Было лето. Жаркое, невыносимое, просто какое-то аравийское лето. Адово пекло, а не сезон года. Кондиционер уже несколько дней не работал, захлебнувшись перегретым уличным смогом. Потому Федор Алексеевич сидел в своем кабинете на первом этаже с настежь открытым окном. Сидел грустный и потный, в представительном темном костюме, глухо застегнутом на все пуговицы, при галстуке, с тополиным пухом в бровях и густой бороде. На лысине пух не задерживался, сдуваемый потолочным вентилятором. Одной рукой Федор Алексеевич придерживал документы, разложенные по столу, другой массировал грудь: как-то вдруг расшалилось сердце. Что было вполне естественно при такой духоте и такой одежде. Выражением своего лица напоминал сейчас Михин Федор Алексеевич стоика-самоистязателя, неожиданно переставшего быть стоиком в самом интересном месте обязательных пыток. Однако мазохистом Михин не был, вовсе нет! Он был генеральным директором крупного коммерческого предприятия и несчастной жертвой обстоятельств: вот-вот в его кабинет должны были войти представители серьезной японской фирмы для подписания очень важного делового документа.

Маленькие сухощавые японцы чихали на необычную июньскую жару и все поголовно прибыли на встречу в галстуках и деловых отутюженных костюмах, ни капли в них не потея и совершенно свежие. Словно только что из холодильника. Видимо, там, в Японии, их для привыкания к неожиданностям русского климата заставляли с пеленок жить в особых климатических камерах, с перепадами температуры от минус ста до плюс ста. По Цельсию. А может, они так сразу и родились — в ма-аленьких костюмчиках. При галстучках.

Потому, едва секретарша Оленька предупредила о прибытии делегации, Федор Алексеевич приказал ей задержать гостей на пять… хотя бы на две минуты, а сам кинулся в соседнюю комнатку, зал отдыха. Там, проклиная японскую деловую чопорность — в смысле одежды, — лихорадочно сорвал с себя легкомысленную гавайскую распашонку, шорты и, обмирая от предвкушения теплового удара, облачился в парадный костюм. После чего вернулся в рабочий кабинет и грузно осел в кресло. С трудом придав своему лицу гостеприимное выражение, Михин стал ждать и потеть. Потел он долго, минут пять, а после Федор Алексеевич потеть перестал. Видно, пот закончился. Зато коммерческий директор почувствовал сильную дурноту и непривычную боль в груди. Японцев все не было.

— Заболтала япошек, — Михин плавающими глазами посмотрел на часы, — как есть заболтала. Перестаралась, мерзавка! Уволю, к едрене-фене уволю, — он пыхтя попытался встать из-за стола. Но не смог, ноги не слушались… Наконец дверь бесшумно приоткрылась.

Федор Алексеевич попытался вежливо, по-японски, улыбнуться, однако улыбка не вышла — скорее, получилась яростная гримаса умирающего от харакири самурая. Очень натуральная, между прочим.

Вместо ожидаемых азиатов или, на худой конец, болтуньи-секретарши в кабинет неспешно вошла странная, совершенно неуместная для данного момента особа — грудастая тетка неопределенных лет, патлатая, худущая донельзя, в коротком линялом платье. Лицо ее было так густо и неумело покрыто косметикой, что его можно было использовать вместо палитры; в зубах визитерши дымилась длинная сигарета. Тетка по-хозяйски осмотрелась, небрежно подтащила от стены гостевой стул на середину комнаты и села строго напротив Михина, лицом к лицу.

— Что… за дела?! — разделяя слова паузами, пискнул Федор Алексеевич, судорожно дергаясь в кресле. Боль в груди стала просто неимоверной — Михин уже и говорить толком не мог, только ловил кипяток воздуха перекошенным ртом. Тетка стряхнула пепел на ковер, удовлетворенно кивнула и, протянув в сторону Федора Алексеевича костлявую руку, звонко щелкнула пальцами. Неожиданно боль отпустила Михина, исчезла, как будто ее никогда и не было. В комнате заметно похолодало, несмотря на то, что вентилятор внезапно перестал вращаться: застыл на месте как в кино, в режиме «стоп-кадр». Михин осоловело уставился на нежданную гостью, откашлялся и заревел:

— Вон! Пошла вон, дура! Через минуту у меня японцы будут. Кому сказал — вон!!!

Тетка прищурилась и погрозила тонким пальцем генеральному директору.

— Вот уж нет, сахарный ты мой Федор Алексеевич. Никаких японцев тебе больше не будет! Учти, китайцев и малайцев тоже не будет. Даже чукчей ты теперь вряд ли увидишь, — и гостья громко, чуть ли не криком, захохотала каким-то нарочито вульгарным смехом, с неестественным внутренним подвывом. От теткиного голоса, жестяного и невыразительного, у Михина по всему телу побежали мурашки: почему-то он сразу поверил нелепому утверждению насчет малайцев и чукчей. Что не увидит. Но …

— Ерунда! — Федор Алексеевич попытался встать, но ни ноги, ни руки у него сейчас не работали. — Бред какой-то. Я не знаю, кто вы такая, но попрошу оставить помещение. Не то я…

— Что — я? — с интересом подалась вперед патлатая гостья. — Что?

— Милицию вызову, — прохрипел Михин; руки наконец словно отморозились и Федор Алексеевич рывком содрал с себя галстук. Стало легче дышать.

— Ну-у, — разочарованно протянула тетка, откидываясь на спинку стула — Совсем не интересно. Пошло.

Михин схватил со стола мраморное пресс-папье и с силой швырнул его в посетительницу. Едва пресс-папье выскользнуло из его пальцев, как тут же беззвучно упало обратно на стол. Ровно так упало, словно по отвесу.

— Е…..! — минуты полторы Федор Алексеевич сидел и выражался. Хорошо выражался, страстно. Можно сказать, талантливо. Тетка, мечтательно прикрыв глаза, внимательно его слушала, изредка стряхивая пепел себе на колени. Иногда, в особо удачных местах, даже слегка аплодировала. Чувствовалось, что толк в ненормативной лексике она имеет и ценит мат как официально не любимую, но такую важную часть великого русского языка.

Когда Михин устал и начал заговариваться, бестолково повторяя прежде сказанное, гостья явно заскучала. Приподняв задницу со стула, она перегнулась через стол и наотмашь съездила Федору Алексеевичу по зубам. Михин всхлипнул и замолчал, изредка взмыкивая сквозь распухшие губы — говорить он не мог, словно в рот ему воткнули кусок колбасы. По самые гланды.

— Значит, так, — лениво потягиваясь и передергивая плечами, сказала гостья. — Хватит пургу нести. Пора и к делу приступать. Для начала коротко о себе, если ты еще не догадался. Я — Смерть. Точнее, Смерть на ставке. В миру меня зовут Вера Семеновна, я — бытовая пьяница и шлюха. Так сказать, антисоциальный элемент. Сеятельница порока и болезней. Но это, сам понимаешь, всего лишь легенда для вас, короткоживущих… Вообще-то нас много, на ставке-то! Лично я, например, работаю по российскому региону, — Вера Семеновна широко зевнула, костяно лязгнув зубами. Видно, ей до отвращения надоела обязательная вступительная часть речи.

— В общем, так, голубок. Должен был ты сейчас отдать концы от банального обширного инфаркта. Срок твой настал, стало быть. И сделала бы я свою работу тихо, мирно, без огласки, ты бы и не заметил. Но! — Смерть подняла глаза к потолку. — Мне оттуда дали указание. Так и так, мол, Вера Семеновна, ввиду особых заслуг предоставить рабу божьему такому-то выбрать конец земной жизни по собственному усмотрению. То есть как хочешь, так и помирай.

Смерть закончила монолог и закурила новую сигарету.

— Чего молчишь? — выкурив полсигареты, вкрадчиво спросила она Федора Алексеевича. — От счастья обалдел? Ах да! — Вера Семеновна спохватилась и крутанула согнутым пальцем у носа Михина.

Генеральный вновь обрел дар речи.

— Это… как это… — залепетал он, очумело глядя на гостью, — не хочу я помирать… я вообще себя сейчас отлично чувствую… я хоть пять километров могу пробежать, что за вздор!

— Вздор? — брови Веры Семеновны полезли вверх. — Ты что, козел, не въехал еще? Так я помогу, — Смерть прищурила один глаз и прежняя жгучая загрудинная боль скрутила Федора Алексеевича.

— Я въе… въеха-ал, — простонал Михин, стуча кулаками по столу, — выкинь из меня… боль, выкинь, — Федор Алексеевич перевел дух, потер грудь. Тетка на ставке задумчиво разглядывала кончики своих ободранных ногтей.

— Ну? — коротко спросила она.

— Что — ну? — переспросил ее Федор Алексеевич, вытирая ледяной пот с лица.

— Помирать как будешь, придурок! — рявкнула Смерть. — Некогда мне тары-бары разводить. Хоть время я и остановила, но нельзя же тянуть его до бесконечности. У меня и своих дел полно! Да и водки выпить надо, — Вера Семеновна облизнула губы острым языком. — Была я вчера на одной хате, мы там такое… — она осеклась, сердито посмотрела на Михина.

— Подождешь, — вдруг обнаглев, отрезал Федор Алексеевич. — Подумать надо. Не иномарку ведь покупаю! Тэ-эк… Значит, любую сме… любой конец жизни, говоришь? А за что мне такая честь?

— Почем я знаю, — окрысилась Вера Семеновна, — им там видней. Может, ты свое предназначение полностью выполнил. Это, милочек, не каждый умеет! А может, ты в святые угодил, не в крупные, но тоже почетно. А может… Да ну тебя! Гадалка я, что ли? Слушай, — голос у Смерти потеплел, — а чего там чикаться! Помирай себе обычным путем, от инфаркта. И тебе голову ломать не надо, и мне хлопот меньше. Давай, а?

— Ты это прекрати, — казенным голосом отрезал Михин, — раз положены мне льготы — значит буду их использовать на всю катушку. Я свои права знаю!

— Как хочешь, — кисло пробормотала Вера Семеновна, — мне по барабану.

В комнате повисло тягостное молчание. Федор Алексеевич глубоко задумался, положив руки на стол и упершись в них подбородком. Вообще-то Михин был умным человеком, иначе он никогда бы не поднялся от должности лаборанта в мединституте до вершин коммерции. Федор Алексеевич был абсолютно уверен, что из любой безвыходной ситуации всегда найдется выход. Пусть не выход, а щелочка. Игольное ушко. Но — найдется. Надо только хорошо подумать, очень хорошо.

Михин покосился на Смерть — та безучастно смотрела мимо него, чинно сложив руки на коленях. Ждала.

— Слушай, подруга, — Федор Алексеевич подмигнул скучающей бытовой пьянице, — может, расскажешь, как другие льготники-то… Небось, я не первый?

— А как же! — оживилась Смерть. В ее голосе прорезались живые, чувственные нотки. Что-что, а свою работу, похоже, она любила.

— Момент, — Вера Семеновна запустила руку в декольте помойного платья, пошарила там и вытащила засаленный пухлый блокнот; одна грудь заметно обвисла.

— Пожалуйста, — Смерть раскрыла блокнот на коленях, трепетно разгладила странички, — тебе все подряд или самое интересное?

— Все подряд, — приказал Михин.

— Можно, — легкомысленно согласилась Вера Семеновна, — очень поучительные истории. Весьма правдивые. Стоп! — тетка стукнула себя по лбу ладонью. — Отбой. Не пойдет.

— Это почему же? — возмутился Федор Алексеевич. — Желаю. Все подряд желаю. Имею право!

— Фиг ты имеешь, а не право, — Смерть показала ему кукиш. — Вот тут, медовый ты мой, твои права как раз и не действуют. Практические советы клиенту я могу давать по собственному усмотрению. Здесь, понимаешь, мною пятьдесят семь тысяч девятьсот два случая описаны! Мелким почерком. Да я усохну просто все зачитывать. Э-э, — она покачала головой, — да ты хитрец. Небось, решил отсрочку себе устроить? Не пойдет! Меня, лапушка, на поганой козе не объедешь!

— Ладно, — нехотя согласился Михин, — давай экзотику. Что-нибудь эдакое, нестандартное. Чтобы — ух!

— Ага, — Вера Семеновна быстро зашелестела листиками, — так… Вот! Как сейчас помню — от белой горячки один мужик помереть должен был. Бывший дегустатор вин. Соответственно льготной заявке пожелал он утонуть в вине, да не просто в вине, а в испанской мадере урожая 1734 года, обязательно налитой именно в гайдельбергскую бочку работы Михтеля Варнера из Ландау. Эстет, блин! Пришлось попыхтеть, но все организовала чин-чинарем. Так… так… Вот еще забавный случай, лет десять назад произошел: очередной клиент мужского пола захотел умереть от родов. То есть в процессе рождения выношенного им ребенка. Думал меня объегорить! Устроила, куда он делся… Кстати, широкую огласку случай получил. По нему еще киношку сняли. Видел?

Федор Алексеевич промычал неопределенное, вяло махнул рукой:

— Дальше.

Вера Семеновна угукнула.

— Вот славный курьезик: попалась мне одна верующая, в доску богомольная. Так она, когда меня увидела, даже целоваться полезла. Всю жизнь, говорит, ждала! Хочу, мол, помереть, но только после того, как живьем на небо попаду. Мне-то что, на небо, так на небо. Бац-бац, и оказалась фанатюшечка моя в открытом космосе на геостационарной орбите. Без скафандра, разумеется. Зачем он ей?

Михин слушал вполуха. Какая-то еще неоформившаяся мысль упорно пыталась пробиться к нему из глубины сознания. Что-то из давно забытого, из тех времен, когда был Федор Алексеевич обычным лаборантом медицинского института. Тем временем Смерть заливалась соловьем:

— …и пожелал стать Гордиевым узлом. Чтобы, значит, Александр Великий его мечом, собственноручно! Ладно. Мое мнение такое — раз просит человек, значит, так и будет. Клиент — он всегда прав. Слышал бы ты, как он орал, когда я из него веревку для узла вила! Очень, очень болезненная процедура оказалась. Так сам ведь попросил!

А один чувачок возжелал быть заживо съеденным мифическим чудовищем циклопом. Что же, кому мифическое, а кому нет: пристроила я его к Одиссею в отряд, аккурат в пещере Полифема. Когда циклоп кушать собрался, — тут Вера Семеновна как-то странно хихикнула. — Во, самый писк! Одна дамочка решила помереть от непрерывной серии усиленных оргазмов… — Смерть нервно потерла руки, плотоядно оскалилась. — Хор-роший способ! Класс. А вот…

В этот момент Михин сообразил, что надо делать: мысль четко оформилась и решение пришло само собой.

— Хватит, — грубо прервал генеральный Веру Семеновну, — закругляйся. Сейчас работать будем.

— Уже? — огорчилась тетка. — Жаль. Только я почитать настроилась! Знаешь, какие еще у меня случаи есть? Пальчики оближешь. Давай почитаем, а?

— Дело прежде всего, — жестко ответил Михин. — Имею заявку.

— Слушаю, — Смерть, послюнявив палец, быстро нашла в блокноте чистую страничку, вынула откуда-то из копны волос маленький карандашик и ожидательно замерла в позе послушной секретарши.

— Значит, так. Желаю умереть в процессе моего синхронного, то есть одновременного, клеточного деления. Записала?

— …де-ле-ни-я. Записала. А это как? — Вера Семеновна, прикусив карандаш, озадаченно уставилась на Михина.

— Ты биологию изучала? — Федор Алексеевич внимательно посмотрел на гостью. — Про микроорганизмы знаешь?

— Фу, — отмахнулась Смерть. — Еще чего! Я только по разумным формам работаю. По человекам, стало быть. Мелочью другое ведомство занимается. Так что такое — деление?

Михин сделал страшные глаза:

— Когда живой организм разделяется на две половинки. Хрясь, и напополам!

У Веры Семеновны отвисла челюсть.

— Точно, — убито сказала она сама себе, — из мучеников он. Будет святым, факт. Слушай, Лексеич, — Смерть заговорщицки подмигнула Михину, — понравился ты мне. Как другу советую — зачем тебе такое? Давай-ка лучше от оргазмов.

— Как хочу, так и помираю, — капризно заметил Федор Алексеевич, — мое дело.

— Ну, ты сам напросился, — Смерть оценивающе смерила Михина взглядом, что-то прикинула в уме, после сделала руками резкий пас, словно невидимый мяч в генерального кинула.

И Михина не стало. В кресле был только туго раздутый костюм, внутри которого кипело бешеное варево протоплазмы; в вареве что-то мерзко пищало и булькало — из рукавов и воротника ошметками полезли хлопья серой пены. Запахло гнилью.

— Елы-палы! — Вера Семеновна в восторге застучала кулачками по коленям. — Во дает! Во пляшет!

Вскоре сидевшее в кресле туловище поплыло — верхняя часть, в пиджаке, плюхнулась под стол; нижняя, в брюках, затихла на сиденье. Из рукавов и брючин медленно потекла сизая кисельная жидкость.

— Кажись, дело сделано, — Смерть мельком чиркнула карандашиком в записной книжке, спрятала ее на место. Проходя мимо стола, она неодобрительно покосилась на кресло.

— Предлагала же ему, как человеку. Тоже мне радость — разорвался! И никакого кайфа. Эх-хе, — и Вера Семеновна плотно закрыла за собой дверь. Неожиданно рывком включился вентилятор, за окном с шумом поехали машины. В комнате стало жарко.

Мокрый пиджачный сверток под столом зашевелился. Отдирая пуговицы, из него с трудом вылез Федор Алексеевич. Маленький такой, голенький, с лысиной и бородкой.

Из брюк на кресле вылупился второй Михин, тоже голый, тоже маленький.

— Пошли отсюда, — пискливо потребовал Михин-первый, — вот-вот япошки припрутся.

— Точно, — согласился Михин-второй.

Подсаживая друг друга, они забрались на подоконник.

— Хе-хе, — от восторга звонко хлопая себя ладошками по выпуклому животику, сказал Михин-первый, — самое смешное-то знаешь что?

— Что? — радостно спросил Михин-второй.

— Да то, что я… то есть мы… теперь для любой Веры Семеновны официально мертвы. Сечешь?

— Секу, — ответил Михин-второй. — Больше она к нам не заявится.

— Айда в цирк лилипутами работать! — задорно предложил один из Михиных другому, — пока до нормы не вырастем.

Второй согласно кивнул.

Легко, словно парашютисты с крыла самолета, они прыгнули с подоконника на зеленый уличный газон, навстречу своей новой и вечной жизни.

Голенькие.

В чем Смерть родила.