сыплются сверху стеклянные дождинки. На мгновение улыбка подполковника становится резиновой, он быстрым взглядом оценивает расстояние до зоны огня. Тревожно охают дамы. Подполковник вновь берет себя в руки.

— Все в порядке, дамы и господа. Наша авиация производит точечные удары. Ситуация под контролем. Отвечаю на ваш вопрос, сэр: до двух взводов живой силы было уничтожено. Число сложивших оружие и взятых в плен сейчас уточняется, — улыбаясь, говорит он.

Группа деловито семенит дальше. Чуть позади ее топают нагруженные аппаратурой операторы, осветители, прочая техническая братия.

— А кто эти солдаты, подполковник? Почему они без оружия? — показывает на нас пальчиком особо въедливая особа, которая не без оснований полагает, что их водят за нос и, как всегда, вешают на уши лапшу.

И тут же все взгляды устремляются вслед за наманикюренным пальчиком.

— Это? — Крыса морщит лоб в раздумье. Кричит: — Бойцы, из какого вы подразделения?

— Третий взвод роты «Альфа». Третий дисциплинарный батальон, сэр! — вытянувшись, кричит взводный.

— А, это штрафники. Преступники, — машет рукой полуполковник. — Прошу вас, пойдемте дальше, господа, у нас мало времени.

— Нет, подождите, подполковник! — не сдается дамочка. — Вы должны нам рассказать про дисциплинарные батальоны. Неужели в армии столько преступников? За какие преступления сюда отправляют?

Из группы технарей уже тянут шеи, внимательно вслушиваясь в происходящее. Берут ретивую журналистку на карандаш. Больше ты по передовой шляться не будешь, милочка. Писать тебе сплетни о сексуальных похождениях колониальных управляющих. СБ чутко держит руку на пульсе. Подполковник нервно смотрит назад, на соглядатаев. Пытается выкрутиться.

— Мисс Горн, это не уголовные преступления. Дисциплинарный батальон призван исправлять нарушения воинской дисциплины. Это не преступники в привычном понимании этого слова. К сожалению, задачи, выполняемые этим подразделением, специфичны и не подлежат оглашению. Все вы предупреждены о границах доступной информации. Прошу вас, впереди нас ждет осмотр позиций морской пехоты.

И «операторы» напирают сзади, ненавязчиво подталкивая вперед своих подопечных. Женские лица — как видения из потусторонней жизни. Отголоски волшебных запахов наполняют рты слюной. Неужто это все по-настоящему?

— Господин подполковник. Я бы хотела взять интервью у этого солдата, — раздается рядом со мной.

Высокая брюнетка в брючном костюме останавливается возле меня.

— Мне очень жаль, мисс… э-э-э… Каховски, но у нас мало времени.

— Ничего, я вполне могу пропустить часть программы, — отвечает брюнетка спокойно. — Карл, готовь аппаратуру.

— Мисс, самостоятельные передвижения по зоне боевых действий запрещены. К тому же я не смогу гарантировать вашу безопасность, — мямлит сопровождающий.

— Ничего, я подожду вас тут, — не сдается журналистка. — Вон тот часовой вполне справится с нашей защитой. К тому же разве не вы уверяли нас, что здесь абсолютно безопасно?

— Подполковник, нам обещали показать передовую, — требовательно произносит кто-то из толпы.

— Действительно, офицер. Мы не можем вечно выдумывать подробности. Покажите нам войну! — поднимаются новые голоса.

— Мисс Каховски, мы вернемся через двадцать минут. Ожидайте нас тут.

Крыса отряжает одного из пехотинцев для охраны строптивой. Солдат отделяется от своих и занимает позицию у стены. Оглядывает улицу в обе стороны.

— Итак, дамы и господа, впереди вы видите воронки. Это следы от разрывов мин. Теперь вы видите, что нам противостоит прекрасно вооруженный и жестокий противник, а вовсе не те беззащитные дети, что часто изображаются на вражеских карикатурах… — Голос гида постепенно удаляется.

Из группы технарей на нас внимательно пялятся неприметные личности. Наконец исчезают и они.

Бриджит Каховски спокойно разглядывает меня. Оператор за ее спиной устанавливает треногу с аппаратурой. Подбрасывает в воздух передвижные голокамеры. Крохотные жучки повисают, мягко жужжа.

— Вряд ли я смогу рассказать вам что-то интересное, мисс Каховски. А если и смогу, вы все равно не сможете это использовать, — говорю я, чувствуя себя чудом природы: на нас, не скрываясь, таращится весь взвод, не исключая конвоира.

— Будьте добры, — обращается Бриджит к конвоиру, — господин подполковник из штаба группировки разрешил взять интервью у этого солдата. Не могли бы вы отвести остальных солдат немного дальше? Нам нужно пообщаться наедине.

Конвойный кивает, даже не ухватив сути вопроса. Оглядываясь, бойцы плетутся к соседнему дому.

— Карл, ты тоже постой в сторонке.

— Ясно, Бри.

Запах ее духов будит внутри забытые ощущения.

— Знаете, Бриджит, вы по-прежнему здорово пахнете, — говорю зачем-то.

— Вижу, вы меня узнали. Как вас зовут?

— Ивен Трюдо, мисс Каховски. Третий взвод роты «Альфа» Третьего…

— Это лишнее, — останавливает она. — Достаточно имени.

— Глупо звучит, но я рад, что вы сумели выбраться из лагеря, Бриджит.

— Это было что-то ужасное, — признается она. — Нас лапали все, кому не лень. Кормили раз в день какой-то баландой. По малейшему поводу били прикладами и ногами. Спали на земле. Я пробыла там целую неделю. Потом едва уговорила дознавателя связаться с пресс-центром группировки. Тогда нас вытащили. Мне кажется, что я пробыла там целый год.

— Война — жестокая штука, мисс. Вовсе не то увлекательное приключение, как вы пишете, — говорю, чтобы что-то сказать.

— Как странно. Мне даже не хочется вас убить, Ивен, — говорит женщина отстраненно.

— Так бывает, Бриджит, — заверяю я. — К тому же смерть тут — не наказание.

— Представляю себе, — говорит она.

— Не мелите ерунды, Бриджит. — Она удивленно смотрит на меня. — Вы не можете этого представлять.

— Вы так думаете?

— Уверен. Зачем вы решили поболтать со мной? Эти типы из Безопасности вам теперь из пресс-центра высунуться не дадут.

— Плевать. Все равно нам тут лапшу на уши вешают. Настоящая война где-то там. Какая разница, откуда врать?

— Вам так хочется написать правду, Бриджит?

— Иногда, — тихо говорит она.

— Думаете, кому-то в мире интересна эта кровавая грязь?

Она пожимает плечами:

— Надеюсь.

— И вы полагаете, что ваш материал пропустят? Не смешите меня, мисс. Зачем вы тут? Хотите отомстить?

— Откуда мне знать, — досадливо отвечает она. — Все так перепуталось. За что вас сюда?

— Убийство офицера, — говорю. И после паузы: — По неосторожности.

— Надеюсь, вы убили того, о ком я думаю, — тихо говорит она.

— Именно так, мисс.

— Есть в мире справедливость…

— Да бросьте вы. Нет ее и не было никогда. А та, что есть, всегда за чей-то счет.

— Все равно я рада.

— А я рад, что вы остались живы, Бриджит, — говорю совершенно искренне.

Она смотрит на меня, задумчиво прикусив нижнюю губу. Изменилась. Сменила прическу. Кажется, чуть похудела. Похорошела. А может, просто для меня любая женщина теперь — богиня. Штрафники-женщины содержатся отдельно от нас. Я придумываю детали, которые толком не успел рассмотреть тогда, в темноте. Говорю почти неосознанно:

— Вы очень красивы, Бриджит. Нет-нет, это не домогательство. Часовой пристрелит меня, если я к вам просто прикоснусь. Просто там вы были похожи на сексапильную сучку. Сейчас — нет. Завидую вашему мужу.

— У меня нет мужа, Ивен.

— Хотите, я вам действительно расскажу чего-нибудь? Просто для интереса?

— А что, давайте, — оживляется она. — Карл, включай!

— Не буду вам плести про мужество и беспримерный героизм. Этого добра вам та штабная крыса с три короба насыплет. Просто расскажу про маленький случай. Наблюдал его с неделю тому.

— Хорошо, Ивен. Продолжайте.

— Мы вот так же сидели, атаки ждали, — начинаю я, и ожившая картина вновь прокручивается перед глазами, словно голофильм плохого качества.

…Мы сидим за уложенными в ряд мешками с песком. Беспилотники поджигают дома на другой стороне площади. Через наши головы проносятся гудящие железяки от танковой группы в конце улицы. Пехота из соседних с нами зданий лупит куда-то из окон. Ответного огня нет. Просто «мошки» кого-то там обнаружили, вот и перестраховывается народ. Крыши домов полыхают, как факелы. Куски стен разлетаются брызгами. Мрак сплошной. И все это рядом, метров с полсотни от нас. Видно все как на ладони. И вдруг среди этого ада — красная пожарная машина. И за ней еще одна. Взрывы продолжаются, а пожарные высыпают, раскатывают свои шланги, выгружают роботов и начинают тушить. Я глазам своим не верю. Какой-то брандмайор надтреснутым голосом подгоняет своих подчиненных. Они заливают пеной огонь. Бросают цилиндры газовых бомб. Иней оседает на стенах. Беспилотник делает новый заход, снова скидывает зажигалки. Фосфор так и брызжет дымными струями. Кто-то кричит, даже через выстрелы слышно. Пожарные выносят раненого. Кладут рядом с машиной. Брандмайор снова гонит их в огонь. Они опять бегут в трещащее по швам здание. Танковый компьютер определяет пожарного робота как недружественный объект. Разваливает его на запчасти. Пожарные переходят на другой этаж и тушат огонь вручную, поливая пеной из брандспойтов. Настоящие бойцы. Бронзовые яйца. Кого-то сбивают из пулемета — я ясно вижу фонтанчики от пуль на стене и сразу после этого — крики. Раненого выносят к машине. Огонь усиливается. Пожарные стоят у машины, беспомощно глядя на то, как их город превращают в груду горящего щебня. Брандмайор хватает тяжелый наконечник и с матом бросается в огонь. По одному, его экипажи присоединяются к нему. Беспилотник превращает пожарную машину в расплавленные брызги. Пожарные переключают и тянут рукава к оставшейся. Обвешиваются ранцевыми пеногенераторами и вслед за последним роботом устремляются в атаку. Вторая машина превращается в шар огня. Муравьи в серебристых робах работают ручными пеногенераторами, почти в упор отбиваясь белыми хлопьями от ревущего огня. Беспилотник скидывает еще серию зажигалок. Крыша проваливается в вихре искр. Истошный вопль. Танки обрушивают верхний этаж. Пехота, соревнуясь, бьет по окнам. Пожарные, пригибаясь, отступают из погибающего дома. Волокут раненых товарищей. Грудятся поодаль, опустив тела на землю. Пытаются оказать первую помощь. Брандмайор выходит последним. Останавливается у входа и упрямо льет пену в дым. Его силой волокут прочь. Он вырывается. Пена кончается. Двое оттаскивают его в сторону. Он с маху бросает опустевший короб на землю. Яростно потрясает кулаками. Кажется, он рыдает, посылая проклятия. Пехота прекращает стрельбу. Беспилотники переносят огонь на другой дом.

— …такая вот история, мисс, — заканчиваю я.

Бриджит потрясенно молчит.

— Неужели так бывает? — наконец спрашивает она.

— Еще как, — заверяю я.

— Вот это репортаж, — говорит она с расширенными глазами.

— Черта с два вы это дадите, — усмехаюсь я.

— Кто знает, — задумчиво говорит Бриджит Каховски.

Когда крыса-полуполковник ведет назад свое стадо, она подходит ко мне совсем близко. Протягивает руку. Я торопливо вытираю грязную потную ладонь о штанину и осторожно пожимаю изящную узкую ладонь.

— Удачи вам, Ивен Трюдо, — говорит она, заглядывая мне в глаза.

Я молча киваю. Живые мертвецы у стены, сглатывая, провожают взглядами ее высокую фигуру с прямой спиной. Цокая каблуками, она присоединяется к разноцветному рою. Откуда-то знаю, что она оглянется перед тем, как повернуть за угол.

Сегодня я вижу, как ходит в атаку краса и гордость — тяжелая пехота. Мы почти на окраине, в удали теперь упражняются все кому не лень. Наивные. Как будто мало городов еще осталось.

Тусклые фигуры — настоящие ходячие танки — движутся с удивительной грацией. Их вес уменьшают портативные гравигенераторы. Они тащат на себе безоткатные орудия, тяжелые пулеметы и скорострельные гранатометы. Головы их похожи на уродливые угловатые наросты из-за обилия аппаратуры. Ячеистая броня легко держит очередь из пехотного пулемета. Оружие на сложных станках, кажется, растет прямо из их тел. Массивные оболочки с бледными червяками, впаянными в набитое оборудованием нутро. Они с ходу разворачиваются в боевые порядки и вмиг уносятся куда-то в дым. Поднимается немыслимая пальба. Избиение младенцев. Ничего из ручного оружия не способно причинить вред этим псевдоживым монстрам, в которых железа больше, чем живой плоти. Через полчаса монстры возвращаются, лишь слегка подкопченные. Грузятся на свои открытые транспортеры с многоцелевыми спаренными скорострелками. Смотрим на них, как на исчадия ада. Не дай бог нарваться на такого в рукопашной. Правда, сейчас мне на этих уродов начхать.

Мутная пелена который день подряд колышется перед глазами. Живу по инерции. Какие-то лица, знакомые и не очень, возникают из памяти и исчезают вновь. О чем-то спрашивают. Смотрят вопросительно. Ждут ответа. С удивленным выражением растворяются, чтобы уступить место другим. Молчу, стиснув зубы. Мне нельзя отвечать. Почему-то я твердо знаю это. Я сижу с глупой улыбкой и бросаю камушки, стараясь попасть в жерло разбитого уличного утилизатора. Иногда мне это удается. Я делаю вид, что всецело поглощен этим занятием. Нет ничего важнее на свете. Я прислушиваюсь, но никак не разберу, о чем говорят со мной существа без шей. Я снова улыбаюсь, делая вид, что меня это не касается. Скорее бы активировали «паука» в моем загривке. Я жажду снова стать сильным и непобедимым. Хочу в мир, где нет проблем. Хочу быть всемогущим и напрямую общаться с Богом через переговорник. Бог меня ценит. Очередное лицо улыбается мне обугленным ртом. Кровь сочится из растрескавшихся черных губ. Я даже не могу разобрать — мужчина это или женщина. Я уважительно прищелкиваю языком, наблюдая, как лицо пытается что-то сказать, преодолевая жуткую боль. Мое прищелкивание окружающие воспринимают как выражение удовлетворения — камушек гремит в черном зеве. В яблочко. Извиняясь, пожимаю плечами. Нельзя мне с тобой говорить, брат. Нельзя, чтобы взводный заметил, как я с катушек слетел. Мне уже нечего бояться, смерти нет, жизни нет, боли нет. Ничего нет. Но я хочу собой остаться. Тем, кто я сейчас. Понимаешь, братан? Пока, дружище, держи хвост пистолетом. О, какая встреча! Я вас знаю, милочка? Неужели? Ах какая досада. Говорите громче. Я вас не понимаю, милая. Кричите на ухо. Громче. Да что за черт! Что ж вы все такие тупые! Слышь, братан, чего она сказала? Что? Громче! Камушек звякает, не долетев до цели. С тобой все нормально, Трюдо? Кто это говорит? Неужто я вас слышу? Взводный? Здесь, сэр! Все в норме, сэр! Или мне показалось? А, братан? Помнишь, как мы гудели в Марве? Трюдо, брось придуриваться! Есть, сэр! Это я дурачусь. Точно, братан? Тут неподалеку есть заводишко. Хрен его знает, что там производят. Уверен, партизан там — как грязи. Завод бомбить не станут. Значит, нас отправят. Скорее бы. Хочу в настоящий мир, не в это дымное говно! Хочу дышать полной грудью. Мне тут воздуха не хватает, и рука болит под повязкой. А еще я ноги вчера сбил. Хочу бежать быстрее всех! Трюдо, мать твою, заткнись! Есть, сэр! Подмигиваю улыбающемуся лицу. Знаешь, каково это — лететь, не касаясь земли?

Адская боль. Хочу туда, где боли не бывает. Призраки исчезают. Глупые, боятся боли. Это совсем не страшно. Хотите попробовать? Вводная? Или мне показалось? Нет, точно вводная. Меня трясут за плечо. Вскакиваю и мчусь, не разбирая дороги. Уже скоро. Потерпи, братан. И ожидаемое просветление опускается на меня.

Гранат в этот раз нам не дают. Зарядов к подствольнику тоже. Там нельзя ничего взрывать. Опасно. Завод необходимо сохранить. Это еще более увлекательная игра, чем предыдущие. Дымовая завеса затягивает палубу — чьи-то взводы оружия стараются вовсю. Прыгаем, как резиновые зайцы. Играем в чехарду, прячась в дыму. Бог подсказывает нам дорогу через наушник. Веселая пальба вокруг. Треск как в Новый год на пляже в Коста-де-Сауипе. Новый год — это здорово. Я люблю праздники. Я вбегу в эту дверь первым, и Бог похвалит меня. Кто-то старается опередить меня. И еще. Сколько вокруг желающих быть первым — уму непостижимо! Неужели они не понимают — Бог любит только меня одного?

Солнечные зайчики брызжут в дыму. Одна за одной резиновые игрушки нелепо подпрыгивают и катятся по земле. Я бегу навстречу ярким лучам. Я стреляю в упор. Это так прикольно — зверьки с человеческими лицами разлетаются брызгами. Я первый! Остальные — не в счет. Я бегу по темному коридору, пахнущему кровью, порохом и горячим железом. Мне нужно наверх. Я должен удержать позицию. Господь поддерживает меня. Меня никто не способен догнать. Я буду жить вечно. Я меняю магазин за магазином. Пули мои живут самостоятельной жизнью. Я выпускаю их, не целясь. Рои встречных насекомых мне не помеха. Я выплевываю горячие куски свинца. Я радостно смеюсь, купаясь в радужных волнах. Ноздри трепещут от запаха свежей крови. Так пахну я — кровь сочится из меня через простреленный бронежилет. Палуба качается, словно спина морского животного на вдохе. Я снова стреляю по упрямым черным фигуркам, что лезут из всех щелей. Я до вас доберусь. Никто не способен бегать быстрее, чем я. Они стреляют в меня. Пули звонко барабанят по моему нарисованному телу. Я бессмертен! Мне никогда не было так легко! Я делаю шаг, и воздух передо мной становится упругим, словно пружина в магазине. Дружественные цели протискиваются мимо меня в радужную пленку. Волны расходятся от того места, где они пробили невидимую преграду. Яркие точки разрывают ее поверхность. Тонкими лучами тянутся в черную глубину. В ответ тоже тянутся лучики — много-много лучиков, радужная пленка не выдерживает тысяч булавочных уколов и лопается сияющими голубыми брызгами. Я вижу, как пули буравят воздух. Даже лежа я пытаюсь стрелять, и у меня почти получается. Но потом винтовка становится похожей на бревно и выскальзывает из моих ослабевших рук. И Бог подстегивает меня, он приказывает, нет — он просит держать позицию. И тело мое из последних сил в экстазе повинуется невидимому голосу. Я достаю лопатку. Ползу вперед по скользкой железной палубе. Ползти легко. Кровь, как смазка, позволяет мне скользить неслышно и стремительно, как жуку-водомерке. А потом смазка кончается, и я замираю, как пришпиленный. И начинаю выскальзывать из цветного сна.

Нет. Не хочу. Я не хочу просыпаться! Я сопротивляюсь, как могу. Я раскрываю глаза как можно шире, стремясь сделать тускнеющие краски как можно более яркими. Я открываю рот и пытаюсь крикнуть грозно, чтобы Бог услышал меня. Но лишь невнятный клекот вырывается из меня. Я роняю голову. Железо пола кислое и соленое на вкус. Тысячи лиц уговаривают ме-ня закрыть глаза. Я хочу стиснуть зубы. Лица просят не делать этого. Я вбираю в себя воздух. Лица недовольно хмурятся. Воздух совсем не содержит кислорода. Я не могу им дышать. Так нечестно! Лица согласно кивают. Я не хочу назад! Лица становятся виноватыми. Прячут глаза. Собираются в хоровод. Их танец превращается в сверкающую воронку. Сухой вихрь подхватывает меня.

Свет. Много света. Я ввинчиваюсь в прохладную воду. Я рассекаю ее мощным телом. Я разгоняю волны по сторонам. Я в своей стихии. Вода — это жизнь. Жизнь — это… Жизнь — это все, что вокруг. Я растекаюсь струящейся рекой. Я извиваюсь по волшебной стране. Берега ее наполнены людьми, которых я когда-то убил. Я знаю их всех поименно. Они опускают в меня руки. Играют с камушками на моем дне. Они ждут и зовут меня. Они не испытывают ко мне ненависти. Я их брат, навеки. Мне больше не нужно притворяться. Тут не бывает боли и страха. Эта волшебная страна, она манит меня своим голубым безоблачным небом, своими шелестящими рощами, где нет змей и хищников. Меня тянет к ней, я тут родился, я останусь тут навсегда, ностальгия по несуществующей родине подхватывает меня желтым листком и кружит над землей.

Моя крошка Мари совсем дитя. Я качаю ее на коленях. Она весело визжит, отбиваясь от щекотки. Мама подает мне блюдо с исходящими паром пирожками. Отец вытирает замасленные руки. Я прижимаюсь щекой к прохладному животу Шармилы, ее пальчики нежно теребят волосы на моем затылке. Я целую ее колени. Она грустно улыбается в ответ. Ника подает мне блюдо с неземной пищей. Бриджит размазывает тушь по заплаканному лицу. Император, маленький несчастный старичок, виновато пожимает плечами. Гус, Крамер, Гот, Бауэр, Паркер, Мышь-Нгава — все они становятся в очередь, стремясь пожать мою руку. За ними еще лица. Тысячи лиц. Тысячи рук. Тысячи слов.

Я отталкиваю ногой чемодан с миллионами ненужных вопросов. Слова кружатся в воздухе, уносимые ветром. Я отдаюсь течению. Я отрываюсь от земли и устремляюсь домой. Это в невообразимой дали кто-то сжалился и добил мое опустевшее тело.