Марик проснулся так, как просыпался в детстве. Только в детстве ощущение гнетущего одиночества перехлестывалось упоением свободой. Отец пропадал за рекой, где пытался отстоять от врагов почти уже утерянную родину или, может быть, чуждался Марика, словно его похожий на собственную мать сын одним видом навевал болезненные воспоминания. Марик жил с чужим стариком и вовсе не задумывался о том, Лируд ли приютил сироту при живом отце, или отбывший в очередной поход отец дозволил бросившему колдовство мудрецу встретить под крышей рода Дари дряхлость и смерть. Так или иначе, но Лируд еще держался молодцом, за мальчишкой приглядывал и не сразу отдал его в истязание однорукому ветерану. Он словно позволял Марику насладиться детством, и оно казалось тому прекрасным, особенно по утрам, когда переставали ныть полученные за день синяки и царапины, а очередной день только разгорался над густыми кронами мглянских чащ и еще не успел ни огорчить, ни разочаровать мальчишку. Теперь все повторялось. Где-то в отдалении постукивал молот кузнеца, над головой пели птицы, а на щеках играли утренние лучи Аилле. Нет. Все-таки не лучи, а пальцы…

Никогда ничьи пальцы не касались его лица — не очерчивали профиля, губ, не щекотали скул, не гладили щек. Никогда запах женщины не наполнял его ноздрей столь явно, не скользил невидимыми нитями у висков, не накапливался на языке. Никогда ни одна женщина не приближалась к Марику, потому что жил он с Лирудом на отшибе, в деревне появлялся не часто, да и не принято было у бальских матерей привечать чужих мальчишек, тем более замирающих перед ними со счастливой улыбкой. Ладно бы просто сиротой считался — так он же коротал ночи в одном доме со стариком, которым бальки детей пугали! Деревенские девчонки рассыпались с визгом при одном появлении Марика! Иногда, как правило, на деревенских сходах или праздниках, когда разгоряченная толпа ненароком прижимала к нему какую-нибудь юную бальку, Марик успевал втянуть дурманящий запах, пока та с возмущенным криком не отскакивала в сторону, но прикосновения… Он не знал, что это такое. А пальцы скользили по коже, гладили ее, и делали это с нежностью… «С нежностью», — подумал о непривычном Марик и начал всплывать в явь, надеясь на то, что, когда сон пройдет, прикосновения все же останутся. Потому что так касаться лица могла только мать. И он прошептал едва слышно: «Мама», и пальцы услышали, потому что оставили покрытый юношеским пушком подбородок мгновенно, и, открыв глаза, Марик увидел удивительно милое лицо. Милое и незнакомое. Девушка была светлокожа и добра. Доброта сквозила и в струнах полных губ, и в линиях чуть великоватого носа, и в румянце на нежной коже, и в приподнятых тонких бровях, и, главное, в больших, но вовсе не реминьских глазах. «Нет», — смешно покачала она головой, потом быстро подалась вперед, прижалась губами к его губам, вскочила и убежала.

Сердце Марика замерло, затем забилось в груди, как брошенная в траву серебристая рыба, и он не провалился обратно в темноту только потому, что тут же высунул язык и слизнул запах с губ. Где-то в отдалении послышался знакомый голос, Марик зажмурился, отгоняя накатившую слабость, сел, но оглядеться не успел, потому что грудь пронзила боль, а когда он схватился за стянутые тугой повязкой ребра — боль вцепилась и в руку.

— Эй, не спеши, парень!

Насьта откинул полог, затем сдернул ткань с кривого окна, и лучи Аилле заставили Марика зажмуриться. Он заморгал, огляделся и потянулся за одеждой, которая висела на бечеве, натянутой поперек крохотной, шесть на восемь локтей, хижины, сплетенной из стеблей болотной травы.

— Ну что ты будешь делать? — сцепил пальцы на округлом брюшке Насьта. — Говорил я ей, что этого парня к ложу веревками прикручивать надо! Тебе еще неделю, дурень, лежать!

— Отлежимся еще, — буркнул Марик, попытался встать, чтобы натянуть порты, но голова у него закружилась, и он едва не упал. — Сколько я без памяти был?

— Три дня, — с готовностью сообщил Насьта и тут же добавил, присев на край постели, устроенной почти на уровне земляного пола: — Вот такушки, дорогой мой «неколдун»! Нанижу, что увижу, куда следую — не ведаю? А зелье-то, заморочь меня поперек, должно было тебя неделю еще смурить!

— Какое зелье? — нахмурился Марик. — Какую неделю? Ты, стрелок, и о трех днях не завирайся! Хотя, честно говоря, есть я хочу так, словно вторую неделю без крошки во рту!

Он уже успел влезть в порты и теперь с недоумением разглядывал тугую повязку поперек груди и какой-то странный травяной компресс на левой руке, примотанный к предплечью высушенной плетью лесного вьюна.

— И чего бы мне тут лежать три дня? — Марик почесал затылок здоровой рукой. — Судя по всему, перелома ребер нет, хотя грудь ломит, на руке ссадина или неглубокая рана. Так? Наверное, эта зверюга крепко засадила мне по ребрам и я действительно вылетел из яви? Это ведь вчера было? Ну-ка посмотри мне в глаза, парень! Кто ходил за мной? Эта девчонка?

— Она, — кивнул Насьта, не оставив места насмешке даже в уголках глаз. — А зелье тебе давали, чтобы беспамятство твое сном обернуть: во сне болезни легче сходят. Другие болезни… а та, что тебя зацепила, жизнь твою по-любому должна была без остатка высосать…

— Три дня? — словно не слыша слов Насьты, еще раз уточнил Марик и почувствовал, как жар охватывает и тело его, и лицо. — Она… Она ходила за мной?

— Могу повторить еще, — не отвел взгляда Насьта. — Ходила, сидела, омывала, подтирала, убирала, подкармливала. Девчонку, кстати, Орой зовут. Да не в ней дело. И в ней, конечно, тоже, но… Ты здорово меня удивил, Марик. И не только меня. Хотя… ладно. Только потому ты здесь! Стоять можешь?

— Не сомневайся, — огрызнулся баль, с трудом поднимаясь на ноги.

— А вот не должен стоять-то, — серьезно ответил Насьта и шагнул к выходу. — Хотя я-то отчего-то был уверен, что встанешь. Пошли — раз уж стоишь, значит, и шагать сумеешь, самое время бросить чего-нибудь в рот. Неделю не неделю, а три дня, кроме древесного сока, в тебя ничего не вливали… Ну так и выхода из тебя особого не было. Или был? Ладно, захочешь — у Оры спросишь. Чего ждешь-то? Так идешь или нет?

Скрипнув зубами, Марик сунул ноги в сапоги и, затягивая на груди шнуровку, вышел наружу и замер. Никакого болота вокруг не оказалось. Аилле светил прямо в глаза, поэтому баль заморгал, поднял ко лбу ладонь, но разглядеть сразу что-либо не смог. Только понял, что стоит он на лесистом гребне напоминающей огромную чашу зеленой котловины и не видит впереди не только какого-нибудь жилья, но даже и намека на опушку, просеку или узкую стежку. Ни дымка не поднималось над лесом, наполнившим котловину зелеными волнами удивительных крон, и звон молота, который в хижине казался близким, отчего-то теперь сгинул в птичьем гаме. Марик оглянулся, удивился, что и его хижина растворилась в густом орешнике и неразличима даже вблизи, но Насьта явно не собирался любоваться кудрявыми кронами, потому что спустился по склону и начал призывно махать рукой. Баль недоуменно пожал плечами, тут же отметил гримасой пронзившую грудь и руку боль и заковылял следом.

Лес, который через полсотни шагов принял Марика под тяжелые ветви, не только отличался от чащи близ родной деревни, но ничем не напоминал тех зарослей, по которым водил его ремини как будто бы еще вчера. Деревья в нем стояли нечасто, но их ветви начинали множиться не где-то над головой, а почти от земли, отчего ни в какую сторону дальше, чем на десяток шагов, бросить взгляд не было возможности. И вместе с тем лучи Аилле пронизывали лиственное богатство до самой земли, отчего тут же зеленела густая трава и раскидывал глянцевые ладони странный голубой папоротник. Да и сами деревья показались Марику незнакомыми. Кора их больше всего напоминала хорошо выделанную оленью кожу, меняясь от белого к желтому цвету, а заостренные листья не шелестели на неведомо как забредшем в заросли ветре, а шуршали, словно старательно терлись друг о друга.

В папоротнике обнаружилась узкая стежка, но скоро ноги перестали слушаться Марика. Он споткнулся один раз, другой, потом вовсе остановился, потеряв Насьту из виду, сделал несколько глубоких вдохов и пошел дальше, стиснув зубы, почти точно так же, как ходил в вечерних сумерках деревенский староста, употребив внутрь изрядный объем хмельной настойки. Боль начала ползти от руки к сердцу — верно, чтобы встретиться с болью в помятом боку, но, сбавив шаг, Марик пока с ней справлялся и даже начал замечать и скрытые травой ответвления дорожки, и мелькающие в кустах внимательные взгляды, и какие-то гибкие силуэты над головой, и даже аппетитные запахи, доносящиеся то с одной, то с другой стороны. Но, только почти уткнувшись в какое-то препятствие, сквозь застилавшее глаза марево разглядел, что стоит на круглой зеленой поляне перед вросшим в землю огромным столом из красного дерева, за которым на отшлифованных временем и, вероятно, седалищами множества ремини чурбаках сидят сразу два Насьты. Марик поморщился, тряхнул головой и только тогда понял, что второй ремини похож на Насьту, как отражение в мутном ручье. Он был явно старше, и румянец на его щеках замещался загаром, который случается от жара горна и летящих из него искр. Марик тут же приметил и крепкие руки с толстыми, покрытыми ожогами и шрамами пальцами, и фартук из грубой кожи, также прожженный в нескольких местах, сопоставил все это с умолкнувшим молотом и уверился, что перед ним кузнец Уска. Впрочем, все это пока не имело большого значения, как не имело значения и то, что на столе стояло несколько горшков, из которых поднимался такой запах, что Марик был вынужден судорожно сглотнуть, чтобы слюна не потекла по подбородку. Сейчас главным было — не упасть. Марик поклонился кузнецу и постарался не бухнуться на один из свободных чурбаков, а все-таки сесть.

— Упрямый паренек-то! — заметил кузнец.

— Такушки-такушки, как я и говорил, — согласился Насьта и подвинул Марику глиняный кубок. — Глотни, дорогой. Упрямство тоже поддержки требует.

Марик стиснул шершавый сосуд, глотнул и неожиданно почувствовал, что стоявшая в горле тошнота проходит. В кубке оказалась обыкновенная вода, правда, присутствовала в ней легкая горчинка, но Марик не стал задумываться об этом, допил воду и, следуя примеру ремини, молча придвинул к себе один из горшков. Под накрывающей глиняные края рыхлой лепешкой обнаружились переложенные какими-то овощами куски оленины, вкус которой вполне соответствовал удивительному запаху.

— Что скажешь? — спросил кузнец, когда Марик наконец отодвинул горшок, спрятал в кулак отрыжку и тяжело оперся на здоровую руку.

— Кормят у вас хорошо, — вздохнул баль. — Праздник, наверное? Родился кто-нибудь?

— Родился, — кивнул кузнец. — Мой сын и родился. Этот самый, — дернул подбородком в сторону Насьты Уска. — Заново. Да и ты, можно сказать, если и не родился, так уж чудом не помер. А вот двум хорошим парням повезло меньше… Правда, если бы не ты, так не только Насьта сейчас сумеречную тропу отмеривал, но и многие из нашей долины, в которую ты все-таки пробрался. Ловок ты оказался, парень. Что, часто приходится на такое зверье охотиться?

Часто ли? Марик зажмурился и вспомнил мчащегося навстречу зверя. Что же это было? Огромный пес? Волк? Или странным образом поздно выбравшийся из берлоги исхудавший медведь? Нет, на медведя он явно не походил. Что за искры мелькали над ним, когда стрелы отскакивали от шкуры? Явно, явно не обошлось тут без магии. Да и не водится ничего подобного на берегах Ласки. Как ремини назвали его? Аргом?

— Что молчишь? — спросил кузнец.

— Нет у нас таких зверей, — разомкнул губы Марик. — Я никогда не охотился на… арга. Брал его, как медведя.

— И взял! — выпрямился Уска. — И спас мне сына. Только поэтому ты в городе ремини. Поэтому я говорю с тобой, парень.

— Я в городе? — недоуменно оглянулся Марик.

— А ты думал, что в лесу? — усмехнулся кузнец. — Или на околице реминьской деревни, как тебе Насьта обещал? В городе, парень, в городе. Или в долине, как у нас говорят. И то, что ты не видишь домов, и то, что ты не видишь жителей, и то, что ты не слышишь ударов молота, не значит, что ты в обычном бальском лесу. Ты в городе, дорогой мой, и священные белые деревья — одры мы их зовем — первое, что всегда и везде должно говорить тебе: здесь живут ремини, и мне сюда ходу нет.

— Я запомню, — кивнул Марик. — Красивые деревья. У нас таких нет, как и нет таких зверей и прочей нечисти, что наведывается к вам в гости. Только ведь не сам я забрел под кроны белых деревьев. Правда, города не заметил, признаю. Я-то думал, что города из камня строятся и когда жителям счета нет. Думал, что деревня у вас, как и у нас. Теперь буду знать, как город на самом деле выглядит. Пока до поляны добрел, восемь тропок в папоротник убежало, судя по запахам, которые ветерок меж белых деревьев носит, на склоне и еду готовило не больше десятка хозяек, да и ребятишек за мной из травы наблюдало по-всякому не больше дюжины. Белки зеленые над вашим городом по ветвям скачут, штук пять я заметил, а белка зверь опасный, вот уж не знал, что белки в городах водятся, да еще женщины и дети их не боятся. Верно, вместо собак они в городах? А уж по ударам молота город ни с чем не спутаешь! Ну если только с деревней. Что стучать-то перестал? Увидел, что гость незваный из шалаша выбрался?

— Вот такушки, — брякнул в повисшей тишине Насьта. — Глазастый и ушастый он оказался. А я почти всю дорогу оглядывался, думал — а не придется ли мне гостя на плече тащить?

— Значит, все-таки гостя! — постарался выпрямиться Марик.

— Гость не враг, однако и не приятель, — оборвал баль кузнец. — Насьта мне рассказал, зачем ты пришел. Помочь тебе не смогу. Меч тебе ковать не стану. Ни за золото, ни за работу.

— Почему так? — напрягся Марик.

— Правило такое, — ударил ладонью по столу Уска. — Когда война начинается, ремини в грязь не лезут. Никогда ремини не воюют.

— Такушки оно растакушки, да ведь только пока враг через Мангу не перебрался! — вставил ехидно Насьта, но тут же был оборван еще одним ударом тяжелой ладони по столу.

— Молчи, щенок, когда отец говорит!

— Молчу, — покорно согласился Насьта, но ухмылку с лица не стер.

— Я даже говорить с тобой не могу! — повернулся к баль Уска. — Если бы ты этому паршивцу жизнь не спас, я бы…

— Не только я ему, но и он мне, — твердо сказал Марик. — Если бы твой сын, Уска, стрелами веки этому зверю, которого ваши воины аргом окликали, не щекотал, вряд ли бы он дал себя на мою жердину насадить. Только ведь я в торге с тобой схватки той не учитываю и скидки за хороший клинок не прошу!

— О схватке правильные слова говоришь, — кивнул Уска, опустив взгляд. — Но торга все равно не будет. Не возьмусь я.

— Понятно. — Марик тоже опустил голову, вздохнул и спросил: — А если бы не война? Сколько стоит хороший бальский меч?

— Я плохих не делаю, — скупо обронил кузнец. — Всякий мой меч хорош, и всякий новый лучше, чем тот, что я делал перед ним! Меч стоит половину своего веса золотом или два года работы в доме кузнеца, в его кузне, или год работы в штольнях, но я работников давно не нанимаю — с тех пор, как кузню в долину перенес. Если бы миром ты пришел без золота, отправил бы я тебя еще севернее, не один я кузнец из ремини, есть мастера, что и за наем в помощники за меч берутся.

— Есть, наверное, — кивнул Марик и добавил: — Вот только о реминьских мечах многие говорят, а о мечах Уски слава идет.

— Мне слава не нужна, — отрезал Уска. — Славу в печь не бросишь, на лепешку не положишь, рану ею не прижжешь. Я работу золотом оцениваю, но не за блеском его гонюсь. Всякая работа свою цену имеет, цену не давать — значит, в лицо мастеру плевать. Насьта попросил, я с тобой переговорил. Угощение на стол сын мой правил, ему за то спасибо, тебе за смелость и удачу твою, но на мне твоя удача не прорастет. Сказать мне тебе больше нечего, да и ты мне уже все сказал. Прощай.

— Подожди, Уска, — сказал Марик.

Тихо сказал, но таким тоном, что кряжистый ремини, который уже оперся о стол руками, вновь на чурбак опустился и к кубку потянулся, чтобы воды бодрящей в глотку плеснуть.

— Подожди, Уска, — попросил Марик. — Дай договорить. Я вот, когда твоего сына встретил, едва не поколотил его…

— Попробовал бы! — хихикнул Насьта. — Хотя сомнения свои о медведях и волках назад беру!

— Он над моей курточкой насмехался, — отмахнулся от молодого ремини Марик. — Мол, на ней лоскутками да шкурками все обо мне выписано так, что и соглядатая вслед посылать не нужно. Потом, когда он по болоту меня закруживал, додумался я, что прав он. Да, принято так у баль, что всякий охотник издали уже знать дает: кто он, чего он стоит, что может, из какого рода и какие доблести за ним числятся. Другое дело — воин: ему нашивки эти ни к чему, но так я и не воин пока. Вот только то, что в бальской деревне глаз не слепит, в реминьской и вправду — или хвастовством, или придурью покажется. Ведь не может же добрый скорняк подметками одежду свою обшить? Да и хороший кузнец гвоздями полы курки не закалывает. Вот я и вспомнил слова моего отца, когда он уходил за Мангу… в последний раз. Он сказал, что настоящий воин живет — словно по лестнице поднимается, но каждую ступень, на которой стоит, сколько бы ни прошел перед этим, должен считать самой первой и самой трудной. Как ты думаешь, умалю я доблесть свою, если лоскутки да шкурки с курточки срежу?

— Что ты хочешь этим сказать? — нахмурился Уска. — То, что ради мудрости готов отказаться от обычая своего народа? Мудрость выше обычая, — конечно, если обычай окостенел от времени. Так ведь реминьские правила как раз мудростью прописаны. Мы доблесть шкурками не отмечаем. Она здесь и здесь, — ударил кузнец себя ладонью по лбу и по груди, но подниматься из-за стола обождал.

— А если я обет на себя возьму? — сморщил лоб Марик. — Какой скажешь обет, такой и возьму.

— Я подвиги не выторговываю, — усмехнулся Уска. — И обеты мне твои не нужны. Мне мудрость моего народа важнее кажется.

— А что может оказаться сильнее мудрости? — спросил Марик.

— Сильнее мудрости может оказаться только честь, — поднялся Уска и пошел прочь от стола.

— Лируд просил за меня, Уска! — крикнул вслед кузнецу Марик.

Остановился Уска, словно на стену наткнулся. Опустил плечи так, что руки почти до колен свесились. Медленно обернулся, склонил голову и крикнул хрипло:

— Есть кое-что и посильнее чести, баль. К примеру, смерть. Не буду я меч для тебя ковать. Пусть нас рассудит мудрейший!

— Кто это — мудрейший? — спросил Марик, глядя, как скрывается в пологе леса спина кузнеца.

— Мудрейший — это главный среди мудрых, — пояснил Насьта, задумчиво теребя ухо.

— Колдун? — спросил Марик.

— Необязательно, — пожал плечами ремини. — Магия — это ремесло. Так ведь и кузнечное дело — ремесло. И бортничество, и скорнячество, и пошив одежды, и охота. А мудрость — это дар времени и богов. Но нынешний мудрейший — колдун. Тебе так и так придется с ним встречаться: мудрейший заинтересовался чужаком, которому удалось убить арга и остаться живым, но теперь эта встреча нужна и тебе. Надеюсь, что мудрейший разрешит отцу взяться за работу. Скорее, даже заставит его. Иначе отцу придется умереть.

— Почему? — не понял Марик.

— Потому что на самом деле сильнее чести действительно ничего нет, — сказал Насьта. — Смерть всего лишь часть ее. Правда, не всякая смерть.