* * *
Где женщины — там делу гибель.
Лопе де Вега
Началось все, как всегда, с медитации. Происшедшие в колонии события взволновали даже тех, кто внешне сохранял невозмутимость. О таинственной пропаже, возвращении и новой окончательной уже пропаже трупа Иринки-сводницы заключенные шептались потихоньку от охраны. Охрана же ужесточила правила, лишив на две недели всех зэков прогулок и свиданий. Исключение составляли только те, кто вместе со старухой Мумё по-прежнему в урочный час собирался в медитационной комнате и украшал бесконечное количество заказанных для продажи вееров золотистой тесьмой и цветным бисером…
— Сегодня, — сказала Мумё, когда женщины вышли из транса и благостно-расслабленно посматривали вокруг, — я хочу рассказать вам притчу о мертвом и живом.
«Было это в двенадцатый год эры Эйроку. Некий монах со своим учеником шли из обители в обедневший горный замок к умирающему ронину, дабы напутствовать его учением Просветленных. Стояла середина осени, и на листья криптомерии упал первый снег. Ученик залюбовался сочетанием цветов — багрово-зеленого и белого — и сказал:
— Учитель! Взгляните, так и в жизни сочетаются рядом живое и мертвое.
Старец тоже посмотрел на усыпанный хлопьями снега еще зеленый сад и ответил:
— Где ты видишь здесь живое и где — мертвое?
Ученик растерялся и не смог найти ответа. Тогда старец сказал:
— Неразумие! Все когда-то живо, и все когда-то мертво. Кто даровал тебе такое зрение, чтобы увидеть разницу в этом? Ведь ты не можешь даже судить о том, жив ли ты сам…»
Мумё замолкла, прикрыв глаза. Ее дряхлые веки подергивались, а пальцы методично перебирали нефритовые четки.
— Чему же учит нас эта притча? — осмелилась задать вопрос Фусими, которой уже поднадоело сидеть на пятках, да к тому же хотелось есть.
Наставница открыла глаза. Они были белыми, как снег, о котором она только что говорила, и с вертикальной зеленой полосой зрачка.
— Эта притча о том, — заговорила она, и в голосе ее послышалась холодная усмешка, — что живое может стать мертвым точно так же, как и мертвое может стать живым. Вот доказательство тому.
Все посмотрели туда, куда указывал длинный тонкий палец Безымянной флейты — на столик с резными фигурками крыс-солдат. Фигурки эти стояли неподвижно, но через мгновение женщины ахнули: деревянные и костяные игрушки зашевелились, в их глазках заблестела жизнь, и скоро первая крыса, увеличившись в размерах до хорошей дворняги, вперевалочку подошла к Мумё и поклонилась, придерживая лапой висевший у пояса самурайский меч.
— Я нарекаю тебя Фудзивара и повелеваю стать сегуном нашей армии! — торжественно сказала Мумё крысе.
— Повелишь ли нам сейчас идти в бой, о носящая покрывало чужой души? — пропищала крыса, воинственно оттопырив блестящий чешуйчатый хвост.
— Нет, о Фудзивара. Я лишь хотела показать нашим единомышленницам то, как неживое может исполниться жизни и силы. Ты и твоя армия поприветствуйте идущих путем Просветления.
Новоиспеченный сегун издал то ли писк, то ли шип, и армия вооруженных крыс ринулась со столика. Мгновенно построившись, согласно рангу, ожившие воители почтительно поклонились немым от изумления арестанткам.
— О Фудзивара! — сказала Мумё. — Пусть твои воины накрепко запомнят вид и запах этих женщин, ибо по первому зову каждой из них вы должны немедля явиться и исполнить любой приказ.
Женщинам показалось, что алые крысиные глазки просверливают их лица, точно лучом лазера.
— Все выполнено, — поклонился сегун. — Прикажешь ли еще что, скрываемая туманом от непосвященных?
— Нет. До наступления нашего часа вновь займите свои места.
Крысы беспрекословно повиновались, и через пару минут столик снова был украшен изящными резными фигурками. О недавнем явлении загадочных крыс-оборотней напоминали только несколько темных катышков помета на циновках. Мумё брезгливо вздернула губу:
— Ама-но кавара, возьми метлу и прибери это. К сожалению, наше войско еще не совсем опрятно. Кстати, сестры, что вы думаете обо всем этом?
— Это… чудо, — прогнав из голоса хрипотцу, сказала Тамахоси. — Как это удалось тебе, Госпожа наставница?
— Как — не важно, главное, что удалось, — с ноткой самодовольства ответила старуха Мумё. — Но я ожидала от вас, сестры, более мудрого вопроса…
И тут голос подала вечная трусиха Фусими:
— А зачем ты совершила это чудо, Госпожа?
Мумё от восторга даже хлопнула в ладоши:
— Фусими, как верен твой вопрос! Итак, для чего совершается чудо? Ведь неразумно совершать его просто так, для потехи непосвященных… У чуда всегда есть цель. И цель этого чуда, о сестры, показать вам, что мы уже достаточно сильны и, сплоченны, чтобы обрести желанную свободу, а вместе с нею силу и власть, которые не снились многим смертным… Но! — Тут глаза старухи вспыхнули зеленым огнем и пристально вгляделись в каждую из женщин. — Чуду не нужны малодушные и недостойные. А также те, кто в сердце таит неверность нашему учению. Надеюсь, таких здесь нет.
— Нет, о нет! — загалдели посвященные.
— Это не ответ. Дабы мы действительно сумели свершить задуманное, нужна клятва, страшная клятва. У вас еще есть минута, чтобы уйти и не участвовать в том, что должно произойти. Я никого не удерживаю, так мне велено свыше. Но тот, кто решится остаться и принести клятву, должен понять всем сердцем: обратного пути у него нет! Я хочу посмотреть в глаза каждой из вас и спросить сердце каждой из вас: готовы ли вы к тому, чтобы стать воплощением Учения… Встаньте и постройтесь в ряд.
Женщины торопливо исполнили приказ. Старуха Мумё величаво подходила к каждой и пристально всматривалась в нее странным, почти нечеловеческим взглядом.
— Асунаро. Ты почтительна и исполнительна, хотя однажды в прошлой жизни ты дала волю черному гневу и толкнула под поезд своего мужа, пьянством и побоями не дававшего тебе жить. Не нужно бледнеть, Асунаро, все совершенное уже прощено тебе в счет твоих будущих деяний. Великая Черная Госпожа укроет тебя от гнева, если ты останешься верна ей…
— Я буду верна, — прошептала Асунаро. Взгляд нечеловеческих глаз прошивал ее насквозь, как игла — лоскут батиста.
— Хорошо, Асунаро. Ты сумеешь быть полезной, ибо, как говорит пословица, если женщина захочет, сквозь гору Фудзи пройдет. Это о тебе, Асунаро, тихой, покорной, но в должный час сильной, словно легион демонов…
Мумё подошла к следующей женщине — самой молодой и самой красивой.
— Ама-но кавара, Небесная река… Недаром тебя нарекли таким именем в нашем приюте. Ты действительно красива, как небесный звездный поток, и твои женские чары помогали тебе вершить преступления, подкупая таможенников, дабы провезти наркотики и прочий дурман в страну… В хитрости, лукавстве и красоте — твоя сила, но… Не опускай глаз!
Римма Пустякова — Небесная река вскинула перепуганные глаза:
— Простите, Госпожа! — хотя на душе у нее было жутко.
— Помни: твое лукавство и умение хитро изворачиваться должны применяться только на пользу нашей общине. И горе тебе, если даже в уме ты на секунду помыслишь иное! Ведь красота так беззащитна, а сделать прекрасное лицо безобразным могут не только годы. Ты поняла меня?
— Да, Госпожа. Я всею душою стану служить твоему Учению.
— Хорошо. — Теперь Мумё пристально разглядывала одутловатое, с синяками под глазами, лицо Кагами, которому не помогали похорошеть никакие белила и сурьма. — Кагами, ты слишком много пропила в своей жизни и потому твои руки дрожат, не в силах удержать даже вязальной спицы… Твой порок сослужил тебе плохую службу: четверых твоих собутыльников, среди коих были свекровь и брат, ты отправила на тот свет, напоив метиловым спиртом вместо самогона. Я знаю, на суде ты клялась, что случайно перепутала бутыли! Но тебе не поверили, и ты затаила в сердце злобу на тех, кто облечен властью судить и распоряжаться человеческими жизнями. Права ли я буду, если скажу, что в сердце твоем свила гнездо месть?
— Да, — глухо вымолвила Кагами. Во время речи старухи она неуловимо преобразилась: вечно ссутуленные плечи распрямились, на щеках выступил нездоровый румянец, а глаза сверкнули мстительным блеском. Казалось, словам Мумё о мести она внимает в каком-то преступном упоении.
— Что ж, мстительная женщина сильнее двух самураев, так говорит поговорка, — тонко улыбнулась Мумё. — Но одно настораживает меня в тебе, Кагами: когда придет час нашей свободы, не предашь ли ты священное дело за чарку саке?
— Нет. И да поможет мне Великая Черная Госпожа! — горячо выдохнула горькая пьяница. Но старуха уже шла к следующей женщине.
— Тамахоси, — мягко, почти ласково сказала она той. — Я наблюдаю тебя растерянной и смущенной. И знаю, почему тебя обуревают подобные чувства. Ты только что увидела, как вырезанные тобою из мертвого дерева фигурки ожили и превратились в грозную рать. В том, что такое чудо стало возможно, есть и толика твоей заслуги. Ведь когда ты делала эти фигурки, Тамахоси, ты втайне мечтала о том, чтобы они ожили, как мечтала о том, чтоб ожила твоя дочь, зарезанная тобой.
— Да! Если бы это было возможно, — выдохнула-простонала Тамахоси, и ее лицо исказилось от подступающих рыданий.
Старуха чуть коснулась ее плеча:
— Поверь, когда настанет час нашей власти и силы, ничего не будет невозможного. И твое трудолюбие и терпение вернут тебе не только свободу, но и…
— Госпожа!.. — воскликнула Тамахоси, намереваясь пасть на колени.
— Ни слова более! Лишь оставайся верной, и все получишь. — С этими словами Мумё оказалась лицом к лицу с самой невзрачной, жалкой и бесцветной женщиной.
— Фусими, как верно выбрано тебе имя, ибо действительно твой взор всегда потуплен, а сама ты словно стремишься спрятаться от солнечного света. Но это и есть твое главное достоинство, Фусими! Тот, кто преступил закон, написанный людьми и для людей, должен быть для людей незаметным. А ты преступила закон, хотя кто бы мог подумать, что такая невзрачная «компьютерная мышка» станет причиной банкротства целой фирмы?
— О, это неправда, меня подставил босс! — прошептала Фусими.
— Возможно. Но тогда и у тебя есть счет к этому миру. И ты, незаметная, тихая, сможешь сделать свое дело так, что ни один земной судья или сыщик не сможет тебя поймать! Лишь бы ты не струсила, ибо трусость не приведет к славе…
— Я не стану трусихой, верьте мне! — воскликнула Фусими. Возвысила голос впервые за все время пребывания в Приюте Обретения Гармонии.
— Хорошо, сестры. Среди вас не найдено ни одной, кто пожелал бы покинуть наш путь. Я испытала вас. И теперь самое время связать наш союз клятвой.
Мумё подошла к столику для чайных церемоний и взяла с него неглазированную чашу из темной глины. На бортиках чаши были выдавлены два иероглифа, означающих «верность» и «непреклонность».
— Дай мне свой нож, Тамахоси, — негромко приказала она.
Та повиновалась и протянула нож. Старуха взяла в одну руку нож, в другой держала чашу и провозгласила:
— Каждая из вас должна подойти ко мне, дабы принести свою кровь в свидетельство принимаемой клятвы.
Первой подошла Кагами, обнажив запястье левой руки. Мумё умело полоснула его ножом и подставила под капающую кровь чашу. Затем провела по кровоточащей ране рукой:
— Достаточно. — И рана затянулась, словно ее и не было.
Следом за Кагами потянулись и остальные сообщницы, протягивали руки, отдавали кровь и с зажившими ранами возвращались на свои циновки. Они делали это абсолютно беспрекословно, лишь у Небесной реки мелькнула неторжественная мысль: «Всех одним ножичком, а он небось нестерильный». Тут же, словно прочитав ее мысли, Мумё сказала:
— Сестры, не будьте малодушны и не страшитесь заразиться или оскверниться от этого ножа, ибо, наоборот, он очистит вас от прежней скверны!
Когда кровь всех женщин заплескалась в чаше, Мумё засучила рукав левой руки и сделала себе глубокий надрез от локтя до кисти, так что многие внутренне передернулись. В чашу полилась кровь, но не красная, а темно-бурая, словно ржавчина, и густая, как смола. В воздухе же запахло мертвецкой…
Теперь чаша была полна. Мумё опустила рукав, и кровь ее перестала течь.
— Вонмите, — сказала старуха, — я призываю свидетеля нашей клятвы!
И из ее правого рукава выбралась крупная заспанная крыса, та самая, которой испугалась телеведущая Линда. Мумё бережно опустила крысу на столик рядом с чашей крови. Крыса сразу встревоженно встала на задние лапки и начала принюхиваться.
— Это не просто крыса, сестры. Это наш свидетель и наш терафим, который возьмет, чтобы потом возвратить сторицей. Перед ней мы произнесем нашу клятву!
Мы не свернем с начертанного пути.
Мы не выдадим наших тайн непосвященным.
Мы не испугаемся смерти, ибо мы сами — смерть.
Мы не испугаемся закона, ибо мы сами — закон.
Мы подчиняемся только Великой Черной Госпоже, которой вручаем наши тела, души и помыслы.
Мы не пощадим ничего и никого ради торжества Учения.
Пока женщины хором произносили слова клятвы, вторя старухе Мумё, крыса-терафим, опершись передними лапками о край чаши, острым язычком быстро лакала кровь. И, едва были произнесены последние слова, она опрокинула чашу, тем самым показывая, что более в ней нет ни капли.
— Наши жертва и клятва приняты! — торжествующе сказала Мумё, а порядком потолстевшая крыса принялась умываться. — Знаете ли вы, на что способен этот терафим, напившись нашей крови?
— Нет…
— Он в любой момент сможет принять облик каждой из нас: поодиночке либо всех вместе! А мы поспешим вершить те дела, которые призваны вершить на свободе!
— Но… если на воле нас кто-нибудь опознает…
— Верьте мне: как эта крыса способна принимать наш облик, так и мы сможем укрываться под личиной крысы.
— Мы — оборотни… — протянула Ама-но кавара.
— Да, но не это главное. Главное то, что нам предстоит сделать. Но об этом вы узнаете позднее…
— Когда же произойдет подмена и мы окажемся на свободе? — нетерпеливо спросила Кагами.
— Потерпи, сестра, ждать не так уж и долго. У нас ведь должна быть не только армия, которая стоит на столике, но и рабы, полностью подчиненные нашей воле, — духи, готовые ради нас на все. Они будут, будут… Крысы об этом позаботятся. — Мумё улыбнулась: — Для начала вы уже знаете немало. Давайте возвратимся в наши камеры и продолжим жизнь арестанток. Ненадолго.
И все они действительно вернулись в свои унылые камеры, лучезарно улыбаясь охранникам, напевая про себя синтоистские гимны. И наступившая ночь прошла для этих женщин спокойно, им снились сны, предвещавшие богатство, власть, свободу и славу…
А вот пятерым охранникам не повезло. Их (дежуривших причем на разных объектах) покусали крысы. Да так, что к утру у крепких и абсолютно здоровых мужчин началась лихорадка. Ия Карловна сбилась с ног, делая уколы своим неожиданным больным. Но никакие уколы, промывания и прижигания не помогли: у всех пятерых фантастически стремительно развился сепсис, и в семь часов утра, перед общей побудкой, полковник Кирпичный мрачно взирал на пять остывающих трупов, вытянувшихся на жестких больничных койках. Рядом с полковником тихо рыдала Ия Карловна, сморкаясь в ватно-марлевую повязку. Полковник же, стремительно трезвея, мучительно пытался понять, что за напасть постигла его доселе образцовую женскую колонию.
— Да перестаньте же выть, Ия Карловна! — не выдержав, рявкнул он. — Обеспечьте-ка лучше полную дезинфекцию служебных помещений, а также камер. И это… яду крысиного насыпьте, я выдам, у меня есть, специальный…
Врачиха кивала, соглашаясь. Полковник Кирпичный вздохнул:
— Жалко, конечно, парней, но что поделать, видать, судьба. Родственникам сообщим немедленно, на похороны денег выдадим… Ну, прекратите реветь! Все-таки это еще не конец света…
* * *
На столе опять красовались коньяк, ликер, дорогие закуски…
В. Шефнер
— Все-таки это еще не конец света, — авторитетно заявил элегантно одетый и выбритый мужчина другому мужчине, одетому по-домашнему и глубоко небритому, наливая себе вермута «Феллини» в бокальчик с алмазной гранью.
— Ну, это как сказать! — вскинулся было небритый, но сник и налил себе простого армянского коньяку. В красную кружку «Нескафе»…
— За удачу! — они чокнулись и выпили.
Небритый и по-домашнему (несвежий велюровый халат плюс тапочки-шлепанцы на босу ногу) облаченный мужчина был, разумеется, лидер отечественной фантастики Авдей Белинский. Мужчина же выбритый, благоухающий дорогим парижским лосьоном, носящий элегантнейшую бизнес-тройку от Пако Рабанна, блистающий платиновыми, с изумрудной крошкой запонками в манжетах ослепительно-белой рубашки, был не кто иной, как Калистрат Иосифович Бальзамов. Он же Баронет, маг на службе у закона, преданный солдат (точнее, генерал) европейского Трибунала Семи Великих Матерей Ведьм и тесть Авдея.
Что свело этих, на первый взгляд, весьма разных джентльменов в уютной гостиной московской квартиры Авдея, было ясно. Только писателю-фантасту никак не было ясно, каким образом узнали родственники об исчезновении Вики и примчались оказывать моральную поддержку. Авдея это немного уязвляло. Он надеялся справиться с проблемой без помощи тестя и тем более тещи…
— Я же не звонил вам, не давал телеграмму, — пробормотал Авдей.
— Абижаэшь, дарагой! — Баронет изобразил акцент и принялся аккуратно очищать экзотический лайм серебряным десертным ножичком. — Зачэм звонить, зачэм тэлэграмма? Мы же родственники, вах! Один сэмья! — тут акцент у Баронета испарился, и он заговорил серьезно: — Авдей, ты же знал, что Вика — моя ученица. Еще в ту пору, когда она лифчики училась правильно застегивать, я уже наладил с ней ментальную связь. Ты уж извини, но то, что с ней случилось нечто из ряда вон выходящее, я почувствовал сразу. И сказал Танюшке: собирайся, у наших молодых сложности. Мы, между прочим, к тому моменту в Осаке были. Ну какие туда телеграммы?
Авдей кивнул, расстроенным взором окинул гостиную. В изящной этой комнатке тоже во всех мелочах царствовала Вика с ее романтическими вкусами, неожиданно возникшими после замужества. Вдоль стен тянулись стеллажи из темного дерева, занятые, помимо телевизора и музыкального центра, великолепными и очень дорогими моделями каравелл Колумба, фрегатов Петра Первого и Крузенштерна, британских чайных клиперов, китайских джонок, голландских галиотов… Почему на третьем году совместной жизни в супруге проснулась такая страсть к парусникам, Авдей все не удосуживался у нее спросить. А вот теперь ему казалось, что все эти оперенные парусами расписные куски дерева чем-то напоминают драконов, готовых к взлету… Глупости, конечно. Может, тогда и большой напольный глобус на подставке Вика приобрела для того, чтобы высчитывать маршруты своих будущих полетов? Особенно если учесть, что все надписи на глобусе были на латыни… Чего только не полезет в голову мужчине, у которого вот уже неделю как пропала жена… Авдей попытался отвлечься от мрачных мыслей. Против мрачных мыслей было испытанное средство: прислушаться к тому, что творится в детской, где сейчас пребывали Марья и Дарья в обществе своей возлюбленной бабушки. Судя по взрывам восторженного детского визга и пулеметным очередям всеобщего хохота, бабушка в очередной раз непедагогично баловала внучек, компенсируя им отсутствие мамы…
Однако надо было возвращаться к серьезному мужскому разговору с тестем. Авдей решительно отставил коньяк и спросил:
— Если это не конец света для одной отдельно взятой семьи, то что же мне делать?
Баронет неласково глянул на зятя своим змеиным глазом.
— Вопрос неверен, — сказал он. — Вопрос звучит таким образом: кто виноват?
— Вы, вы хотите сказать, что я виноват в том, что Вика превратилась в дракона и улетела?!
— Хочу, — просто сказал Баронет и полюбовался блеском камней в запонке.
— А на каком основании…
— А на таком. И не перебивай меня, дорогой зятек, я тебя в пять раз старше! Ты до чего жену довел?! Во что превратил ее жизнь? Пока ты, извиняюсь, просиживаешь зад, создавая свои романы, она воспитывает детей, стирает белье, наводит лоск во всей квартире, готовит обеды и ужины…
— Протестую! — возопил Авдей. — Готовлю я! То, что готовит Вика, едой назвать невозможно. У нее генетически не заложены кулинарные способности!..
— Ага! — тоже возопил Баронет. — Так ты ее еще и критиковал небось каждый день почем зря! Бедной девочке даже пришлось устроиться на работу, чтобы не слышать твоего постоянного брюзжания о том, какой ты гений и какая она посредственность. А еще у нее, наверное, даже не было карманных денег на помаду, крем-депилятор и гигиенические тампоны! Ты эгоист, тиран и деспот, Белинский!
У Авдея от возмущения заполыхали уши.
— Ничего подобного! Всеми деньгами в семье распоряжалась она! Я позволял ей абсолютно все! Даже пользоваться моим ноутбуком и пеной для бритья! И хозяйство Вику вовсе не напрягало, она даже любила… им заниматься. Иногда. И на работу пошла просто от скуки…
— От скуки? Вот оно, ключевое слово! Так почему же ты сделал ее жизнь скучной, а, поэт-прозаик?!
— Да я не то хотел сказать, — поморщился писатель. — Может, вся беда в том, что нам обоим наша спокойная семейная жизнь показалась пресной.
— Par bleu! — ругнулся маг на службе у закона. — Вот она, нынешняя молодежь: пресытившись благами цивилизации, начинает пороть ахинею!
— Казните меня! — взорвался Авдей. — Давайте! Дурака я свалял, пожаловавшись Вике на то, что приключений мне в жизни не хватает!
— Это точно. Настоящий мужчина никогда не жалуется на отсутствие приключений. Тем более — любимой женщине. Вот она и устроила тебе… развлеченьице. И себе, кстати, тоже… Наверняка ей, как ведьме, приходилось туго в годы вашей совместной жизни. Я же знаю Вику, она сроду не станет ворожить, если знает, что это кому-то действует на нервы.
— Я ей ни в чем не препятствовал! Она сама дала слово, что не станет колдовать в доме…
— Допустим. — Вермут «Феллини» снова красиво заискрился в бокальчике. — Ты ей не препятствовал. Но и не приветствовал. Верю, Вика даже не намекала, что, допустим, хотела бы отправиться на шабаш. Или поворожить каким-нибудь своим подружкам. Она не левитировала по комнатам, не двигала взглядом кастрюли с борщом и не воспламеняла газовую горелку щелчком пальцев. Верю. Я сам всегда ругал ее за пристрастие к мелкому бытовому волшебству… Но ты знаешь, когда мы приезжали к вам в гости полгода назад, мне показалось, что в Вике не осталось ничего ведьмовского. Что передо мной сидит красивая, ухоженная, обеспеченная всем в этой жизни женщина, простоженщина… Убившая в себе главное ведьмовское качество: видеть этот мир таким, каким хочется, и ощущать себя в нем свободной. Она разучилась летать, полюбив тебя, — закончил Баронет и сделал большой глоток.
— Это… неправда.
— Это правда. Может быть, на самом деле все выглядело не столь ужасно. Ты писал книги или валялся на диване, читая труды своих собратьев по перу, а она незаметно суетилась вокруг, возилась с детьми (чтоб не мешали тебе творить), правила твои рукописи перед тем, как сдать их в издательство, отглаживала рубашки, чтобы ты блистал на очередном писательском конгрессе (или как это у вас там называется)… Возможно, что ее вполне устраивала роль жены писателя, этакой Софьи Андреевны Толстой, и она сама стала относиться к своим способностям, как к чему-то малоприятному, но неизбежному, вроде кариеса… Но если Вика и забыла о своей Силе, то Сила не забыла о ней! Ведьма не может перестать быть ведьмой только потому, что у нее дети и муж и она их любит больше, чем самое себя, больше, чем собственную свободу и Силу! Ты замечательно пользовался ее любовью, но в какой-то момент перестал ее любить сам.
— Это неправда! — повторил Авдей.
— Тогда почему она сумела превратиться в дракона? Ты хоть понимаешь, что обычная природная ведьма на это в принципе неспособна? Откуда в ее сознании взялся именно этот образ?!
— Ну конечно! Это же я, мерзавец-муж, дракон-эксплуататор, который ее замучил! Это вы хотите сказать?!!
— Будешь орать на меня, заколдую, — спокойно сказал тесть. — Я тебе не безропотная супруга и не читатель-фанат.
— Это кого ты тут заколдовывать решил, самурай недоделанный?!
Авдей страдальчески охнул. Мало ему тестя, так теперь из детской явилась еще и теща. Вдвоем они его совсем доконают… Татьяна Алексеевна пропажу дочки Авдею не простит!
— Авдюша, — задушевно сказала полковничиха в отставке и как-то ободряюще похлопала терзаемого сомнениями зятя по плечу, — ты не слушай этого старого бандита. Заколдует он! Я вот тебе заколдую! Что ты доводишь до стресса бедного мальчика?!
Авдей только и мог, что хлопать глазами: теща грозила тестю изящным кулаком, унизанным драгоценными перстнями, и сверкала очами не хуже своих драгоценностей! Особенно писателю в возрасте тридцати с лишком лет понравилось, как ласково теща назвала его «бедным мальчиком». Вика права: мужчины любят, чтобы их жалели и гладили по шерстке, это у них, у мужчин, просто входит в обязательный хромосомный набор.
— Танюша, — театрально развел руками Баронет. — Я тебя просто не понимаю. Речь идет о безопасности твоей единственной дочери!
Татьяна Алексеевна согнала Баронета с кресла, затребовала себе из шкафика-бара мартини и коробку с остатками шоколадных конфет, видимо, готовясь к долгой и обстоятельной речи. В образовавшуюся паузу Авдей даже невольно залюбовался тещей: грация светской львицы, законодательницы мод, европейский аристократизм и неизъяснимое очарование воспетой Некрасовым Матрены Тимофеевны в одном лице. Замужество явно пошло на пользу бывшей представительнице налоговых органов, и в свои шестьдесят Татьяна Алексеевна выглядела как Вивьен Ли (в ее шестьдесят)…
— Авдей, я к тебе обращаюсь!..
— Ох, простите! — очнулся Авдей. — Я что-то отвлекся, задумался…
— Ты, сынок, не обращай внимания на то, что тут тебе наговорил мой супруг. Точней, обращай, но не очень. Калистрат знает Вику как свою ученицу по волшбе, а я знаю ее как мать! И как мать я могу со стопроцентной уверенностью сказать, что такоес Викой произошло не из-за того, что семейная жизнь ей надоела или ты ее скукой истомил… Уверена, это случилось из-за вечной ее рассеянности и безалаберности (не спорь, Калистрат, мне лучше знать!). Наверняка она перепутала какое-нибудь заклинание, или забыла имена вспомогательных демонов, или не исполнила Тройной Магический Постулат…
Во время этой речи Баронет смотрел на супругу, скептически сморщив переносицу.
— Откуда это ты слов-то таких набралась, сокровище мое? — источая ехидство, спросил он.
Татьяна Алексеевна смутилась было, но быстро нашлась:
— С кем поведешься, мон амур, от того и наберешься.
— С кем поведешься — так тебе и надо… — тихо пробормотал Авдей. Видимо, наболело.
— Ты, Авдей, успокойся, — решительно заявила Татьяна Алексеевна и поставила опустевшую коробку из-под ассорти на полку, зацепив при этом хрупкий бушприт модели барка «Крузенштерн». Бушприт с едва слышным горестным хрустом сломался. Видела бы это Вика… — Не паникуй. С внучками я буду все время, пока Вика не вернется. Им, кстати, я сказала, что Вика поехала в родной город ухаживать за приболевшей приятельницей. Ложь во спасение, что делать! Так что не волнуйся, я пока их сама буду из садика забирать, мы с ними будем дома книжки читать, сходим в зоопарк, кукольный театр, Третьяковскую галерею…
— Ты уверена, что тебя надолго хватит? Это все-таки Марья и Дарья… — встревоженно посмотрел на супругу Баронет.
— Все будет нормально! — заявила Татьяна Алексеевна и допила мартини. — И более того, у меня есть ощущение, что Вика скоро вернется, что она по нам соскучилась… Ох, и устрою я ей по возвращении нахлобучку! Улететь незнамо куда, бросить двоих детей!
— Не надо нахлобучку! — воспротивился Авдей. — Лучше меня казните. Я ее люблю, а она, бедная, летает где-то под осенним холодным дождем… И листья желтые над ее чешуей кружатся! Это я виноват!
Золотые настольные часы эпохи барокко мелодичным гавотом пробили девять вечера.
— Так, — вскинулась теща. — Калистратушка, ну-ка скоренько вытрезви меня — мне надо девчонок выкупать и спать уложить.
Баронет вяло щелкнул пальцами.
— Спасибо. — Татьяна Алексеевна вполне трезвым жестом поправила прическу. — Я пойду. Но!..
— Да? — воззрились на нее мужчины.
— Без меня попойку не продолжайте. Ведите себя тихо. Я вернусь, на кухню вас позову, ужинать. Мясной рулет с шампиньонным соусом, ага?
— Ага!
…Мясной рулет съели быстро, при этом вульгарно подтерев благородный шампиньонный соус корками ржаного хлеба. Марья с Дарьей давно спали, приемлемое спиртное закончилось, и наступило время задушевных песен.
— Только не вздумайте орать, как мартовские коты, — приструнила мужчин Татьяна Алексеевна.
— Я вообще сижу молча, — резонно заметил Ав-дей. — У меня жена пропала, а я песни петь буду?
— Некоторые от этого даже в пляс пускаются, — неприлично для своего возраста хихикнул Баронет и получил легкий подзатыльник жениной ручкой.
— Эх, мужики, ничего-то вы не понимаете в душевной жизни, — вздохнула Татьяна Алексеевна и неожиданно красивым меццо-сопрано запела:
Старый клен, старый клен…
Мелодия была старинная и знакомая. А вот слова дальнейшие Авдей в первый раз услыхал. Баронет же начал негромко подпевать супруге, жестом предлагая и Авдею присоединиться:
Старый клен, старый клен
Стал сегодня золотым…
Я меняю хризантемы в токонома.
Я вчера был, как клен, самураем молодым,
А сегодня еле вышел я из дома!
Самурай, самурай
Точит меч, глядит в окно,
Видит он в последний раз восход над Фудзи.
Отчего, отчего, отчего ему хрено…?
Оттого, что верно служит он якудзе.
Почему, почему,
Почему душа темна,
Почему же самурай ночами плачет?
Потому, потому: он вчера от сегуна
Два кувшина свежего саке заначил.
Бусидо, бусидо,
Нелегко тобой идти.
Ждут всех воинов большие передряги…
Если вдруг встретил ты гейшу на своем пути,
Подари ей связку рисовой бумаги.
Снегопад, снегопад,
Снегопад давно прошел.
Наряжаю в кимоно свою подругу…
Отчего, отчего стало вдруг нехорошо?
Видно, не умела ты готовить фугу…
Ох, «банзай», ох, «банзай»
Ты так громко не вопи.
Лучше хайку спой о мире в целом мире.
Завари крепкий чай, другу в споре уступи
И любуйся икебаной нагэире!..
Как объяснил Баронет, вышеприведенная песня была услышана и записана им среди простых рыбаков Хоккайдо. Песня оказалась очень старинной, в народе ходила под названием «Самурайские страдания» и всего насчитывала сто тридцать семь куплетов…
Вдоволь натешив душу старинными японскими песнями, тесть и теща отправились спать в гостевую комнату. Было уже за полночь. Авдей махнул рукой на немытую посуду в раковине (пусть теща утром решит эту проблему за него) и пошел в свой рабочий кабинет, в котором стоял второй компьютер и стеллажи, доверху забитые самыми разными книгами, среди которых экземпляры, касающиеся Викиной специальности, занимали почти полстены. Правда, в присутствии Авдея Вика их никогда не читала. И ему читать не советовала. Авдей не знал, может, жена какое заклятье на эти книги наложила, но он никогда не мог решиться хотя бы просто взять в руки какой-нибудь из этих неприятного вида томов. Ему иногда казалось, что эти книги относятся к нему неприязненно, как к простому смертному, не наделенному магическим даром, и терпят присутствие Авдея в кабинете лишь потому, что он — супруг ведьмы…
«А вот я вас в макулатуру», — мстительно погрозился Авдей, разглядывая полустершиеся латинские надписи на покоробившихся, потрескавшихся кожаных корешках… Глупости, конечно. Никуда он эти книги не денет, и не потому, что жена вернется и возмутится таким поворотом событий. Все, что связано с Викой, для него драгоценно, будь это хоть жутковатые книги или связки сушеных трав и лягушачьих лапок в кладовой. Тесть не прав. Любовь к Вике никуда не ушла, просто стала привычной и, может, потому незаметной. Повседневной. Любовь перестала быть событием чрезвычайной важности…
И, может, даже хорошо, что Вика вот так исчезла. Когда привычное течение событий нарушается, ты начинаешь относиться к ним по-другому, их ценить. Например, даже ценить то, как жена не умела готовить и крахмалить простыни. Не умела, но упрямо старалась научиться. Хотя на кой черт эти простыни именно нужно крахмалить, Авдей до сих пор не понимал…
Он вздохнул. Опьянение проходило, а с ним исчезала и вялая безучастная сонливость. Авдей понял, что уже не сможет заснуть, он вообще практически не спал нормально с тех пор, как улетела Вика. Оставалось одно — включить компьютер и коротать ночь в работе над повестью или… поговорить с Фрейлиной Кодзайсё.
Чат, посвященный японской экзотике, кажется, пустовал. Но едва Авдей отправил свою обычную фразу-приветствие «Господин Сочинитель желает всем удачи!», как Фрейлина Кодзайсё отозвалась, будто только и ждала-дежурила, ожидая его появления в Сети.
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Мои искренние приветствия Господину Сочинителю. Вам просто не спится, или Вы решили поговорить со мной о важном деле?
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Вы правы в обоих случаях, сударыня. Я хочу вернуться к прерванному разговору. Вы действительно знаете мою жену?
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Да.
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Как давно вы ее знаете?
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Чуть более недели.
«Чуть более недели назад Вика и стала драконом! Не понимаю, не понимаю, откуда эта Фрейлина может ее знать!»
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Вы знаете, КТО Вика?
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Мне немного непонятен Ваш вопрос. Вы спрашиваете меня о том, кем является Ваша супруга?
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Разумеется.
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Я знаю, что Вика — смертный человек, но мое знакомство с нею состоялось, когда она пребывала в обличье дракона.
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Тогда кто же Вы?!!
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Я — дракон. Но также я и смертный человек. Я надеюсь, мое признание не смутило Вас…
Куда уж там, «смутило»! Повергло в шок, всего-то и делов.
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Так, значит, Вика — не единственный дракон…
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Далеко не единственный! И поверьте, пока она с нами, никакая опасность ей не грозит!
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. С вами? А кто вы?
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Простите, этого я пока не уполномочена Вам сказать.
Авдей зачертыхался. Драконы! В Москве — драконы! Может, уже в метро ездят, гнезда вьют на Останкинской башне, устраивают по воскресеньям барбекю на рынке «Динамо»… Абсурд. Только… что тогда сказать о собственной жене?
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Вы ведьма, как и Вика?
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. О нет! Среди нас, драконов, Вика — единственная, кто обладает колдовской Силой. Мы ее почитаем и бережем…
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Я хочу, чтобы она вернулась домой, а вы держите ее в плену!
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. О нет, Вы все поняли превратно! Вика не наша пленница. Она пленница собственной памяти.
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Как это понять?
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Она не помнит, как была человеком. Всякий человек-дракон имеет в себе два сознания и может ими манипулировать, когда превращается. А Викой завладело сознание дракона, которое, видимо, до поры до времени дремало в ней. Но когда превращение произошло, она забыла, как превратиться обратно в человека. Мы не в силах вернуть ей память, но мы оберегаем ее.
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. Устройте мою встречу с ней! Она должна меня вспомнить! Я же ее муж!
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Я предложу это своим товарищам. Уверена, все будет хорошо. Не отчаивайтесь!
ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ. А Вы часто с ней… видитесь? Как она себя чувствует? Наверное, исхудала… Чем она питается?!
ФРЕЙЛИНА КОДЗАЙСЁ. Надеюсь, Вы не верите басням о том, что драконы питаются девственницами? У нас вполне приличный рацион. Я люблю яблоки, а Вика предпочитает бананы. Она за неделю съела их две фуры. Не думаю, что она голодает… Но простите, я более не могу разговаривать, меня отзывают! Поверьте, все будет хорошо, и мы скоро встретимся!
Авдей вышел из чата совершенно ошалевший от сотни вопросов. Но доминировал один: с кем он должен вскоре встретиться?
Вика, Вика… Даже тут она не может без бананов. Но это слава богу, потому как было бы ужасно, если б жена, как кровожадный монстр, набрасывалась на людей…
«Я хочу ее видеть. Господи, как я хочу ее видеть! Просто хочу…»
Жена улетела в сиреневый край
Серебряной птицей.
Остался дневник ее — просто тетрадь
С последней страницей,
Где вычеркнут день нашей встречи, и где
Есть странная запись:
«К прозрачному небу и вольной воде
Я чувствую зависть».
Я видел, как все изменяется в ней,
И видя, не ведал,
Что та, кто мне целого мира родней,
Захочет победы.
Победы, дарованной крыльями той,
Кто крыльями правил…
И мчится полночной она пустотой
К игрушечной славе…
Но я, растворяя окно, на карниз
Насыпал пшеницы.
Я жду тебя, милая. Хватит, вернись.
Пора возвратиться.
Авдей заснул под утро, неудобно скрючившись в кресле и позабыв отключить компьютер. Скрин-сейвер гонял по экрану золотых длиннохвостых рыбок, монотонно кружащихся в заученном танце среди зеленых водорослей… Авдею снились драконы. Ярко-алые, изумрудно-золотистые, переливчатые, будто хамелеоны, красавцы с кожистыми крыльями и узкими огненными глазами. Драконами управляла Вика — она приснилась хоть и в человеческом обличье, но тоже с крыльями, растущими прямо поверх ее вечернего сиреневого платья. Под руководством Вики драконы неумело, но с энтузиазмом занимались приготовлением бананового повидла, которое грузилось в огромные бочки с оттиснутыми надписями «Для личного пользования» и «TOP SECRET»… Авдей увлекся сном и, разумеется, вовсе не слышал, как к компьютеру в рассветной мгле кабинета проскользнул Баронет. Тесть поводил мышкой, змеиным глазом вперился в переписку Господина Сочинителя и Фрейлины Кодзайсё и тихо присвистнул. Поглядел на спящего зятя и покачал головой.
— Зацепило тебя, — прошептал он. — Вот тебе и приключение, поэт…
По каким-то своим соображениям тесть вставил в дисковод дискетку и скопировал всю переписку. Сунул дискетку в карман своего роскошного халата с норковой подкладкой и бесшумно вышел из кабинета. Начинался новый день. А к этому нужно как следует подготовиться…
* * *
Горе! Из-за шкафа платяного медленно выходит злая крыса.
Н. Гумилев
«К этому нужно как следует подготовиться», — резонно помыслил полковник Кирпичный и еще раз внимательно пересчитал ящики с водкой. Сверился с оставшимися в сейфе заначенными финансами — так и есть, по всему выходит, что одного ящика не хватает.
— Зажилили, гады! — принялся сволочить неизвестно каких «гадов» Кирпичный, забыв, видно, что пропавший ящик был распит самим полковником в обществе ответственного за противопожарную безопасность капитана Ракетского и завотделом по культурно-просветительной работе с заключенными майора Ржевского. Пили по серьезному, можно даже сказать, драматическому поводу — правили тризну по пятерым усопшим ребятам из охраны. Тризна состоялась не далее чем вчера вечером, едва полковник констатировал смерть укушенных крысами парней и разослал печальные депеши их родственникам. На эти оргвопросы ему пришлось угробить почти целый день, да еще испортила настроение эта старуха японская, когда шла со своими просветленными со своего молебна, блин. Глянула этак особенно на полковника и сказала таким голосом, каким может заговорить оголенный кабель высокого напряжения:
— Вы берегите себя, гражданин начальник. Крыс наверняка еще будет много, и поймать их нелегко…
И пошла-поплыла, покачивая костлявыми бедрами, будто не он, полковник Кирпичный, а она — гейша чокнутая — и есть главное начальство в их образцово-показательной колонии!..
Вот после этого полковник и напился в компании Гарика Ракетского и Семена Ржевского. А надобно сказать, ящик водки таковым людям на вечер, что слону дробина.
Слабоват только на голову стал несгибаемый полковник Кирпичный после таких-то попоек. Посему опохмеляться любил с чувством и обстоятельно. И одним из этапов серьезной, вдумчивой опохмелки как раз и являлся переучет вверенного заботам полковника спиртного.
Была в сегодняшнем утреннем переучете и еще одна надобность. Какие-никакие, а поминки по пятерым ушедшим в мир иной товарищам справить персоналу надо. Неизвестно ведь, привезут ли с собой выпивку безутешные родственники…
— Не хватит, — печалясь, трезвел полковник Кирпичный и тыкал в замусоленные кнопки китайского калькулятора. — Как есть не хватит. Эх, пацаны, пацаны, что ж вы так в одночасье-то сковырнулись!
С этими грустными мыслями и вышел полковник Кирпичный из тесного, слабоосвещенного складского помещения навстречу новому дню. День не обещал быть солнечным, а только вежливо на это намекал. Полковник двинулся к баракам, щурясь от неяркого осеннего солнышка, и с прищура-то своего и не заметил сперва, кто это ему браво так крикнул:
— Здравия желаю, товарищ полковник!
Полковник машинально отмахнул рукой честь, но тут солнце перестало ослеплять его глаза, и он сумел разглядеть приветствовавшего. А как разглядел, так понял, что, видно, и по его грешную душу пришла матушка белая горячка. Потому что здравия полковнику пожелал не кто иной, как молоденький лейтенантик Прошкин, скончавшийся в результате укушения крысой и сепсиса, вчера лично полковником и врачом Ией Карловной освидетельствованный как труп!!!
— Чур меня! — громким шепотом сказал полковник, перекрестился и выматерился. Однако вопреки всем произведенным манипуляциям бывший вчера мертвым Прошкин никуда не пропал, а стоял, как-то застенчиво и в то же время нагло глядя на начальника.
— Ты кто?! — прохрипел полковник Кирпичный и на всякий случай попятился. «Солдат молоденький, в пилотке новенькой, у гимнастерки тот же цвет…» — неизвестно почему пропел эту строчку в воспламенившемся мозгу полковника тоненький девичий голосок. «Отставить панику!» — сам себе приказал полковник и заставил взгляд сфокусироваться на бывшем покойнике.
— Да вы что, товарищ полковник? — чуть обиженно удивился вчерашний покойник. — Это же я, младший лейтенант Прошкин! Прибыл две недели назад для несения охранной службы на объекте!
Говорил младший лейтенант очень убедительно, и ничего мертвого в нем, хоть тресни, не наблюдалось. Был Прошкин круглолицым, щекастым парнишкой с густыми рыжими ресницами и россыпью веснушек на курносом носу. Словом, выглядел живее всех живых и даже живее самого полковника Кирпичного. Только была в парнишке одна странность, которую Кирпичный по неразумию своему вовсе не заметил. Зрачки глаз Прошкина были ненормально-черными, и в глубине их горел какой-то мертвый огонь. Потому и щурился младший лейтенант, не смотрел на выморочное осеннее солнце, и неприятно подергивались его опушенные рыжими ресницами веки…
— Прошкин, говоришь, — протянул полковник и втянул носом воздух. Показалось ему, что палая листва вокруг пахнет мертвечиной. — Как же так, младший лейтенант Прошкин? Тебя ведь намедни крыса укусила…
— Так точно, товарищ полковник! — излишне жизнерадостно подтвердил сей печальный факт укушенный.
— И вроде ты, как бы это сказать, разболелся да и помер вчера. Совсем помер…
— Так точ… То есть не так все было, товарищ полковник! — Из-под ресниц метнулся хитрый, нечеловеческий какой-то взгляд. — Я просто как в сон провалился. В этот… ле-тар-ги-чес-кий, вот! Лежу, слышу, как товарищ доктор с вами про смерть говорит, как плачет, а сам ничего сказать не могу. Никаким членом не могу пошевельнуть. Даже дышать не получалось, верите?
— Ну-ну…
— Полежал я вот так, весь изнутри холодный, не знаю, сколько времени. А потом как будто тепло по мне разлилось! И сила откуда-то взялась. Я встал да и пошел из больнички-то, думаю, дело идет к утру, вот полковник-то обрадуется, как узнает, что все мы живы!
— Все вы? — быстро переспросил Кирпичный. — Все пятеро?!
— Так точно! Сержант Полоскун, сержант Лохеидзе, младший лейтенант Очко, лейтенант Кващенко… И я!
— Так, понятно, — сказал полковник, хотя ему все равно было ничего непонятно. — И где они?
— На боевом посту! — отчеканил Прошкин, крепко зажмурившись. Ох, не зря он жмурился. Не зря.
— Хорошо. Проверю, — мрачно сказал полковник. Помолчал и добавил: — А ну-ка, младший лейтенант Прошкин, шагом марш на вверенный объект! Вас тут крысы кусать будут, а работа, значит, стоять должна?!
— Слушаюсь, товарищ полковник! — и укушенный ретировался.
Полковник постоял минут пять, глядя ему вслед, с минуты на минуту ожидая, что оживший Прошкин туманным призраком рассосется в осеннем воздухе. Однако этого не произошло! Прошкин дошагал до режимного барака и вошел в него безо всяких мистических приключений.
— Так, значит! — неизвестно кому погрозил кулаком полковник. — Проверю я, как вы тут в мое отсутствие оживаете!
Проверка превзошла все ожидания полковника. Пятеро вчерашних покойников, все как один, были живы-здоровы, бодры, рассказывали одну и ту же историю о летаргическом сне и рьяно выполняли свои предписанные инструкциями обязанности.
Правда, у всех пятерых наблюдалась одна и та же странность во взгляде и неприятное подергивание век. Может, летаргический сон так подействовал…
— Нет и еще раз нет! — крикнула Ия Карловна и залпом осушила мензурку с медицинским спиртом. — О летаргическом сне не может быть и речи! Скорее уж я поверю, что у них у всех была какая-то особенная кома, вызванная неизвестным токсином, содержащимся в крысиной слюне. Но я не понимаю! Ведь вчера они были мертвы по всем признакам!
Полковник Кирпичный тяжело поглядел на раскрасневшуюся от спирта врачиху. Он понимал ее возмущение и тоже хотел бы разобраться в этом загадочном явлении. Но вот что странно: навалилось на полковника какое-то сонное отупение, и неохота ему было куда-то идти, что-то выяснять…
«Надо родственникам этих воскресших телеграммы дать, мол, ошибочка вышла», — лениво подумал полковник и тут же забыл об этом. Сидел он посоловевший и скучный, равнодушно глядя на бутыль с чистейшим медицинским спиртом, и ничего не хотел. Это его состояние заметила Ия Карловна и встревожилась:
— Товарищ полковник! Дрон Петрович! Уж не заболели ли вы?!
— Какое там… — махнул рукой Дрон Петрович. — На душе у меня паршиво, Ия Карловна.
— Выпейте, — с готовностью наполнила мензурку спиртом врачиха.
— Да не в этом дело, — вздохнул полковник, но мензурку опорожнил. — Вот сколько лет я начохраны в этой чертовой бабьей колонии? Пятнадцать с гаком! И за все эти годы ничего подобного… Ну, правда, в восемьдесят восьмом был бунт, две из карцерных загнулись, и наше бабье по этому поводу устроило бунт. Комиссия приезжала, разбиралась… Потом в девяносто первом одна наркоманка, поэтесса какая-то, в камере учудила акт самосожжения.
— Я это помню. Я сама ее потом от ожогов лечила, дуру, — отозвалась Ия Карловна. — Ее же через неделю амнистировали, чего ради надо было пожары устраивать?
— Во-во… Словом, все относительно тихо-спокойно, нормальная жизнь от звонка до звонка. И тут на тебе — чертовщина какая-то!
Полковник снова приложился к медицинскому спирту. Из закуски у докторши были только коробочки с разноцветными витаминками. Кирпичный зажевал выпитое пригоршней желтых горошин аскорбиновой кислоты и лишь поморщился.
— Знаете что, — отморщившись, сказал Кирпичный и наклонился к самому уху докторши. — Вся чертовщина у нас в колонии началась, как появилась эта… свихнутая на всем японском.
— Старуха, что ли? — удивилась Ия Карловна. — Так она же абсолютно безвредная, по-моему. Наоборот, многие из заключенных потянулись к ней, вон, чайные церемонии изучают, веера на продажу делают — загляденье… Она же тихоня, слова лишнего не скажет, хоть, правда, я ее редко вижу, она за те пять лет, что сидит, ни разу ничем не болела, только на прививки ходила вместе со всеми. Положительный, словом, человек.
— Положительный, да?! — голос полковника яростно взвился и упал до заговорщицкого шепота. — А вы ее дело читали? Нет? То-то. А я… Я тоже не читал! Но слыхал, что сидит она так долго не только за то, что какие-то проблемы у нее были с налоговой полицией. А еще и за то, что была она черной ведьмой, колдовала и над людьми всяко измывалась.
— Ну, товарищ полковник, — протянула скептически Ия Карловна. — Про колдовство — это все басни. Нету никакого колдовства.
— А я говорю: есть! Тут она себе кличку японскую взяла, а настоящее-то ее имя Анастасия Либенкнехт, о как! Говорят, в предках у нее какие-то уральские ведуны ходили, знающие места, где сокровища, клады попрятаны. Она вроде и хотела на Урале сотворить колдовское царство, чтобы все ей подвластно стало.
— Не знаю, не знаю… Почему же эту уральскую, как вы говорите, ведьму вдруг у нас в колонии отыскал японский благотворительный фонд «Тэнгу»? Зачем этот фонд нас деньгами и компьютерами засыпал по самое не хочу, лишь бы вы, начальство, разрешили создать заключенной Анастасии и ее единомышленницам медитационный центр? Что она там, в этой… комнате Просветления план вторжения японских оккупантов на Дальний Восток разрабатывает? Хи-хи-хи, — глупо как-то захихикала Ия Карловна. — Нас сейчас без всякой оккупации можно голыми руками за сто баксов завоевать. Да и завоевывать незачем. Так что, по-моему, старуха здесь ни при чем.
Полковник Кирпичный молча пожал плечами. Его лицо, в обычном состоянии напоминавшее недостиранную казенную наволочку, сейчас выглядело по-детски растерянным.
— Что хотите, говорите, Ия Карловна, а дело нечисто. Может, Япония тут и ни при чем, а только как эта Анастасия у нас появилась, все вверх дном пошло. То, помните, одна дамочка себе глотку перерезала, а в предсмертной записке написала, что, мол, жить больше недостойна с такой грязной душой и надеется, что теперь ее карманбудет чист…
— Карман! Может, карма? — уточнила Ия Карловна, которая в отличие от полковника Кирпичного имела диплом о высшем образовании и не понаслышке знала, что книги используются для чтения, а не в качестве туалетной бумаги.
— Может, и карма, — покорно согласился полковник, признавая бесспорное интеллектуальное превосходство докторши. — Что бы там ни было, а бабу эту не вернешь. Хорошо, хоть никаких проверок к нам не нагрянуло, списали все как самоубийство. А только мне думается, что это старуха Анастасия приказала той бабе глотку перерезать, потому как самоубийца тоже вроде на моления эти японские ходила и, видать, не угодила чем-то старухе. А потом еще эта, недавняя, которую крысы изгрызли и труп которой пропал, помните?
— Но труп потом нашелся… — Ию Карловну передернуло. Ей вспомнилось, как с разложившейся отвратительной плоти спрыгнула громадная крыса.
— Не нашелся он, — тяжко вздохнул полковник. — Я на днях буквально того парня спросил, который сжечь труп должен был. Он и сказал, что по приходе в морозилку никакого трупа не обнаружил, а потому сжег какие-то мешки с отбросами, чтоб уж печка не зазря дымила. Вот так-то.
— Но как же… Мы же с вами сами видели…
— Мы с вами, Ия Карловна, еще много чего видели. — Дрон Кирпичный неловко задел ладонью пузырек с витаминами, и яркие шарики весело заскакали по вытертой клеенке стола. — Пятерых мертвяков мы тоже с вами видели, вы их смерть освидетельствовали, а теперь они вон где — все на боевом посту! Ч-черт! Спирт кончился.
— Я еще принесу, — с нехарактерной для нее резвостью вскочила Ия Карловна. Видимо, ее начинал пугать весь этот разговор. — У меня в кабинете, в сейфе есть. Я мигом! И из еды чего-нибудь придумаю…
— Ладно.
Докторша вышла, а полковник с каким-то тоскливым упорством стал читать надписи на картонных, выцветших от времени плакатах. Этими плакатами были увешаны все стены выкрашенного в серую краску процедурного кабинета, где полковник и докторша устроили разговор по душам. Надо сказать, что для разговора по душам процедурный кабинет с его унылыми клеенчатыми топчанами, шкафиками с клизмами и стопками старых дырявых грелок являлся не самым лучшим местом. Да и на плакатах понарисована была такая пакость, от которой бесстрашному полковнику еще тошней стало.
«Берегись чесоточных клещей и вшей, — пугал один плакат, изображавший некое фантастическое насекомое, хищно нависшее над крошечной фигуркой чахоточно худого человека. — Чаще проходи санитарно-гигиенические мероприятия!»
У полковника всюду немедленно зачесалось, и он уж был готов поверить тому, что и его съедают проклятые вши и клещи, как другой плакат добил его. Изображал он вольную интерпретацию известной картины Васнецова «Богатыри». Только тут вместо богатырей на тощих клячах гордо восседали уродливые скелеты с лентами через плечо, как у свадебных шаферов. На лентах было написано: «Алкоголизм», «Наркомания», «Курение», чтоб зрителю стало понятно, чего ради глумливо ухмыляются костлявые наездники. Под копытами коней виднелись столбцы цифр, показывающих, сколько в России перемерло всякого народу от трех вышеозначенных пороков.
«Вот блин, — подумал Кирпичный. — Надо с водкой завязывать, что ли…»
Но тут взгляд его упал на плакат, повергший неокрепший мозг полковника в ужас и трепет.
«СПИД — начало твоего КОНЦА!» — уверял плакат и к тому же выспрашивал, сволочь, имел ли полковник беспорядочные половые связи, колется ли он нестерильным шприцем и вообще, есть ли у него гражданская совесть. Полковник даже растерялся, он никак не мог увязать беспорядочные половые связи с гражданской совестью. У него вообще с совестью связей не было! Он если когда кого и трахал, так только в неслужебное время и с резинкой…
«Ну, может, хоть СПИДа проклятого у меня нету!» — мысленно порадовался полковник и тут услыхал приглушенный вереницей комнат медицинского корпуса женский крик. Показалось еще Кирпичному, что вместе с криком он услыхал и звон разбитого стекла, но это он уже решил выяснить на месте, вскакивая из-за стола, на ходу доставая свой табельный пистолет и бросаясь из процедурной на крик.
В коридоре крик стал более громким, перешел в визг, а потом в какой-то нечеловеческий, тягучий, замерший на одной ноте стон. Полковнику стало жутко.
— Ия Карловна! — позвал он, стискивая пистолет. — Доктор!
Но никто не отозвался. Прекратился и стон. И на полковника Кирпичного обрушилась страшная, какая-то давящая тишина. Он медленно пошел в сторону кабинета Ии Карловны, поминутно вздрагивая от неожиданно гулкого эха собственных шагов.
Дверь в кабинет докторши была приоткрыта. Там горел свет — желтая полоса протянулась по ободранному линолеуму коридора. Но больше ничего не намекало на присутствие в кабинете человека.
— Ия Карловна! — тихо позвал полковник и стволом пистолета аккуратно отодвинул дверную створку. — Вы здесь?
Тишина была ему ответом. Но в том, что Ия Карловна, несомненно, находится в своем кабинете, полковник воочию убедился, едва переступив его порог.
Ия Карловна полулежала на полу, спиной прислонившись к обитому велюром, единственному во всей больнице приличному креслу, неловко, неестественно подвернув под себя ноги. Одной рукой она судорожно вцепилась в свой белый халат, словно пытаясь защититься от кого-то, а другая рука безвольно покоилась среди осколков разбитой бутылки с медицинским спиртом. Но шокировал полковника даже не разлитый по ковровой дорожке спирт. Голова докторши, запрокинутая на край сиденья кресла, представляла собой наполовину обглоданный, с клочьями висящей кожи и волос, череп в луже липкой темной крови. Из-под докторшиной головы выползла осклизлая крыса и исчезла где-то под шкафом. Полковник завизжал, но потом затих, прислушиваясь к тишине больничного бокса. Ничем не нарушаема была эта тишина, разве только глухим стуком размеренно капающей на пол крови. Кровь смешивалась с разлитым спиртом, и от этого запаха полковника затошнило. Но он кое-как удержался и глянул в глаза умершей. Эти остекленевшие мертвые глаза смотрели в никуда, и в них отражались потолок с одиноко светящейся крошечной лампой в желтом плафоне, уменьшенный полковник Кирпичный, вопящий и бестолково размахивающий пистолетом… Поздно, поздно было махать пистолетом и бегать по больничным коридорам, выискивая неведомого врага, в мгновение ока сотворившего с бедной докторшей этакое непотребство…
— Крысы, — прошептал наконец полковник, набегавшись, навопившись и в изнеможении прислонившись к холодной коридорной стене. Он убедился, что, кроме него и докторши, теперь так неожиданно мертвой, в больнице нет ни души. Полковнику показалось, что разум его, и без того не весьма сильный, сейчас просто может отключиться и оставить несгибаемого Кирпичного один на один с непонятным врагом.
— Это ты, старуха! — непонятно выкрикнул Кирпичный и погрозил пистолетом. — Ну, погоди у меня!
Он кинулся вон из больничного блока, замышляя звонить в ФСБ и МЧС, чтобы они разобрались с происходящим в колонии. Пока бежал до поста охраны, автоматически глянул на часы: было три пополудни, и ранние сумерки уже спускались с неба, как серая марля. Солнца, которое утром так лукаво щекотало веки, не было и в помине. Зато появился ветер, влажный, холодный и злой. Он крутил на забетонированной земле колонии маленькие вихри из опавших листьев, бумажек и прочей шелухи. Полковнику почему-то вдруг стали ненавистны этот ветер и это небо, похожее на мокрую, разбухшую, грязную вату. Полковник выругался, придержал рукой с пистолетом слетающую фуражку и так и вбежал в караульное помещение, где его ждали новые сюрпризы.
Сюрпризов было девять. Докладывала начконвоя Погребец. Ее трудно было чем-либо испугать, но в данную минуту ее голос дрожал и вся она походила на затравленного гончими зайца.
— Три женщины из персонала обнаружены мертвыми в кухонном блоке, двое из охранников найдены у входа в спортзал… И четверо заключенных — у себя в камерах. Тревогу подняли опять же заключенные.
— Как они погибли? — спросил полковник, уже зная, что услышит в ответ.
— Такое впечатление, будто их загрызли крысы. Огромное количество крыс.
— В котором часу, как вы думаете, это произошло?
— Не позже трех дня. До этого все было нормально, а потом сразу паника, сигналы тревоги…
— Ясно, — сказал полковник, хотя на самом деле ясности не было, а наоборот, все становилось темней и загадочней. Но одна мысль его все-таки осенила: — Девять, вы говорите? Значит, вместе с Ией Карловной будет десять. А до этого погибли и воскресли пять. Пять, десять, потом… пятнадцать?!
Начконвоя странно посмотрела на полковника:
— Вы это о чем, товарищ полковник?
— Да так… — голос у Кирпичного был таким спокойным, словно у него начался кататонический синдром. — Надо трупы снести в морг, осмотреть, написать заключение о смерти.
— Я распоряжусь.
— И еще, — полковника словно осенило. — У нас ведь есть фотоаппарат? Пусть трупы сфотографируют. Или нет. Я сам это сделаю.
— Зачем?
— Надо, — лаконично ответил полковник.
…Часам к семи вечера названные трупы были сложены в мертвецкой, тщательно осмотрены Кирпичным в присутствии начконвоя и старшей медсестры, особенно убивавшейся по погибшей докторше. Полковник хладнокровно, как заправский судмедэксперт, сфотографировал при помощи старого «Полароида» каждый труп, мысленно отмечая при этом, что раны всех десяти усопших практически идентичны. После чего собственноручно запер, опечатал и поставил на сигнализацию больничный блок, а фотоаппарат и пачку карточек спрятал у себя в кабинете в сейфе, о котором, кроме него, никто не знал. А потом, неизвестно для чего, двинулся сквозь загустевшие, как поминальный кисель, сумерки в охраняемый отсек, больше известный в определенных кругах как Приют Обретения Гармонии.
Отбоя еще не было, не было и обязательного конвоя у дверей Приюта. Полковник отметил это, но ничего не сказал. Без стука распахнул дверь. Аромат каких-то пряностей вперемешку с чем-то приторно-сладким ударил по нервам полковника, как шрапнель.
— Вечер добрый, — мрачно сказал полковник Кирпичный, с порога оглядывая комнату, в которой он редко бывал и только по долгу службы, но которая для некоторых была главным утешением.
Шесть абсолютно одинаково одетых и накрашенных женщин повернули к нему свои лица, больше напоминавшие застывшие белые маски. Кирпичного передернуло, но он заставил себя подойти к сидящим на полу женщинам, чтобы как следует рассмотреть их. Шесть пар густо подведенных сурьмою глаз, свинцово поблескивая, наблюдали за полковником. Шесть кроваво-алых блестящих ртов кривились в молчаливо-презрительных ухмылках.
Женщины сидели вокруг небольшого столика с расставленными на нем чайником и маленькими чашечками. Одеты все были в одинаковые кимоно болотного цвета, подпоясаны — белоснежными кушаками. Полковник молчал, у него от ароматов этой комнаты внезапно сильно закружилась голова, и он стиснул зубы, чтоб, не приведи господь, не брякнуться в обморок при этих накрашенных белилами бабах, больше напоминавших глиняных кукол, а не людей из плоти и крови.
Женщины же, как-то по-своему, видимо, истолковав молчаливое присутствие полковника Кирпичного, отвернулись от него и продолжили то, чем занимались до его визита, — чайную церемонию. В самой старой чашке уже настоялся густой чай, и одна из женщин принялась передавать ее по кругу, чтобы каждая отпила положенный глоток и кивком головы поблагодарила и восхитилась качеством чая. Все происходило в полнейшем молчании, и полковнику показалось, что все эти манипуляции с чашками, легкое шуршание рукавов, звон крошечных бубенчиков, украшавших высокие прически дам, гипнотизируют его и лишают воли. Он попытался сбросить наваждение и рявкнул:
— Всем встать! Режимная проверка!
Однако он сам не услышал своих слов, словно уши ему ватой забили. Женщины же тем более не обратили на этот крик никакого внимания.
— Что за черт! — беззвучно, словно в воде, закричал полковник. — Вы почему не подчиняетесь?!
Он попытался сделать шаг к этим дамочкам, но ноги его превратились в два каменных столба и отказались ему служить. Полковник глянул вниз, на свои форменные сапоги и ахнул — он стремительно каменел, превращался в залитый гипсом памятник, вроде того, который стоял на плацу колонии с воздетой к небесам рукой…
— Да что же это?! — отчаянно возопил мозг полковника, а губы издали жалостный, похожий на писк щенка, звук.
Госпожа Мумё, она же Анастасия Либенкнехт, спокойно подождала, пока полковник Кирпичный рухнет на пол в глубоком обмороке, а затем сказала:
— Видите, сестры, наше могущество умножается с каждым днем. Вы убедили силой своих душ этого мужлана в том, что он оглох и окаменел, и он рухнул словно каменный идол. Но мы пока не будем уничтожать его. Он пройдет путь до конца. С нами. Он увидит такое, отчего смерть станет казаться ему самой лучшей наградой.
— Но для чего это, Госпожа? — спросила одна из женщин, известная как Фусими.
— В свое время вы поймете. А пока довольно вам знать и того, что я так хочу!
— Если женщина захочет, то пройдет сквозь камень! — вспомнила старинную поговорку Тамахоси.
— Верно, — улыбнулась алым кукольным ртом Мумё Безымянная флейта. — Какой прекрасный чай ты заварила сегодня, Ама-но кавара! Этот чай побуждает меня рассказать вам одну историю. О женщине, которая всегда добивалась того, чего хотела. Даже если на ее пути вставали скалы и моря, жестокие ветры, осенние промозглые холода…
* * *
Но ей положено жить в окружении сказок… Самое время для фольклора. Это довольно странный фольклор.
Мирна Элиаде
Осенние промозглые холода, с завидным упорством наступавшие на легкомысленный и не верящий в близкую зиму московский люд, наградили Марью и Дарью Белинских сильнейшим насморком, кашлем и температурой. Поэтому Татьяна Алексеевна отказалась от мысли водить внучек в детский сад и оперативно устроила в квартире зятя мини-лазарет.
— Эпидемия простуды наступает! — апокалиптическим гласом возвестила она мужу и зятю и, поминутно чихая, развесила по периметру квартиры супругов Белинских ожерелья из очищенных долек чеснока.
— Танюша, что за ерунду ты делаешь! — поморщился Баронет. Его утонченному носу претил плебейский аромат чесночных долек. — Можно подумать, ты с вампирами собралась сражаться.
— Сдались мне твои вампиры! — отмахнулась Татьяна Алексеевна. — Я сражаюсь с бациллами и вирусами, они куда опасней. И кстати: ты же сам мне говорил, что чеснок на вампиров не действует, это все сказки.
— О каких сказках речь? — утомленно зевая, в кухне, где происходил вышеозначенный утренний разговор, появился брошенный муж, то есть Авдей.
Авдей несколько нелюбезно поприветствовал тещу и зятя. Во-первых, он не спал всю ночь, сидя у постелей двух мечущихся в жару дочек, во-вторых, с Викой до сих пор ничего не было ясно, а в-третьих… Ну скажите на милость, какого мужика обрадует голос тещи, раздающийся у него в квартире в шесть часов утра?!
Правильно. Нет таковых мужчин на свете, и даже такой жанр, как фантастика, вовсе не предусматривает их появления. Скорее из-под пера писателей-фантастов выпорхнут очередные феи да эльфы какого-нибудь Кривоземья, поползут уродливые заслюнявленные мутанты, взмахнут мечами грозные отряды Конанов-варваров, прошагают цельнометаллическим блестящим строем новые терминаторы, чем на страницах какого-нибудь романа появится герой, нет, ГЕРОЙ, КОТОРЫЙ ДОВОЛЕН СВОЕЙ ТЕЩЕЙ! Что хотите делайте с фантастами, это для них задача непосильная…
— Какие у вас планы на сегодня? — спросил Авдей сразу у обоих родственников, втайне вынашивая надежду на то, что ему дадут хоть немножко выспаться и не станут читать бесконечные нотации по поводу неправильности его образа жизни. Кроме того, вчера снова звонили из издательства «Пантеон» и пока вежливо, но довольно настойчиво интересовались, когда же будет представлен к изданию анонсированный роман «Здравствуйте, я ваша ведьма!», за который писатель уже, кхе-кхе, авансик изволили получить.
Одним словом, нужно было Авдею, чуть отдохнув, приниматься за эксплуатацию своего верного компьютера. Тем более что сюжет романа выкристаллизовался и, тьфу, не сглазить, обрел характерных героев. Странно, думал Авдей, дети болеют, жена в бегах, точней, в драконах, дом оккупирован тещей, а творить хочется как никогда. Видно, верно говорят, что писателей создают житейские трудности…
— Так какие планы? — переспросил писатель.
Татьяна Алексеевна как раз закончила церемонию приготовления завтрака по-токийски: разложила на тарелочках теплые рисовые лепешки-моти, поставила судок с соевым соусом и миску с непонятного назначения обжаренными в масле хлебными палочками.
— Для начала предлагаю всем позавтракать, — сказала она, ожидая похвалы за знание особенностей японской национальной кухни.
Авдей покорно принялся жевать лепешки. Они, кстати, были неплохими, если бы не рис, консистенцией напоминавший прокипяченную жевательную резинку. Баронет посмотрел, как мучается зять, и хладнокровно извлек из недр холодильника непочатую палку финского сервелата.
— Калистрат, — укоризненно глянула на сервелат Татьяна Алексеевна, — ты испортишь свой желудок.
— Отнюдь, — возразил Баронет, извлек из хлебницы свежую французскую булку, из воздуха сотворил пучок петрушки и сгородил ненормальной величины бутерброд. И принялся его методично поглощать, запивая кофе из полулитровой кружки с надписью THE BOSS. Насколько Авдей помнил, такой кружки в их с Викой доме сроду не было.
«Бытовое колдовство, вот как это называется. Факультативная магия», — вспомнил Авдей Викины лекции на тему «Почему в собственном доме ведьма старается не колдовать».
— Ну, как угодно, — Татьяна Алексеевна демонстративно принялась за загадочные жареные палочки, обмакивая их в соевый соус.
Завтрак закончился в полутраурном молчании. Теща, видя усердие Авдея, проявленное при поглощении ее кулинарных изысков, смилостивилась над зятем и заварила ему отличный крепкий чай. После чая Авдей почувствовал себя почти счастливым. И тут заговорил Баронет:
— Вы как хотите, господа, а мне нужно сегодня съездить на Библиотечную улицу…
— А где такая? — удивился коренной москвич Авдей.
— А, в Химках… — взгляд Баронета слегка затуманился.
— И что там, на этой Библиотечной улице?
— Да так, кое-какие архивы. Нужно будет кое-что посмотреть, порыться в манускриптах. — Баронет сделал красивый неопределенный жест рукой с недоеденным бутербродом.
— Ладно, поезжай, — благословила мага Татьяна Алексеевна. — Но по дороге обязательно загляни в аптеку и купи вот эти лекарства. Внучек надо лечить.
— Весь список?!
— Хорошо, половину. Первуюполовину. Авдей, на тебя смотреть страшно, перестань так бледнеть, я Вику вырастила и от всех хворей ее лечила…
— Бедная Вика, теперь я понимаю, почему она стала ведьмой… — пробормотал Авдей в пустую чайную чашку.
— Что-что? — переспросила Татьяна Алексеевна. — Авдей, в чем дело?
— Нет-нет, я ничего… — заверил тещу Авдей, собственноручно помыл посуду и наконец сказал: — Мне нужно сегодня заняться своим романом. Издательство торопит. Сроки поджимают. Так что, если вы не возражаете…
— Возражаю, — сухо бросила Татьяна Алексеевна. — Я не думаю, что когда дети в таком состоянии, следует думать о романах.
Авдей взъярился, но смолчал, успокаивая свои нервы воспоминаниями о всех когда-либо слышанных анекдотах про тещу. Помогло.
— В таком случае что мне прикажете делать? — стараясь сократить до минимума язвительность в своем вопросе, спросил он.
— Как что? Даже странно! С детьми сидеть. Через каждые два часа мерять температуру, поить чаем с малиной… Кстати, Машеньке надо полоскать горло настоем ромашки, я подозреваю у нее трахеобронхит. И ни в коем случаене давать девочкам устраивать скачки по кроватям; то что у них постельный режим, еще не означает, что им разрешается швырять друг в друга подушками… Калистрат, ты что-то хочешь сказать?
— Да, хочу, — сладко улыбаясь супруге, пропел многомудрый маг. — Ты, мое золотко, временами бываешь просто сногсшибательной… стервой.
Авдей благодарно взглянул на тестя. Инстинктивная антифеминистская мужская солидарность и тут сработала. И, разумеется, Татьяна Алексеевна отреагировала на подобное заявление соответственно своему полу, то есть, разгневанно сверкая очами, вскрикнула:
— А-ах, негодяй! — и элегантно осела на пол, изображая обморок.
Авдей было кинулся подымать тещу, боясь, что при падении та погубит три банки замаринованных Викой несчастных баклажанов, но Калистрат Иосифович, развязно подмигнул ему, хлопком в ладоши заставил бесчувственное тело супруги слегка приподняться и зависнуть над полом. Подействовало: Татьяна Алексеевна мгновенно пришла в чувство, замахала руками и возопила:
— Верни меня на место, старый хулиган! — отчего крутнулась в воздухе вокруг своей оси, наподобие космонавта в невесомости. Авдей не вынес этого зрелища и бестактно захохотал. Следом, как ни странно, расхохоталась и грозная теща, возвращаясь на грешную землю, то бишь на пол кухни.
— Нет, я такого произвола не стерплю! Разведусь с тобой, Бальзамов, к чертовой матери!
— Ну хватит тебе, Танюша… Я ведь не со зла, — миролюбиво произнес Баронет и поцеловал жене ручку. — Просто было бы лучше, если б с детьми посидела ты. Ну мужику нашему работать надо! У него, может, вдохновение поперло, как тесто из кадушки.
— Да я понимаю, — вздохнула Татьяна Алексеевна. — Но и ты, Авдей, меня пойми. Я уже четыре дня живу без маникюра и укладки волос. Мне дозарезу надо в парикмахерскую! И в косметический салон. Кстати, Калистратик, я возьму на это дело долларов двести, а?
Баронет внимательно посмотрел на жену.
— Чего уж там, — свеликодушничал он. — Бери все пятьсот.
Татьяна Алексеевна подозрительно приподняла бровки:
— Это что, намек?!
— Какой намек, помилуй! Просто столичные цены всегда выше…
— А… Ну так что, Авдей, я скроюсь на полдня? А ближе к вечеру тебя подменю, и ты сможешь поработать.
— Ладно. В конце концов, это же моидочери.
… Так вот и получилось, что, когда заявился демон, Авдей остался в квартире один. Не считая притихших в детской Машки с Дашкой.
Поначалу-то все шло хорошо. Тесть с тещей практически одновременно отчалили, каждый по своим надобностям, сонливость и вялость пропали, а когда Авдей появился в детской, дабы устроить показательный замер температуры и заставить приболевших девчонок проглотить микстуру, те, несмотря на свою капризность, явили просто образцовое послушание. Впрочем, Авдей уже неплохо знал меркантильную натуру своих возлюбленных чад и потому проницательно спросил:
— И чего же вы хотите в награду за свое поведение?
— Ты мне, пап, на Новый год больше фломастеров не дари, а лучше подари саблю и настоящую лошадку, — быстро заявила Марья, не привыкшая мелочиться.
— Маш, — опешил Авдей от таких дочкиных запросов. — А зачем тебе? И потом, сабля с лошадкой у тебя уже есть…
— Так они же пластмассовые, — с невероятным презрением пояснила Марья. — Пап, ты простых вещей не понимаешь. Ну как я на пластмассовой лошади и с поломатойсаблей в нашем детсаду появлюсь?
— Да, действительно. Ладно, Маш, как-нибудь в ближайшее время решу вопрос с твоим вооружением. А сейчас, может, сказкой ограничимся?
— Да! Ограничимся! Пап, давай нашу сказку! — потребовала Дарья, в отличие от боевой сестрички бывшая натурой более поэтической и склонной к созерцательности.
— Фу, сказку… — сморщила нос Машка. — Ты просто малолетка! Сказки — фигня. Пап, если сейчас не будет сабли и лошади, лучше расскажи анекдот. Или самый ужасный-разужасный ужастик! А лошадь, — великодушно разрешила Марья, — ты мне завтра купишь.
— Ну, как скажешь, — пожал плечами счастливый отец. — Так какой же тебе ужастик нужен, Марья?
— А ты тогда рассказывал. Ну, когда надевал на голову мамины черные колготки, махал старой рваной шторой, ну, которая из кладовки, и кричал, что ты Бэтмен… Ну, вспомни! Жила-была девочка, и были у нее не глаза, а глазищи, не волосы, а волосищи…
— Не зубы, а зубищи…
— Ага! И был у нее не муж, а мужичище, не дети, а детищи, не собаки, а собачищи…
— Маш, ты что-то путаешь. Не мог я такую чепуху вам рассказывать, — отрекся Авдей и услышал, как его вторая дочура тихо и методично ревет в одеяло.
— Дашута, — встревожился он. — Ты чего?
В ответ донесся приглушенный всхлип. Авдея зацарапала совесть. Он принялся всячески утешать дочку, что ехидная Марья не замедлила прокомментировать:
— Фу, Дашка, ты плакса! Ужастика испугалась! В тебе глупости больше, чем умности!
— А ты, Машка, тоже хороша, — прицыкнул на чересчур деловую дочку Авдей. — Не будет тебе ужастика…
И в опровержение этих слов писателя-фантаста раздалась пронзительная трель дверного звонка.
— Какой же черт так трезвонит?! — прошипел Авдей, выбегая в прихожую…
…и замирая на полдороге, потому что посреди ярко освещенной прихожей стоял и лениво озирался…
А дверь-то заперта, а зачем тогда звонить… Предупредить о визите?..
В общем, именно таким Авдей себе его и представлял.
— Спокойно, мужик, — сказал дух изгнанья, он же печальный демон. — Я вообще-то не к тебе, а к твоей супружнице.
— В-вики нет дома… — Авдей попытался отклеиться от стены и занять подобающее хозяину дома строго вертикальное положение.
— Нет? В том-то и вся подляна, что нет! Ты расслабься, мужик! Я ж не за просто так черт, я с радио. «Еж-радио» слушаешь? Хотя куда тебе, ты ж простой, как резиновый коврик! Ты не смурней, я это так, к слову. Чисто базар! Работаем мы вместе с Викой, просекаешь? Я дем-джей, можешь звать меня просто Кент. А ты, значит, муж?
— Муж.
— Прикольнись, народ, вот он, отвязный чувак, муж крутой ведьмы! Как-нибудь надо тебя на передачку пригласить: в натуре, елы-палы, кайфово жить с натуралой!
— Не понял…
— Проехали. Ты лучше скажи, почему твоя супруга на работе уже хрен знает сколько ночей не появляется? Начальство дым из ушей пускает: рейтинги канала падают, новостной блок начитывать некому, одни гундосые рекламщицы остались! Это же, в натуре, обломная хана! От нас уже два спонсоренка носами закрутили: акционерное общество «Кладбище домашних животных» и вампирская клиника «Вторая жизнь»! Ведущие не те, сто литров чугуна им в глотку, блин! Если дело так пойдет, нас вообще из эфира уберут! Ты в курсах, почем сейчас прямой эфир?! Короче, где Вика?
— Улетела, — просто сказал Авдей.
— Не врубаюсь… На шабаш, что ли? Это ты гонишь, какие сейчас шабаши, скоро зима на дворе, в натуре.
— Она превратилась в дракона и улетела, — терпеливо разъяснил Авдей ситуацию Викиному демо… коллеге по работе.
Тот выпучил алые глаза и ошалело захлопал клыкастой пастью:
— Не, ну… Ну, я прям шизею с таких подлян! В натуре, дракон?!
— В натуре, и еще какой…
— Западло, — резюмировал Викин коллега и минут пять молчал. Видно было, что эта новость его просто доконала. Алые очи потускнели, а когтистый палец принялся задумчиво царапать недавно поклеенные обои. Но наконец демон спохватился:
— Короче, мужик, заболтался я тут у тебя, а столько дел надо обтоптать… в силу изменившихся обстоятельств. Твоя жена чудит, а мне расхлебывать. Ладно, я полетел, доложусь начальству, как все обстоит, пусть пока замену ищут. А ты это… слушай, как только жена вернется, гони ее сразу на работу. Иначе нам кранты. Она же Викка, она должна понять. Ну, бывай. Привет детям!
Демон развернулся спиной к Авдею, продемонстрировав пару сложенных черных крыл, и прошел сквозь запертую дверь. Авдей выдохнул, отер пот со лба и услыхал далекое, уже запредельное:
— Быстрей жену ищи, а то ей начальство такой выговор вкатит — мало не покажется-а-а!..
— Уже бегу, — зло бормотнул писатель и пошел в детскую, где дочери наконец-таки пришли к консенсусу и хором принялись выпрашивать у папы «сказку».
И папа, естественно, не мог им отказать. Тем более что речь шла о сказке, которую он сам написал (причем ориентируясь на взрослых читателей) и которая эпизодически пересказывалась малолетним дочерям в сокращенно-цензурном виде. Рабочее название у сказки было «Три пера». И речь в ней шла…
…О молодой красивой девушке, чарами злого колдуна из современного мира выброшенной в мир сказочный. В этом сказочном мире девушка оказалась младшей дочерью зажиточного купца Козьмы Скоробогатого, и никакого житья ей не давали две вреднючие старшие сестры, толстые, прыщавые, с мокрыми носами и зубами, почерневшими от постоянного поедания сластей.
— Шоколадок? — неизменно спрашивает в этом месте сказки Дарья, как-то сразившая маму и папу своим талантом поглощения килограмма конфет «Мишка косолапый».
— А как эту девушку звали? — обязательно поинтересуется Марья. — А она была красивая? А во что одета?
«Звали ее Марина, но в сказке стали звать Акулиной, и, хотя она была гораздо красивее своих сестер, одевалась она чуть ли не в лохмотья, потому что сестры ей завидовали и никакой хорошей одежды не давали. И первым делом заставляли бедную Акулину работать на скотном дворе — навоз убирать.
— Чадо любезное, — заявил Акулине купец Скоробогатый. — Трудись не покладая рук, и благо тебе будет, и долголетна будешь, и женихам люба.
С этим напутствием она отправилась разгребать навоз и, надо сказать, через три часа практических занятий со скотницей Дуськой достигла некоторых успехов.
А противные сестрицы, звали их, кстати, Явдоксия и Снандулия, видимо, не могли спокойно стоять и смотреть, как работает их «младшенькая», поэтому отправились полежать на полатях, погрызть леденцов и…»
— «Сникерсов»? — услужливо подсказывает Дашка, удобно устроившись на кровати в компании плюшевых мишек.
— Ну, дура ты, Дашка! — восклицает сестра. — Ну откуда в сказке «Сникерсы»? Ты еще про «Бону акву» вспомни!
— Это папина сказка, — резонно возражает Дарья. — Папа что угодно в сказку впихнуть может. Даже стиральную машину «Самсунг» и таблетки для похудения.
И польщенный такой оценкой своего таланта Авдей продолжает дозволенные речи:
«Позвали Акулину к обеду и стали сестры за трапезой над ней насмехаться:
— Чучело ты огородное! Верста ты коломенская! Мост ты санкпитембурский разводной! — зловредничала Снандулия. — Никогда ты себе жениха не найдешь! Не то что мы!
— Да, Акулька, — ехидно заухмылялась и Явдоксия, облизывая деревянную ложку. — Улетело-то счастье твое!
— Ты о чем? — спросила Акулина сестру, за что получила облизанной ложкой по лбу.
— Со старшею сестрою не говори предерзостно!
Снандулия захихикала:
— Вот, всю жизнь будешь за коровами навоз подбирать!
— Уймитесь, зазубрины! — грозно принахмурил брови Козьма Скоробогатый. — Почто сестрицу тираните? Она и так убогая…
Сестрицы приутихли, но по взглядам из-под ресниц было ясно, что в покое они Акулину оставлять не собираются.
— В нонешнее воскресенье на ярмонку поеду, — объявил Скоробогатый, вволю напившись сусла. — Сказывайте, что за подарочки вам привезть?
На щеках старших дочерей вспыхнул жаркий румянец, охочи они были до подарков.
— Мне на платье купи панбархату! — закричала Явдоксия. — Двадцать аршин!
— И мне того ж! — добавляет Снандулия. Видимо, у нее нелады с фантазией.
— А ты что молчишь, дочка меньшая, любезная? — вопросительно поглядел на Акулину купец (хотя, конечно, вы помните, что на самом деле Акулина — Марина, и родилась она в XXI веке, а не в сказке). Но она знала, что просить.
— Купи мне, батюшка, — сказала хитрая Акулина голосом деревенской дурочки, — перышко Финнета — Ясна сокола.
— И ты туда же?! Нешто порчу на тебя навели, чадо! — крестится Козьма. — Беду-стыдобу на себя накликать хочешь? Чего другого попроси, духов там заморских французских на розлив, тапок китайских, бралиянтов стекла чешского.
— Ну на что тебе энто перышко? — увещевает Снандулия. — Пастуха Козлодоева в носу щекотать?
— Та-то, чай, с прошлого раза натешилась, — презрительно кривит губы Явдоксия. — На весь околоток себя ославила.
— Будет! — отец, видно, и сам не рад, что спросил Акулину. — Что ж, раз просишь, быть по сему. Чему быть, того, видно, не миновать.
Не знала Марина-Акулина, что до нее уже была в сказке девица, тоже попросившая такое перышко. И к ней прилетел Финист — Ясный сокол, да только не полюбилась она ему. Со злости та девица, как он в сокола обратился, целый пук перьев из его хвоста выдрала и пустила по ветру: пускай еще дурочки найдутся, счастья с Финистом попытают!
В воскресенье Козьма действительно отправился на ярмарку, напутствуемый просьбами, чтоб панбархат был «обязательно с зернью да нитью золотою». На Акулину он посмотрел со вздохом и ничего не сказал…»
(Здесь начиналась любимая Марьей и Дарьей часть, и Авдей потому всегда инсценировал свой рассказ.) Итак…
«…Оставшись без отцовского контроля, Явдоксия и Снандулия недоставали из громадных своих сундуков пропахшее нафталином приданое и начали примерять сарафаны, юбки, поневы, кокошники, платки, попутно насмехаясь друг над другом и над Акулиной, лишенной всех этих нарядов. Акулине было дозволено быть лишь безмолвным наблюдателем на демонстрации коллекции славянской моды осенне-летнего сезона да еще застегивать пуговицы и стягивать кушаки на слишком уж располневших талиях сестриц.
— Ах, зело лепотна моя кика-то парчовая! — крутилась у зеркала Явдоксия, так и этак примеряя на голову жутко нелепое сооружение с длинным шлейфом из тафты.
— Полно тебе, у меня кокошник лучше! — горячилась Снандулия. — Речным жемчугом да самоцветными каменьями расшит!
— Уж и жемчуг! Ой, не смеши меня! Знаем мы таковы каменья — стекло битое бутылошное! Одно слово — бужутерия!
— А вот и нет!
— А вот и да!
Поругались сестры и вцепились друг другу в косы, зашипели, как кошки. Еле разняла их Акулина, да за то и поплатилась: принялись сестры над ней смеяться.
— Что рот раззявила, аки кликуша блажная? — напустилась на девушку Явдоксия, хотя Акулина на самом деле была очень красивой и ротик у нее был… как у Даши…»
— Нет, как у меня! — сразу требует справедливости Марья.
— Ты в прошлый раз была Акулиной! — не остается в долгу Дарья и кидает в сестру мишкой.
— Ти-хо! А то дальше не буду рассказывать. Дашка, ну-ка, пей микстуру. Не реви, она сладкая. Так, Марья. Твоя задача: быстро проглотить этот порошок и запить молоком. Молоко холодное? А ты что, горячее любишь? Ну, вот, я так и думал…
— Рассказывай дальше!!! Ну, папочка!
— Ладно.
«… Хитрая Явдоксия загрузила Акулину непосильной работой:
— Ступай, все горницы подмети, квашню поставь, крупы гречневой перебери, кадку под капусту простерилизуй, ой, чаво это я говорю-то!
— Хорошо, сестрица, — только и сказала Акулина и принялась за дела.
Когда Акулина на кухне сортировала крупу и чечевицу, подошла к ней тихонько старая нянька Арина Родионовна, которая от души жалела горемычную девушку.
— На-ка, горемычная, покушай, — сунула она Акулине петушка на палочке. — Совсем сестры-срамницы тебя умучили!
— Спасибо, бабушка. — Акулина-Марина вовсе не любила петушков из жженого сахара, но из вежливости принялась его сосать. — И пошто сестрицы на меня взъедаются…
— Уж больно ты личиком хороша, милая, вот оне и завиствуют, куры рябые, неуклюжие, — растолковывает нянька. — Да и матушка-покойница боле всех тебя любила-баловала. Нонче же только батюшка и заступится. Да еще, — тут нянька понижает голос, — женишок твой жданный-гаданный.
При словах о женихе всякая девушка, даже самая умная, теряет голову. Тем более в сказке. Бедная Акулина так разволновалась, что сунула в мешок с гречкой миску отборного проса.
— Нету у меня жениха, баушка…
— Уж будто! А кто же в светлицу твою летал, светло перышко потерял?
— Ну, мало ли птиц летает. Не февраль месяц, — сказала Акулина, вспомнив о том, что, и правда, недавно вечером возле окна крутилась какая-то невзрачная птица.
— Птиц-то много, милая! А Финист-сокол один. Вот тебе и счастье привалило: возьми, милая, вот оно, перышко Финиста — Ясна сокола, жениха твоего нареченного, супруга навечного.
Акулина взяла в руки перо, слегка испачканное присохшим кое-где пометом. Ничего особенного и волшебного в нем пока не наблюдалось…
— А я батюшку просила с ярмарки привезти, — растерянно протянула она и принялась отколупывать с пера присохшие сероватые комочки. — У вас-то оно откуда?
— Схоронила тайно, как он прилетал да о ставни твоей светлицы заполночь бился-колотился… Бери да спрячь. Как луна-то в силу полную войдет, ты его и призови снова.
— Ну хорошо, — сказала Акулина и спрятала перо.
А вечером Козьма Скоробогатый вернулся с ярмарки, хорошо нагрузившийся заморскими товарами и отечественной брагой. Явдоксия и Снандулия с визгами восторга приветствовали тяжеленные отрезы панбархата неприглядной для глаз расцветки, примеряли повязки из парчи и серьги из самоцветных каменьев…
— А тебе, дочь меньшая, любезная, привез я просимое. Тыщу рублей отдал! — с этими словами купец полез за пазуху и вытащил расшитый платок…
Да, это было еще одно перо. Только совсем непохожее на то, что сунула в руки Акулины Арина Родионовна. Перо блестело как древнее благородное золото, было тяжелым и прохладным на ощупь. Даже сестры притихли, глядя из-под своих бархатных завалов на это сокровище.
— Это и есть перышко Финиста — Ясна сокола? — тихо спросила Акулина.
— Оно самое, не сумлевайся. У меня вот и грамотка к нему есть. Доказуется там, что перо сие не подделка рук человеческих, а истинно редкостной птицею изроненное.
В грамотке глаголицей написано было следующее:
«Сертификатъ качества.
Сия грамота подтверждаеть, что рекомое перо есть истинно перо Финиста — Ясна сокола и содержит в себе:
злата — 0,6 ф.
серебра — 1,1 ф.
сплаву ювелирнаго — 6,9 ф.
каменьевъ самоцветныхъ — 0.
Проба пера 583.
Грамоту составилъ, подписалъ ювелирныхъ делъ мастеръ Ицхакъ бенъ Звономудъ».
— Вот! — гордо потряс грамоткой Козьма, — Ноне у нас торгуют без обману. Даже и срок испытательный на сие перышко есть. Полгода. Ежели не оправдает себя, воротим торгашу да получим деньги с лихвой.
— Благодарствую, батюшка, — поклонилась Акулина, прижимая перо к груди.
Поздно вечером, когда даже Явдоксия и Снандулия устали примерять свои новые наряды и легли спать, Акулина заперлась в своей скромной светелке, освещенной лучиною, и положила перед собой на столике оба пера…»
Да, история становилась интересной. Однако каким образом Акулина могла проверить, какое из перьев — фальшивка, а какое — подлинное? Разумеется, Акулина поступила как героиня известной русской сказки. Только она с размаху бросила на пол оба пера. А вот этого как раз и не стоило делать…
… Дарья с Марьей восторженно затихают. Начинаются приключения. Вопрос женихов волнует девочек с детства. У них даже в детском саду уже есть по жениху.
«… Перед Акулиной стояли двое мужчин. Один был одет в алый плисовый кафтан с блестящими на локтях рукавами, подпоясан бахромчатым кушаком, на ногах имел сафьяновые сапоги, а на голове — смушковую шапку, которую моментально сдернул с головы, склонясь в эффектном поясном поклоне. Пахло от него курятником. Второй… Второй гордо кутался в длинный, бордовой парчи халат, сверкал многочисленными перстнями на пальцах и огромным рубином, украшавшим белоснежную атласную чалму. Глаза его тоже блестели как два агата. Но поклонился он гораздо небрежнее, двумя пальцами левой руки придерживая усыпанный драгоценными камнями эфес ятагана. Пахло от этого пришельца сандалом, миртом и прочими восточными благовониями.
— Кто вы такие?! — испуганно спросила Акулина.
— Финист я. Ну, сокол ясный, — приосанился обладатель сафьяновых сапог. — Вызывала?
— Калиф-аист, — чалма элегантно качнулась. — Чем обязан призыву луноликой?
Тут Акулина просто обалдела.
— Перья, — прошептала, прозревая, она. — Оба пера оказались настоящими!
Так… Ну и ситуация. И что же прикажете делать бедной девушке с этими сужеными? Тем более что их двое! Однако долго раздумывать ей не дали.
— Ну, что делать будем? — задал конкретный вопрос Финист-Ясный сокол. — В картишки перекинемся али все-таки предложишь, хозяйка, выпить зелена вина за нежданную встречу?
Акулина-Марина растерялась. По своему характеру была она девушкой скромной и непьющей, тем более в компании двух незнакомых мужчин…»
— Да, — с видом знатока комментирует рассказ отца Марья. — Пить в компании незнакомых мужчин просто неприлично. Смотри, Дашка, если тебя опять пригласят выпить пепси-колу и сходить в «Макдоналдс» незнакомые Кирюшка Степанов и Димка Рябчун из третьего подъезда, ты не соглашайся! Лучше ходи с Ромкой Фединым, он из приличной семьи…
— Марья! — восклицает изумленный такими речами Авдей. — Откуда ты всего этого нахваталась?!
— Странный ты, пап, — рассудительно отвечает за Марью ее сестра. — Мы же всегда должны держать руку на этом… пыльсе.
— Пульсе?!
— Ага. Пульсе времени. Ты сам говорил бабушке, что мы атомные дети. Ладно, рассказывай дальше свою сказку.
— Уже можно? Ну ладно.
«Акулина вовсе не любила пьянства и алкоголизма и вообще вела здоровый образ жизни. Поэтому она предложила Финисту квасу. Тот только нос сморщил:
— Что я, черноризец, хмельного в рот не брать?! Дай-ка ключи от подвалов купеческих, погляжу я, какое вино там Козьма Скоробогатый прячет.
Тут и поняла Акулина, что это вовсе никакой не Финист, а просто грабитель. И хотела она поднять шум, но передумала: ведь никто ей не поверит. Поэтому она решила схитрить.
— Ладно, — сказала Акулина. — Принесу я сейчас и вина заморского и яств разных. Для дорогих гостей ничего не жалко. А ты, господин калиф-аист, чего изволишь пить-вкушать?
— Я держу священный пост, — калиф благочестиво свел ладони. — До полуночи мне нельзя ни пить, ни вкушать, ни наслаждаться кальяном…
— Так ведь по местному-то времени полночь уж наступила!
— Да?! — явно обрадовался калиф. — Благословенна будь эта земля. Я что-то уж слишком проголодался.
— Так я сбегаю в погреб, поесть принесу?! — и Акулина умчалась. Задумала она напоить грабителя так, чтобы он не проснулся до самого утра».
— А утром вызвала бы милицию?
— Почти. Машка, ты очень догадливая, но сморкаться все-таки нужно в носовой платок, а не вытирать нос об рукав моего халата.
«Акулина принесла несколько бутылей с вином. Из еды ей удалось раздобыть только сало, каравай пшеничного хлеба, миску квашеной капусты и чугунок с остывшей вареной картошкой.
— Ну, за знакомство! — провозгласил Финист — Ясный сокол первый тост, хлопнул чарочку и изящно закусил своим рыжим усом. Калиф тоже не стал разводить церемоний, восславил Пророка и мудрость его и осушил до дна пузатый кубок. Акулина же пила только для виду, да и то клюквенный морс.
Наконец ее гости запьянели и начали рассказывать о своих подвигах и приключениях.
— Обо мне, — похвалялся тот, кто назвался Фи-нистом-Ясным соколом, — всякая девица мечтает! Я жених завидный! Сокровища любого царства-королевства мои будут, стоит только пожелать! Да вот не нашел я себе подруги по сердцу, где она, моя горлинка светлоглазая?
— А я, — высокомерно приподнял чалму над миской с капустой калиф-аист, — вообще, может быть, завел целый курятник, ой-ик! целый гарем! И всякая женщина мечтает попасть в этот гарем, стать на неделю звездой, ой-ик! моей любимой женой! Но туда такой строгий отбор, вай! Сама прекрасная Анжелика-ханум, маркиза Варум три луны подряд стояла у стен моего ку… гарема и, обливаясь слезами, томно пела: «Все в твоих руках, о повелитель бескрайних песчаных карьеров, все в твоих руках, и даже я! Сделай меня хотя бы своей тысячной любимой женой и подари чудесную сковородку, которая сама будет говорить, когда пришла пора на ней готовить. Ты мой последний герой, о государь, чье семя… кхм, семейство бесчисленно, как Млечный Путь!!!» Но я не принял ее в свои жены, вай!
— Почему? — спросил Финист.
— Вах! Ты знаешь, мой светлокудрый друг, она очень уж тонка в талии и чересчур узка в бедрах, повадками же своими эта дама напоминает угря, плывущего по дну Суэцкого канала. И к тому же маркиза так тихо поет! А я люблю громкие песни. И женщин, роскошных, как медный таз, доверху наполненный клубникой со взбитыми сливками, вай-мэ!
— У каждого свой вкус, — пожала плечами Акулина. Она-то уж явно не подходила халифу. До размеров медного таза ей было далеко.
— Хорошо ты, калиф, вспомнил про песни. Ох, люблю я петь! — похвастался Финист. — А давай споем!
— А давай! Акулина-ханум, подпевай нам, будешь хорошо петь, пойдешь в мой гаремный народный хор, о неприрученная газель!
— Какую же песню нам спеть? — задала резонный вопрос Акулина.
— Не беспокойся, луноликая! Были бы певцы, а песня найдется!»
— Песня! Песня! Ура-а-а! — захлопала в ладоши всезнайка Марья. Она давно ждала этого момента, спрыгнула с кровати, закутанная в простыню, подхватила маленький игрушечный бубен и встала в «декламационную позу». Дарья не отстала от сестры: нацепив летнее мамино парео, взяв в руки маракасы и воткнув в косички букет тряпичных фиалок, она встала рядом с Машкой и скомандовала:
— Пап, запевай!
Ну разве можно в чем-нибудь отказать таким дочерям?!
И они грянули нестройным хором:
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка лунная была.
И две девчонки улыбнулись,
Два оседлали помела.
И полетели, словно птицы,
Они в неведомую даль.
А в камышах сидели принцы,
Толкуя про свою печаль:
«У всех невесты как невесты,
Хоть и лягушки, да свои!
Кто ж нам достался, неизвестно:
Ни счастья нету, ни любви!
Мы б лучше холостыми были,
Сидели б лучше по домам!»
Шумел камыш, кувшинки плыли,
Взлетали метлы к небесам!
Воодушевленно допевая последний куплет, Авдей расслышал стук входной двери. Вернулись. Тесть или теща. Так что веселье пора прекращать.
— Девчонки, марш в постели! Кажется, бабушка с дедушкой пришли. И они открутят мне голову за такое лечение простуды!
Марья и Дарья были детьми понятливыми. Они мигом оказались в своих кроватках, закутались в одеяла и шепотом прокричали:
— Пап, не бойся, мы тебя не выдадим! А ты потом нам дорасскажешь, чем сказка кончилась?
— Я вам уже двадцать раз ее рассказывал…
— А ты каждый раз это… меняешь концовку. Редактируешь, вот!
— Ладно, уговорили. Будет свободное время — будет вам и сказка… Ну, я пошел. Бабушкина очередь вас воспитывать…
— Ты так действительно считаешь, дорогой Авдюша?
В детскую вошла, нет, скорее, вплыла, распространяя вокруг себя облако элитного парфюма, величественная, как королева в изгнании, Татьяна Алексеевна. И тут же с кроватей понеслись восторженные вопли:
— Ухтышка-а-а! Здоровско! Ба, тебе ресницы насовсем наклеили или только поносить дали? А мне дашь поносить? Один разик в детский сад!..
— Ба, а как твоя прическа называется? Я тоже хочу себе такую, только чтоб волосы не желтые, а малиновые, как у Натейры Оральи!
Зять, признаться, тоже слегка оцепенел при виде преображенной тещи. Но быстро нашелся, выдав комплимент:
— Вы, Татьяна Алексеевна, не в театр ли нынче вечером собрались? Вид у вас парадно-выходной.
Татьяна Алексеевна вздохнула, и глаза ее, обрамленные сверхъестественными ресницами, заметно погрустнели.
— Выберешься тут в театр, — сказала она, — когда бедные дети весь день некормлены-непоены! И вместо того, чтобы соблюдать постельный режим, поют при попустительстве собственного отца какие-то… песенки! Марья, лежать! Я что сказала! У вас ведь могут воспалиться гланды! Придется всерьез заняться вашим здоровьем и воспитанием, иначе последствия могут быть ка-та-стро-фи-чес-ки-ми! Ваши папа и мама…
— Ба, — тихо спросила Дарья. — А где наша мама? Не стыдно ей сидеть с какой-то больной подругой, когда тут болеем мы! Почему она не возвращается и даже не звонит!
После этих слов в детской, как дождевое облако, повисла печаль. Татьяна Алексеевна почувствовала, как неуместен ее сегодняшний поход в салон красоты, и усилием воли заставила себя не расплакаться.
— Вика, то есть мама, очень скоро приедет. Буквально на днях, — исключительно фальшивым тоном сказала она и посмотрела на Авдея, ища в нем поддержку и опору.
— Да, действительно, мама наша скоро будет с нами, — хрипловато заверил девчонок писатель-фантаст, стараясь не глядеть в их глаза. — Побудьте пока с бабушкой. А я обед разогрею.
Авдей честно принялся разогревать вчерашнюю грибную лапшу и на скорую руку лепить ленивые вареники, но долго упражняться в кулинарном мастерстве ему не пришлось. Потому как, не затрудняя себя продвижением через дверь, сквозь стекло кухонного окна беззвучно проник тесть, прижал палец к губам, призывая зятя к молчанию, а затем прошептал:
— Бросай все и собирайся.
— Куда? — шепотом же изумился Авдей.
— Вопросы потом. У тебя смокинг есть? Или какой-нибудь приличный выходной костюм?
— Есть, но…
— Ах, черт, черт, черт, если ты начнешь переодеваться-бриться, Татьяна сразу подымет шум, куда это мы собрались! А это нам сейчас вовсе ни к чему! У нас спецоперация.
— Серьезно? — от удивления вместо вареников Авдей принялся лепить пельмени.
— Да брось ты свою стряпню, мужик ты или кухарка?! Ты хотел приключений, острых ощущений и всего такого? Ну, вот. Мы идем в ресторан. На очень важную встречу.
— Но одежда? И теща?!
— Это я беру на себя. Ради такого дела не грех и колдануть. — С этими словами тесть молниеносно вырвал у Авдея пару волосков из шевелюры, пробормотал нечто вроде детской считалки: «Головой кивает клон, он клонихе шлет поклон» — и швырнул волоски на пол. Тут же на этом месте возник двойник Авдея Белинского — с выпачканными мукой руками, в фартуке и халате. Двойник стремительно принялся за приготолление обеда.
— Сойдет, — критически оглядел Баронет морока. — Рассчитан на три с половиной-четыре часа. Этого времени нам с тобой должно хватить.
— А если они догадаются, что это — не я?
— Par bleu! Я маг или кто?! Так, времени не теряем, сюда, кажется, идет моя жена.
Баронет подхватил Авдея под руку, с нечеловеческой силой поднял его к потолку и швырнул в окно, причем окно не разбилось, и тут же вылетел следом… А пришедшая на кухню Татьяна Алексеевна с удовольствием выслушивала лекцию лже-Авдея о способах приготовления вареников.
— Этот ресторан называется «Палый лист». Неброско, но стильно, как и все японское.
— Баронет, вы притащили меня в японский ресторан? Это и есть ваша «спецоперация»?!
— Совершенно верно. Не ори. Не дергайся. Улыбайся — приветливо, но не слишком сильно, иначе обслуга почувствует в тебе просто зарвавшегося плебея.
— Да?
— Да. — Баронет кивком головы отвечает на приветствие метрдотеля, уверенно ведет Авдея мимо ширм к небольшому уютному уголку, где стоит уже сервированный по-европейски столик. Столик на троих.
— С нами будет кто-то еще, — догадывается Авдей и понимает, что не зря тесть наколдовал ему смокинг. Хотя Авдей терпеть не может смокинги, предпочитает строгие деловые костюмы, но с тестем не поспоришь. Тесть, кстати, тоже вырядился ослепительно, словно собрался на встречу со всем королевским домом Англии… Только Англия здесь ни при чем, тесть заметно нервничает, поглядывает на часы, велит официанту сменить икебану на столике и подать карту лучших вин… Видимо, ожидается какая-то весьма важная персона…
Покуда тесть нервничал, Авдей решил осмотреться. Он нечасто выбирался в японские рестораны, а о «Палом листе» услыхал впервые в жизни. Здесь было просто и элегантно. Перегородки-сёдзи, окрашенные в палевые тона, создавали впечатление прозрачного осеннего сада. Возле токонома, специальной ниши с букетом хризантем, сидели две одетые в кимоно девушки: одна тихо перебирала струны инструмента, отдаленно напоминающего гусли, а другая напевала что-то тонким нежным голоском. Авдей заслушался и не заметил, как Баронет куда-то отлучился. Писателя снова начала одолевать легкая сонливость, преследовавшая его все эти дни. А тут еще это тихое пение, тепло, наполненное ароматом трав… Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать, плыть себе и плыть по волнам опавших листьев хаги…
— … Позвольте вам представить: это и есть мой зять, Авдей Белинский, тот самый Господин Сочинитель.
Авдея словно прошило током. Он вскочил, открыв глаза, и увидел, что Баронет стоит возле столика, изящно поддерживая руку женщины… Женщины, от облика которой мир Авдея перевернулся на мгновение, но тут же занял подобающее место. Авдей поклонился, боясь дышать (вдруг от его грубого дыхания это дивное видение исчезнет?). Но женщина не исчезла, она стояла и нежно-вопросительно переводила взгляд с Авдея на Баронета. Тот откашлялся:
— Авдей, я имею честь представить тебе госпожу Инари Такобо, более известную тебе под именем Фрейлины Кодзайсё.
Женщина улыбнулась, и эта улыбка разрешала Авдею дышать и вообще существовать его грубой материальности рядом с ее эфемерностью. Они сели за столик, Баронет взял на себя труд заказывать ужин и вина, а онемевший от переполнявшего его восторга Авдей мог только смотреть на безупречный овал дивного лица. Это лицо пробудило в нем странные, казалось, забытые чувства…
* * *
Стал он хватать мертвецов…
Асаи Реи
… Это лицо пробудило в нем странные, казалось, забытые чувства. Были в выражении этого простого женского лица такие участие, сострадание и забота, что полковнику Кирпичному впервые с тех пор, как умер в детстве его любимый волнистый попугайчик Аркашка, захотелось плакать. Полковник почувствовал, как по щекам его текут теплые слезы, скапливаясь на щетинистом мужественном подбородке.
— Ну не надо, не надо так, товарищ полковник, не плачьте, — жалостливо сказало лицо, в котором постепенно приходящий в себя полковник Дрон Кирпичный признал старшую медсестру Нюту, женщину несложных нравственных устоев. — Это ж был всего только обморок!
— Обморок?!! — ахнул полковник, мгновенно припоминая то страшное событие, когда он собственными глазами увидел, как, начиная от сапог, тело его становилось натурально каменным. От пережитого ужаса полковник вновь закатил было глаза, но заботливая Нюта милосердно сунула ему под нос вату, обильно смоченную нашатырем.
— А-аргх-чхи, грр-кхм-кхм, убери эту гадость, а-а-пшш-х! — среагировал на жест милосердия Дрон Петрович, минут пять прокашливался и отплевывался, что окончательно возвратило его к действительности. — Ф-фу! Ну и зараза!
Полковник приподнялся и сел на больничном клеенчатом топчане, теребя несвежий воротничок френча. Его очнувшийся организм незамедлительно требовал воздуха и водки.
— Форточку открой, дышать нечем! — приказал он Нюте, а когда она вскарабкалась на стоящий у окна табурет, чтоб выполнить приказ, полковник посмотрел на Нютин обтянутый куцым халатиком зад, покачал головой, икнул и добавил: — Спирту мне принеси.
— А спирту вам давать не велено, товарищ начохраны, — слезая с табуретки, сказала Нюта и кокетливо обдернула халатик.
— Ишь ты! — возмутился полковник и внимательно поглядел на крепкую грудь медсестрички, что, безусловно, свидетельствовало о его полном возвращении к жизни. — Может, мне и еще кой-чего давать не велено? — хрипловато спросил он Нюту, вставая и притискивая ее к своей вполне ожившей плоти. — А?
Но тут до него дошел весьсмысл сказанной Нютой фразы.
— Это кем жемне не велено спирту-то давать?! — прорычал он.
Нюта, сомлевшая уже было в крепких мужских объятиях, испуганно отстранилась и пожала плечами:
— Кем-кем… Ия Карловна нынче утром распорядились. Потому как у вас этот, абстинентный синдром.
Полковника шатнуло, ибо перед внутренним его взором очень четко предстал недавно виденный образ главной докторши, лежащей у кресла в луже крови и с головой, изгрызенной крысами.
— Да ты что-о?! — придушенным голосом заорал он на мигом побледневшую Нюту. — Да ведь Ия Карловна мертва-а!
— Господь с вами, товарищ полковник, — сказала медсестра, медленно отступая от начальника охраны. — Ничего подобного и нету. Ия Карловна живы-здоровы и вовсе помирать не собираются. А вот то, что с вами вчера вечером беда приключилась, это совершенный факт.
— Какая беда? — помертвелыми губами спросил Дрон Петрович Кирпичный.
— Delirium alcoholicum. Что в переводе на русский язык означает «белая горячка», — вместо медсестры холодным тоном ответила на вопрос полковника Кирпичного вошедшая в комнату Ия Карловна.
Полковник смотрел на докторшу во все глаза. Где ужасающие раны и обглоданный череп, где остекленелые глаза трупа и окоченевшие руки?! Их нет, их нет… Ия Карловна выглядела как обычно: подтянутая, аккуратная, собранная. Правда, ее интеллигентное лицо слегка портило выражение брезгливости, относящееся, видно, к неопрятному и пахнущему недельным перегаром полковнику. Может, оттого, что неприятно ей видеть начальника в столь неприглядном состоянии, и прищуривала глаза Ия Карловна, пряча их странную нечеловеческую черноту.
— Кроме того, товарищ полковник, в связи с вашим неправильным образом жизни я подозреваю у вас также так называемый delirium tremens, то есть стандартный алкогольный психоз. Нюта, ступайте в процедурную, прокипятите инструменты.
— Какие инструменты? — растерянно пискнула Нюта.
— Ну, какие-нибудь там… — раздраженно затрясла рукой Ия Карловна. — Что найдете, то и кипятите. Да убирайтесь вы, наконец! Мне нужно осмотреть больного.
И Ия Карловна принялась за осмотр, то есть ходила вокруг стоявшего наподобие Вандомской колонны, боявшегося даже дышать полковника Кирпичного и изрекала речи, повергавшие последнего в трепет:
— Ваше постоянное злоупотребление спиртным, причем в критических дозах, привело ваш организм, товарищ полковник, в состояние высокой алкогольной интоксикации. И немудрено, — тут воскресшая докторша возвысила голос, как профессор на лекции, — что ваша и без того лабильная психика потерпела сокрушительный удар. Все признаки delirium tremens налицо: галлюцинации, причем весьма сильные, расстройство сознания и нарушение правильной моторики…
— Чего нарушение? — тихо сатанея, спросил полковник Кирпичный.
— Двигательных рефлексов, — отмахнувшись от назойливости Дрона Петровича, пояснила врачиха. — Несомненно, что на данной стадии белой горячки необходим курс интенсивной терапии, включающий капельницу, затем экстренную очистку микрофлоры кишечника, далее неплохо бы использовать душ Шарко, м-м, прием фитотерапевтических препаратов и, наконец, психокодирование. Да-да, и не надо смотреть на меня такими глазами, товарищ полковник Вам еще предстоит сдать анализы!
— Да что вы мне горбатого лепите! Дурь порете! Чушь все это несусветная! — заорал-зашипел полковник Кирпичный, брызгая слюной.
— Что вы шипите на меня, как опустевшая клизма?! — в свою очередь возвысила голос врачиха. — Попрошу мне не указывать на мою некомпетентность! Мой долг — спасти вас от пагубного порока. Чего бы мне это ни стоило.
Врачиха подошла к настенному шкафику, за матовым стеклом которого угадывались упаковки с одноразовыми шприцами и коробки ампул. Ия Карловна быстро выбрала подходящую ампулу, легко, голыми пальчиками отломила стеклянную головку и принялась набирать содержимое ампулы в шприц, изредка при этом бросая быстрые непонятные взгляды на замершего в каком-то отупении начальника охраны колонии.
— Что это? Зачем это? — слабо засопротивлялся Кирпичный, когда Ия Карловна со шприцем наизготовку двинулась к нему.
— Спокойнее, Дрон Петрович! Это успокоительное, для снятия абстиненции и тремора. Вы же сами видите, у вас тремор, руки дрожат и… все остальное.
— Не надо меня лечить! — заорал полковник и кинулся в противоположную сторону комнатки. — Нет у меня никакого… делириума! Это все вы, вы сами мертвая! Вас вчера вечером крысы загрызли! И еще девятерых человек! Насмерть!
— Вот видите, — снисходительно усмехнулась Ия Карловна и неотступно стала кружить по комнате за полковником, не выпуская шприца из рук. — Вас просто преследуют галлюцинации. Как я могла бы быть вчера мертвой, по вашим словам, если сейчас я живая и вполне настоящая женщина…
Ия Карловна отложила в сторонку шприц и как-то очень чувственно усмехнулась. А ошалевший от всего происходящего полковник вдруг увидел, что у врачихи чрезвычайно соблазнительные губы и грудь под халатом дышит как-то очень возбуждающе. Ия Карловна притиснула полковника к столу и вдруг впилась поцелуем в его не ожидавший такого поворота событий рот, одновременно расстегивая шаловливой ручкой полковничьи штаны. Кирпичный застонал и открыл обезумевшие глаза. Непонятно, каким образом, но врачиха уже была полностью нагая, и темные вздувшиеся соски ее грудей нацелились на Дрона Петровича как пистолетные дула.
— Ия Карловна, да что же это?! — жалобно как-то простонал полковник, понимая, что лежит на столе, а врачиха уже оседлала его и понеслась в бешеной похотливой скачке, запрокинув голову с оскаленным и визжащим алым ртом…
И разом все кончилось. Обессиленный полковник даже не почувствовал, как Ия Карловна вколола ему шприц под самое сердце. По телу Кирпичного разлилась бездумная истома, он, наверное, на несколько минут задремал и очнулся оттого, что врачиха ощутимо трясла его за плечо:
— Дрон Петрович, очнитесь! Как вы, однако, плохо переносите азалептин.
— Что? — открыл глаза полковник и помотал головой, приходя в себя и оглядывая собственное тело. Тело было одетым, и беспорядка, свидетельствующего о недавнем чудовищном распутстве, вовсе не наблюдалось. Кирпичный глянул на Ию Карловну.
Та выглядела совершенно безукоризненно и официально, и халат ее был застегнут на все пуговицы. «Черт-те что, — подумал Кирпичный. — Было это или не было?»
— Вы находитесь во власти галлюцинаций, — ласково-убедительным тоном сказала ему Ия Карловна. — Галлюцинации же есть порождение ваших подсознательных желаний, фобий, комплексов… И все это — из-за неумеренного потребления алкоголя. Ну да ничего. Я вас вылечу. Лишь бы на это было ваше желание.
— А как же мертвецы? Загрызенные крысами?
— Ох, как трудно с вами, Дрон Петрович! Нет никаких мертвецов, все это ваши гал-лю-ци-нации. Понятно?!
— Понятно. А… то, что мы сейчас с вами…
— Что?
— Ну, это…
— Не понимаю. О чем вы?!
— Ну как, вы и я, на столе… Это…
— Да вы что, смеетесь?
— Нет, — зло сказал полковник Кирпичный. — Опять, видать, галлюцинирую. Ладно. Спасибо вам, доктор, за лечение, а только надо мне приступать к моим прямым обязанностям.
— Как?! А терапия? Душ Шарко?!
— Подождет душ, никуда не денется.
С этими словами полковник Кирпичный решительно вышел из больничного блока, ощущая на душе гадкую пустоту. Будто кто-то обманул его, как лоха непутевого, а он этого даже не заметил…
И вдруг полковника осенило.
— Стой! — сказал он сам себе. — Мертвецов нет, значит, вчерашних? А кого ж тогда я нафотографировал и карточки запрятал в сейф?! Вот оно, хе-хе, доказательство! Врешь, врачиха, хоть и трахаешься ты хорошо! Нету у меня галлюцинаций!
И полковник Кирпичный рысью побежал к себе в кабинет, чтобы подтвердить эти свои торжествующие мысли. И осеннее солнце, переваливая за полдень, подбадривающе посветило ему в спину, дескать, давай, дерзай, мужик, борись за правду, и никаких гвоздей!
Нетерпеливыми руками отпер полковник дверь своего кабинета и быстро захлопнул ее за собой, словно боясь, что непонятный врачихин delirium tremens, вроде хищного зверя из видеофильмов ужасов, настигнет его и вцепится в спину.
Тут только и перевел дух Дрон Петрович, оглядывая стены родного кабинета. Все тут было близкое и знакомое, до последнего плевка в плевательнице и мухи, случайно прибитой на старой побелке стены. И сейф тоже был успокоительно заперт и опечатан при помощи кусочка неровной, пожелтевшей от клея бумажки. Ключи от сейфа предусмотрительный полковник, не знающий иногда, где застанет его пьянка, всегда прятал в тайном месте — на гвоздике за портретом товарища Дзержинского, как бы доверяя железному чекисту свои самые секретные материалы.
Железный Феликс и на сей раз не подвел — ключики были на месте.
— Сейчас, сейчас, — торопливо звякнул замком Кирпичный, отпирая сейф. — Посмотрим, у кого галлюцинации и тременсы! Фото — это документ! А документ врать не может!
И с этим твердым убеждением полковник вытащил на свет божий плотную пачечку полароидных карточек. Тех самых, на которые потрудился отснять загрызенные крысами трупы.
Посмотрел на карточки…
…и сел в кресло, нехорошо посерев лицом.
Но ведь фотографии — это документ, не так ли?
Трясущимися руками перебирал полковник глянцевые картоночки и беззвучно матерился. Потому что изображены на фото были вовсе не покойники, нет! Каждая карточка беспристрастно фиксировала голого полковника Кирпичного в компании то одной, то другой, а то и нескольких сразу нагих же и бесстыже нахальных девиц. Ни одной «Энциклопедии экзотического секса» не снилось то, что вытворяли с полковником на фотографиях девицы, да и сам полковник, выпучив глаза, не мог поверить, что вообще способен на такую сексуальную изощренность! Но окончательно сломила дух полковника карточка, где он стоял в чем мать родила, а примостившаяся рядышком грудастая девица с кокетливой усмешечкой натягивала на срамное место Дрона Петровича носочек в сине-красную полоску…
— Сволочи! — всхлипнув, принялся рвать в клочья паскудные фотки полковник. — Где трупы?! Трупы где?! Неужто и впрямь у меня белая горячка!!!
Он швырнул клочки осрамивших его фотокарточек в большую плевательницу и поджег их зажигалкой. Скрученные бумажки как-то быстро и радостно вспыхнули, и вдруг пламя выметнулось из плевательницы аж до потолка, заставив полковника Кирпичного отшатнуться. Дрон Петрович, показалось ему, ослеп на мгновение. Когда же слезящиеся его глаза вновь обрели способность видеть, полковник с ужасом кинулся к дверям: в его кабинете бушевал самый настоящий пожар! Но даже не пламя так напугало несгибаемого полковника. В пламени этом с каким-то торжествующим визгом носились крысы, но не обычные, а цветом напоминавшие раскаленные угли, с глазами, горящими, словно огоньки электросварки.
Полковник бросился бежать, чувствуя, что собственное сумасшествие заботливо дышит ему в затылок.
«Галлюцинации. Это все только галлюцинации».
Он выбежал на плац, жадно вдыхая острый воздух осенних заморозков. Но в воздухе не было свежести, трезвящей болезную голову. Воздух пах гарью и мертвечиной. Смертью пах воздух, такое вот сравнение пришло в голову полковника, хотя, конечно, сроду он не читал стихов Бориса Пастернака, да и вообще никаких стихов, кроме частушек, не признавал.
Дрон Петрович глянул на полыхавшие вовсю окна своего бывшего кабинета. Пламя уже охватило весь охранный блок, и полковник как-то вяло подумал о том, почему не сработала пожарная сигнализация, где же охрана, черт их дери, где персонал.
… Потом он увидел и охрану, и персонал. Вообще, всех, кто кроме него, еще носил человеческий облик.
Гигантские крысы, в странной блестящей одежде, похожие на самураев из фильмов про Японию, сгоняли всех — и персонал и заключенных — на огромную площадку за колонией и, гортанно выкрикивая что-то, заставляли строиться в ряды. Темнело, клубы жирного черного дыма низко стелились над землей. Неожиданно возле плеча полковника материализовалась Ия Карловна.
— Ах вот вы где, — равнодушным голосом сказала она. — Все еще живы? Странно. Впрочем, это ее приказ…
— Чей?
— Не то вы давно были бы уже в наших рядах, — не слушая полковника, так же безучастно сказала Ия Карловна. — Видимо, вы недостойны перерождения в Новой Силе. Что ж, смерть от нее тоже надо заслужить.
— Да о ком вы говорите?!
Ия Карловна исчезла так же внезапно, как и появилась. А полковник вдруг среди рассеявшегося дыма увидел идущее прямо к нему шествие.
Женщины в золотых платьях, те самые, что превратили его в статую в комнате для медитаций, теперь с торжествующим видом приближались к полковнику. А впереди шла та самая старуха, хотя старухой ее невозможно было назвать, ибо лицо ее постоянно менялось, как рябь на воде. Только глаза, как два зеленых светофора, пронизывали полковника насквозь.
Она остановилась напротив него и, указывая рукой на творимый кругом беспредел, спросила:
— Ты думаешь, что это твои пьяные бредни, раб?
— Думаю. И никакой я не раб.
— Напрасно. Все, что сейчас творится, — не обман зрения. И свершено это по высшей воле той, кто названа Великой Черной Госпожой.
— Ведьма, — прошептал полковник.
— Я? О нет, я лишь недостойная плоть, носящая до поры до времени ее образ. Сама же Великая Черная уже далеко. Помнишь, была тревога? Разбитое окно, исчезнувший труп загрызенной крысами женщины?.. Тогда великая Мумё, истинная Черная, ушла в мир, чтобы вершить порученное ей дело. А я приняла ее облик. Я — тот самый труп. И посмотри, — вновь изящный жест рукой, — все вокруг тебя уже мертвы для обычной человеческой жизни. Мы лишь носим маски и тела людей.
— Оборотни…
— Да. Все, кроме тебя. Ты нам нужен человеком. Пока нужен. И вот твое первое поручение: ты найдешь в Москве одного человека. Ты должен будешь его захватить в плен и обеспечить нам возможность попасть в то место, где этот человек обладает властью. Вот его имя.
Женщина взяла безвольную руку полковника и вложила в его ладонь золотой диск.
— А теперь уходи. Ты не нужен нам здесь. Здесь теперь наш мир! Прочь! Прочь!
…Очнулся полковник на полу грязного тамбура поезда дальнего следования. Полковник выглядел как бомж: весь в лохмотьях, страшный, заросший, с воспаленными безумными глазами. Говорить он не мог, только бормотал что-то невразумительное, и проводницы, сжалившись над бедолагой, слегка помыли его, пристроили в подсобке, дали поесть…
— Мне надо в Москву, — только и сумел выдавить из себя Кирпичный, вновь надолго теряя сознание. Но даже в бессознательном состоянии он не разжимал ладони с впаявшимся в кожу золотым диском. На диске было написано странное имя: «Синдзен».
