17

Эта последняя фраза бабки Степаниды засела в сознании, как солнечное пятно в глазу – куда ни посмотришь, всюду скачет перед взором, будто лазерная точка целеуказателя.

Он старался думать о дочери, отмахиваясь от наваждения, вспоминал их первую поездку в Финляндию, которую Маша в буквальном смысле выревела – так ей хотелось побывать за рубежом. Ездил он тогда на экономический форум, где кроме общих слов и поучений заключались конкретные договоры с инвестиционными компаниями и где вертелась не одна сотня молодых бизнесменов, жаждущих чего-нибудь халявного в России. Как и где Маша подцепила этого Арвия, остается загадкой, вроде бы и далеко от себя не отпускал, и присматривал; вполне возможно, сам Арвий искал себе выгодную пару и наткнулся на губернаторскую дочку.

С точки зрения Зубатого, что в нем было любить, не совсем понятно. Рано потолстевший, меланхоличный и, как показалось вначале, надменный тридцатилетний человек, едва переплевывающий свою губу, не знающий ни русского, ни толком английского. Но за семь дней пребывания Маша потеряла голову и землю под ногами. Тогда она училась еще на первом курсе, слаще морковки ничего не едала и носилась по бывшей окраине Российской империи с вытаращенными глазами. Он пытался осаживать ее, показывал, что и здесь есть помойки, пьянство и нищие, что за внешней благополучностью кроется бездуховность, тоска и сытая лень, так не похожая на русскую голодную, однако что ей были отцовские слова, когда удачливый и респектабельный Арвий стелился возле ее ног и намеревался сделать предложение. Побыли бы они тогда в стране Суоми с месяц, возможно, Маша сама бы кое-что рассмотрела в своем избраннике, но они скоро уехали, началась переписка, воспоминания и грусть, которая и родила любовь. После женитьбы Арвий больше проводил времени с Зубатым и нашими бизнесменами, нежели с молодой женой, поскольку замыслил построить в области комбинат детского питания. Его действительно построили, как совместное предприятие, с современным оборудованием и технологией. Почти сразу же российским партнерам толстый финн перестал нравиться, и они начали выжимать его из бизнеса. Естественно, пришлось заступиться за зятя. Тот почувствовал защиту и стал постепенно наглеть, выпрашивая то фанерный завод, то мебельную фабрику. Отматерить и выгнать его оказалось невозможно: во-первых, могла возникнуть ссора с дочерью, во-вторых, Арвий оказался непробиваемым. Переводчик у Зубатого был свой, поэтому все переводил дословно, однако иностранный зять выдворялся из кабинета и через пять минут возвращался назад как ни в чем не бывало и просил что-нибудь еще. Хамзат его ненавидел, но тоже сделать ничего не мог, опасаясь оскорбить шефа. Зять стал как злой призрак, как наваждение, и все разговоры с Машей ни к чему не приводили, Арвий просто не слушал жену и со средневековой жлобской упрямостью опять что-нибудь клянчил, одновременно объясняя губернатору, что такое рынок.

Наконец, в очередной раз, когда его партнеры еще раз сделали попытку отнять долю в бизнесе, тайно от жены и дочери Зубатый специально уехал на охоту, и Арвий вынужден был убраться домой, забрав Машу.

С тех пор они и жили в Коувале, где зять открыл сеть автомоек и перебивался мелким бизнесом. Со слов Маши, он мечтал вернуться в Россию и снова подняться, но уже без помощи тестя. Однако последние вести говорили об обратном: Арвий все-таки рассчитывал на Химкомбинат...

Зубатый прилетел в Хельсинки в полдень и из аэропорта, как условились, позвонил Маше, но не на домашний, а на сотовый телефон. Он полагал, конспирация нужна, чтобы зять ничего не узнал раньше времени и не помешал побегу, но дочь назвала совсем другой адрес, куда нужно приехать и забрать ее.

– Я все еще в госпитале, пап, – призналась Маша. – Не хотела тебя расстраивать...

Пока Зубатый добрался до Коувалы и отыскал госпиталь, наступил вечер. Маша сидела на узлах в больничном холле, и он не узнал, а догадался, что это и есть его дочь.

– Ой, пап, как ты сильно изменился! – встретила его Маша. – Какой-то суровый стал...

Перед ним стоял живой скелет, обтянутый кожей череп улыбался. Он и спрашивать ничего не стал, только приобнял, забрал вещи и повел на улицу. А у Маши рот не закрывался.

– Что, я здорово похудела? – трещала она, двигаясь ходульной походкой. – Вот такими возвращаются нормальные русские люди с сытого Запада. Ничего, теперь я с тобой и буду откармливаться. Буду есть все подряд: сало с маслом, макароны с поросятиной, баранину с гречневой кашей. У меня совсем не было аппетита! Я пила только воду и сок.

– Ничего, ты поправишься, – односложно и почти сквозь зубы сказал он.

В такси она прервала монолог относительно своей внешности и неожиданно спросила:

– Мы с тобой как-то по телефону говорили... И ты назвал меня левой рукой. Я все думала – почему?

Зубатому не хотелось напоминать ей о брате, но иначе не объяснить.

– Сашка был правой рукой, а ты – моя левая, которая ближе к сердцу.

Маша на секунду прижалась к нему – подобная ее ласка была величайшей редкостью, росла она ершистым ребенком, и, когда повзрослела, характер не изменился, в семье считали, что она в деда Алексея, который всю жизнь отличался строгостью чувств.

– Пап, я так соскучилась по дому! – снова затрещала она. – Тут все так же, сосны, елки, березы, и снег такой же, но ты же видишь, какая вымороченная жизнь! Люди какие-то примороженные, сонные, неинтересные. Как они здесь живут? Зачем? А эта многозначительность, за которой ничего нет! Знаешь, мне кажется, у них тут одна душа на всех. Потому и ощущение пустоты... Как хорошо, что я не приняла гражданство!

Его подмывало напомнить, как еще не так давно она ходила по тем же улицам с разинутым ртом, восторгалась красотой и удобством жизни, возможно, и замуж пошла, чтоб в раю пожить.

По пути в Хельсинки Зубатый понял, что эта ее болтливость – остатки болезни, сильнейшей депрессии, которую она еще не пережила до конца, и поэтому старался обходиться с ней поласковее, но Маша заметила это.

– Не узнаю тебя. Стал какой-то предупредительный, нежный... Даже противно. Если думаешь, что я еще болею, то зря. Чувствую себя великолепно!

Но уже в самолете перестала хорохориться, немного расслабилась, а потом и вовсе уткнулась в жилетку.

– Нет, я его не бросила, пап. И не смогла бы сама этого сделать. Все наоборот, он бросил меня. Стал приходить в госпиталь все реже и реже, иногда пьяный. Спрашивал, назначили ли тебя генеральным. Я маме позвонила. Она мне и открыла, что ты безработный и от всего отказываешься... Зачем я Арвию сказала? Он потом и вовсе исчез, а скоро звонить перестал. Я Новый год в госпитале встречала, в одиночку...

– Не реви, все будет хорошо, – скупо утешал он и гладил по волосам. – Сказала бы это по телефону, сразу бы приехал и забрал.

– Я еще надеялась, думала, что-нибудь с ним случилось... Дура, конечно. Все и так было ясно, он женился на мне по расчету. Из-за тебя, пап. Из-за тебя и ушел.

– Все делается только из-за меня, – обиделся Зубатый. – И хорошее, и плохое. Но больше плохого. Я всем приношу несчастье. Маме, потому что не принял ее наперсницу и первый раз в жизни не помог с работой. А Сашу я вообще довел до самоубийства, потому что давил на него своим авторитетом. Вот и тебе принес горе, моя левая рука...

– Пап, я не хотела! – Слез у нее не было, только глаза красные. – Все, теперь мир навсегда! Ты самый лучший на свете! Что бы я без тебя делала?

Это были ее детские слова, но прозвучали сейчас совсем не по-детски. А Зубатый не стал ее больше щадить.

– Нет, Маша, ты все делала без меня. Я удерживал тебя от этого брака, помнишь? Ты поскандалила со мной, потому что мама была за тебя. Вдвоем вы меня согнули. Потом вы согнули меня, когда я попытался сделать из Сашки мужчину. Только попытался!.. Как же: профессия актера – это публика, цветы, поклонение... Мне надоело сгибаться перед большинством, и я от вас уйду.

– Что ты говоришь, пап? – испугалась она. – Куда ты уйдешь?

– Куда глаза глядят.

– А куда они глядят? – Маша опять по-детски начала подлизываться. – Давай так, куда твои глаза, туда и мои! Я хочу жить с тобой. Ты же меня не бросишь? Буду готовить еду, ходить в магазин, мыть полы. Слушаться буду, честное слово!

– Не ври.

– Но я же твоя левая рука! Которая ближе к сердцу!

– Прежде всего, я покажу тебя одной бабке, – заявил он. – Она хоть иногда обманывает, но говорят, толк есть. От народа отбоя нет.

– Не хочу я к бабке!

– Не бойся, она настоящая, из глубинки. Пусть она полечит тебя от всех хворей. Потом я тебя откормлю...

– Погоди, мы где будем жить? На Химкомбинате? Мы сейчас куда едем?

– В Соринскую Пустынь.

Она вдруг огорошила вопросом:

– Пап, скажи честно, у тебя там есть женщина?

– Есть.

– Поняла еще тогда, по телефону. Ты слишком вдохновенно говорил о прародине. А вчера увидела тебя, и все подтвердилось. Ты влюблен, потому что стал ласковый.

– Я этого не заметил.

– Тогда мы не поедем в Соринскую Пустынь.

– Почему?

– Это станет моим предательством по отношению к маме, – дипломатично рассудила Маша. – Пусть она сейчас увлечена этой девкой и ничего вокруг не замечает, но ведь когда-нибудь наступит прозрение, ей станет горько и одиноко.

– Ты стала совсем взрослая... Поезжай к маме. Ну, или в квартиру на Химкомбинат.

– А ты в Соринскую Пустынь?

– До весны буду там. Потом не знаю... Не хочу загадывать.

Она долго молчала, прикрыв огромные глаза, возможно, прикидывалась спящей. Потом, уже на подлете к Москве, вдруг обернулась к нему и сказала с детским всхипывающим вздохом, словно все это время плакала:

– Поэтому Санька и прыгнул...

Зубатый смотрел вопросительно, ждал – Маша не спешила.

– Жить стало невыносимо. Везде, всюду. А он это так остро переживал!.. Такое ощущение, что-то незримо изменилось в мире. Будто земная ось искривилась. На первый взгляд ничего не видно, но привычные вещи незаметно сдвигаются со своего места. Мы обнаруживаем лишь невыцветшие квадраты на обоях и пустые гвоздики, на которых когда-то висели картины бывшего мира. А еще качаются неподвижные лампочки над головой, под ногами образуются трещины, которых мы не видим, переступаем и проваливаемся. Мы не чувствуем, как все вокруг трясется, вибрирует – полный дисбаланс. И веет холодом, как во время оледенения. Что происходит, папа?

– Боги спят, – сказал он коротко.

Она восприняла это спокойно, а может быть, на ее иссохшем лице уже не видно было ярких чувств.

– А кто же правит миром, когда они спят?

Пограничник в аэропорту взял его паспорт, как обычно, профессионально взглянул в лицо, сверяя с фотографией, и должен был бы поставить отметку, но еще раз поднял глаза и посмотрел внимательнее.

– Что? – спросил Зубатый.

– Нет, все в порядке, пожалуйста!

Этот повторный взгляд сразу же насторожил, поэтому он взял Машу за руку и не отпускал, пока не вышли за турникет в пустынный VIP-зал. И только он перевел дух, как боковым зрением увидел, что к нему приближаются, а точнее, надвигаются две мужских фигуры. Зубатый резко обернулся и инстинктивно толкнул Машу за спину. И в следующий миг узнал одного из мужчин – полномочный представитель президента, совсем недавно снявший генеральские погоны. Встречались они всего один раз перед выборной гонкой, когда вновь назначенный представитель ездил по областям знакомиться с губернаторами. Впечатление он оставил однозначное – приехал генерал. Он еще не сбросил шкуру всезнающего и всемогущего отца-командира, обо всем судил легко, всем определял задачи, любил проверять порядок всюду, вплоть до туалетов. По стойке «смирно» хоть и не ставил, но в кабинет вваливался, стул пододвигал ногой, шляпу бросал, как фуражку, чуть ли не под нос, и любил, когда его называют генералом.

Он не поздоровался и не удостоил Машу даже взглядом, и стало понятно, что встреча ничего хорошего не принесет. Все внимание генерала было сосредоточено на одной сверхзадаче, хотя он еще старался шутить. Правда, юмор у него был свирепый, оставшийся от Советской армии:

– Что? Хотел скрыться от нас за рубежом? Ха-ха!.. Ищем его по всей стране, а он к финнам ушел, как Ленин!

– Здравия желаю! – Зубатый ухмыльнулся. – Не ожидал встречи с оркестром. Ну, уважили! Маш, посмотри? Ты видела живых генералов?

Ему что-то не понравилось.

– Ладно, хватит придуриваться. Пошли в машину.

– Спасибо, у меня тут своя на стоянке.

– Особый разговор к тебе есть.

– Говорите здесь.

– Я буду говорить там, где мне надо! – рыкнул он.

– А я там, где хочу.

– Ты чего это, Зубатый? – Глаза у генерала были немного навыкате, отчего вид был вечно удивленный. – Сказал, в машину! Я его ищу тут по всему земному шару, службы подключил!.. Что встал? Двигай!

Маша таращилась на него и сама тихонько уползала за спину – видно, все-таки отвыкла от реальностей мира на своем лживо-благонравном Западе. Если бы ее тут не было, он бы сразу загасил хамство, но она никогда не слышала от отца грубых слов, поэтому Зубатый поманил рукой генерала, наклонился к его уху и послал на три определенных буквы. Тот выслушал спокойно и даже с некоторым любопытством.

– Я-то пойду, куда прикажешь. А вот если тебя пошлют, будешь бедный и бледный. – Генерал огляделся по сторонам и отпихнул своего спутника, видимо охранника. – Зубатый, кончай выдрючиваться! Ты что, в самом деле? К нему переговорщиков шлют, послов, порученцев, а он всех посылает! Ждешь, когда президент сам к тебе придет? На поклон?.. И вообще, что ты хочешь?

– Ничего. Я вот дочку из Финляндии привез. Видишь, там ее голодом заморили. Откармливать буду, холить и лелеять. Она у меня единственная осталась.

Генерал что-то вспомнил, мотнул головой и вроде бы выматерился про себя.

– В общем, так. Президент назначил тебя исполняющим обязанности губернатора. Ты понял, Зубатый?

– А меня кто-нибудь спросил?

– Будто не спрашивали! Последний у тебя был, как его? Ну, опереточный этот, артист?

– Он не опереточный – киношный.

– Да какая разница! Он же тебе все сказал? Ну что ты ломаешься? Я тебе по-мужски говорю: надо помочь президенту. Там же не хрен собачий – ядерное производство! Позавчера еще назначил, а ты два дня по заграницам болтаешься.

У Зубатого было чувство, будто его насильно толкают в ледяную воду. Маша стояла чуть сзади, опершись на его плечо, и ему казалось, что дочь попала из огня да в полымя, сильно переживает за отца и от ужаса не может слова вымолвить, но она вдруг взяла его под руку и заглянула в лицо:

– Пап, я так есть хочу! А вон оттуда вкусно пахнет.

– И правда, Зубатый, пойдем, что-нибудь съедим, выпьем? – подхватил генерал. – Жрать охота...

– Пойдем.

Они сели в кафе за столик, охранник генерала ринулся к стойке.

– Ну а где же Крюков? – спросил Зубатый. – Не понимаю, что происходит?

– Ты думаешь, я понимаю? – У генерала вспыхнула застарелая злость. – Как этот урод попал в обойму? Кто за ним стоит, кто за руку ведет?.. Он в больницу загремел, все думали – кранты. Из генштаба ребята звонили, радовались... Хрен, выписался, вчера уже видели на Старой площади.

– А что с ним было?

– Неужели не слышал? Он же мать свою в Кремлевке чуть не задушил.

– Мать?..

– Едва отобрали... И хоть бы что ему!

Зубатый согнулся над столом и замер. Маша потрогала за плечо:

– Ты что, пап? Тебе плохо?

– Кажется, я знаю, кто правит миром, когда спят боги.

– Вот такие уроды и правят! – не понимая, о чем они говорят, встрял всезнающий генерал. – Я на них в армии насмотрелся. Думал, на гражданке их меньше... Ладно, давай выпьем за твое назначение. Хочешь не хочешь, а указ подписан.

– Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть.

– Ну хватит ерепениться!

– Вы почему так разговариваете с моим отцом? – неожиданно возмутилась Маша.

– Как еще разговаривать? – удивился генерал. – Мы друг друга понимаем. Ты бы вот вместо критики ему помогала! А то одна за границу удрала, за хорошей жизнью, второй вообще что вытворил!.. Взяли и бросили отца. Молодцы!.. Ешь давай и помалкивай, тебя не спрашивают, и не всплясывай.

Маша хотела еще что-то сказать, но в этот момент в кармане Зубатого зазвонил телефон. В трубке прозвучал голос отца... Тот сразу начал выговаривать, что звонит уже вторую неделю и никак не может дозвониться.

– Погоди, – оборвал Зубатый. – Я тебе сюрприз приготовил.

И сунул телефон Маше.

– Ой, дед! – запела та. – Как я по тебе соскучилась...

– Ну, ты что не пьешь, Зубатый? – спросил генерал, наливая себе вторую рюмку. – У нас демократия русская, не хочешь – заставим, не можешь – хвоста накрутим. Ты на быках ездил?.. Вот, а я ездил в юности, после войны. Он же, зараза, встанет – с места не столкнешь. Тогда берешь хвост и крутишь, как веревку, пока у репицы не затрещит. Глядишь, пошел... Так мы до сих пор на быках и ездим. Президент мне крутит, я тебе, ты кому-нибудь еще – диалектика. А иначе в России ничего двигаться не будет.

Маша неожиданно вернула трубку:

– Дед тебя требует.

– Ну что, поговорил с внучкой? – спросил Зубатый.

– Я еще с ней поговорю, – сказал отец. – Значит, сейчас берите билеты на самолет и ко мне сюда. Машка сказала, вы все равно в аэропорту сидите.

– Сейчас это невозможно. У меня тут возникли проблемы. Как немного разберемся здесь, так прилетим. Маша насовсем вернулась!

– Да что мне твоя Маша? Ты мне нужен!

– А что там у тебя случилось?

– Сам не знаю. В общем, ко мне на Новый год старик один прибился. Ты приезжай, посмотри, он или нет. Видно, не совсем в себе, иногда ничего, а иногда говорит что-то – ничего не пойму.

– Это он! – закричал Зубатый. – Он пришел! Держи его! Не отпускай от себя ни на шаг!

– Да откуда ты знаешь? Ты ж его не видел!

– Знаю! Если пришел на Новый год, значит, он! Я его в другом месте встречал, а он к тебе!.. Сейчас же вылетаю вместе с Машей! Только в другой аэропорт переедем!..

Удивленный взгляд генерала помрачнел, лицо слегка вздулось и покраснело от глубокого внутреннего напряжения, будто ему и впрямь накручивали хвост...

Старец сидел, как икона, – в переднем углу, на подушке, обрамленный с обеих сторон длинными белыми занавесками на окнах. С костлявых плеч крупными складками свисала широкая серая рубаха, поверх которой лежала почти свитая в жгут желтоватая борода, оттенявшая длинное, старчески розоватое лицо, до бровей прикрытое сверху серебристыми и реденькими волосами. Он спал сидя, опираясь костистыми кистями рук на палку, опущенные морщинистые веки казались безжизненными, ко всему прочему было совершенно не видно и не слышно дыхания. Сон его был настолько глубок, что отец даже не опасался разбудить его, ходил рядом по скрипящим половицам, звенел посудой и громко разговаривал.

– Вот так может целый день проспать и на ночь за столом остаться, – рассказывал он. – Я поначалу все вздрагивал, не умер ли? Подойду, прислушаюсь или зеркало ко рту поднесу – нет, живой! А потом раздастся такой длинный вздох, я уж знаю, проснулся. Почти ничего не ест, иногда утром рыбы немножко или сухого творогу, потом воды с медом попьет – и на сутки. Такая диета у него. Ну ладно, ему уж за сто лет, а ты-то до чего себя довела? – Отец вдруг переключился на Машу. – Это что, мода теперь такая?

И стал заставлять ее есть, подсовывая лучшие куски. Было странно и непривычно сидеть за одним столом со спящим человеком, необычный образ которого притягивал взгляд и мысли. Они приехали на отцовскую заимку с вечерней машиной, пришедшей за сливками, и застали старца в глубоком сне.

– Теперь до утра, – определил отец. – Он ведь не ложится в постель, так и спит на ногах. Да ты не торопись, наговоришься. Речь у него еще ничего, только медленно говорит, иногда не все поймешь. А начнешь переспрашивать – не любит, сердится, палкой стучит. Ведь как он пришел-то ко мне? Растел начался, мне не до праздника было, караулил ходил всю ночь и слышу: стучит кто-то за воротами, а собаки не лают. Раз вышел – стучат, второй, но три пса, и хоть бы один тявкнул! Фонарь взял, ружье, подхожу к воротам – человек стоит, сердится, ругается. Весь в рванье каком-то, на ногах чуни тряпочные. Что, говорит, не открываешь? Стучу, стучу!.. Мне чудно стало – откуда? Правда, дорога теперь всю зиму наезжена, так, наверное, с вокзала пришел.

– Почему с вокзала?

– Вот кажется, будто я нынче осенью его на вокзале видел.

– На каком?

– Да в Чулыме. Вроде похож... Да ведь бродяги-то все на одно лицо.

– А дальше что?

– Открывай, говорит, ворота! Смотрю, старик, зла не сделает, запустил.

Зубатого бросало то в жар, то в озноб.

– А он говорил, что твой родственник? Твой дед?

– Ничего не говорил.

– Ты бы спросил!

– Спрашивал – молчит, только губами шевелит. Должно быть, уже не помнит. Раз у меня спросил, где жена. Да умерла, говорю, давно. А он: и у меня тоже умерла... Это помнит. А как зовут, почему сюда пришел – ни в зуб ногой.

– Сам-то ты чувствуешь, что он родня?

– Ничего я не чувствую. Старик да старик, бродяга. Я его в баню водил. Вшей-то, вшей, как в войну!

– А ты прислушайся к себе!

– Что прислушиваться-то? Я сам старый. Слушаю вон, как бы у меня сегодня аж две коровы сразу не растелились. В один день покрылись, так, поди, в один и принесут. Эти голландки, они ведь как машины... Ты погоди, утром сам спроси его. Он рано проснется.

Зубатый не спал всю ночь, сидел на пару со спящим старцем за столом и пил водку, если отец уходил в коровник, или стоял возле постели, где спала дочь. Старый и малый никак не реагировали ни на свет и хлопанье двери, ни на шум и громкие разговоры. Отец разгулялся и был уже пьяненький, когда наконец-то под утро одна из коров начала телиться. Прибежал на минуту, чтобы прихватить резиновые перчатки и какой-то физраствор.

Старец проснулся, едва за отцом закрылась дверь. Громко и протяжно вздохнул и задышал нормально. Веки поднялись, на Зубатого глянули почти слепые глаза.

– Кто это здесь? – врастяжку спросил он.

– Твой правнук, – сказал Зубатый.

– Что это ты говоришь? – Он стукнул палкой. – Нет у меня никого.

– Тебя же зовут Василий Федорович Зубатый?

– Не знаю...

– Как не знаешь? Ты работал жестянщиком в Соринской Пустыни. Помнишь? В монастыре? Там мастерские держали.

Он беззвучно шевелил бесцветными губами. Зубатый терял надежду.

– А потом в Страстную среду, утром, камень из земли всплыл, и вы все ушли в лес, выкопали там пещеру...

– Не знаю, – рассердился старец, судя по стуку.

– Это было в семнадцатом году! Ты пришел утром в храм, а там все затряслось, помнишь? И в алтаре появился камень. Из земли поднялся. Его закопал Арсений. Легенда такая. И сказал, выйдет, когда боги уснут. Вот боги и уснули!

– Не понимаю я... Или не слышу. В ушах гудит. Люди говорят, говорят...

– Ну хорошо, – согласился Зубатый. – Не буду мучить, может, сам вспомнишь... Ты мне только скажи – когда боги спят, кто правит миром?

Старец постучал палкой об пол.

– Как кто? О-ох, бестолковый... Святые правят, святые.

– Почему же неправда творится, если святые правят?

– Так они же люди...