2
Стерва

ПК для деловой встречи отражается в витринах бутиков Сохо: свежая черная футболка «Фрут оф зе лум», черная кожаная куртка «Баз Риксон», безымянная черная юбка, найденная на барахолке в Тулсе, черные гетры для занятий пилатесом и черные школьные туфли «Хараджуки». Вместо дамской сумочки – черная дерматиновая папка производства Восточной Германии, бывшая собственность какого-нибудь чиновника «Штази», купленная на аукционе «и-Бэй».

Кейс ловит бледное отражение своих серых глаз в стеклах витрин, на фоне бесконечных рядов сорочек «Бен Шерман», приталенных дубленок, запонок, напоминающих эмблемы на крыльях британских истребителей «Спитфайр».

ПК – это прикиды Кейс. Так Дэмиен называет ее одежду. ПК могут быть только черными, белыми или серыми и должны выглядеть так, будто появились на свет сами, без участия человека.

То, что люди принимают за минимализм, – это аллергия, развившаяся в результате слишком долгого и тесного контакта с реакторной зоной генераторов современной моды. Перед тем как надеть новую вещь, Кейс безжалостно спарывает все этикетки. Стиль ее одежды невозможно датировать точнее, чем в интервале между 1945-м и 2000-м. Она остается единственным представителем собственной школы аскетизма, несмотря на постоянную опасность превратиться в родоначальницу новомодного течения.

Вокруг бурлит утренний Сохо, постепенно нагреваясь до полуденной отметки, когда корпоративная орда хлынет через край и затопит окрестные бары и рестораны, пустующие в ожидании пятничного наплыва. После переговоров Кейс тоже приглашена на обязательный обед – в ресторан под названием «Узкоглазые не серфингуют». Но она уже предчувствует другой серфинг: временная разница утягивает ее в унылое болото серотонинового голодания, где серфингуют перелетные оболочки, поджидая свои заплутавшие души.

Кейс смотрит на часы и ускоряет шаг, направляясь к зданию, из которого «Синий муравей» недавно выкурил другое, более консервативное агентство.

Над головой сверкает ослепительное небо, исчерканное самолетными следами. Нажимая кнопку звонка, Кейс жалеет, что не взяла темные очки.

Она сидит напротив Бернарда Стоунстрита, с которым имела дело еще в Нью-Йорке. Бледное лицо Бернарда покрыто неизменными веснушками, морковно-рыжий чуб зачесан наверх в духе Обри Бердсли с небрежностью, доступной лишь в дорогих салонах. На нем черный костюм от «Пола Смита», пиджак модели 118, брюки модели 11-Т. В Лондоне Стоунстрит придерживается особого стиля: вся одежда выглядит так, словно ее вчера впервые надели, а потом прямо в ней завалились спать, причем каждая вещь стоит не дешевле тысячи фунтов. В Нью-Йорке он предпочитает несколько другой имидж – этакого стиляги, только что побывавшего в жестокой потасовке. Два мира, две разных шкалы культурных ценностей.

Слева от Бернарда сидит Доротея Бенедитти, зализанная, застегнутая и затянутая в пучок на угрожающе деловой манер. Эта женщина, с которой Кейс встречалась в Нью-Йорке лишь мельком, занимает высокое кресло в отделе графического дизайна фирмы «Хайнц и Пфафф». Сегодня утром она прилетела из Франкфурта с проектом новой эмблемы кроссовок. Проект разработан по заказу одного из крупнейших в мире производителей спортивной обуви. Бигенд убежден, что этому сегменту рынка необходимо радикально обновить лицо. Правда, непонятно, каким образом. В зазеркалье объем продаж кроссовок продолжает падать, но и «скейтики», которые их вытесняют, тоже не очень популярны. У Кейс есть свои соображения на этот счет. Она заметила, что на улицах появляются признаки спонтанного зарождения моды на обувь в духе «городской хищник». Эта юная мода переживает пока стадию потребительского переосмысления, но за ней неизбежно последуют стадии коммерциализации и глобальной стилизации.

Эмблема должна обеспечить прорыв «Синего муравья» в новую эру. Поэтому Кейс, с ее уникальной рыночной аллергией, попросили прилететь в Лондон и сделать то, что умеет делать только она.

Просьба кажется Кейс немного странной или по крайней мере несовременной. Ей уже давно не приходилось покидать Нью-Йорк по такого рода контрактам. Почему бы не провести телеконференцию? Может, ставки настолько высоки, что вступают в силу соображения безопасности?

Да, похоже, что так. По крайней мере Доротея настроена весьма серьезно. Она серьезна, как раковая опухоль. Перед ней, на тщательно выверенном расстоянии от края стола, лежит элегантный серый конверт, украшенный строго-причудливым знаком «Хайнц и Пфафф» и запечатанный на претенциозно-старомодный манер – веревочкой, обвитой вокруг двух картонных катушек.

Кейс отрывает взгляд от конверта и осматривает обстановку. Деревянные сводчатые перекрытия наводят на мысль о банкетном зале в первом классе трансатлантического дирижабля. Можно представить, во сколько обошелся такой дизайн в середине девяностых. На бледной облицовке одного из перекрытий видны следы от шурупов – очевидно, там висел фирменный знак предыдущих хозяев. «Синий муравей» собирается все переделать на свой лад. Кое-где уже заметны следы надвигающегося ремонта: стремянка у стены прямо под вентиляционной решеткой; рулоны нового паласа, сложенные в углу, как синтетические бревна из полиэфирного леса.

Кейс слегка улыбается: сегодня Доротея, похоже, решила посоревноваться с ней в аскетизме. Если так, попытка не удалась. Черное платье этой дамы, с виду очень простое, содержит по крайней мере три разных намека, каждый из которых закодирован на своем собственном языке. Кейс замечает острый взгляд, пущенный Доротеей в сторону висящего на стуле «Баз Риксона».

Этот «Баз Риксон» – уникальный, практически музейный экспонат, реплика легендарной куртки «МА-1», которую американские летчики носили во время Второй мировой войны. Апофеоз практичного минимализма. Тихая зависть Доротеи поистине мучительна: она ведь не может не понимать, что японцы, работавшие над дизайном «Баз Риксона», руководствовались соображениями, весьма далекими от моды.

Например, кривые сморщенные швы на рукавах. Подобные швы получались на промышленных швейных машинах довоенного образца, не приспособленных для работы с такой скользкой штукой, как нейлон. Дизайнеры «Баз Риксона» слегка преувеличили этот недостаток, наряду с некоторыми другими мелочами, чтобы подчеркнуть восторженное уважение к своей истории, и в результате получилась имитация, которая выглядит правдоподобнее оригинала. В гардеробе Кейс это, безусловно, самая дорогая вещь, утрата которой была бы практически невосполнимой.

– Не возражаете? – Стоунстрит достает пачку сигарет «Силк кат», которые у некурящей Кейс ассоциируются с британским аналогом японских «Майлд севен». Два типа сигарет, два типа творческих личностей.

– Да, курите.

Кейс только сейчас замечает на столе маленькую белую пепельницу. В контексте деловой Америки этот аксессуар давно уже сделался анахронизмом, подобно плоским серебряным ложечкам для приготовления абсента. (Она слышала, что здесь, в Лондоне, такие ложечки еще можно кое-где увидеть, придя на деловую встречу.)

Стоунстрит протягивает пачку Доротее.

– Сигарету?

Та отказывается. Стоунстрит ввинчивает фильтр в узкую щель между нервными губами; в руке у него появляется коробка спичек – судя по всему, купленная вчера в ресторане, на вид не менее дорогая, чем серый конверт на столе. Он закуривает и говорит:

– Извините, что пришлось тащить вас через океан...

Обгоревшая спичка с легким керамическим звоном падает в пепельницу.

– Это моя работа, Бернард.

– Что-то вы неважно выглядите, – замечает Доротея. – Долетели нормально?

– Пять часов разницы. – Кейс улыбается одними губами.

– А кстати, вы не пробовали новозеландские таблетки? – спрашивает Стоунстрит.

Кейс вспоминает, что его американская жена, в прошлом инженю одного из неудачных клонов сериала «Секретные файлы», недавно открыла новую линию по производству гомеопатической косметики.

– Жак Кусто считает, что временная разница лучше любого наркотика, – отвечает она.

– Ну-с. – Доротея многозначительно смотрит на серый конверт.

Стоунстрит выпускает струйку дыма.

– Ну что же. Думаю, можно начинать?

Они оба смотрят на Кейс. Кейс отвечает, глядя Доротее прямо в зрачки:

– Я готова.

Доротея отматывает веревку с одной из катушек. Открывает конверт. Засовывает туда пальцы.

Наступает тишина.

– Ну что же, – повторяет Стоунстрит, давя окурок в пепельнице.

Доротея извлекает из конверта картонку формата А4 и предъявляет ее Кейс, вцепившись в верхние углы безупречно наманикюренными ноготками.

Рисунок небрежно выполнен широкой японской кистью. Кейс слышала, что сам герр Хайнц любит делать наброски в таком стиле. Изображение больше всего напоминает летящую каплю синкопированной спермы, как ее нарисовал бы в 1967 году американский мультипликатор-авангардист Рик Гриффин. Внутренний радар Кейс моментально сигнализирует, что эмблема никуда не годится. Почему – она не смогла бы объяснить.

На мгновение перед Кейс возникает бесконечная вереница изможденных азиатских рабочих, которым из года в год придется наносить этот символ на кроссовки, скажи она сейчас «да». Что они будут при этом думать? Возненавидят ли этот прыгающий сперматозоид? Будет ли он им сниться по ночам? Будут ли их детишки рисовать его мелками на асфальте еще до того, как узнают, что это фирменный знак?

– Нет, – говорит она.

Стоунстрит вздыхает, но не особенно тяжело. Доротея засовывает рисунок в конверт и бросает на стол, не потрудившись запечатать.

В контракте Кейс специально оговорено, что, давая подобные консультации, она не обязана мотивировать свое мнение, критиковать образцы и предлагать советы. Она просто выступает в роли одушевленной лакмусовой бумажки.

Доротея берет сигарету из пачки Стоунстрита, закуривает, бросает спичку рядом с пепельницей.

– Говорят, зима в Нью-Йорке была холодной? – спрашивает она.

– Да, холодней обычного, – отвечает Кейс.

– Наверное, очень тоскливо.

Кейс молча пожимает плечами.

– Вы не могли бы задержаться на несколько дней? Подождать, пока мы исправим рисунок?

Кейс недоумевает. Что за вопрос? Доротея должна знать правила игры.

– Я здесь пробуду две недели. Приятель просил присмотреть за квартирой, – отвечает она.

– Значит, фактически вы будете в отпуске?

– Фактически я буду работать на вас.

Доротея ничего не отвечает.

– Наверное, это очень трудно. – Стоунстрит подносит ладонь к лицу; его огненный чуб качается над тонкими веснушчатыми пальцами, как пламя над горящим собором. – Я имею в виду, трудно принимать решения на эмоциональном уровне, по принципу «нравится – не нравится».

Доротея встает из-за стола и, держа сигарету на отлете, подходит к буфетной стойке, где стоят бутылки с водой «Перье». Кейс провожает ее взглядом, затем поворачивается к Стоунстриту.

– Бернард, дело не в том, нравится или не нравится. Это как тот рулон паласа. Он либо синий, либо нет. И никаких эмоций я по этому поводу не испытываю.

Кейс ощущает волну негативной энергии за спиной: Доротея возвращается на место. Обойдя стол, она неловко гасит сигарету и ставит стакан рядом с конвертом.

– Хорошо, я свяжусь с Хайнцем сегодня вечером. Раньше не могу: он сейчас в Стокгольме, на переговорах с «Вольво».

В воздухе висит сигаретный дым; у Кейс першит в горле.

– Ничего страшного, время есть, – отвечает Стоунстрит таким голосом, что Кейс понимает: времени очень мало.

Ресторан «Узкоглазые не серфингуют» набит битком. Кухня здесь, естественно, вьетнамская, модулированная калифорнийскими мотивами с добавлением французской закваски. Белые стены украшены огромными черно-белыми плакатами с изображениями зажигалок «Зиппо» времен вьетнамской кампании, а зажигалки украшены армейской символикой, грубыми сексуальными сценами и фронтовыми афоризмами. Они напоминают надгробия участников гражданской войны на южном кладбище – если не обращать внимания на картинки и содержание афоризмов. Судя по упору на вьетнамскую тему, этот ресторан существует уже давно.

Зажигалки на плакатах помяты и покрыты ржавчиной, надписи едва различимы; посетители практически не обращают на них внимания.

– Вы знаете, что Хайнц – его настоящая фамилия? – спрашивает Стоунстрит, подливая Кейс калифорнийского каберне; она не отказывается, хотя знает, что будет потом жалеть. – Многие думают, что это не фамилия, а прозвище. А вот имени не знает никто, покрыто мраком.

– Каким раком?

– А?..

– Извините, Бернард. Просто очень устала.

– Я же говорю, пейте таблетки. Новозеландские.

– Да я уж как-нибудь без таблеток. – Кейс отхлебывает вина.

– Она еще та штучка, да?

– Кто, Доротея?

В ответ Стоунстрит закатывает глаза. Они у него карие, выпуклые, словно покрытые меркурохромом. А по краям радужный ореол с оттенком медно-зеленого.

Кейс спрашивает Стоунстрита о жене. Тот послушно пускается в воспоминания о триумфальном дебюте огуречной маски, сетуя на политические интриги вокруг захвата розничных торговых точек. Им приносят обед. Кейс переключает внимание на жареные фаршированные блинчики, запустив мимический автопилот на равномерные кивки и поднятие бровей. Она рада, что Стоунстрит взял на себя бремя активной беседы. Мысли начинают опасно путаться, закручиваясь в пестрый танец вокруг недопитого бокала вина.

Дослушать рассказ. Докушать обед. Добраться до кровати и заснуть.

Но надгробия-зажигалки не отпускают, нашептывают свои экзистенциальные элегии.

Декорации в ресторанах должны быть незаметными, фоновыми. Особенно если посетители, подобно Кейс, обладают острым звериным чутьем на такие вещи.

– А когда мы поняли, что Харви Никерс не собирается к нам присоединяться...

Кивнуть, поднять брови, откусить блинчик. Полет нормальный, осталось совсем чуть-чуть. Стоунстрит пытается подлить вина, но Кейс накрывает бокал ладонью.

Автопилот помогает ей продержаться до конца обеда, несмотря на помехи, наведенные двусмысленной топонимикой зажигалочьего кладбища: КИНЬ КУЙ ЧАЙ, ВЫНЬ САМ ПЕЙ... Наконец Стоунстрит расплачивается, и они встают.

Сняв куртку со спинки стула, Кейс замечает слева на спине круглую дырочку, прожженную сигаретой. Нейлон по краям оплавился и застыл в коричневые бусинки. Сквозь дырку видна серая подкладка из специального материала. Перед тем как выбрать этот материал, японские дизайнеры наверняка проштудировали целые горы армейских спецификаций.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего, – отвечает Кейс, надевая испорченную куртку.

У самого выхода светится стенд: под стеклом в несколько рядов висят настоящие зажигалки. Кейс останавливается, чтобы посмотреть.

Да, приблизительно в таком виде хотелось бы сейчас стоять над Доротеей. Но все равно уже ничего не докажешь. А от пустой злости один только вред.