Некоторое время спустя появился Мерлин. "Нет, – напомнила себе Нимуэ, – он не Мерлин более, он – Кевин Арфист, предавший Авалон". За ним шел слуга и нес Мою Леди. "Он теперь христианин, – подумала Нимуэ, – он позабыл о законе, запрещающем кому-либо прикасаться к его арфе. Что ж, так проще, чем держать при себе человека, прошедшего посвящение, дабы тот носил арфу за Мерлином, начинающим слабеть".

Кевину теперь приходилось опираться при ходьбе на две палки, чтоб сдвинуть с места свое искалеченное тело. Но это не помешало ему с улыбкой обратиться к женщинам:

– Придется тебе поверить, моя королева, и тебе, леди Нимуэ: душою я готов склониться перед вами в наилюбезнейшем поклоне – но тело мне, увы, более не подчиняется.

– Пожалуйста, кузина, – прошептала Нимуэ, – вели ему сесть. Он не может долго стоять.

Гвенвифар взмахом руки пригласила Мерлина присесть. Сейчас она почти радовалась своей близорукости – ведь иначе она бы отчетливо видела изуродованное тело Кевина. На мгновение Нимуэ охватил страх. А вдруг спутник Кевина – с Авалона? Вдруг он узнает ее или даже поздоровается? Но нет, это был всего лишь слуга в дворцовом одеянии. Какое прозрение помогло Моргейне или Вране заглянуть так далеко наперед и с детства повелеть ей жить в уединении, чтоб к тому времени, как она, Нимуэ, достигнет зрелости, она оказалась единственной полностью обученной жрицей Авалона, которую Мерлин не знал в лицо? Нимуэ понимала, что она – всего лишь орудие великих свершений и ей надлежит сделать так, чтобы возмездие Богини настигло этого человека – а у нее нет иного оружия, кроме собственной красоты и сбереженной девственности.

Нимуэ подложила под локоть Мерлину подушечку со своего кресла. Казалось, будто его кости вот-вот прорвут кожу. Девушка лишь мимолетно задела руку Кевина, но распухший сустав был таким горячим, что это прикосновение едва не обожгло Нимуэ. На миг в ней вспыхнули жалость и внутренний протест.

Но ведь многие предпочли пойти на костер, лишь бы не предать священные таинства. Нимуэ изгнала из своего сердца жалость и очаровательно попросила:

– Лорд Мерлин, не сыграешь ли ты на арфе? Пожалуйста, – для меня…

– Для тебя, моя леди, я готов сыграть все, что угодно, – ответил Кевин своим сильным, звучным голосом. – Я лишь жалею, что мне далеко до того древнего барда, под чью музыку плясали даже деревья!

– О, нет! – рассмеялась Нимуэ. – Вдруг деревья заявились бы прямо сюда – что бы тогда мы стали с ними делать? Они бы натащили столько грязи на корнях, что все наши служанки не смогли бы потом вымести и отмыть зал! Пусть лучше деревья остаются на своих местах – а ты спой нам! Пожалуйста!

Мерлин взял арфу и заиграл. Нимуэ уселась у его ног; взгляд ее огромных глаз был неотрывно прикован к лицу Кевина. Мерлин же смотрел на девушку, словно большущий пес на хозяина – с раболепной преданностью, не замечая больше никого вокруг. Гвенвифар воспринимала подобное отношение как нечто само собой разумеющееся. Королева столь часто была объектом преданного поклонения, что даже не задумывалась о нем – со стороны мужчин это была всего лишь дань ее красоте. Может, следует предупредить Нимуэ, чтоб та была осторожнее? Она ведь так юна, и обожание может вскружить ей голову… И все равно Гвенвифар не понимала, как Нимуэ может сидеть совсем рядом с этим уродом и так внимательно смотреть на него.

В поведении Нимуэ крылось нечто такое, чего Гвенвифар никак не могла понять. Что таилось за сосредоточенностью девушки? Это не было радостью, которую вызывает в музыканте мастерская игра собрата по искусству. Не было это и бесхитростным восхищением, которое мог бы вызвать у наивной девушки зрелый, много повидавший мужчина. Но и внезапной, неодолимой страстью это тоже не было. Такую страсть Гвенвифар могла бы понять и в какой-то мере даже посочувствовать ей; она ведь знала, что это такое – всепоглощающая любовь, сметающая все преграды. Некогда подобная любовь поразила, подобно удару молнии, и саму Гвенвифар, и разрушила все надежды на то, что она сможет обрести счастье в браке с Артуром. Эта любовь стала истинным бедствием, но ни Гвенвифар, ни Ланселет ничего не могли с нею поделать. Королева просто смирилась с нею и смогла бы понять Нимуэ, случись с ней что-нибудь подобное – хоть Мерлин Кевин и казался ей совершенно неподобающим объектом для такой страсти. Но это не было страстью… Гвенвифар не понимала, откуда у нее эта уверенность, но, тем не менее, была совершенно в том уверена.

«Тогда что же это – простое вожделение?» Со стороны Кевина – не исключено. Хоть Мерлин и относится ко всем на свете с опаской, красота Нимуэ способна воспламенить любого мужчину. Но Гвенвифар не верилось, чтоб Нимуэ могла заинтересоваться подобным человеком – ведь даже с прекраснейшими из молодых рыцарей девушка держалась холодно и отстраненно.

Нимуэ, сидевшая у ног Мерлина, почувствовала, что Гвенвифар наблюдает за нею. Но она так и не отвела взгляда от Кевина. "В некотором смысле слова, – подумала девушка, – я его зачаровываю". Ей нужно было безраздельно подчинить Мерлина своей воле, превратить его в жертву, в раба. И снова ей пришлось подавить невольную вспышку жалости. Этот человек не просто раскрыл чужакам тайные знания. Он передал священные предметы христианам на поругание. Но ведь христиане собирались не осквернить эти предметы, а освятить их – подумалось вдруг Нимуэ, но девушка безжалостно задавила эту мысль. Христиане ничего не понимают в сути таинств. И как бы там ни было, но Мерлин нарушил свой обет.

«И сама Богиня явилась, чтоб не допустить этого святотатства…» Нимуэ достаточно знала о таинствах, чтоб понять, чему она стала свидетельницей. Даже теперь, стоило ей лишь вспомнить о чуде, свершившемся в тот праздничный день, девушку охватывал трепет. Нимуэ не совсем понимала, что же именно тогда произошло, но твердо знала, что сподобилась величайшей благодати.

А Мерлин желал осквернить ее! Воистину – он заслужил собачью смерть!

Пение арфы смолкло.

– У меня есть арфа для тебя, леди, – сказал Кевин, – если, конечно, ты согласишься ее принять. Я сделал ее собственными руками еще в юности, когда впервые попал на Авалон. Позднее я делал и другие арфы, и они получались куда лучше, но и эта хороша. Я долго играл на ней. Если ты принимаешь ее – она твоя. Нимуэ попыталась было возразить, сказать, что это чересчур ценный подарок – но втайне она ликовала. Это же истинная драгоценность – вещь, сделанная им собственноручно и к тому же настолько дорогая его сердцу! С помощью этой арфы она свяжет Мерлина столь же надежно, как если бы ей в руки попала прядь его волос или капля крови! Даже на Авалоне немногие столь глубоко постигли законы магии, но Нимуэ знала, что предмет, столь тесно сопряженный с разумом, сердцем и страстями – а она не сомневалась, что музыка была величайшей страстью Кевина, – хранит в себе частичку души своего создателя, точно так же как волосы хранят частичку телесной сущности. «Он сам, своею собственною волей вложил душу в мои руки!» – удовлетворенно подумала Нимуэ. Мерлин послал за арфой; когда ее принесли, Нимуэ бережно приняла инструмент. Арфа была небольшой и грубовато сделанной, но в том месте, где ее прижимали к плечу, дерево было отполировано до блеска, и когда-то пальцы Кевина с любовью касались этих струн… Даже сейчас он помедлил мгновение, прежде чем передать арфу Нимуэ.

Нимуэ коснулась струн, проверяя, как они звучат. И вправду, у арфы был хороший звук. Кевину удалось найти столь удачную форму арфы, что звук, отражаясь от деки, лишь добавлял нежности пению струн. Если он сделал этот инструмент еще в юности и с такими-то изувеченными руками… И снова Нимуэ захлестнула волна жалости и боли… «Лучше бы он оставался со своей музыкой и не лез в государственные дела!»

– Ты так добр ко мне… – с дрожью в голосе произнесла Нимуэ, надеясь, что Мерлин примет эту дрожь за свидетельство страсти, а не торжества… «Теперь он будет моим душою и телом – и этого не придется долго ждать!»

Но пока что переходить к решительным действиям было рано. Приобретенная на Авалоне способность чувствовать в крови движение светил говорила Нимуэ, что луна прибывает; столь могущественную магию можно было вершить лишь в новолуние, в тот миг затишья, когда свет Владычицы не изливается на мир и становятся ведомы ее потаенные цели.

До этих пор нельзя допускать, чтобы страсть Мерлина – или ее сочувствие к нему – возросли чрезмерно.

"Он пожелает меня в полнолуние; узы, что плету я, подобны обоюдоострому клинку, веревке о двух концах… Я тоже пожелаю его – это неизбежно". Чтобы заклинание подействовало, оно должно затрагивать двоих – того, кто его накладывает, и того, на кого оно накладывается. И Нимуэ во вспышке ужаса осознала, что чары, над которыми она трудилась, подействуют и на нее – и свяжут ее. Она не сможет изобразить страсть и желание – ей придется их ощутить. Сердце ее сжалось от страха. Нимуэ поняла, что хоть Мерлин и сделается беспомощной игрушкой в ее руках, – но может случиться и так, что и он получит столь же безграничную власть над нею. «Что же тогда со мною будет… О Богиня, Матерь!, эта цена слишком высока… да минет меня эта участь! Нет, не надо, я боюсь!…»

– Нимуэ, милая моя, – сказала Гвенвифар, – раз уж ты взяла арфу, может, ты сыграешь и споешь мне?

Нимуэ застенчиво взглянула на Мерлина из-под распущенных волос, крылом спустившихся ей на лицо, и несмело произнесла:

– А может, не надо?…

– Сыграй, прошу тебя, – произнес Мерлин. – У тебя прекрасный голос, и я готов поклясться, что твои руки способны сотворить настоящее волшебство при помощи этих струн…

«О да – если будет со мною милость Богини!» Нимуэ коснулась струн, и только сейчас вспомнила, что ей нельзя играть ничего из песен Авалона – Кевин узнает их. Она заиграла застольную песню, которую услышала уже здесь, при дворе, – с несколько неподобающими для юной девушки словами. Нимуэ заметила, что ее выбор шокировал Гвенвифар, и подумала: «Отлично. Чем больше она будет возмущаться моим нескромным поведением, тем меньше она будет задумываться, что мною движет». Потом она запела песню, которую слышала от заезжего арфиста-северянина – печальную, заунывную песню рыбака, который вышел в море и смотрит на огонек, горящий в окне родного дома.

Допев, Нимуэ встала и робко взглянула на Мерлина.

– Спасибо, что позволил мне поиграть на твоей арфе… Можно, я буду иногда брать ее, чтоб пальцы не потеряли гибкость?

– Я дарю ее тебе, – отозвался Кевин. – Теперь, когда я услыхал, какую музыку ты способна из нее извлечь, эта арфа уже не будет принадлежать никому другому. Возьми, прошу тебя, – у меня много арф.

– Ты так добр ко мне, – застенчиво произнесла девушка. – Но прошу тебя, хоть я теперь и могу играть сама, не покидай меня и не лишай радости слышать твое пение.

– Я всегда готов играть для тебя – тебе стоит лишь попросить, – ответил Кевин, и Нимуэ знала, что слова эти идут из самой глубины его сердца. Она подалась вперед, чтоб забрать арфу, и постаралась при этом коснуться Мерлина – словно бы ненароком.

– Слова бессильны выразить всю глубину моей благодарности, – тихо, чтоб не услышала Гвенвифар, произнесла девушка. – Быть может, придет час, и я смогу выразить ее более подобающим образом.

Кевин потрясенно взглянул на девушку, и Нимуэ поймала себя на том, что смотрит на него столь же пристально.

Мерлин ушел, а Нимуэ послушно уселась рядом с Гвенвифар и постаралась сосредоточиться на прядении.

– Как чудесно ты играешь, Нимуэ, – сказала Гвенвифар. – Можно даже не спрашивать, у кого ты училась… Я как-то слыхала эту песню о рыбаке от Моргейны.

– Расскажи мне о Моргейне, – Попросила Нимуэ, стараясь не глядеть в глаза королеве. – Она покинула Авалон еще до того, как я приехала туда. Она была замужем за королем… Лотиана, кажется?…

– Северного Уэльса, – поправила ее Гвенвифар.

Хоть Нимуэ и сама все это знала, все же просьба ее была. продиктована не одним лишь притворством. Моргейна по-прежнему оставалась для нее загадкой, и девушке очень хотелось узнать, какой же виделась леди Моргейна тем, кто встречался с нею в этом мире.

– Моргейна была одной из моих придворных дам, – тем временем начала рассказывать Гвенвифар. – Я приняла ее в свою свиту по просьбе Артура в день нашей с ним свадьбы. Конечно, они выросли порознь, и Артур ее почти не знал, но все-таки…

В свое время Нимуэ обучили угадывать человеческие чувства, и теперь, внимательно слушая королеву, девушка поняла, что за неприязненным отношением Гвенвифар к Моргейне таится и кое-что иное – уважение, глубокое почтение, смешанное со страхом, и даже своего рода нежность. «Не будь Гвенвифар такой фанатичной, такой безмозглой христианкой, она полюбила бы Моргейну всем сердцем».

Что ж, по крайней мере, пока Гвенвифар рассказывала о Моргейне – хоть она и считала сестру короля злой колдуньей, – она не несла всей той благочестивой чуши, что надоела Нимуэ почти до слез. Но девушка не могла сосредоточиться на рассказе королевы. Она изображала горячую заинтересованность, издавала удивленные возгласы, когда повествование того требовало, – но душа ее была охвачена смятением.

Луна прибывала. До полнолуния оставалось всего четыре дня, и Нимуэ уже чувствовала, как в ней нарастает волнение. Она думала о сосредоточенном лице Мерлина, его прекрасных глазах, чарующем голосе – и понимала, что и сама безнадежно запуталась в паутине собственного заклятия. Изуродованное тело Кевина давно уже не вызывало у нее ни малейшего отвращения, зато она остро ощущала жизненную силу, бурлящую в этом теле.

"Я отдамся ему в новолуние, – подумала Нимуэ, – и наши жизни сольются в один поток, и мои цели станут его целями, и мы сделаемся единой плотью…" Тело ее изнемогало от желания, острого до боли; ей хотелось, чтоб нежные руки Кевина ласкали ее, хотелось почувствовать на своих губах его дыхание. Нимуэ изнывала от жажды и знала, что чувства эти – по крайней мере, отчасти, – это отголосок его желания и неверия в свои силы. Магическая связь, созданная Нимуэ, заставляла ее ощущать мучения Кевина как свои.

В этом не было ничего такого уж невероятного. Отец Нимуэ – поборник королевы и лучший друг короля. А Кевину не запрещено жениться – он ведь Мерлин, а не христианский священник. Все придворные сочтут этот брак вполне достойным, хоть некоторые дамы и будут ужасаться при мысли о том, что ее нежное тело достанется человеку, которого они считают чудовищем. Артур наверняка знает, что Кевин не может вернуться на Авалон – после того-то, что он совершил! – но и при дворе Кевин занимает почетное место королевского советника. И нет музыканта, который мог бы сравниться с ним. "Должно ведь где-то найтись место и для нас… место и наша доля счастья… в полнолуние, когда мир полнится жизненной силой, мы сможем зачать ребенка… и я с радостью буду носить его… Кевин ведь не родился калекой – его изуродовали в детстве… его сын будет красивым…" Но тут Нимуэ заставила себя остановиться; разгулявшееся воображение начало беспокоить ее. Нельзя допустить, чтоб собственное заклинание столь крепко связало ее! Она должна держать себя в руках, хоть прибывающая луна и заставляет ее кровь бурлить в жилах. Она должна ждать, ждать…

Ждать, как ждала она все эти годы… Существует магия, что приходит лишь тогда, когда отдаешься жизни во всей ее полноте. Жрицы Авалона испытывали это чувство, когда, лежа в белтайнских полях, пробуждали в своем теле и сердце жизнь Богини… Но была в этом и более глубинная магия, идущая от сдерживаемой силы. Христиане тоже знали об этом – недаром ведь они настаивали, чтоб их святые девы жили в целомудрии и уединении, дабы пылало в них тайное пламя укрощенной силы. А священники их могли выплескивать всю сбереженную силу во время христианских таинств – что они и делали. Вот так же Нимуэ ощущала силу в каждом жесте, каждом слове Враны; старая жрица никогда не тратила слова понапрасну, но когда Врана все же позволяла своей силе проявиться, та изливалась с неимоверной мощью. Даже сама Нимуэ, после того как ей запретили общаться с другими девушками и участвовать в обрядах, не раз, сидя в храме, чувствовала, как текущая в ее жилах жизненная сила набирает такую мощь, что Нимуэ готова была в любой момент разразиться истерическими воплями или начать рвать на себе волосы, – почему ее обрекли на эту участь, почему она должна, не зная передышки, нести эху чудовищную ношу? Но Нимуэ верила Богине и подчинялась своим наставникам; и вот теперь ей доверили великое дело, и нельзя допустить, чтобы она подвела всех из-за собственной слабости.

Она была сейчас словно сосуд, наполненный силой, – словно Священная реликвия, грозящая смертью неосторожному непосвященному, дерзнувшему коснуться ее, – и вся эта сила, накопленная за годы подготовки, понадобится ей, чтоб привязать Мерлина к себе… Но ей следует дождаться нужного расположения светил; в новолуние она сможет воспользоваться потоком силы, исходящей с обратной стороны луны… не плодородие – бесплодность, не жизнь всего сущего – темная магия, превосходящая древностью сам род людской…

Но Мерлин сведущ в таких вещах. Он знает о старинном проклятии новолуния и бесплодного чрева… Значит, следует очаровать его до такой степени, чтоб ему даже в голову не пришло задуматься, отчего вдруг Нимуэ отказала ему в полнолуние, но сама стала искать его при ущербной луне. Впрочем, у нее имеется одно преимущество: Мерлин не знает, что она в этом разбирается, он никогда не видел ее на Авалоне. И все же эти узы действуют в обе стороны, и если она может читать его мысли, то и ее разум открыт для Мерлина. Нужно каждое мгновенье быть начеку – иначе Кевин заглянет ей в душу и узрит ее подлинные цели.

«Нужно добиться, чтоб он себя не помнил от желания, чтоб позабыл… позабыл все, чему его учили на Авалоне». И в то же время ей следует сдерживать свое желание и не позволять, чтоб ей передалось желание Кевина. Нелегкая задача.

Нимуэ принялась обдумывать очередные свои уловки. «Расскажи мне о своем детстве, – попросит она. – Расскажи, как случилось, что ты столь тяжко пострадал». Сочувствие позволит надежно его связать – Нимуэ поняла это в тот самый миг, как впервые коснулась Мерлина кончиками пальцев… И, к отчаянью своему, она поняла, что изыскивает причины оказаться рядом с ним, прикоснуться к нему – не ради порученного ей дела, а ради терзающего ее желания.

– Тебя не было на пиру у королевы, – негромко произнес Мерлин, глядя Нимуэ в глаза. – А я написал для тебя новую песню… Было полнолуние, а в луне кроется великая сила, леди…

Нимуэ – само внимание – взглянула на него.

– В самом деле? Я об этом почти ничего не знаю… а ты – волшебник, лорд мой Мерлин? Я иногда чувствую себя такой беспомощной, словно ты околдовал меня…

Нимуэ нарочно пряталась в полнолуние: она была твердо уверена, что если в это время Мерлин заглянет ей в глаза, то сможет прочесть ее мысли, – а может, и догадаться о ее целях. Теперь же, когда пик магических сил миновал, ей, быть может, и удастся уследить за собой.

– Тогда спой мне свою песню сейчас.

Нимуэ уселась и приготовилась слушать; она ощущала, что все ее тело дрожит от прикосновения Мерлина, подобно струнам арфы.

«Я не смогу этого вынести, просто не смогу… Как только настанет новолуние – нужно действовать». Девушка знала: еще одно полнолуние – и поток неистового желания, разбуженный ею же, подхватит и унесет ее. «… Ия никогда уже не смогу предать его… я вечно буду принадлежать ему, и в этой жизни, и в будущих…»

Она коснулась шишковатого запястья Кевина, и это прикосновение пронзило ее мучительным ощущением неутоленного желания. По тому, как внезапно расширились зрачки Кевина, как он резко втянул в себя воздух, Нимуэ догадывалась, каково сейчас Мерлину.

По нерушимому закону судьбы, подумала Нимуэ, предательство никогда не останется безнаказанным. Богиня заставит всякого расплатиться за него сторицей, во многих жизнях. Предатель и преданный на тысячу лет окажутся связаны любовью и ненавистью. Но ведь она поступает так по велению Богини, ее послали, чтоб покарать изменника… значит ли это, что и ее тоже ждет кара? Если да, то, значит, справедливости нет даже в царстве богов…

Но нет, судьбу и законы вселенной так просто не отменишь. Звезды не остановятся в небе лишь потому, что кто-то крикнет им: «Стой!»

Что ж, значит, так тому и быть. Возможно, она обречена предать Мерлина, и причиной тому – деяние, совершенное кем-то из них двоих еще в те времена, когда море еще не поглотило древнюю землю, ныне скрытую волнами. Такова была ее судьба, и Нимуэ не смела спрашивать, чем она ее заслужила. Мерлин перестал играть и бережно обнял ее; и Нимуэ, едва ли осознавая, что делает, коснулась губами его губ. «Свершилось. Отступать уже поздно».

Нет. Отступать было поздно уже тогда, когда она, склонив голову, согласилась исполнить дело, возложенное на нее Моргейной. Поздно было уже тогда, когда она поклялась в верности Авалону…

– Расскажи о себе, – шепотом попросила она. – Я хочу знать о тебе все, мой лорд…

– Не зови меня так. Мое имя – Кевин.

– Кевин… – произнесла Нимуэ, подбавив в голос нежности и снова коснувшись его руки.

День за днем плела она это заклятие, состоявшее из прикосновений, взглядов, шепота – а луна все убывала и убывала. После того первого, мимолетного поцелуя Нимуэ отстранилась от Мерлина, сделав вид, будто он напугал ее. «Это правда. Но себя я боюсь куда сильнее, чем его». Никогда, никогда за все годы жизни в уединении ей даже в голову не приходило, что она способна испытывать такую страсть, такую жажду. Нимуэ знала, что ее чары действуют теперь на обоих, усиливая все чувства. Однажды, распаленный сверх меры ее нежным шепотом и прикосновением волос девушки к его лицу – Кевин сидел в этот момент за арфой, а Нимуэ склонилась над ним, – Мерлин привлек ее к себе с такою силой, что Нимуэ и вправду испугалась и принялась отчаянно вырываться.

– Нет, нет, я не могу… ты забываешься… пожалуйста, отпусти!… – вскрикнула Нимуэ, но Мерлин лишь крепче обнял ее, уткнулся лицом к ней в грудь и принялся осыпать ее поцелуями. Девушка тихо заплакала. – Нет, нет, я боюсь, боюсь…

Лишь после этого Кевин отпустил ее, отвернулся и застыл в оцепенении. Дыхание его сделалось хриплым и учащенным. Он посидел несколько мгновений, зажмурившись и уронив руки, потом пробормотал:

– Возлюбленная моя, моя бесценная птичка, радость сердца моего… прости… прости меня.

Нимуэ поняла, что даже ее собственный, подлинный страх можно обернуть на пользу делу.

– А я тебе доверяла, – прошептала она. – Я тебе доверяла…

– А зря, – хрипло отозвался Мерлин. – Я – всего лишь мужчина, не более того – но и не менее… – В голосе его зазвучала такая горечь, что Нимуэ съежилась. – Я – мужчина, я создан из плоти и крови, и я люблю тебя, Нимуэ, – а ты играешь со мной, словно с комнатной собачонкой, и ждешь, что я буду послушным, словно выхолощенный пони… Неужто ты думаешь, что я, сделавшись калекой, перестал быть мужчиной?

Нимуэ прочла в его сознании воспоминания – отчетливые, словно отражение в зеркале, – о том моменте, когда он сказал почти те же самые слова первой в его жизни женщине, что пришла к нему; она увидела Моргейну его глазами – не ту Моргейну, которую знала сама Нимуэ, а пленительную темноволосую женщину, прекрасную и пугающую. Кевин боготворил ее – и боялся, ибо даже в угаре страсти помнил, сколь внезапным бывает удар молнии…

Нимуэ протянула руки к Кевину и заметила, что они дрожат, и поняла: нельзя допустить, чтоб он понял, почему она дрожит. Тщательно оградив свои мысли, девушка произнесла:

– Я… я не подумала об этом… Прости меня, Кевин. Я… я ничего не могу с собой поделать…

И все же, несмотря на всю силу сочувствия и вожделения, владевших ею, к чувствам Нимуэ примешался оттенок презрения. «А иначе я могла бы и не выдержать, не справиться со своим делом… Но человек, позволяющий своему вожделению так безраздельно властвовать над ним, – ничтожество… Я тоже дрожу, я истерзана… но я не позволю, чтоб желания тела повелевали мною…»

Вот зачем Моргейна вручила ей ключ к душе этого человека, отдавая его на милость Нимуэ! Настал час произнести слова, что закрепят заклинание, – и Кевин окажется в полной ее власти; тогда Нимуэ сможет отвезти его на Авалон, и рок свершится.

– Я… прости меня, – запинаясь, произнесла Нимуэ. – Я понимаю, что ты – мужчина… прости, что я испугалась… – Девушка подняла голову и искоса посмотрела на Кевина через завесу волос. Она не смела взглянуть прямо в глаза Мерлину – боялась, что тогда она не выдержит и сознается в своей двуличности и выложит всю правду. – Я… я… правда, я хотела, чтоб ты поцеловал меня, но потом ты сделался таким неистовым, и я испугалась. Ведь мы сидим в таком месте – нас в любой момент может кто-нибудь увидеть, и королева рассердится на меня – я ведь принадлежу к ее свите, а она запрещала нам заигрывать с мужчинами…

– Бедная моя! – сокрушенно воскликнул Кевин, целуя руки, Нимуэ. – Я напугал тебя, я повел себя, как животное… Но я так тебя люблю… Я так люблю тебя, что не могу этого вынести! Нимуэ, неужто ты так сильно боишься гнева королевы? Я не могу… – Он умолк на миг, чтоб перевести дыхание, и повторил уже более твердо: – Я не могу так жить… Неужто ты хочешь, чтоб мне пришлось покинуть двор? Никогда, никогда я… – Он снова умолк и крепко сжал руки девушки. – Я не могу жить без тебя. Я добьюсь тебя или умру. Неужто тебе ни капли меня не жаль, возлюбленная моя?

Нимуэ опустила глаза и глубоко вздохнула, следя исподтишка за искаженным лицом Мерлина и его учащенным дыханием. В конце концов она прошептала:

– Что я могу тебе сказать?

– Скажи, что любишь меня!

– Я люблю тебя. – Нимуэ знала, что голос ее звучит, как голос человека, находящегося под воздействием заклятия. – Ты же знаешь, что люблю.

– Скажи, что отдашь мне всю свою любовь, скажи, что… ах, Нимуэ, Нимуэ, ты так молода и прекрасна, а я так уродлив и искалечен! Я не могу поверить, что я хоть что-то значу для тебя. Даже сейчас мне кажется, что я сплю – или что ты решила завлечь меня просто ради забавы, чтоб посмотреть на чудище, что будет пресмыкаться у твоих ног.

– Нет! – воскликнула Нимуэ и тут же, словно испугавшись собственной смелости, быстро коснулась губами глаз Мерлина – точно две ласточки присели и тут же вспорхнули.

– Нимуэ, ты разделишь со мною ложе?

– Я боюсь… – прошептала Нимуэ. – Нас могут увидеть, и я не смею вести себя так свободно. – Она изобразила детскую капризную гримаску. – Если нас застанут, все только лишний раз уверятся, что ты – настоящий мужчина, и никому и в голову не придет бранить или стыдить тебя. Но я – я девушка, и меня станут обзывать распутницей и показывать на меня пальцами…

По щекам Нимуэ потекли слезы, но в душе она ликовала. «Теперь он уже не вырвется из моих сетей!»

– Я сделаю все, что угодно, лишь бы только утешить и защитить тебя! – воскликнул Кевин, и голос его был полон искренности.

– Я знаю, мужчины любят похваляться своими победами над девушками, – сказала Нимуэ. – Вдруг ты примешься хвастать, что добился благосклонности родственницы самой королевы и похитил ее девственность?

– Поверь мне, молю, поверь… Что мне сделать? Как доказать, что я говорю правду? Ты же знаешь, что я принадлежу тебе – всем сердцем, телом и душою…

На миг Нимуэ охватил гнев. "Не нужна мне твоя проклятая душа!" – подумала она, чувствуя, что вот-вот расплачется от напряжения и страха. Кевин обнял ее и прошептал:

– Когда? Когда ты будешь моею? Что я должен сделать, чтоб ты поверила в мою любовь?

Поколебавшись, Нимуэ произнесла:

– Я не могу позвать тебя к себе. Я сплю в одной комнате с четырьмя другими дамами из свиты королевы, и стражники заметят всякого, кто попытается пройти туда…

Кевин снова принялся покрывать ее руки поцелуями.

– Бедная моя малышка, я никогда не стану навлекать на тебя позор. У меня есть своя комната – маленькая, словно конура, да и то ее отдали мне в основном потому, что никто из придворных не пожелал поселиться вместе со мной. Не знаю, посмеешь ли ты прийти туда…

– Наверняка можно придумать что-нибудь еще… – прошептала Нимуэ, стараясь, чтоб голос ее был тих и нежен. «Проклятие! Не могу же я предложить это прямо – мне ведь необходимо притворяться невинной дурочкой!» – Мне кажется, во всем замке нет такого места, где мы были бы в безопасности, но все же…

Поднявшись, Нимуэ прижалась к сидящему Мерлину, легонько толкнувшись грудью.

Кевин стремительно обнял девушку, зарывшись лицом ей в грудь. Плечи его задрожали. Потом он произнес:

– В это время года… Сейчас тепло и сухо. Осмелишься ли ты выйти вместе со мной из замка, Нимуэ?

– С тобой, любовь моя, я осмелюсь пойти куда угодно, – наивно пробормотала девушка.

– Тогда – сегодня ночью?

– Ой, луна такая яркая, – вздрогнув, прошептала Нимуэ. – Нас могут увидеть… Давай подождем несколько дней, пока луна не исчезнет…

– Пока настанет новолуние…

Кевина передернуло. Это был опасный момент: рыба, которую Нимуэ так старательно приманивала, могла сейчас сорваться с крючка, вырваться из сети и уйти на волю. В новолуние на Авалоне жрицы уединялись и на время отказывались от каких бы то ни было магических действий… Но Мерлин не знал, что она жила на Авалоне.

Что же возобладает в нем – страх или вожделение? Нимуэ застыла недвижно, лишь пальцы ее слегка подрагивали в ладонях Мерлина.

– Новолуние – опасное время… – произнес Кевин.

– Но я боюсь, что нас увидят… Ты не представляешь, как разгневается на меня королева, если узнает, что я от любви к тебе позабыла про стыд… – сказала Нимуэ, чуть теснее прижавшись к Мерлину. – Ведь мы с тобой не нуждаемся в луне, чтоб видеть друг друга…

Кевин обнял ее еще крепче и принялся жадно целовать грудь Нимуэ. Потом он прошептал:

– Любимая, малышка моя, пусть будет, как ты хочешь… полнолуние, новолуние – не важно…

– А потом ты увезешь меня из Камелота? Я не хочу позориться…

– Увезу, куда ты захочешь, – сказал Кевин. – Клянусь тебе в этом… Хочешь – поклянусь твоим богом?

Прижавшись к нему и зарывшись пальцами в его прекрасные кудри, Нимуэ прошептала:

– Христианский бог не любит влюбленных и терпеть не может, когда женщины возлежат с мужчинами… поклянись своим богом, Кевин, поклянись змеями, которых ты носишь на запястьях…

– Клянусь! – так же шепотом отозвался Мерлин, и от звука клятвы воздух вокруг них словно подернулся рябью.

Нимуэ содрогнулась, но Кевин, судя по всему, не замечал сейчас ничего, кроме груди девушки – Нимуэ чувствовала его горячее дыхание и жадные поцелуи. Теперь, когда девушка пообещала ему свою любовь, Мерлин спешил воспользоваться дарованной привилегией – целовать, гладить, ласкать ее.

– Не знаю, где взять мне сил, чтоб дождаться этой минуты.

– И мне, – тихо произнесла Нимуэ. И это было чистой правдой.

Даже не видя луны, Нимуэ могла точно сказать, что новолуние наступит три дня спустя, через два часа после заката; от убывания луны девушка чувствовала себя слабой – как будто сама жизнь утекала из ее жил. Эти три дня Нимуэ почти не вставала с постели. Она сказалась больной, и это было не так уж далеко от истины. Оставаясь в одиночестве, девушка брала в руки арфу Кевина и погружалась в размышления, заполняя эфир магическими узами, что связывали теперь их двоих.

Новолуние – зловещее время, и Кевин это знал не хуже самой Нимуэ; но обещание любви ослепило его, и Мерлин позабыл обо всем на свете.

Занялось утро того дня, когда должно было наступить новолуние; Нимуэ ощущала это всем телом. Девушка сготовила себе травяной отвар, чтоб оттянуть начало ежемесячного кровотечения. Ей не хотелось ни отпугивать Кевина видом крови, ни рисковать – вдруг он вспомнит об авалонских запретах? Надо как-нибудь отвлечься от мыслей о плотской стороне предстоящей встречи. Нимуэ знала, что она, несмотря на все пройденное обучение, остается той самой робкой, боязливой девственницей, которую изображает. Что ж, тем лучше – значит, ей не нужно притворяться. Можно просто оставаться собою – девушкой, что в первый раз отдается мужчине, любимому и желанному. А дальше… Что ж, дальше будет так, как судила ей Богиня.

Нимуэ едва дождалась вечера. Никогда еще болтовня дам из свиты Гвенвифар не казалась ей такой бессмысленной и скучной. После обеда она попыталась было прясть, но прялка валилась у нее из рук. Тогда Нимуэ принесла арфу – подарок Кевина – и принялась играть и петь для дам; но и это было нелегко, ведь ей нельзя было петь авалонские песни, а только они и шли сейчас ей на ум. Но вот наконец даже этот бесконечный день начал клониться к вечеру. Нимуэ вымылась, надушилась и, спустившись в зал, села рядом с Гвенвифар; ей было дурно, у нее кружилась голова, а грубые манеры обедающих и возня собак под столом вызывали у нее отвращение. Кевин сидел среди прочих королевских советников, рядом со священником, что исповедовал некоторых из дам королевы. Он донимал и Нимуэ: почему она не ищет духовного наставничества? Когда девушка ответила, что не нуждается в нем, священник уставился на нее столь мрачно, словно узрел перед собою худшую из грешниц. Кевин. Нимуэ буквально чувствовала прикосновение его нетерпеливых рук к ее груди, а когда он смотрел на нее, девушке казалось, что все вокруг слышат: «Сегодня ночью? Сегодня ночью, возлюбленная. Сегодня ночью».

Они встретились на мгновение в нижней части зала, когда дамы королевы расходились по своим покоям.

– Я спрятал наших лошадей за воротами, в лесу, – быстро, едва слышно произнес Кевин. – А потом… – голос его дрогнул. – Потом я отвезу тебя туда, куда ты пожелаешь, леди.

«Ты не представляешь, куда я тебя поведу». Но отступать было поздно.

– О, Кевин, я… я люблю тебя! – отозвалась Нимуэ и, не сдержавшись, заплакала. Она знала, что говорит чистую правду. Она приложила все усилия, чтоб их сердца слились воедино – но как же теперь она перенесет разлуку с Кевином? Этого Нимуэ даже представить себе не могла. Ей казалось, будто сегодня вечером сам воздух дышит магией, и все окружающие должны видеть плывущее марево и тьму, что сгущается над ней.

Надо сделать так, чтоб все думали, будто она удалилась с каким-нибудь поручением. Нимуэ сказала дамам, делившим с нею комнату, что идет к жене одного из дворецких, полечить ее от зубной боли, и вернется не скоро. Затем, прихватив самый темный свой плащ и повесив на пояс маленький серповидный нож, полученный после посвящения, девушка выскользнула за дверь. Но потом, свернув за угол и остановившись в темноте, Нимуэ переложила нож в поясную сумку. Кевин не должен его видеть, как бы ни обернулось дело.

"Если я не смогу прийти на встречу, Кевин умрет от разрыва сердца, – подумала Нимуэ. – И даже не узнает, как ему повезло.

Темнота. Во дворе темно – хоть глаз выколи. Ни лучика, лишь тусклый, рассеянный свет звезд. Нимуэ осторожно пробиралась вперед; ее начала бить дрожь. Но вскоре до нее долетел приглушенный голос Кевина:

– Нимуэ!

– Это я, возлюбленный.

Кевин взял Нимуэ за руку, и от прикосновения его горячей руки кровь закипела в ее жилах. Магия этого часа крепко опутала их обоих. Кевин вывел девушку за ворота; они спустились по склону крутого холма, возносившего к небу древнюю твердыню Камелота. Зимой окрестности Камелота делались топкими, а иногда под холмом текла настоящая река, но сейчас стояла сушь, и лишь буйные, пышные травы свидетельствовали, что край этот оставался влажным. Кевин ввел Нимуэ в рощу.

Кевин привлек девушку к себе и поцеловал. Казалось, будто тело его изнутри охвачено огнем. Кевин расстелил их плащи на земле и снял с Нимуэ платье; когда Мерлин принялся возиться со шнуровкой платья, искалеченные его руки так дрожали, что Нимуэ пришлось самой распустить ее.

– Хорошо, что сейчас темно, – не своим голосом произнес Кевин. – Мое изуродованное тело не испугает тебя…

– Все, что связано с тобою, не может меня испугать, любовь моя, – прошептала Нимуэ и обняла Кевина. В этот миг она, опутанная собственным заклинанием, говорила от всего сердца, и знала, что этот человек принадлежит ей безраздельно, душою и телом. Но, несмотря на всю свою магию, Нимуэ оставалась юной неопытной девушкой, и прикосновение затвердевшего мужского достоинства Кевина заставило ее испуганно отпрянуть. Кевин принялся успокаивать ее, ласкать и целовать, а Нимуэ чувствовала, как горит в ней это мгновение безвременья, как сгущается тьма и наступает час колдовства. И в тот миг, когда чародейские силы достигли вершины, Нимуэ привлекла Кевина к себе. Она не могла больше медлить. Как только в небе появится молодая луна, она потеряет большую часть своей силы. Почувствовав ее дрожь, Кевин пробормотал:

– Нимуэ, Нимуэ… малышка моя… ты ведь девушка… Если хочешь, мы можем… можем просто доставить удовольствие друг другу… мне не обязательно похищать твою невинность…

Нимуэ едва не расплакалась. Ведь он обезумел от вожделения – и все же находит в себе силы заботиться о ней! Но она лишь воскликнула:

– Нет! Нет! Я хочу тебя! – и яростно привлекла Кевина к себе, помогая ему войти. Нимуэ почти обрадовалась боли, внезапно пронзившей ее тело. Эта боль, кровь, накалившееся до предела неистовое желание Кевина пробудило и в ней некое подобие неистовства, и Нимуэ, вцепившись в Мерлина, принялась подбадривать его страстными возгласами. Но в тот самый миг, когда он почти достиг вершины наслаждения, Нимуэ отстранила задыхающегося любовника и прошептала:

– Поклянись! Ты мой?

– Клянусь! Я не могу сдержаться… не могу… позволь…

– Подожди! Ты поклялся! Ты – мой! Повтори!

– Клянусь, клянусь душой…

– И в третий раз – ты мой!…

– Я твой! Клянусь!

И Нимуэ почувствовала, как Кевин содрогнулся от страха, поняв, что же произошло. Но теперь он оказался во власти собственной безумной страсти; он продолжал яростно двигаться, тяжело дыша и вскрикивая, словно от невыносимой муки. И в последний миг новолуния Нимуэ ощутила, как заклятие обрушилось на нее, – и в то же мгновение Кевин вскрикнул и рухнул поверх ее податливого тела, и Нимуэ почувствовала, как его семя толчками изливается в нее. Кевин лежал недвижно, словно мертвый; Нимуэ дрожала, и дыхание ее было прерывистым, словно после тяжелой работы. Она не испытывала никакого удовольствия, о котором болтали женщины, но в этом было нечто большее – безграничное торжество. Заклинание сгустилось вокруг них, и Нимуэ сейчас владела и духом, и душою Кевина, и самой его сутью. В тот самый миг, когда луна начала прибывать, Нимуэ почувствовала на своей руке семя Кевина, смешанное с ее девственной кровью. Нимуэ омочила пальцы в этой смеси и коснулась лба Кевина, и это прикосновение закрепило заклятье. Кевин сел, вялый и безжизненный.

– Кевин! – окликнула его Нимуэ. – Садись на коня и поезжай.

Мерлин поднялся на ноги; движения его были медленны и скованны. Он повернулся к лошади, и Нимуэ поняла, что сейчас, когда он находится под воздействием заклинания, ей следует отдавать безукоризненно точные приказы.

– Сперва оденься, – велела она.

Кевин послушно натянул одежду и подпоясался. Он двигался напряженно, словно через силу, и в свете звезд Нимуэ увидела, как блестят его глаза. Теперь, очутившись под властью заклятья, Кевин понял, что Нимуэ предала его. От боли и безумной нежности у Нимуэ перехватило дыхание. Ей захотелось вновь уложить Кевина, и снять заклятье, и покрыть изуродованное лицо Мерлина поцелуями, и оплакать их преданную любовь…

Нимуэ оделась, уселась в седло, и они неспешно двинулись в сторону Авалона. На рассвете нужно быть на берегу. Моргейна пришлет за ними ладью.

За несколько часов до рассвета Моргейна пробудилась от тревожного, беспокойного сна и почувствовала, что Нимуэ исполнила порученное ей дело. Моргейна бесшумно оделась и разбудила Ниниану и приставленных к ней жриц. Те медленно спустились вслед за ней к берегу. Жрицы были облачены в темные платья и туники из пятнистых оленьих шкур; волосы их были заплетены в косу, и у каждой на поясе висел серповидный нож. Они молча ждали. Ниниана и Моргейна стояли впереди. Когда на небе зарделся первый отсвет зари, Моргейна отослала ладью на другой берег, и осталась стоять, глядя, как та скрывается в тумане.

Они ждали. Утро разгоралось, и в тот самый миг, когда солнце показалось из-за горизонта, ладья снова вынырнула из тумана. Нимуэ стояла на носу ладьи, закутавшись в плащ, высокая и стройная. Но Моргейна не могла разглядеть лица девушки – его скрывал низко опущенный капюшон. На дне ладьи виднелась скорчившаяся фигура.

«Что она с ним сделала? Он мертв или связан чарами?» И внезапно Моргейне захотелось, чтоб Кевин и вправду оказался мертв, чтоб он умер в отчаянье или ужасе. Дважды этот человек доводил ее до бешенства, дважды она обзывала его предателем – и вот в третий раз он действительно предал Авалон, похитив из тайника Священные реликвии. О, да, он заслужил смерти – даже той, которая поджидала его! Моргейна уже переговорила с друидами, и те единодушно согласились, чтобы изменник нашел свой конец в дубовой роще; скорая, милосердная смерть – не для него. Подобного предательства Британия не ведала со времен Эйлен, что тайно вышла замуж за сына римского проконсула и своими лживыми прорицаниями помешала Племенам восстать и сбросить владычество римлян. Эйлен умерла на костре, и три ее жрицы – вместе с нею. А деяние Кевина было не просто предательством, но еще и святотатством – как совершила святотатство Эйлен, выдавая свой голос за голос Богини. Такое нельзя оставлять безнаказанным.

Двое гребцов помогли Мерлину подняться на ноги. Кевин был полураздет; неплотно подпоясанное одеяние едва скрывало наготу. Волосы растрепаны, лицо застыло… то ли Нимуэ чем-то опоила его, то ли околдовала. Кевин попытался шагнуть вперед, но, лишенный привычной опоры – своих палок, – потерял равновесие и схватился за первое, что попалось под руку. Нимуэ стояла, не шевелясь, не глядя на Мерлина; она так и не сняла капюшон. Но тут первые солнечные лучи коснулись лица Мерлина, и заклинание развеялось. Моргейна увидела, как в глазах его вспыхнул страх; Кевин осознал, где он находится и что произошло.

Мерлин, щурясь, взглянул на Нимуэ. А затем он в одно мгновенье осознал всю глубину своего падения; на лице его отразились потрясение и стыд, и Кевин опустил голову.

Но потом Моргейна взглянула на Нимуэ. Девушка была бледна, в лице – ни кровинки, длинные волосы в беспорядке, хоть Нимуэ и пыталась их наспех заплести. Нимуэ взглянула на Кевина, губы ее задрожали, и девушка поспешно отвела взгляд.

"Так она тоже любит его! Чары подействовали и на нее! Мне следовало бы это предвидеть, – подумала Моргейна. – Ведь столь могущественное заклинание неизбежно подействует и на своего творца".

Но Нимуэ низко поклонилась Моргейне, как того требовали авалонские обычаи.

– Владычица и Матерь, – произнесла она бесцветным голосом, – я привела к тебе предателя, похитившего Священные реликвии.

Моргейна шагнула к девушке и обняла ее; Нимуэ съежилась от ее прикосновения.

– С возвращением тебя, Нимуэ, жрица, сестра, – сказала Моргейна и поцеловала девушку во влажную щеку. Она всей душой ощущала, как плохо сейчас Нимуэ.

– Идем же, Нимуэ, – с состраданием произнесла Моргейна. – Пусть сестры отведут тебя обратно в Дом дев. Твои труды окончены. Тебе нет нужды смотреть, что произойдет дальше, – ты исполнила свою часть работы. Довольно с тебя страданий.

– А что будет с… с ним? – прошептала Нимуэ. Моргейна прижала девушку к себе.

– Дитя, дитя, – пусть это тебя более не волнует. Ты мужественно исполнила свой долг, и этого довольно.

Нимуэ судорожно вздохнула, словно собираясь заплакать, но не заплакала. Она взглянула на Кевина, но тот не смотрел на нее, и в конце концов Нимуэ позволила двум жрицам увести себя. Девушку била такая дрожь, что сама она вряд ли смогла бы идти. Моргейна негромко велела сопровождающим:

– Не мучайте ее расспросами. Сделанного не воротишь. Оставьте ее в покое.

Когда Нимуэ ушла, Моргейна повернулась к Кевину. Она взглянула в глаза Мерлину, и ее пронзила боль. Этот человек был ее любовником. Мало того – из всех мужчин лишь он один никогда не старался втянуть ее ни в какие интриги, никогда не пытался воспользоваться ее знатностью или высокопоставленным положением, никогда не просил у нее ничего, кроме любви. Он приехал за ней в Тинтагель, чтоб вернуть ее к жизни, он предстал перед ней в облике бога. Возможно, он был единственным ее другом в этой жизни.

Но все же Моргейна преодолела чудовищную боль, сдавившую ей горло, и произнесла:

– Ну что ж, Кевин Арфист, вероломный Мерлин, лживый Посланец, – найдется ли у тебя, что сказать Ей, прежде чем ты встретишься с Ее карой?

Кевин покачал головой.

– Ничего такого, что показалось бы тебе заслуживающим внимания, Владычица Озера.

Сквозь боль, окутывавшую сознание Моргейны пробилось воспоминание: «Ведь это он первым назвал меня этим титулом».

– Быть по сему, – сказала Моргейна, чувствуя, что лицо ее закаменело. – Ведите его.

Кевин сделал шаг, затем вдруг повернулся и взглянул в лицо Моргейне, вызывающе вскинув голову.

– Нет, погодите! – воскликнул он. – Я все-таки нашел, что тебе сказать, Моргейна Авалонская! Когда-то я уже говорил тебе, что не пожалею жизни ради Богини. И теперь я скажу: все, что я сделал, я сделал ради Нее.

– Ты что, хочешь сказать, что ради Богини предал Священные реликвии в руки христианских священников?! – возмутилась Ниниана. Голос ее был исполнен презрения. – Так значит, ты не только клятвопреступник, но еще и безумец! Уведите предателя! – приказала она, но Моргейна жестом велела стражам подождать.

– Пусть говорит.

– Именно так, – сказал Кевин. – Владычица, однажды я уже сказал тебе: время Авалона истекло. Назареянин победил, и нам отныне предстоит уходить в туманы, все дальше и дальше, пока мы не превратимся в легенду, в сон. Неужто ты хочешь, чтоб Священные реликвии канули во тьму вместе с тобою? Или ты надеешься сохранить их до наступления нового рассвета, который не придет более? Даже если Авалону суждено погрузиться в забвение, Священные реликвии должны оставаться в мире и служить Божественной силе, какими именами ни нарекали бы ее люди. Мне это кажется правильным и справедливым. И благодаря моему деянию Богиня по крайней мере еще раз явила себя людям во внешнем мире – и это уже не изгладится из памяти людской. Люди будут помнить явление Грааля, моя Моргейна, – даже тогда, когда мы с тобой превратимся в легенды, что рассказывают зимой у очага, в детские сказки. Я думаю, это свершилось не зря – даже для тебя, Ее жрицы, несшей эту чашу. А теперь делайте со мной, что хотите.

Моргейна опустила голову. Воспоминания о тех мгновениях, когда она, став воплощением Богини, несла священную чашу, когда ее переполнял исступленный восторг, когда весь мир был открыт ей, – эти воспоминания пребудут с нею до конца жизни. И всякий, узревший это видение – что бы он ни сумел разглядеть, – изменился навеки. Но теперь она должна предстать перед Кевином в облике карающей Богини, Старухи Смерти, Свиньи, пожирающей своих поросят, Великой госпожи Ворон, Разрушительницы…

Но все же… Он ведь столь много отдал Богине. Моргейна протянула было руку к Кевину – и застыла, увидев под своей рукой череп. Некогда это видение уже являлось ей. «… он охвачен безумием близкой смерти, он видит собственную кончину, и я ее вижу… Однако, не следует заставлять его страдать, не следует подвергать пыткам. Он сказал правду. Он свершил то, что возложила на него Богиня – и теперь я должна поступить так же…» Прежде, чем заговорить, Моргейна подождала, дабы убедиться, что голос ее не дрогнет. Издалека донесся приглушенный раскат грома.

Наконец Моргейна произнесла:

– Богиня милосердна. Отведите его в дубовую рощу, как было решено, но убейте быстро, одним ударом. Похороните его под великим дубом – и пусть все держатся подальше от этого дерева, отныне и вовеки. Кевин, последний из Посланников Богини, – я проклинаю тебя. Ты забудешь все, что знал, и будешь возрождаться, не ведая ни священства, ни просветления. Все, чего ты добился в прошлых жизнях, будет перечеркнуто, и душа твоя вернется к состоянию рожденного в первый раз. Сто раз ты возродишься, Кевин Арфист, и в каждой жизни будешь искать Богиню, искать и не находить. Таково мое проклятие. Но вот что скажу я тебе напоследок, Кевин, бывший Мерлин: если Богиня пожелает, она сама тебя найдет.

Кевин взглянул ей в глаза. Он улыбнулся, мягко и загадочно, и произнес – почти шепотом:

– Тогда прощай, Владычица Озера. Передай Нимуэ, что я любил ее… или, может, я сам ей об этом скажу.

И вновь донесся отдаленный рокот грома.

Моргейна содрогнулась, а Кевин, не оглядываясь более, захромал прочь. Стражи поддерживали его под руки.

Вздрогнув, Моргейна поглядела на небо – его быстро затягивали серые тучи. «Кевин страдал всю свою жизнь. Я не смогла бы добавить к этой судьбе ничего, кроме смерти». Небо прорезала вспышка молнии, и Моргейну пробрала дрожь – или причиной тому был холодный ветер, пригнавший с собою грозу? «Так уходит последний из великих Мерлинов – в сопровождении бури, что обрушится сейчас на Авалон».

– Иди, – велела она Ниниане. – Проследи, чтоб мое приказание было исполнено в точности. Пусть его убьют одним ударом и сразу же похоронят.

Ниниана пытливо взглянула на Моргейну. Да что ж это такое?! Неужто всем на свете известно, что некогда они с Кевином были любовниками? Но Ниниана сказала лишь:

– А ты?

– Я пойду к Нимуэ. Ей я нужнее.

Но в комнате, что отвели Нимуэ в Доме дев, ее не оказалось, – да и вообще во всем доме. Моргейна стремглав кинулась под ливнем к стоящему на отшибе домику, где некогда жили Врана и Нимуэ. Но и там Нимуэ не было. Не было ее и в храме, а одна из жриц сообщила Моргейне, что Нимуэ не стала ни есть, ни пить и даже не захотела вымыться. Гроза разыгрывалась все сильнее, и с каждой вспышкой молнии дурные предчувствия Моргейны нарастали. Моргейна созвала всех храмовых служителей, чтоб отправить их на поиски. Но прежде, чем они успели приняться за дело, явилась Ниниана, бледная как мел, и с ней те люди, которых она отправила проследить, чтоб смерть Кевина свершилась в соответствии с повелением Моргейны.

– В чем дело? – ледяным тоном поинтересовалась Моргейна. – Почему мой приговор не исполнен?

– Его убили одним ударом, Владычица Озера, – прошептала Ниниана, – но в тот же самый миг с неба ударила молния и расколола великий дуб надвое. И теперь в священном дубе зияет огромная щель, от макушки и до самых его корней…

Моргейна почувствовала, как что-то стиснуло ей горло. «Что тут странного? Конечно, во время грозы бьют молнии, и молния всегда попадает в самое высокое дерево. Но эта гроза пришла в тот самый час, когда Кевин напророчил конец Авалона…»

Моргейна снова содрогнулась и обхватила себя за плечи, спрятав руки под плащ, чтоб никто не заметил ее дрожи. Как ей истолковать это знамение, – а ведь это, несомненно, было именно знамение, – чтоб его не связали с надвигающейся гибелью Авалона?

– Бог приготовил место для предателя. Похороните его в щели дуба.

Служители безмолвно поклонились и ушли, не обращая внимания на раскаты грома и хлещущий ливень. А охваченная смятением Моргейна вдруг поняла, что позабыла о Нимуэ. И внутренний голос сказал ей: «Слишком поздно…»

Нимуэ нашли лишь в полдень, когда гроза ушла и солнце выглянуло из-за туч, – в озере, среди тростника. Длинные волосы девушки покачивались на воде, словно водоросли, и оглушенная горем Моргейна даже не смогла пожалеть, что Кевин не в одиночестве ушел в тот сумрачный край, что лежит за порогом смерти.