Глава девятая, в которой я обретаю тихую гавань, но ненадолго
Серая пауза, а потом мир зеленеет. Я вдыхаю воздух и понимаю, что это уже не Москва. Я оглядываюсь по сторонам и понимаю, что ни климатическая зона, ни часовой пояс не изменились.
Мы стоим на грунтовой дороге, когда-то давно проложенной тракторами, и успевшей с тех пор зарасти травой по колено. Это деревенская улица. По одну сторону дома, по другую — огороды. Полная тишина, слышно только, как поют птицы и стрекочут насекомые. Окна закрыты ставнями, двери заколочены. Похоже, деревня заброшена, в подмосковной глубинке таких деревень большинство. Мы идем по заросшей улице в одну сторону, потом в другую. Никаких сомнений — в деревне никого нет.
Я восхищаюсь прозорливостью того-что-живет-во-мне. Действительно, здесь нас никто не будет искать. Я на всякий случай прислушиваюсь, но в звуки природы не вторгается ничего похожего на гул недалекой дороги. Видимо, мы в настоящей глуши, и неважно, что до Москвы может быть меньше ста километров. Впрочем, скорее всего, Москва дальше — смог распространяется километров на 150. Я спрашиваю Маринку:
— В каком доме будем жить?
Она показывает пальцем на самый большой, кстати, мы материализовались именно напротив него, и тут же спрашивает:
— Что это?
Этот вопрос можно трактовать по-разному, я выбираю самый простой вариант:
— Деревня.
— Какая деревня?
— Заброшенная. Здесь никто не живет уже несколько лет. Здесь никто не будет нас искать. Здесь мы в полной безопасности.
— А где это?
— Что где?
— Ну где мы находимся?
— Имеешь ввиду, географически?
— Да.
— Не знаю. Похоже на Подмосковье, но не самое близкое. Скорее всего, одна из соседних областей.
— Круто. — Маринка помолчала. — А как мы отсюда выберемся?
— Так же, как прибыли.
— Это и есть телепортация?
— Да.
— Странно. А что это было такое серое вокруг, когда мы перемещались?
— Центр вечности.
— Что?
— Центр вечности. Не знаю, что это такое, но оно называется именно так.
— Откуда ты это знаешь?
— Не знаю.
— Круто.
Я подошел к крыльцу выбранного дома, Маринка шла за мной, задумчиво озираясь. Я попытался оторвать руками доски, которыми заколочена входная дверь. Без шансов — заколочено на совесть, без ломика нечего и пытаться. Ну что ж, Борман говорил, надо пользоваться способностями, если это необходимо. Я воспользовался.
Огромные гвозди исчезли. Дверь открылась с оглушительным скрипом. Мы вошли внутрь.
Думаю, этот дом пустовал года три-четыре. Затхлый запах заброшенного жилья, толстый слой пыли на полу. Мебели совсем немного — обеденный стол, двуспальная кровать, шкаф для одежды, сервант для посуды, умывальник. И шкаф, и сервант внутри абсолютно пусты. Электричества нет. Не слишком комфортно, но зато безопасно. Я обратился к Маринке:
— Ты начинай прибираться, а я пройдусь по магазинам.
Маринка не успела удивиться, а я уже телепортировался. Глупо ходить за покупками через центр вечности, но других возможностей сейчас у меня нет.
* * *
Вечер. Свечи на столе. Мягкий оранжевый свет пробивается из-за печной дверцы. Мы пьем настоящее виноградное вино из хрустальных бокалов и закусываем натуральным салатом «Оливье». Вокруг пустой дом с голыми стенами, но эта пустота тонет в темноте. И вообще, какая разница, что происходит вокруг, если здесь праздник? Праздник для нас двоих. Мы пьем без тостов, мы не нуждаемся в формальных пожеланиях. Мы сидим рядом, прижавшись друг к другу бедрами, и наши губы то и дело встречаются.
Весь вечер я покупал нужные вещи. Гору нужных вещей. Мне пришлось телепортироваться четыре раза туда и четыре раза обратно. Не только потому, что такую гору вещей не унести за один раз. Когда приводишь в порядок настолько заброшенный дом, очень трудно быстро определить, что нужно покупать. Все четыре раза я посетил один и тот же рынок. Не знаю, где географически он располагается, я просто не хочу это знать. Похоже на небольшой провинциальный городок, а более подробная информация меня не интересует. То, что я расплачивался наличными, никого не удивляло, набор покупок вызывал некоторое удивление, но не более того. Наверное, меня приняли за молодого бандита, который собрался отметить с подружкой удачное дело.
Мы сидим за столом, и мне хорошо. Маринке тоже хорошо. Я разливаю вино по бокалам, а она вздрагивает, будто внезапно что-то вспомнила и говорит немного смущенно:
— Игорь, моя мама… ты можешь перенести ее сюда?
— Я все могу, — отвечаю я. — Но давай я сделаю это завтра. Пусть этот вечер принадлежит только нам. Этот вечер действительно принадлежит только нам. И ночь тоже.
* * *
Утро. Я подсознательно ожидаю, что будет кричать петух, но в этой деревне кричать некому. Я оглядываю комнату и вижу три пустые бутылки. Но похмелья нет, видно, вино было настоящим. Маринка уже проснулась. Я тянусь к ней, и мы делаем это еще раз.
Через тысячу восхитительных лет я встаю с кровати. Чистить зубы холодной водой неприятно. А это еще что? Какого черта я купил вчера электробритву? Здесь же нет электричества! Я растерянно озираюсь по сторонам с бритвой в руках, Маринка заливисто хохочет. Я тоже смеюсь.
Мы завтракаем бутербродами с натуральной бужениной, запивая их кока-колой. Идиотское сочетание, но ни кофе, ни чай не приготовить без электричества. Наверняка можно воспользоваться русской печкой, но я не знаю как, и Маринка тоже не знает.
Маринка поднимает левую руку ладонью вперед, и я не сразу соображаю, что это значит. Осознав, я кричу:
— Ты что делаешь?! Тебя же запеленгуют!
Но Маринка уже не пытается воспользоваться телесвязью. Она смущена, она забыла, что это делать нельзя, ее расслабила окружающая обстановка. Она говорит:
— Я хотела позвонить маме, но связь не работает. Естественно, не работает. В такой глуши не бывает сотовых подстанций.
Маринка вопросительно смотрит на меня, и я знаю, о чем она думает. Я говорю:
— Я помню, что вчера обещал. Ты уверена? Она кивает. Я говорю:
— Рэкс-пэкс-пэкс! — и посреди комнаты появляется незнакомая женщина. Очень худая, какая-то помятая, с пожелтевшей кожей, но она не производит впечатления больной. Я верю Борману: Юлия Георгиевна действительно была в молодости ослепительной красавицей, она и сейчас очень красива.
Она недоуменно озирается по сторонам, видит Маринку, и Маринка кидается ей на шею и начинает рыдать. Я не хочу им мешать, и я испаряюсь. У меня еще много дел.
* * *
Сегодня вторник, и это значит, что у папы нет занятий. Скорее всего, он дома, он может быть и на даче, но это менее вероятно. Я перемещаюсь домой.
Забавно, как быстро входят в привычку самые странные вещи. Я уже воспринимаю центр вечности как что-то привычное, меня больше не завораживают его черно-белые коловращения, я обращаю на него не больше внимания, чем на фонарный столб, увиденный из окна автобуса.
Я перенесся в свою комнату. Странно, но после недавнего обыска она не выглядит разгромленной. С первого взгляда и не поймешь, что вчера здесь все перевернули вверх дном.
Я отдал приказ, и, если в моей квартире были какие-то жучки (а они наверняка были), теперь они все одновременно сломались.
Я иду на кухню. Папа сидит за столом, перед ним две пустые бутылки из-под пива. Его лицо выглядит помятым. Увидев меня, он делает несколько странных жестов, он показывает на свои глаза, уши и рот. Я успокаиваю его, я говорю, что жучков в квартире больше нет. Он спрашивает:
— Телепортация? Я киваю.
— Насколько ты их нагрел?
— Около трехсот тысяч.
— И все? — папа искренне удивлен.
— Все. Они засекли меня слишком быстро.
— Что ты еще умеешь? Телепатия?
— Нет.
— Предвидение?
— Нет. Оно мне не помешало бы, но нет.
— Значит, только телепортация?
— Еще я умею приказывать компьютерным сетям.
— Я думал, ты взломал эту сеть как хакер, а не как супермен.
— Какой я хакер…
— Ладно, хакер, садись.
Я достаю из серванта бокал и наливаю себе пива. Некоторое время мы молчим. Потом папа задумчиво произносит:
— Странно, что Марс добрался именно до тебя.
— Марс?
— Конечно. А ты думаешь, откуда у тебя все эти способности?
— Не знаю.
— То-то же… Некоторое время мы молчим, потом я спрашиваю:
— Папа, что было на Марсе?
— Не знаю.
— Но что-то было?
— Что-то было. Это трудно объяснить. На самом Марсе не было ничего необычного. Холодная безжизненная планета, если не считать жизнью силиконовые коацерваты. Вся информация о Марсе ушла в открытый доступ, мы не нашли там ничего по-настоящему ценного. Интересные вещи начались потом, когда мы вернулись на Землю. Папа помолчал.
— Я давал подписку… но сейчас это уже неактуально. Мы провели в карантине полгода. Большие шишки из НАСА запудрили публике мозги, они говорили, что так было задумано с самого начала, что такая беспрецедентная проверка жизненно необходима, что мы могли привезти с Марса чужеродные микроорганизмы, что в таком деле лучше перебдеть, чем недобдеть. Правду знают всего несколько десятков человек, а всю правду знают… даже не знаю, может быть, человек пять. Папа отхлебнул пива.
— Первоначальный план полета отводил на карантин всего месяц. Список карантинных мероприятий был нам заранее известен, и первую неделю все шло по плану. До тех пор, пока нас не загнали на ментоскоп. Не знаю, что они обнаружили, но это их здорово напугало. Фактически нам провели психокоррекцию. Нет, это слово ни разу не произносилось вслух, я это понял уже после того, как нас выписали из карантина, но это была психокоррекция. Психотропные препараты, раз в неделю ментоскоп, среднее время проверки — два часа.
— Два часа? Что можно исследовать так долго? Если применяется подсветка, любые патологические контуры выявляются за считанные минуты!
— Может быть. Психология — странная наука. В психологии многие вещи засекречены сильнее, чем уравнения термоядерного синтеза. Я уже не знаю, сколько правды в том, что говорят по телевизору про нейронное сканирование. Раньше я думал, что процентов сорок, теперь не знаю, что и думать. Ты знаешь, что ментоскоп может делать не только чтение, но и запись?
— Запись в мозг?
— Да.
— Но это же невозможно! Ядерно-магнитный резонанс — просто побочный эффект активации нейронных контуров, это только внешний признак, если подать на нейрон резонансное возбуждение, нейрон этого даже не заметит.
— Так говорят.
— Ну пусть даже ментоскопом можно искусственно возбуждать нейроны. Но самая простая мысль задействует десятки контуров, содержащие сотни тысяч нейронов. Каким должен быть компьютер, чтобы в реальном времени рассчитывать точки приложения воздействия?
— Стационарным.
Я с ужасом осознал, что это может быть правдой. Что мы знаем о вычислительной мощности компьютера? Каждая последующая модель универсального процессора в среднем вчетверо мощнее предыдущей. А в чем измеряется производительность процессора количественно? В операциях в секунду? Уже антикварный «Пентиум-один», имеющий всего два конвейера, слишком умен для того, чтобы оценивать его так примитивно. Два разных теста, одинаковые по количеству вычислений, но по-разному загружающие кэш, дадут совершенно разные результаты. Тактовая частота? Третий «СпидСтоун» и второй «СуперСпарк» работают на одной тактовой частоте и что с того? Ни один дурак не возьмется утверждать, что они работают одинаково быстро. И что мы знаем о стационарных компьютерах? Кто возьмется дать количественные оценки быстродействию паутинного поля или ионной каши? Мы знаем, что размытые процессоры работают с запредельной скоростью, что для большинства задач основные затраты времени приходятся на ввод-вывод, а для задач имитационного моделирования и искусственного интеллекта скорость работы программы растет пропорционально корню четвертой степени от трудозатрат на написание программы и пропорционально логарифму времени обучения. Мы знаем, что сложность человеческого мозга запредельна, что хотя теоретически нервные контуры описываются уравнениями Тьюринга-Поста, практически сложность нервной системы человека выражается миллиарднозначным числом. И в конечном итоге мы упираемся в простой вопрос: может ли беспредельно мощный компьютер познать беспредельно сложный мозг? Пусть не полностью, пусть ограниченно, пусть только отдельные контуры. Но ведь может? Кто знает, как здесь раскрывается неопределенность «бесконечность на бесконечность»…
До меня дошло, чего я избежал. Когда я сидел в подвале ФР, когда на меня медленно наезжал шлем ментоскопа, кто знает, что бы случилось со мной, если бы я не принял решения сломать этот чертов агрегат? Может быть, те нервные контуры, которые отвечают за то-что-во-мне-живет, были бы сочтены патологическими и перманентно подавлены. Черт возьми! Стоило только допустить, что активное вмешательство в высшую деятельность мозга в принципе возможно, как открывается такое море возможностей, что… что волосы встают дыбом. Я понял, что знаю, как подавить любую мысль в мозгу, распятом на невидимом кресте томографа. Вначале подсветка, основанная на базовых ощущениях, далее кластерный и факторный анализ, построение дерева частичных решений, повторная подсветка, отбраковка ложных ветвей, еще три-четыре итерации, контур выявлен, контрольная подсветка, выявление отрицательных входов, их активизация, и через пару часов воспоминание исчезнет без следа. А если проследить канал к эмоциональному центру с негативной окраской, неважно какому, главное, чтобы поближе, да закоротить этот канал на положительный вход… или закоротить на отрицательный вход канал, ведущий к центру с позитивной окраской… мозг сам убьет в себе то, что показалось ненужным оператору ментоскопа. И сложность всей операции не так уж и высока, особенно если программа натренирована на десятках тысяч успешных психокоррекций. Благо недостатка в преступниках нет даже в наши счастливые дни. Я медленно произнес:
— Меня пытались допросить на ментоскопе.
— Пытались?
— Да. Ментоскоп сломался.
— Сам?
— Почти, — я ухмыльнулся. — Я ему помог. Папа помолчал с полминуты.
— Не думаю, — наконец сказал он, — не думаю, что они провели бы коррекцию. Они еще не знали, что ты умеешь, иначе не стали бы работать так грубо. И не думаю, что они будут проводить коррекцию теперь. Они решатся на это не раньше, чем решат, что выжали из тебя все возможное. Не думаю, что тебе грозит психокоррекция в ближайшие полгода-год.
— Но под ментоскоп я больше не лягу. Папа выглядел растерянным.
— Не знаю. Не знаю, что посоветовать. Конечно, ты мой сын, и я желаю тебе только хорошего, но… если это действительно Марс… может быть, коррекция — это лучший выход.
— Но, все-таки, что было на Марсе?
— Я же говорю — не знаю! Когда я лежал под ментоскопом, меня спрашивали то же самое, и я не знал, что ответить. Не могу сказать, что не чувствовал ничего необычного или что моя психика не изменилась за время полета. Два с половиной года в корабле — вполне достаточный срок, чтобы психика кардинально поменялась, даже в обычных условиях. А в космосе… в космосе меняется многое, но как понять, какие изменения нормальные и естественные, а какие патологические? Поднялся уровень эмпатии — на первый взгляд это нормально, общение в замкнутом коллективе способствует росту эмпатии. Но насколько должен подняться этот уровень? И как его оценить без нейронного анализа? Странные сны…
— Сны? — я прямо-таки вздрогнул.
— Да. Почему это тебя так удивило? У тебя тоже сны?
— Тоже. Что тебе снилось?
— Всякая ерунда. Много сексуального… ну, ты понимаешь…
— Еще бы. Но что в этом странного?
— В этом — ничего. По-настоящему странные сны тоже были, но их было немного, и они не бросались в глаза на общем фоне. Если так можно сказать про сны. Темная башня, безумный чародей, сотворяющий мир. Или то, что повторялось чаще всего — я иду по пляжу и вижу, что на лежаке лежит Христос в темных очках и читает иллюстрированный журнал. Я подхожу к нему и прошу благословения. Он благословляет меня, я ухожу и чувствую настоящее умиротворение.
— Но ты же неверующий!
— Да, неверующий. И когда я видел Христа в этом сне, я удивлялся, что он действительно существует. Искренне удивлялся. Иногда я спрашивал его, действительно ли он — Христос, и он говорил, да, это действительно я. Иногда я извинялся, что не верил в него, а он говорит, это ерунда, не бери в голову, я все равно верю в тебя, а в кого веришь ты — это дело десятое и не думай о себе слишком много. И когда я уходил от Христа, я чувствовал себя… как апостол, что ли…
— А когда ты просыпался?
— Когда просыпаешься, кажется, что все это ерунда. Шутки подсознания. У космонавтов часто бывают сдвиги на религиозной почве. Когда видишь немигающие звезды через обычное стекло, когда ощущаешь себя одинокой песчинкой в этой бесконечной пустыне, когда ты так далеко от Земли, что радиосигнал идет несколько минут… неизбежно начинают лезть в голову всякие мысли.
— И ты все равно не веришь в бога?
— Все равно. Понимаешь, Игорь, у меня нет оснований верить в бога. Я допускаю, что он существует, в полете мне очень хотелось поверить, что он существует, но… зачем плодить сущности без необходимости? В мире нет ничего, что нельзя было бы объяснить, не прибегая к понятию бога. И мне кажется глупым придумывать для объяснения необъяснимого высшую сущность вместо того, чтобы честно признаться в собственном неведении. Все, что объясняют божьими проявлениями, можно объяснить естественными причинами, и если естественной причины не видно, это значит, что ты не умеешь ее увидеть, а вовсе не то, что ее нельзя увидеть, потому что ее нет. А ходить в церковь мне кажется еще более глупым. Лучше уж психокоррекция — это, по крайней мере, честнее, здесь тебе ясно говорят, что с тобой делают. Долгая пауза. Мы сидим и пьем пиво. Потом папа спрашивает:
— А твои сны?
— Еще более странно. Их можно истолковать, что я — антихрист. Или что я подсознательно боюсь своих способностей. Или что я много слушал хэви-метал.
— Тогда не грузись. Первое маловероятно. Чтобы допустить этот вариант, надо допустить существование антихриста, а к этому нет оснований.
— А пророчества?
— Какие? Печать зверя?
— Хотя бы.
— За две тысячи лет число зверя обнаруживали сотни раз в самых необычных местах. Начиная с императора Нерона. Ты «Войну и мир» читал?
— Читал.
— Так не уподобляйся Пьеру Безухову. А то начнешь еще суммировать буквы своего имени или переводит его в шрифт Wingdings.
Снова долгая пауза. И снова она прерывается вопросом, который задает папа:
— Ну и что ты собираешься делать? Я честно отвечаю:
— Не знаю.
— А когда узнаешь?
— Для начала я должен понять, кто я такой и каково мое предназначение.
— А если у тебя нет предназначения? Что будешь делать?
— Не знаю. Пока поживу в тихой гавани, потом решу.
— Тихая гавань — это где?
— Точно не знаю. Я туда перемещаюсь только телепортацией. Я сформулировал приказ, что хочу переместиться в место, где меня никто никогда не найдет.
— Умно. Очень умно и даже изящно. А где это все-таки, если не секрет?
— Заброшенная деревня.
— Логично. Их столько вокруг Москвы, что тебя можно искать годами. Вот только… как там насчет бытовых удобств?
— Никак. Надо все организовывать с нуля.
— Значит, долго ты там не продержишься.
— Почему?
— Надоест туалет на улице. Надоест топить баню каждый раз, когда захочешь вымыться. Надоест телепортироваться на рынок каждый раз, когда нужно купить хлеба. Кстати, как у тебя с деньгами?
Я вытащил из кармана толстую пачку рублей. Папа уважительно покивал и спросил:
— Настоящие или сотворил?
— Настоящие.
— Телепортировал из банка?
— Нет. Дал один человек.
— Этот бандит, как его… Викентьев, что ли?
— У него прозвище Борман, а фамилию я не знаю.
— Какие у тебя с ним дела?
— Он думает, что я — мессия.
— И все? Он просто так взял и дал тебе деньги на всякий случай, чтобы ты его в ад не отправил?
— Ну да.
— Не верится. Наверняка он что-то хочет от тебя.
— Может быть. Пусть хочет. Не думаю, что ему что-нибудь обломится.
— Все равно я бы на твоем месте не стал бы связываться с бандитами. Кстати, насчет Марины… ФРовцы сказали…
— Что она проститутка?
— Да.
— Информация устарела. Кажется, я удивил папу по-настоящему.
— Черт возьми, Игорь… никогда не думал, что из всех женщин ты выберешь бывшую проститутку. Ты что, не смог найти никого получше? Я пожал плечами.
— Можно и так сказать. Да нет, это все получилось спонтанно. Вначале я ничего не знал, а потом уже влюбился. Да это неважно. Какая разница, чем она занималась, она очень хорошая девушка, я люблю ее, что еще нужно?
— Смотри… Не буду тебе говорить, как это опасно, ты и сам все знаешь.
— Конечно. Венерические болезни, наркомания, отклонения в психике. Только с ней все в порядке.
— Смотри сам. Так все-таки, что ты собираешься делать?
— Ждать. Пытаться понять себя.
— Теорему Тьюринга уже забыл?
— Помню. Ни один разум не способен полностью себя осознать. Но, по-моему, любой разум должен попытаться. Хотя бы однажды. Иначе это уже не разум. Внезапно я вспомнил, зачем сюда пришел. Я спросил:
— Папа, когда я появился в своей комнате, почему ты встал в боевую стойку? Папа выглядел искренне удивленным.
— Я встал в боевую стойку?
— Да.
— Не заметил. Это просто эмоции. Мне предъявили ордер на обыск, там была ссылка на обвинение в преступлении первой степени, кстати, что ты такого натворил?
— Взломал внутреннюю сеть ФР.
— Зачем?
— Они засекли мои фокусы с финансами. Я попытался замести следы.
— М-да… По-моему, в такие дела лучше не лезть без соответствующей подготовки.
— Теперь я это понимаю. Но все-таки, почему ты был готов драться с ними?
— Эмоции. Я и так уже был на взводе, и тут из ниоткуда появляешься ты, с сумасшедшими глазами и разбитой мордой. И я сразу понял, в чем твои проблемы и откуда они взялись. Я подумал, что я тоже мог бы телепортироваться, если бы мои мозги не обработали в карантине. Я ощутил такую злобу на весь мир, что был готов порвать глотку любому, кто подвернется под руку. Никто, к счастью, не подвернулся, а потом это прошло. Буквально через несколько секунд.
Что ж, все необычное чаще всего объясняется предельно просто. Кажется, я выяснил все, что хотел выяснить. Напоследок я спросил:
— Там в карантине исследовали твой генотип?
— Конечно.
— Ничего необычного не нашли?
— Думаю, не нашли. Иначе предложили бы сделать стерилизацию. Это даже не нужно легендировать, достаточно сослаться на космическое излучение.
— Тогда как же я унаследовал это?
— Откуда я знаю? Проще всего предположить, что изменения в генотипе были, но при анализе их не заметили. Или не придали значения. Или это были такие изменения, которые наша наука не способна заметить. Какая разница, если мы все равно это не узнаем? Действительно, какая разница?
* * *
Следующим пунктом в моей программе значится церковь. В глубине души я не верю, что антихрист не может ступить на освященную землю, а при появлении мессии на освященной земле невидимые ангелы начинают петь осанну, но чем черт не шутит? В худшем случае я зря потрачу время.
Я вышел из дома. Минута, и я стою у края тротуара, обозревая проезжающие машины как бы в задумчивости. Вот в потоке появилась древняя десятка, и я взмахнул рукой, как бы импульсивно. Со стороны это должно выглядеть, будто я принял внезапное решение не вызывать такси, а воспользоваться первой попавшейся машиной. Это запрещено, в Москве только таксопарки, имеющие соответствующую лицензию, имеют право заниматься частным извозом, но сколько менты ни пытаются придушить незаконный бизнес небогатых автовладельцев, ничего у ментов не получается. Наверное, это национальная черта русского характера — ради копеечного заработка наплевать на возможные неприятности с законом, надеясь на «авось пронесет». Десятка затормозила, я распахнул дверь и сказал:
— Метро «Юго-Западная», чуть не доезжая, сотня.
Молодая и симпатичная девушка, сидевшая за рулем, согласилась и с маршрутом, и с ценой, я сел в машину и мы поехали.
Я сразу почувствовал какое-то неуловимое ощущение неправильности. Незаконным извозом почти всегда занимаются мужчины, и то, что мне попалась девушка, странно само по себе. А еще более странно то, какая девушка мне попалась. Лет двадцать пять, среднего роста, спортивного телосложения, черноволосая, коротко стриженная. Черты лица очень похожи на Маринкины, вообще, если бы Маринка работала не проституткой в борделе, а инструктором в спортивном клубе, она могла бы стать такой лет через семь. По общепринятым стандартам эту девушку нельзя назвать писаной красавицей, но на мой вкус она прекрасна. Она спросила:
— Не доезжая метро — это куда?
— Там будет светофор напротив церкви, остановите около него.
— Хорошо, — и почти без паузы, — все обвинения против вас сняты. Мне показалось, что я не расслышал.
— Чего?
— Все обвинения, выдвинутые против вас, сняты. Вас больше не разыскивают спецслужбы. То есть, вас, конечно, разыскивают, но не для того, чтобы арестовать.
— Вы что, работаете в ФР?
— В ФСБ. В московской управе. Непохожа на ФСБшницу?
— Мне не с кем сравнивать. Как вы меня нашли?
— В местах вашего вероятного появления была расставлена аппаратура слежения.
— Но я же уничтожил все жучки!
— И тем самым ясно сообщили, где вы находитесь.
** *** ****! Похоже, я никогда не научусь играть в шпионские игры на равных с бандитами и спецслужбами. И мои способности здесь ни при чем. Хоттабыч тоже был практически всемогущ, но сотворить работающий телефон было ему не по силам.
— Хорошо, вы сообразили, что я приехал домой, успели оцепить дом, установить наблюдение, но почему я остановил именно ту машину, в которой сидели вы?
— Все очень просто. Вы хотели куда-то поехать, но не хотели телепортироваться. Вы упорно не желаете пользоваться личным счетом, значит, будете расплачиваться наличными и поэтому общественный транспорт отпадает. Остается такси или незаконный извоз, второе для вас предпочтительнее — таксисты не любят, когда их останавливают на дороге, а не заказывают через диспетчерскую, а потом еще расплачиваются наличными — это выглядит подозрительно и таксист обязан сообщить в милицию о странном клиенте. А извозчику на все наплевать. Поэтому меня посадили в машину, подходящую для извоза, и отправили к вам.
— А если бы остановилась другая машина?
— За поворотом стоит патруль ГИБДД. Нарушить закон через считанные секунды после того, как видел мента, психологически трудно. Другая машина не остановилась бы.
Я вспомнил слова Бормана про психологическое воздействие. Кажется, оно уже началось.
— Что вы от меня хотите? — спросил я.
— Ничего. Конечно, нам хотелось бы, чтобы вы согласились лечь на обследование в кремлевскую больницу, но на этом никто не настаивает. Если вы не готовы к этому, вы можете не сотрудничать с нами. Вы можете вести обычную жизнь, никто не имеет к вам никаких претензий.
— А к моим близким?
— Вы имеете ввиду Марину Тимофееву? К ней вообще не может быть никаких претензий, она перестала заниматься проституцией, а кроме этого ничего противозаконного она не совершала.
— А ее мать?
— Аналогично. Более того, мы больше не настаиваем на ее медицинском обследовании. Очевидно, что оно ничего не даст, обследовать-то надо вас.
— Мой отец?
— Он нарушил подписку о неразглашении, но принято решение не наказывать его за это. Он даже не узнает, что нам известно об этом нарушении.
— Стоп-стоп-стоп! Откуда вам это известно? Вы что, слушали и наш последний разговор?
Девица удивлена и смущена. Она допустила ошибку, она сказала лишнее. Она говорит:
— Ну да, слушали.
— Но я же уничтожил все жучки!
— Не обязательно ставить жучок, чтобы прослушать разговор. Есть же направленные микрофоны, лазерный интерферометр, в конце концов.
Действительно, лазерный интерферометр. Эта штука ставится на крыше соседнего дома, нацеливается на оконное стекло и его колебания, инициированные звуками в комнате, преобразуются в интерференцию лазерного луча. Остается только уловить и расшифровать эту интерференцию, но это совсем несложно. Так что, мне теперь придется блокировать работу всех интерферометров в окрестностях? А как быть с другими средствами подслушивания? Воистину в нашем мире невозможно ничего скрыть! И какого черта они ко мне привязались?! Я спросил:
— Значит, вам от меня ничего не нужно?
— Было бы очень хорошо, если бы вы согласились сотрудничать, но мы не можем вас заставить. Остается только наблюдение.
— Не боитесь, что я отдам какой-нибудь глобальный приказ, вроде того чтобы все ваши приборы автоматически ломались при попытках за мной следить?
— Пока что вы стараетесь пользоваться своими способностями по минимуму. Не думаю, что вы отдадите такой приказ. И я не уверена, что он будет исполнен. Все ваши сверхъестественные действия до настоящего времени были одномоментными. И даже если такой приказ будет выполнен, я почти уверена, что его можно будет обойти. Но… зачем вам это? Вы же должны понимать, до тех пор, пока вы не начнете сотрудничать с нами, вы постоянно будете под наблюдением. Вы слишком важны и слишком интересны, чтобы оставить вас без присмотра.
— А если я скроюсь в тихой гавани?
— Найти вас там — это вопрос времени. Заброшенных деревень вокруг Москвы очень много, но их число конечно. Если подключить разведывательные спутники, вас найдут за считанные часы.
— Так что же, мне остается только сдаться?
— Ну почему же сдаться? Начать сотрудничество. Я знаю, вы боитесь, что вас посадят в какую-то секретную тюрьму-лабораторию и будут относиться к вам, как к подопытному кролику. Могу вас заверить — этого не будет. Не только потому, что это неэтично, это попросту неэффективно. Вы помните, чем кончился фильм про воспламеняющую взглядом? Нам совсем не нужно, чтобы с одной из наших лабораторий произошло то же самое.
— Наших лабораторий? Разве у московской управы ФСБ есть свои лаборатории?
— Сейчас я представляю не только московскую управу. Вашим делом занимается Совет Безопасности.
— России или ООН? Моя собеседница вымученно улыбнулась.
— России. Иностранцы не в курсе.
— Не собираетесь их просвещать?
— Не собираемся. Да и зачем? В любой системе понятий это наше внутреннее дело.
— А если я — посланец Марса?
— Это почти исключено. Если бы генотип вашего отца был искажен на Марсе, вы бы не родились. В таких случаях делают необратимую стерилизацию.
— А если я — антихрист?
— Вы же сами в это не верите.
— Чисто гипотетически?
— Тогда нам всем пора расходиться по монастырям. Но нет никаких фактов, указывающих на то, что вы — антихрист.
Тем временем мы уже выехали на проспект Путина. До конечной цели путешествия осталось не более пяти минут. Девушка, похожая на Маринку, сказала мне:
— У меня к вам есть личная просьба. Верните Бориса. Поверьте, к вам сразу станут относиться гораздо лучше. Ведь это обвинение на самом деле не снято. Оно заморожено, но оно никогда не будет окончательно снято. Я ничего не понял.
— Какого Бориса?
— Царькова.
— Откуда вернуть?
— Оттуда, куда вы его телепортировали.
— Я не телепортировал его, я убил его. Глаза моей собеседницы расширились.
— Но…
— Я не хотел его убивать. Но он не оставил мне выбора. Вы видели запись?
— Да. И на этой записи прекрасно видно, что в обоих случаях визуальные эффекты совершенно одинаковы.
— В каких обоих случаях?
— Когда исчез Борис, и когда исчезли вы.
— Вы считаете, что это была телепортация?
— Ну да. А вы изначально давали приказ на убийство?
— Я мысленно описал это словом «ликвидация».
— Телепортация в никуда — чем не ликвидация?
— Может быть. И вы думаете, что его можно телепортировать обратно?
— Можно хотя бы попробовать. Я помолчал.
— Я не хочу пробовать.
— Почему? Я знаю, что он обошелся с вами не самым лучшим образом, но он не такой плохой человек, как вам кажется. Он вел себя отвратительно, но такая у нас работа — иногда приходится изображать мерзавца. Понимаете, Борис думал, что вы агент «Аль-Адха».
— Что это такое — «Аль-Адха»?
— Исламская террористическая организация. У них есть свои научные лаборатории, они достигли серьезных успехов в психологии и кибернетике. Многие считают, что когда они начнут действовать, это будет четвертая мировая война.
— Хорошо, он считал, что я террорист. Значит, террористов можно избивать, над террористами можно издеваться?
— К террористам применимы чрезвычайные меры. Поправка к УПК РФ от 2005 года.
— Разве там упомянуты пытки?
— Игорь, не надо утрировать!
— Я не утрирую! Кстати, как вас зовут?
— Ольга. Кстати, может, перейдем на ты?
— Перейдем. Так вот, Ольга, послушай меня внимательно. Я твердо убежден, что избивать беззащитного человека — плохо. Неважно, что он террорист, да будь он хоть Джек-потрошитель, это все равно плохо. Так делать нельзя. Нельзя уподобляться тем, от кого хочешь избавить мир. Цель не всегда оправдывает средства. Я мог бы оправдать его, если бы он бил меня в расстроенных чувствах, но ты же сама говоришь, он просто изображал мерзавца, потому что этот путь казался ему самым простым. Есть вещи, которые нельзя делать, потому что их нельзя делать никогда. И человек, который их делает, просто не имеет права на жизнь. Ольга вздохнула.
— Не все так просто, Игорь. Борис действительно потерял контроль над собой. У него личные счеты с «Аль-Адха», боевики «Аль-Адха» убили жену его друга. Это была сложная многоходовая комбинация, общий результат был признан положительным, но женщина погибла. Ни в чем не повинная женщина, которая просто оказалась не в том месте не в то время. Борис давно ее знал, они дружили семьями, он не одобрял ее решение участвовать в оперативной игре, но это было действительно необходимо. Ее убили, убили очень жестоко. Ее муж прошел психокоррекцию, он больше не может работать в ФСБ, и он постепенно спивается. У Бориса тоже был нервный срыв, но он оправился. Выходит, не совсем. Это спорный вопрос, все ли средства хороши, когда приходится близко общаться с террористами, и лично я уюеждена, что терроризм — это такое всеобъемлющее зло, что ограничивать себя в средствах нельзя. Или ты, или они. Только во втором случае результат будет не в твою пользу. Я пробормотал себе под нос:
— Кто погубит душу в мое имя, тот спасет, а кто спасет, тот погубит. Ольга обрадовалась.
— Именно! Наша работа не дает сохранить душу в чистоте. У любого человека на дне души живут демоны, но у оперативников… хочешь, я расскажу, как я соблазнила тринадцатилетнюю девочку, а потом посадила ее на иглу?
— Ты лесбиянка?
— У меня традиционная ориентация. Просто не всегда можно сохранить душу в чистоте.
Мы приехали. Машина стояла напротив церкви, но я оставался внутри. Мне казалось, что, если я выйду, я предам что-то важное, а если останусь, то предам что-то столь же важное. Попробуем найти компромисс.
— Значит, ты хочешь сотрудничества? — спросил я Ольгу, и мой голос прозвучал непривычно жестко.
— Конечно.
— Мне нужны все материалы об изменениях в психике людей, побывавших на Марсе. Как насчет такого сотрудничества? Ольга выглядела сбитой с толку.
— Но, Игорь, это материалы НАСА, а это же международная организация. Получить их не так просто… Но ведь ты умеешь творить чудеса, направленные на познание, тебе проще получить их самостоятельно, официальная процедура займет несколько недель.
— Тогда пусть это будет неофициальная процедура.
— Я не могу ничего гарантировать…
— Я тоже. Считай, что это жест доброй воли с твоей стороны. Ты говоришь, что вы готовы к сотрудничеству, но сотрудничество всегда обоюдно, иначе это уже не сотрудничество. Это рабство. А в рабство я не продамся. Когда я получу эти материалы, мы будем разговаривать. Ольга прикусила губу.
— Я попробую. Но сначала ты должен вернуть Бориса. Считай, что это жест доброй воли с твоей стороны.
— Хорошо.
Мы пожали друг другу руки, я сказал «рэкс-пэкс-пэкс» и в следующую секунду на заднем сиденье материализовался господин Царьков собственной персоной. А еще через секунду мир почернел и схлопнулся. Глава десятая, в которой я перехожу на второй уровень
Темнота, чернота, пустота. Я не чувствую своего тела, будто в центре вечности кто-то выключил свет. В центре моей души распухает что-то большое, темное и бесформенное. Я слышу разноголосые голоса, и я слышу, как в них нарастает паника. Они говорят, кричат и умоляют, они требуют перехода на второй уровень, чтобы это ни означало. Это длится целую вечность, и, наконец, новый голос, уверенный и торжественный, величественно произносит:
— Второй уровень инициации.
И чернота сворачивается, сминается, коллапсирует. Мир голубеет, и я вижу, что лежу на спине и смотрю в безоблачное небо. Справа от меня на небосвод наползает туча. Я встаю, и движение отзывается оглушительной опустошающей болью в черепе. Мир наливается кровью, и я понимаю, что кровь заливает мои глаза. Я приказываю себе восстановиться, и убийственный укол боли-оглушения-паралича валит меня с ног. Я прихожу в сознание через доли секунды, я еще не успел упасть, я выставляю руки и каким-то чудом удерживаюсь на корточках. Наверное, со стороны я похож на бойца у-шу в одной из оборонительных стоек. Этакая школа лягушки. Я снова встаю и на этот раз со мной все в порядке.
У обочины припаркован «Кинг-конг», возможно, тот самый, в котором я катался по Москве вчера утром. Я вижу, как незнакомые мне мужики грузят в джип Царькова, а его лицо растерянно… скорее даже, потеряно. Ольга стоит рядом со мной, ее поза неуловимо напоминает боевую стойку, руки сжаты в кулаки, грудь яростно вздымается. Кругом какие-то незнакомые люди, они пытаются помочь мне, поддержать меня, чтобы я не упал еще раз.
Я ругаюсь. Громко, нецензурно и витиевато. Люди отступают в растерянности. Я утираю кровь с лица, и, спохватившись, даю короткий приказ, и кровь бесследно исчезает. Краем глаза я вижу, как ко мне бросается Ольга. Она кричит:
— Игорь, это ошибка! Я не обманывала тебя! Не делай этого! Это этот идиот все испортил!
Как ни странно, я прекрасно понимаю этот косноязычный поток сознания. Второй уровень? Я во всех подробностях понимаю, что только что произошло со мной. Этот идиот, как метко выразилась Ольга, ничего не понял. В том месте, где он провел все это время (небытие?) время не идет, для него не прошло и секунды, только что он раскалывал террориста, и вот он приходит в сознание на заднем сиденье машины в компании этого самого террориста и незнакомой девушки, внешне так похожей на террористку. Я ощущаю невольное уважение к его профессиональной подготовке. Убить человека одним ударом, без замаха, из неудобной позиции — это круто. И вовсе он не дурак, Ольга права — это было неудачное стечение обстоятельств. Я вижу людей вокруг, и про каждого из них я знаю все. Этот благообразный пожилой мужчина командует операцией, это он управлял Ольгой, пока мы разговаривали в машине, глупо было думать, что молоденькую девчонку отправили уговаривать меня без внешнего контроля над нервной системой. Но я поверил в это, я ведь тогда находился только на первом уровне.
Еще один мужик — он мастер цигуна. Об этом никто не знает, официально считается, что это искусство сгинуло в веках, но это неправда, правда всегда где-то рядом, и этот непримечательный мужичок хранит тайну, которая, возможно, опаснее и страшнее, чем все мои способности. А его начальники, коллеги, друзья? Они думают, что он классно дерется, что ему чертовски много и часто везет, но они не знают его тайну. Я знаю его тайну, но я не раскрою ее. Тайны на то и тайны, чтобы оставаться скрытыми в тени.
А ведь Ольга солгала мне. Когда она соблазняла дочку наркобарона, ей это понравилось по-настоящему. Она лжет и себе, она думает, это было удовольствие от хорошо выполненного задания, но на самом деле ей нравится нарушать правила. Все правила, какие есть. Кто из нас чудовище? Я, убивший четырех человек, или она, мечтающая поставить раком весь мир?
Чувства захлестывают меня. Я постигаю весь мир, все сущее вокруг. Тьюринг был неправ, для познания нет предела. Нужно только перейти на второй уровень. Я пропускаю через себя мировые потоки, меня наполняет прана или мана или ци или благодать или Великая Сила, какая разница, как это называть?
Пожилой благообразный мужчина, его зовут Борис Федорович, он полковник ФСБ, он мог бы стать генералом, но в мирное время для этого нужны совсем другие способности, он понимает это, но иногда ему снятся странные сны. Он трясет меня за плечи, он что-то кричит мне, он думает, что я не слышу, а я действительно не слышу, зачем слышать то, что ты знаешь и так? Я отстраняю его, я хочу сказать то, что я думаю, но это нельзя выразить словами. И я направляю ему мысль. Она вспучивает его душу, как взрыв глубинной бомбы вздымает клубы водяной пыли на ледяной поверхности океана. Он отступает, а я разворачиваюсь и иду к церкви. Лестница слишком далеко и я иду напрямик, преодолевая крутой склон. Это символично.
* * *
Я потянул дверь на себя, и она открылась. Из двери не ударила молния и не испепелила меня. Я все-таки не антихрист. Конечно же, я не антихрист. Это кажется мне таким естественным, а слово «антихрист» — таким глупым. Люди нуждаются в словах, чтобы выразить то, что нельзя выразить словами. Это как проекция шестимерного куба на двумерную поверхность. Лишь взглянув из шестого измерения, понимаешь, как мало разницы между мессией и антихристом. И как наивно ожидать конца света после второго пришествия. И как глупо ждать спецэффектов от вторжения антихриста на святую землю.
Я вошел в церковь, я перекрестился на пороге, это глупый жест, но так положено. Я как будто играюсь в песочнице, стараясь слепить идеальный куличик, потому что все хорошие люди лепят хорошие куличики. Ну и что? Раз в нашем мире положено лепить хорошие куличики, почему бы не попытаться слепить хороший куличик? Это стоит не так много труда.
Я огляделся по сторонам. Никто не обратил на меня внимания. Женщина неопределенного возраста в черном платке, торгующая свечками (что там говорил Христос про торгующих в храме?), две одинаковые старушки, мелко и суетливо кланяющиеся перед разными иконами, как болванчики (мне бы их проблемы), красивая женщина средних лет с одухотворенным лицом, стоящая на коленях перед иконостасом (замаливает супружескую измену, пусть, если ей это поможет стать чуть-чуть счастливее). Сапоги на высоком каблуке выглядят очень глупо, когда их хозяйка стоит на коленях, в этом есть что-то извращенно-порнографичное, но хрен с ней, меня не волнует ее облик, я вижу ее суть, и она не так уж и плоха.
Люди глупы, люди неразумны, люди злы, но это их/ваши проблемы. Я не хочу вмешиваться в ваш маленький бизнес, я не хочу брать на себя ваши грехи, я не хочу подводить ваши итоги. Пусть это сделает тот, у кого достаточно силы и веры. Веры в то, что ты прав. Пусть у того, кто имеет веру, горы движутся перед глазами, мне это не нужно. У меня другая вера, у меня другие дела. Мне осталось сделать совсем мало.
Я подошел к алтарю и раскинул руки. Мое новое чувство сообщило мне, что все смотрят на меня, смущенно-неодобрительно, как на человека, который ковыряет в носу в общественном месте, но мне наплевать. Я повернул мир вокруг себя. Маринка и Юлия Георгиевна в мгновение ока перенеслись из тихой гавани в московскую квартиру, им будет непросто, но это их путь, их крест и их судьба. И если огонь в небе сжигает песочные замки, это их замки. Они могут надеяться на чью-то помощь, но помощь всегда вторична. Если у того, кому помогают, нет своей внутренней силы, помощь не стоит ничего. И поэтому я никогда не стану мессией, помогать людям так слишком жестоко и унизительно.
Я не стану антихристом, глупо мстить тому, от чего можно просто уйти. Это прагматизм, может быть, даже цинизм, но, по-моему, это правильнее всего. Лепите куличики, завидуйте тем, у кого это получается лучше, меня это больше не интересует, потому что я на втором уровне.
Я ухожу, меня ждет центр вечности. Но знайте — я люблю вас всех. Слабую и глупую девочку Маринку, с которой судьба/жизнь/бог (на втором уровне нет разницы) обошлась так жестоко, ее маму, злобную и стервозную, но это только панцирь черепахи, под которой кроется мягкое и уязвимое нутро, мою маму, так привыкшую быть серой мышкой, что она больше не видит для себя другого пути, моего папу, отказавшегося подняться в небо по внезапно открывшейся лестнице. Он думает, что даже не увидел ее, но правда в том, что он все-таки увидел эту лестницу. Он сделал выбор и это его выбор. Я люблю Бормана, ищущего спасения души в глупых правилах религии, он искренне считает, что его душа погублена, но он неправ. Капитана Царькова, обладающего невероятным талантом попадать в самые глупые и мерзкие ситуации. Я знаю, в чем причина, но я не буду действовать. Это его причина. Я люблю всех, добрых и злых, умных и глупых, мятущихся и неподвижных, сильных и слабых. Я люблю вас, но я ухожу, потому что я не хочу изменять мир, и я не хочу, чтобы мир изменил меня. Возможно, когда-нибудь я вернусь, посмотрю на родившую меня Землю и скажу «мама, я возвращаюсь домой». Но это время еще не наступило. Мир завершил оборот и я ушел.
* * *
Я заглянул внутрь себя, и увидел мой мир, и понял, что он хорош. Я склонился над моей Землей и ощутил ее теплоту, и я знаю теперь, это хорошо. Я должен это знать.
Конец. Мнение персонажей не всегда совпадает с мнением автора.