В холмы пришло лето; фруктовые деревья в саду покрылись белыми и розовыми цветами. Моргейна шла по саду, вспоминая весну на Авалоне и деревья, подобные белым и розовым облакам, и ее переполняла тоска. Близилось летнее солнцестояние; Моргейна вычислила это и с печалью поняла, что время, проведенное на Авалоне, в конце концов перестало сказываться на ней – она больше не чуяла смену времен года всем своим естеством.

«Стоит ли лгать себе? Дело не в том, что я все позабыла или что я не чую смены времен года, – я просто не позволяю себе это чувствовать». Моргейна бесстрастно взглянула на себя со стороны – темное роскошное платье, приличествующее королеве… Уриенс отдал ей все платья и драгоценности, принадлежавшие прежде его покойной жене, да и у нее самой было много украшений, оставшихся от Игрейны; Уриенсу нравилось видеть ее в дорогих убранствах, достойных королевы.

И все же ее переполняло ощущение потока времени, ощущение наступившего лета. У подножия холма пахарь негромкими возгласами подгонял быка. Завтра – летнее солнцестояние.

На следующее воскресенье священник выйдет в поле с факелами и вместе со служками пройдет процессией по всей округе, распевая псалмы и благословляя поля. Бароны и рыцари побогаче – все они были христианами – убеждали простой люд, что это более подобает христианской стране, чем старые обычаи, когда крестьяне жгли костры в полях и взывали к Владычице. Моргейна пожалела – уже не в первый раз, – что принадлежит к королевскому роду Авалона. Лучше бы она была простой жрицей…

Моргейна резко повернулась и зашагала через цветущий сад; она шла, опустив глаза, чтобы не видеть больше яблоневого цвета.

«Весна приходит за весной, а за ней в свой черед настает лето с его плодами. И только я остаюсь одинокой и бесплодной, как христианские девственницы, запертые за монастырскими стенами». Моргейна изо всех сил боролась со слезами – в последнее время они постоянно готовы были вырваться на волю – и все-таки одолела. За спиной у нее заходящее солнце заливало поля красноватым светом, но Моргейна не смотрела назад; здесь же все было серым и пустым. «Таким же серым и пустым, как я».

Когда Моргейна ступила из порог, одна из ее дам обратилась к ней:

– Госпожа моя, король вернулся и ждет вас в своих покоях.

– Да, я так и думала, – сказала Моргейна, отвечая скорее себе, чем даме. Головная боль тугим обручем охватила ее голову, и на миг Моргейна задохнулась, не в силах заставить себя войти во тьму замка, что всю прошедшую холодную зиму смыкалась вокруг нее, словно западня. Затем она строго велела себе перестать дурить, стиснула зубы и прошла в покои Уриенса; полураздетый король растянулся на каменном полу, а камердинер растирал ему спину.

– Опять ты себя изводишь, – сказала Моргейна, едва удержавшись, чтоб не добавить: «Ты ведь уже не юноша, чтобы так носиться по окрестностям».

Уриенс ездил в соседний город, разбирать тяжбу о каких-то спорных землях. Моргейна знала, что теперь королю хочется, чтобы она посидела рядом с ним и послушала новости, привезенные из поездки. Она уселась в свое кресло и принялась вполуха слушать Уриенса.

– Можешь идти, Берек, – сказал он слуге. – Моя леди сама принесет мне одежду.

Когда камердинер вышел, Уриенс попросил:

– Моргейна, ты не разотрешь мне ноги? У тебя получается лучше, чем у него.

– Конечно, разотру. Только тебе нужно будет пересесть в кресло.

Уриенс протянул руки, и Моргейна помогла ему подняться. Она поставила королю под ноги скамеечку, опустилась на колени и принялась растирать его худые, мозолистые стариковские ступни, и растирала до тех пор, пока кровь не прилила к коже и они не стали снова выглядеть живыми. Затем она достала флакончик и растерла искривленные пальцы Уриенса ароматическим маслом.

– Вели своим людям пошить тебе новые сапоги, – сказала Моргейна. – Старые, должно быть, треснули и натерли ногу – видишь, тут водянка?

– Но старые сапоги так хорошо сидят на ноге, а новые вечно жмут, пока их не разносишь, – возразил Уриенс.

– Делай, как тебе угодно, мой лорд, – сказала Моргейна.

– Нет-нет, ты, как всегда, права, – сказал король. – Завтра же велю дворецкому снять мерку.

Моргейна отложила флакон с ароматическим маслом и взяла старые, потерявшие форму мягкие сапоги. Она подумала: «Может, он понимает, что эти сапоги могут оказаться для него последними, и потому ему так не хочется с ними расставаться?» Моргейна не знала, что будет означать для нее смерть короля. Она не желала ему смерти – в конце концов, она не видела от него ничего, кроме добра. Моргейна надела Уриенсу на ноги удобные домашние туфли и встала, вытирая руки полотенцем.

– Ну что, тебе лучше, мой лорд?

– Спасибо, дорогая, все просто замечательно. Никто не ухаживает за мной так хорошо, как ты, – отозвался Уриенс. Моргейна вздохнула. Когда он обзаведется новыми сапогами, то наживет и новые неприятности; как он вполне справедливо предполагал, новые сапоги окажутся тесными и будут натирать ноги точно так же, как и нынешние. Возможно, Уриенсу стоило бы отказаться от поездок и сидеть дома, но на это он не пойдет.

– Тебе следовало отправить Аваллоха разбираться с этим делом, – сказала она. – Ему надо учиться править своим народом.

Старший сын Уриенса был ровесником Моргейны. Он уже долго ждал возможности царствовать, а Уриенс, похоже, намеревался жить вечно.

– Конечно, конечно, – но если бы я не поехал, люди бы подумали, что король о них не заботится, – отозвался Уриенс. – Но, возможно, следующей зимой, когда дороги станут скверными, я так и сделаю…

– Хорошо бы, – сказала Моргейна. – Если у тебя снова появятся ознобыши, твои руки могут совсем отказать.

– Я ведь уже старик, – добродушно улыбнувшись, сказал Уриенс, – и с этим ничего не поделаешь. Как ты думаешь, будет у нас на ужин жареная свинина?

– Будет, – сообщила Моргейна. – И еще ранние вишни. Я позаботилась.

– Ты просто замечательная хозяйка, дорогая, – сказал Уриенс и взял жену под руку. Они вместе вышли из комнаты.

«Он считает, что это любезно – так говорить», – подумала Моргейна.

Все домашние Уриенса уже собрались на вечернюю трапезу: здесь был Аваллох, его жена Мелайна, их маленькие дети, Увейн, смуглый и долговязый, три его сводных брата и священник, их наставник. Ниже за длинным столом сидели рыцари и их дамы и старшие слуги. Когда Уриенс и Моргейна заняли свои места и Моргейна велела слугам нести ужин, младший ребенок Мелайны принялся капризничать.

– Бабушка! Я хочу к бабушке на колени! Хочу, чтоб бабушка меня кормила!

Мелайна – изящная темноволосая молодая женщина, находившаяся на позднем сроке беременности – нахмурилась и велела:

– Конн, успокойся сейчас же!

Но малыш уже заковылял к Моргейне. Моргейна рассмеялась и взяла его на руки. "Не очень-то я похожа на бабушку, – подумала она. – Мы с Мелайной почти ровесницы". Но внук Уриенса любил ее, и она прижала малыша к себе; курчавая головка уткнулась ей в грудь, а в руку вцепились чем-то перемазанные пальчики. Моргейна нарезала свинину мелкими кусочками и стала кормить Конна из своей тарелки, а потом вырезала для него кусочек хлеба в форме свиньи.

– Вот видишь, так ты можешь съесть еще больше свинины… – сказала она, вытирая жирные пальцы, и сама принялась за еду. Моргейна поныне почти не ела мяса; она макала хлеб в мясную подливу – и только. Она быстро, раньше всех, покончила с едой, откинулась на спинку кресла и принялась тихонько что-то напевать Конну, а тот, довольный, свернулся у нее на коленях. Через некоторое время Моргейна заметила, что все прислушиваются к ее пению, и умолкла.

– Пожалуйста, матушка, спой еще, – попросил Увейн, но Моргейна покачала головой.

– Нет, я устала. Что это там за шум во дворе?

Она поднялась из-за стола и велела слуге посветить ей. Слуга встал у нее за спиной, высоко подняв факел, и Моргейна увидела, что во двор въехал всадник. Слуга всунул факел в подставку на стене и бросился к всаднику, чтобы помочь ему спешиться.

– Мой лорд Акколон!

Акколон вошел в дом. Алый плащ вился у него за спиной, словно поток крови.

– Леди Моргейна, – произнес он и низко поклонился. – Или мне следует говорить – госпожа моя матушка?

– Пожалуйста, не надо, – нетерпеливо сказала Моргейна. – Входи, Акколон. Твой отец и братья будут рады видеть тебя.

– А ты, леди?

Моргейна прикусила губу. Она чувствовала, что вот-вот расплачется.

– Ты – сын короля, а я – дочь короля. Неужто я должна напоминать тебе, как заключаются подобные браки? Не я это затеяла, Акколон, и когда мы с тобой разговаривали, я понятия не имела…

Она умолкла. Акколон мгновение смотрел на нее снизу вверх, потом склонился над ее рукой.

– Бедная Моргейна, – произнес он так тихо, что даже слуга не мог этого расслышать. – Я верю тебе, леди. Так значит, мир… матушка?

– Только если ты не будешь звать меня матушкой, – отозвалась она с вымученной улыбкой. – Не такая уж я старая. Ладно еще, когда меня так зовет Увейн…

Но тут они вошли в зал, и Конн, завидев ее, закричал:

– Бабушка!

Моргейна невесело рассмеялась и снова взяла малыша на руки. Она чувствовала, что Акколон смотрит на нее; она уселась на свое место, посадив ребенка на колени, и молча стала слушать, как Уриенс приветствует сына.

Акколон сдержанно обнял брата, поклонился его жене, опустившись на колено, поцеловал руку отца, затем повернулся к Моргейне.

– Избавь меня от дальнейших любезностей, Акколон, – резко сказала она, – у меня грязные руки. Я кормлю ребенка, а с ним невозможно не перемазаться.

– Как скажешь, госпожа, – отозвался Акколон и сел за стол. Служанка подала ему тарелку. Но все то время, пока он ел, Моргейна чувствовала на себе его взгляд.

– Ну, нет, – сказала она, слегка встряхнув Конна, – если хочешь сидеть у меня на коленях, веди себя смирно и не хватайся за мое платье жирными руками…

«Когда он видел меня в последний раз, я была одета в алое. Я была сестрой Верховного короля, и за мной тянулась слава колдуньи… А теперь я – бабушка с перемазанным малышом на коленях, я веду домашнее хозяйство и ворчу на старика-мужа за то, что он отправился в дорогу в старых сапогах и натер себе ноги». Моргейна до боли остро чувствовала каждый седой волосок у себя на голове, каждую морщинку на лице. «Во имя Богини, с чего это вдруг меня должно волновать, что обо мне думает Акколон?» Но ее действительно это волновало, и Моргейна это знала. Она привыкла, что молодые мужчины смотрят на нее и восхищаются ею, а теперь она внезапно почувствовала себя старой, некрасивой, никому не нужной. Моргейна никогда не считала себя красавицей, но до сих пор она всегда сидела среди молодежи, а теперь ее место было среди стареющих почтенных дам. Она снова прикрикнула на расшалившегося малыша, – Мелайна спросила Акколона, что творится при дворе Артура.

– Ни о каких великих свершениях не слыхать, – сообщил Акколон. – Думаю, на наш век их уже не осталось. Двор сделался тихим и скучным, а сам Артур отбывает епитимью за какой-то неведомый грех – он не прикасается к вину даже по праздникам.

– Королева не собирается подарить ему наследника? – поинтересовалась Мелайна.

– Пока не слыхать, – сказал Акколон. – Хотя одна из ее дам перед турниром сказала мне, будто ей кажется, что королева забеременела.

Мелайна повернулась к Моргейне.

– Ты ведь хорошо знаешь королеву, – правда, госпожа моя свекровь?

– Знаю, – согласилась Моргейна. – Что же касается этого слуха – ну, Гвенвифар всегда считает себя беременной, стоит ее месячным запоздать хоть на день.

– Король – дурак, – заявил Уриенс. – Ему давно следовало бы отослать ее и взять другую женщину, которая родила бы ему сыновей. Я прекрасно помню, какой воцарился хаос, когда люди думали, что Утер умер, не оставив наследника. Нужно твердо знать, к кому перейдет трон.

– Я слыхал, – заметил Акколон, – что король назначил наследником одного из своих кузенов – сына Ланселета. Мне это не очень нравится: Ланселет – сын Бана Бенвикского, а зачем нам нужен чужестранный Верховный король?

– Ланселет – сын Владычицы Озера, – твердо произнесла Моргейна, – потомок древнего королевского рода.

– Авалон! – с отвращением воскликнула Мелайна. – Здесь христианская страна. Какое нам дело до Авалона?

– Куда большее, чем ты думаешь, – сказал Акколон. – Я слыхал, что многие помнят Пендрагона и не слишком радуются тому, что двор Артура сделался Христианским. И еще люди помнят, что Артур, восходя на престол, дал клятву поддерживать Авалон.

– Да, – подтвердила Моргейна. – И он носит священный меч Авалона.

– Похоже, христиане не ставят это ему в вину, – сказал Акколон. – Мне вспомнились кое-какие новости: Эдрик, король саксов, принял христианство и вместе со всей своей дружиной крестился в Гластонбери. А потом он поклялся Артуру в верности, и все саксонские земли признали Артура Верховным королем.

– Артур – король над саксами? Ну и чудеса! – поразился Аваллох. – Я слыхал, будто он говорил, что будет разговаривать с саксами только на языке меча!

– И все-таки случилось так, что король саксов преклонил колени, а Артур принял его клятву, а потом протянул ему руку и помог подняться, – сказал Акколон. – Возможно, он женит сына Ланселета на дочери сакса и покончит с войной. А Мерлин теперь сидит среди советников Артура, и говорят, будто он – такой же добрый христианин, как и все они!

– Гвенвифар, должно быть, счастлива, – заметила Моргейна. – Она всегда твердила, что бог даровал Артуру победу при горе Бадон именно потому, что он шел в бой под знаменем с изображением Святой Девы. А еще я слыхала, как она сказала, что бог продлил его дни для того, чтобы он мог привести саксов под руку церкви.

Уриенс пожал плечами.

– Я, пожалуй, не позволю ни единому вооруженному саксу стоять у меня за спиной – даже если он напялит на себя епископскую митру!

– Да и я тоже, – согласился Аваллох. – Но если вожди саксов примутся молиться и думать о спасении души, они, по крайней мере, перестанут устраивать налеты на наши деревни и аббатства. А что касается епитимьи и поста – как ты думаешь, что такого может быть у Артура за душой? Я сражался в его армии, но я никогда не входил в число соратников и плохо его знаю. Но он всегда казался мне на редкость хорошим человеком, а столь длительную епитимью могли наложить только за небывало тяжкий грех. Леди Моргейна – ты ведь его сестра, ты, наверное, должна знать.

– Я его сестра, а не его духовник, – огрызнулась Моргейна, поняла, что ответ вышел чересчур резким, и умолкла.

– У любого человека, пятнадцать лет провоевавшего с саксами, найдется за душой множество такого, в чем он не рад будет признаться, – сказал Уриенс. – Но мало кто столько думает о душе, чтобы вспоминать об этом всем, когда война закончилась. Всем нам ведомо убийство, разорение, кровь и резня невинных. Но даст Бог, на нашем веку войн больше не будет, и теперь, раз мы заключили мир с людьми, у нас будет больше времени, чтобы достичь мира с Господом.

– Расскажи нам побольше о дворе! – попросила Мелайна. – Как там королева? Во что она была одета? Акколон рассмеялся.

– Я мало что смыслю в дамских нарядах. Какое-то белое платье, шитое жемчугом – ирландский рыцарь Мархальт привез его в подарок от короля Ирландии. Элейна, как я слыхал, родила Ланселету дочь – или это было в прошлом году? Сын у нее уже был – это его назвали наследником Артура. А при дворе короля Пелинора случился скандал – его сын Ламорак съездил с поручением в Лотиан и теперь твердит, что хочет жениться на вдове Лота, старой королеве Моргаузе…

– Парень, должно быть, рехнулся! – хохотнул Аваллох. – Моргаузе же лет пятьдесят, если не больше!

– Сорок пять, – поправила его Моргейна. – Она на десять лет старше меня.

И зачем только она сама поворачивает нож в ране? «Я что, хочу, чтобы Акколон понял, какая я старая – вполне подходящая бабушка для отпрысков Уриенса?…»

– Он и вправду рехнулся, – согласился Акколон. – Распевает баллады, носит подвязку своей дамы и вообще страдает всякой чушью…

– Думаю, эта подвязка сгодится лошади вместо недоуздка, – заметил Уриенс.

Акколон покачал головой.

– Отнюдь. Я видел вдову Лота – она до сих пор красива. Конечно, она не девочка – но кажется, это лишь придает ей красоты. Меня другое удивляет: что такая женщина могла найти в зеленом юнце? Ламораку едва сравнялось двадцать.

– А что юнец мог найти в даме почтенных лет? – не унимался Аваллох.

– Возможно, – рассмеялся Уриенс, – дама весьма сведуща в постельных забавах. Конечно, в том можно усомниться – ведь она была замужем за стариком Лотом. Но наверняка у нее были и другие учителя…

Мелайна покраснела.

– Пожалуйста, перестаньте! Разве такие разговоры уместны среди христиан?

– Были бы они неуместны, невестушка, с чего бы твоя талия так раздалась? – поинтересовался Уриенс.

– Я – замужняя женщина, – отозвалась пунцовая от смущения Мелайна.

– Если быть христианином – означает стыдиться говорить о том, чего никто не стыдится делать, то упаси меня Владычица когда-либо назваться христианкой! – отрезала Моргейна.

– Однако, – подал голос Аваллох, – это все-таки нехорошо: сидеть за трапезой и рассказывать непристойные истории о родственнице леди Моргейны.

– У королевы Моргаузы нет мужа, которого эта история могла бы оскорбить, – сказал Акколон. – Она – взрослая женщина и сама себе госпожа. Несомненно, ее сыновья только рады тому, что она завела себе любовника, но не торопится выходить за него замуж. Разве она, кроме всего прочего, не является герцогиней Корнуольской?

– Нет, – отозвалась Моргейна. – После того, как Пендрагон казнил Горлойса за измену, герцогиней Корнуолльской стала Игрейна. У Горлойса не было сыновей, а поскольку Утер отдал Тинтагель Игрейне в качестве свадебного дара, полагаю, теперь он принадлежит мне.

И внезапно Моргейне до боли захотелось увидеть тот полузабытый край, черный силуэт замка и скал на фоне неба, крутые склоны потаенных долин, захотелось услышать шум морского прибоя у подножия замка… «Тинтагель! Мой дом! Я не могу вернуться на Авалон – но я не бездомна… Корнуолл принадлежит мне».

– Полагаю, моя дорогая, – сказал Уриенс, – по римским законам я, как твой муж, являюсь герцогом Корнуольским.

Моргейну захлестнула вспышка ярости.

"Только через мой труп! – подумала она. – Уриенсу ведь нет никакого дела до Корнуолла – он только хочет, чтобы Тинтагель, как и я сама, сделался его собственностью! А может, я отправлюсь туда, поселюсь там одна, как Моргауза в Лотиане, и буду сама себе хозяйка – и никто не будет мною командовать…" В памяти ее всплыла картинка: покои королевы в Тинтагеле, и она сама, совсем еще малышка, сидит на полу и играется старым веретеном… "Если Уриенс посмеет заявить свои права хоть на акр корнуольской земли, я подарю ему шесть футов – и он ею подавится!"

– А теперь расскажите мне здешние новости, – сказал Акколон. – Весна выдалась поздняя – я видел пахарей в полях.

– Но вспашка почти закончена, – сказала Мелайна, – и в воскресенье люди будут благословлять поля…

– И выбирать Весеннюю Деву, – подал голос Увейн. – Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, – обратился он к Моргейне. – Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая. Отцу Эйану это не нравится, хоть я и не понимаю, почему – это ведь так красиво…

Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:

– Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть – чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, – это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева – воспоминание о… – нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!

– Были времена, – сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, – когда Весенней Девой – равно как и Хозяйкой урожая – была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.

Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.

Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:

– Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!

– Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, – заметил Акколон.

– Нет, – заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, – она не настолько красивая. А вот наша матушка – красивая. Правда, Акколон?

– Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, – поспешно вмешался Уриенс, – но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.

"Нет, – подумала Моргейна. – Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…"

Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону – комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.

– Тебе ничего не нужно?

– Ничего, – отозвался Акколон. – Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец – счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.

– Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! – взорвалась Моргейна. – Я же тебе сказала: у меня не было выбора!

– Но ты дала слово мне!

Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.

– Сделанного не воротишь, Акколон.

Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку – почти угрожающе:

– Я не считаю, что между нами все кончено, леди!

Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:

– Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох, до чего же приятно отправится на отдых!

– Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.

– Нет, – отозвался он, – завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение – здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?

Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне – факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.

– Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!

Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.

– Конечно, ты права, – тихо сказал он. – Ну, что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.

Но когда она улеглась рядом с ним, он лежал неподвижно, и лишь через некоторое время робко обнял ее за плечи. Моргейна уже успела пожалеть о своих жестоких словах… Ей было холодно и одиноко. Она лежала, прикусив губу, чтобы не расплакаться. Но когда Уриенс попытался заговорить с ней, она притворилась, будто спит.

День летнего солнцестояния выдался ясным. Моргейна, проснувшись на рассвете, сразу же поняла, что хоть она и не раз говорила себе, будто перестала чуять подобные вещи, но нынешнее лето что-то пробудило в ней. Одевшись, она бесстрастно взглянула на спящего мужа.

Она вела себя, как дура. И зачем только она безропотно приняла слова Артура? Побоялась поссорить его с другим королем? Если он не в силах удержать свой трон без помощи женщины, возможно, он вообще его недостоин. Он отступник, он предал Авалон. Он отдал ее в руки другого отступника. А она покорно согласилась со всем, что они решили за нее.

«Игрейна позволила, чтобы вся ее жизнь стала разменной монетой в политике». И в душе Моргейны шевельнулось нечто, умершее или уснувшее с того самого дня, когда она бежала с Авалона, унося в своем чреве Гвидиона, – внезапно оно пробудилось и зашевелилось, медленно и вяло, словно спящий дракон, движение столь же тайное и незримое, как первое движение плода в чреве; эта неведомая сила произнесла, негромко и отчетливо: «Если я не позволила Вивиане, которую любила всей душой, использовать меня подобным образом, почему я должна покорно склонить голову и позволить, чтоб меня использовали в интересах Артура? Я – королева Северного Уэльса и герцогиня Корнуома, где имя Горлойса до сих пор что-то да значит, и я принадлежу к королевскому роду Авалона».

Уриенс застонал и неловко повернулся.

– О Господи, у меня все тело ноет, а каждый палец на ногах будто набит больными зубами! И зачем только я вчера скакал так быстро? Моргейна, ты не разотрешь мне спину?

Первым побуждением Моргейны было бросить в ответ:

«У тебя есть дюжина дворецких, а я тебе жена, а не рабыня!» Но она сдержалась и вместо этого с улыбкой произнесла:

– Да, конечно, – и послала пажа за ее флаконами с ароматическими маслами.

Пускай Уриенс считает ее по-прежнему уступчивой. В конце концов, целительство тоже входит в обязанности жрицы. Конечно, это лишь самая малая часть ее обязанностей, но зато оно даст ей доступ к мыслям и планам короля. Она размассировала Уриенсу спину и втерла в больные ноги целебный бальзам, выслушивая при этом тонкости спора о земельных владениях, который вчера решал король.

– Похоже, денек выдался отличный для благословления урожая. День летнего солнцестояния дождливым не бывает, – сказал Уриенс. – Владычица озаряет свои поля, чтобы освятить их; по крайней мере, во времена моей молодости, когда я был язычником, говорили, что Великий Брак не должен вершиться в грязи.

Он хохотнул.

– Однако я помню один случай – я тогда еще был зеленым юнцом, – когда дожди лили десять дней подряд. Мы с жрицей перемазались в грязи, словно свиньи!

Моргейна невольно улыбнулась; действительно, картина ей представилась презабавная.

– Богиня способна шутить даже посредством ритуала, – сказала она. – Кроме того, ее зовут, среди прочих имен, и Великой Свиньей, и все мы – ее поросята.

– Ах, Моргейна, хорошие тогда были времена! – сказал Уриенс. Потом его лицо напряглось. – Конечно, все это было давно – теперь люди желают, чтоб короли были величественны и достойны. Те времена ушли и более не вернутся.

«В самом деле? Сомневаюсь», – подумала Моргейна, но промолчала. Ей вдруг подумалось, что Уриенс, пока был помоложе, был достаточно силен, чтобы противостоять волне христианства, накатывающейся на эти земли. Если бы Вивиана приложила побольше усилий для того, чтобы возвести на трон короля, который не зависел бы от священников… Но кто мог знать, что Гвенвифар окажется набожна сверх всякой меры? И почему Мерлин бездействует?

Если Мерлин Британии и мудрецы Авалона ничего не предпринимают для того, чтоб остановить эту волну, что грозит затопить нашу землю и смыть все древние обычаи и древних богов, то за что же ей упрекать Уриенса? В конце концов, он – всего лишь старый человек, желающий мира и покоя. Не стоит делать из него врага. Если он будет доволен жизнью, ему не будет дела до того, чем занимается его жена… Впрочем, Моргейна сама еще толком не знала, что именно она собирается предпринять. Но знала зато, что дни безмолвной покорности миновали.

– Жаль, что мы с тобой тогда не были знакомы, – сказала она и позволила Уриенсу поцеловать ее в лоб.

Моргейне пришло в голову, что Гвенвифар больше бы радовалась такому мужу, как Уриенс, которого она могла бы всецело подчинить своему влиянию, чем такому, как Артур, – ведь он жил полнокровной жизнью, а ей не было там места.

А ведь был такой момент, когда Моргейна могла обрести влияние на Артура – как женщина, с которой он вступил в зрелость, которая олицетворяла для него саму Богиню. Но она в своей глупости и гордыне допустила, чтобы он оказался в руках Гвенвифар и священников. Лишь теперь, когда было слишком поздно, она начала понимать замысел Вивианы.

Моргейна остановилась, поражаясь собственной дерзости. Уриенс как раз прервал свое повествование, и, когда Моргейна перестала растирать ему ноги, он вопросительно уставился на жену. Моргейна поспешно сказала:

– Я совершенно уверена, дорогой мой супруг, что ты был прав.

И она плеснула себе на ладонь еще немного сладковато пахнущего бальзама. Моргейна понятия не имела, с чем же она согласилась, но Уриенс улыбнулся и принялся рассказывать дальше, а Моргейна вновь погрузилась в размышления.

Она задумалась над новостями, которые привез Акколон. Элейна родила дочь. Сама Моргейна не сможет дать Авалону дочь, но она может, подобно самой Вивиане, взять воспитанницу. Она помогла Уриенсу одеться, вместе с ним спустилась вниз и принесла с кухни хлеб, только что из печи, и свежесваренное, пенящееся пиво. Моргейна взялась сама ухаживать за супругом и намазала хлеб медом. Пускай он и дальше считает ее самой верной из своих подданных, своей любезной и услужливой женой. Ей нетрудно. Но может настать такой момент, когда ей понадобится доверие Уриенса, чтобы он не мешал ей поступать по своему усмотрению.

– Что-то мои старые кости болят даже летом. Наверное, надо мне съездить на юг, в Аква Сулис, на воды. Там есть древний храм богини Суль – римляне в свое время построили там огромную баню, и кой-чего от нее сохранилось до сих пор. Большие бассейны теперь засорились, а саксы утащили оттуда множество прекрасных вещей и сбросили с постамента статую Богини, но сам источник никуда не делся; он бьет из какой-то подземной кузни – он кипит, день за днем, год за годом, и над ним поднимаются облака пара. Воистину, это зрелище внушает трепет! Там есть бассейны с горячей водой: там человек может вымыть из своих костей всю усталость. Я не был там уже года три, но теперь в округе все спокойно, и я непременно съезжу туда снова.

– Не вижу, почему бы тебе и вправду туда не съездить, – согласилась Моргейна, – раз в твоей земле царит мир.

– А может, ты бы съездила со мной, дорогая? Мы можем оставить дела на сыновей. А тебе наверняка будет интересно посмотреть на древний храм.

– Это и вправду интересно, – вполне искренне отозвалась Моргейна. Ей вспомнились холодные неиссякающие воды Священного источника на Авалоне – неисчерпаемые, неутомимые, прозрачные… – Однако я не уверена, что это будет разумно – оставить все на твоих сыновей. Аваллох глуп. Акколон умен, но он – не старший, и я не знаю, будут ли твои люди слушаться его. Возможно, если я останусь здесь, Аваллох будет советоваться с младшим братом.

– Превосходная идея, дорогая! – радостно откликнулся Уриенс. – И кстати, для тебя это было бы слишком длинное путешествие. Если ты будешь здесь, я с легкой душой оставлю все на молодых – я им велю во всем слушаться тебя.

– И когда же ты отправишься в путь?

Если станет известно, что Уриенс без колебаний доверяет королевство ей, это может сыграть ей на руку.

– Завтра, наверное. Или даже сегодня, после благословения полей. Вели слугам собрать мои вещи.

– Ты уверен, что сможешь одолеть столь долгий путь? Даже молодому человеку было бы непросто…

– Успокойся, дорогая. Я еще не настолько стар, чтоб разучиться ездить верхом, – сказал Уриенс, слегка нахмурившись, – и я уверен, что воды пойдут мне на пользу.

– Я тоже в этом уверена. – Моргейна встала из-за стола, почти не прикоснувшись к завтраку. – Если не возражаешь, я разыщу твоего дворецкого и велю ему приготовить все для твоего отъезда.

Все то время, пока процессия обходила поля, Моргейна стояла вместе с Уриенсом на холме у деревни и наблюдала за танцорами, скачущими не хуже молодых козлов. Интересно, знает ли хоть кто-нибудь из этих людей, что означают зеленые жезлы фаллической формы, увитые гирляндами из белых и красных цветов, и хорошенькая девушка с распущенными волосами, что невозмутимо шагает среди них? Девушка была цветущей и юной – ей явно было не больше четырнадцати, – и ее волосы, отливающие золотом, спускались до середины бедра. Она была одета в зеленое платье, на вид очень старое. Понимал ли кто-либо из них, что они видят, чувствовал ли, насколько неуместно здесь присутствие церковников – двух мальчишек в черном, со свечами и крестами, и священника, читающего молитвы на скверной латыни. Моргейна – и та лучше говорила по-латински, чем этот священник!

И словно в ответ на мысли Моргейны рядом с ней раздался знакомый голос:

– Как ты думаешь, леди, хоть кто-нибудь, кроме нас с тобой, знает, что здесь происходит?

Акколон на миг подхватил Моргейну под руку, помогая ей перебраться через глыбу вывороченной плугом земли, и Моргейна снова увидела у него на запястьях синих змей.

– Король Уриенс знает, но старается забыть. На мой взгляд, это еще худшее святотатство, чем полное неведение.

Моргейна думала, что молодой рыцарь вспылит; в определенном смысле слова, она даже хотела разозлить его. Прикосновение сильной руки Акколона вызвало в ней вспышку желания, но в то же время что-то в ней противилось этому желанию… Он молод и способен иметь детей, а она – всего лишь стареющая жена его старого отца… А кроме того, на них сейчас смотрели подданые Уриенса, и вся его родня, и домашний священник! Она не могла даже позволить себе высказать все, что думает. Она должна обращаться с Акколоном сдержанно и отстраненно – ведь он ее пасынок! Если бы Акколон сказал сейчас что-нибудь ласковое или пожалел ее, она бы разрыдалась при всех, принялась рвать на себе волосы и царапать лицо…

Но Акколон сказал лишь, так тихо, что даже ближайшие соседи не могли бы этого расслышать:

– Возможно, Владычице довольно того, что это знаем мы с тобой, Моргейна. Богиня не покинет нас, пока хоть один человек будет оказывать ей должный почет.

Моргейна на миг взглянула на Акколона. Молодой человек неотрывно смотрел на нее, и хотя он поддерживал ее любезно и отстраненно, от этого взгляда ее бросило в жар. Внезапно ей сделалось страшно и захотелось вырвать руку.

А затем в памяти ее всплыло воспоминание из тех времен, когда она жила на Авалоне, – она не думала об этом больше десяти лет. Один из друидов, обучающий молодых жриц тайной мудрости, сказал: «Если вы хотите получить послание от богов, которое подсказало бы вам, как поступать в этой жизни, присмотритесь к тому, что повторяется раз за разом. Это и будет послание богов, урок судьбы, который вы должны усвоить в этом воплощении. Он будет повторяться снова и снова, пока вы не сделаете его частью своей души и своего бессмертного духа».

Каждый мужчина, которого она когда-либо желала, был ее близким родичем: Ланселет, сын ее приемной матери, Артур, сын ее родной матери, и вот теперь – сын ее мужа…

Моргейна обнаружила, что у нее дрожат руки, – и что Акколон по-прежнему поддерживает ее. Она спросила, пытаясь привести мысли в порядок:

– Ты действительно веришь, что если здешний народ перестанет оказывать ей должный почет, Богиня лишит эту землю своей жизненной силы?

Это был вопрос из тех, какие можно было бы услышать на Авалоне, вопрос жрицы жрецу. Моргейна не хуже прочих жриц знала правильный ответ: боги останутся на своем месте и будут вершить свою волю вне зависимости от того, будут ли люди по-читать их на тот или иной лад. Но Акколон отозвался, сверкнув белозубой улыбкой, словно молодой зверь:

– Тогда получается, леди, что мы должны позаботиться, чтобы ей всегда оказывался должный почет, дабы жизнь этого мира не иссякла.

А потом он назвал ее именем, которое не произносится вслух – лишь жрец может так обратиться к жрице во время ритуала. Сердце Моргейны забилось так сильно, что ей стало дурно.

– Тише! – сказала Моргейна. Душа ее была полна смятения. – Сейчас не время и не место для подобных разговоров.

– В самом деле?

Они подошли к краю вспаханного поля. Акколон отпустил руку Моргейны, и почему-то ей сделалось холодно без этого прикосновения. Разряженные танцоры снова принялись скакать и размахивать фаллическими жезлами. Весенняя Дева – ветер растрепал и спутал ее длинные волосы – пошла вдоль круга танцоров, обмениваясь поцелуем с каждым из них; поцелуй был сдержанным, чисто ритуальным – она лишь касалась губами их щек. Уриенс нетерпеливо подозвал Моргейну поближе у себе; она стояла рядом с мужем, чопорная и холодная, и то место на запястье, к которому прикасалась рука Акколона, казалось ей единственным островком жара во всем ее заледенелом теле.

– Теперь, дорогая, – суетливо произнес Уриенс, – ты должна вознаградить танцоров, которые так славно позабавили нас сегодня.

Он кивнул слуге, и тот вручил ей полные пригоршни сладостей и засахаренных фруктов. Моргейна бросила сладости танцорам и зрителям, и те, смеясь и толкаясь, кинулись их подбирать. «Вечная насмешка над таинством… память тех дней, когда люди так же дрались за куски плоти жертвы… Ну ладно, пускай они позабыли ритуал – но так над ним насмехаться!…» Слуга снова и снова насыпал ей полные руки сладостей, и Моргейна раз за разом швыряла их в толпу. Окружающие не понимали этого ритуала – точно так же, как и танцоры, видевшие в нем обычное развлечение. Неужели они все позабыли? Весенняя Дева подошла к Моргейне, зардевшись от невинной гордости. Теперь Моргейна смогла рассмотреть, что, хоть девушка и красива, глаза ее пусты, а руки загрубели от работы в поле. Это была всего лишь хорошенькая крестьянская девушка, которая пыталась выполнить работу жрицы, даже не представляя, что же в действительности она совершает; глупо было бы обижаться на нее за это.

"И все– таки она – женщина. Она вершит работу Матери, как может, в меру своих сил и знаний. Не ее вина, что она не прошла обучения на Авалоне".

Моргейна толком не знача, чего от нее ждут, но когда девушка опустилась на колени перед королевой, Моргейна машинально приняла полузабытую позу благословляющей жрицы, и почувствовала на миг издавна знакомое ощущение присутствия чего-то иного, стоящего неизмеримо выше ее… Она на секунду возложила руки на голову девушки, и почувствовала, как сквозь нее пронесся поток силы, – и глуповатое лицо девушки на миг преобразилось. «Богиня вершит свою работу и в ней», – подумала Моргейна. А потом она увидела лицо Акколона. Он смотрел на нее с изумлением и благоговейным трепетом. Ей уже доводилось раньше видеть подобный взгляд – когда она призвала туманы Авалона… И ее затопило ощущение силы, как будто она внезапно вернулась к жизни.

А затем напряжение момента развеялось, и девушка, поднявшись на ноги, отступила и неловко поклонилась королевской свите. Уриенс раздал танцорам деньги и вручил некоторую сумму священнику, на свечи для церкви – и королевская свита отправилась домой. Моргейна степенно шла рядом с Уриенсом, напустив на себя невозмутимый вид, но внутри у нее бурлила жизненная сила. Пасынок Моргейны, Увейн, подобрался поближе и зашагал рядом с ней.

– Сегодня все было красивее, чем обычно, матушка. Шанна такая хорошенькая – ну, Весенняя Дева, дочка кузнеца Эвана. Но ты, матушка, – когда ты благословляла ее, ты была такая красивая! Это тебя нужно было сделать Весенней Девой…

– Ну, будет тебе, – со смехом упрекнула его Моргейна. – Неужто ты и вправду думаешь, что я могла бы нарядиться в зеленое, распустить волосы и плясать на вспаханных полях? Я ведь уже не девушка!

– Нет, – отозвался Увейн, смерив ее долгим взглядом, – но ты выглядишь, словно Богиня. Отец Эйан говорит, будто на самом деле Богиня – это демон, отвращающий народ от службы доброму Христу. Но знаешь, что я думаю? Я думаю, что Богиня была здесь, чтобы люди могли ее почитать, пока они не научились почитать святую Матерь Божью.

Шедший рядом с ними Акколон сказал:

– Богиня была прежде Христа, Увейн, и если ты будешь думать о ней как о Деве Марии, в том не будет ничего дурного. Ты должен всегда служить Владычице, каким бы именем ее ни называли. Но я бы тебе не советовал говорить об этом с отцом Эйаном.

– О, нет! – отозвался мальчик, округлив глаза. – Он не любит женщин – даже богинь.

– Интересно, а как он относится к королевам? – пробормотала себе под нос Моргейна.

Затем они добрались до замка, и Моргейна отправилась проверить, собраны ли вещи Уриенса. Ее захватила дневная неразбериха, и Моргейна спрятала сегодняшнее озарение поглубже, чтобы потом, на досуге, серьезно над этим поразмыслить.

Уриенс уехал вскоре после полудня, прихватив с собой своих рыцарей и пару дворецких. На прощание он нежно поцеловал Моргейну, а Аваллоху велел прислушиваться к советам Акколона и во всем слушаться королевы. Увейн дулся; он хотел ехать с обожаемым отцом, а Уриенс не желал возиться в дороге с ребенком. Моргейна утешила мальчика, пообещав, что он получит особенный гостинец. Но в конце концов с хлопотами было покончено, и Моргейна смогла наконец присесть у камина в большом зале – Мелайна забрала малышей спать, – и обдумать все то, что свалилось на нее сегодня.

Спустились сумерки – долгие сумерки дня солнцестояния. Моргейна взяла веретено и прялку, но она лишь делала вид, будто прядет, время от времени поворачивая веретено и вытягивая небольшой отрезок нити. Моргейна терпеть не могла прясть, и хоть она и редко обращалась к Уриенсу с просьбами, она все же попросила у него позволения нанять двух лишних прях, чтоб избавиться от этой ненавистной работы. Взамен она взяла на себя двойную долю ткачества. Моргейна не смела прясть: это вгоняло ее в странное состояние между сном и бодрствованием, и Моргейна боялась того, что она может увидеть. Вот и теперь она лишь изредка поворачивала веретено, чтоб слуги не заметили, что королева бездельничает… правда, все равно никто не посмел бы упрекнуть ее – она ведь трудилась с утра и до темна…

В комнате воцарился полумрак. Несколько темно-красных ярких полос – последних лучей заходящего солнца – лишь подчеркивали сгустившуюся в углах темноту. Моргейна сощурилась, думая о солнце, что садится сейчас за каменное кольцо на вершине холма, о процессии жриц, идущих за светом факела, что рассеивает тени… На миг перед ней промелькнуло лицо Враны, безмолвное и таинственное. Ей показалось, будто Врана шевельнула губами и произнесла ее имя… В сумраке перед ней проплывали лица: Элейна с распущенными волосами, застигнутая в постели Ланселета; Гвенвифар на свадьбе Моргейны, яростная и торжествующая; спокойное, неподвижное лицо незнакомой женщины со светлыми косами – женщины, которую она встречала лишь в своих видениях, Владычицы Авалона… И снова Врана – испуганная, умоляющая… Артур, идущий среди своих подданных со свечой в руках, словно кающийся грешник… Неужели священники посмеют потребовать от Верховного короля публичного покаяния?! А потом Моргейна увидела авалонскую ладью, затянутую черной тканью, словно для погребального обряда, и свое собственное лицо – оно словно бы отражалось в тумане, – и еще три женщины, тоже одетые в черное, и раненый мужчина, и его голова у нее на коленях…

Темноту комнаты прорезал багровый свет факела, и чей-то голос произнес:

– Ты пытаешься прясть в темноте, матушка? Моргейна подняла голову – неожиданная вспышка света привела ее в замешательство – и с раздражением бросила:

– Я же велела тебе не называть меня так! Акколон вставил факел в железное кольцо на стене и уселся у ног Моргейны.

– Богиня приходится матерью всем нам, леди, и я узнал ее в тебе…

– Ты что, смеешься надо мной? – взволнованно и требовательно спросила Моргейна.

– Я не смеюсь.

Акколон опустился перед нею на колени. Губы его дрожали.

– Я видел сегодня твое лицо. Неужто я посмею над этим смеяться, нося на руках вот это?

Он протянул к ней руки, и в неверном пляшущем свете Моргейне вдруг показалось, будто синие змеи на его запястьях зашевелились и подняли головы.

– Владычица, Мать, Богиня…

Руки молодого рыцаря сомкнулись на талии Моргейны, и Акколон спрятал лицо в ее коленях. Он тихо произнес:

– Ты для меня – олицетворение Богини…

Двигаясь, словно во сне, Моргейна наклонилась и поцеловала Акколона в шею, в мягкие завитки волос. Какая-то часть ее сознания испуганно заметалась.

Акколон поднял голову и поцеловал ее в губы. Моргейна, невольно ответив на поцелуй, почувствовала, что тает, распускается, словно цветок. Ее пронзило острое ощущение, смесь боли и удовольствия, – их языки соприкоснулись, и тело Моргейны переполнилось воспоминаниями… Как долго, бесконечно долго – весь этот бесконечный год, – ее тело заглушало все чувства, не позволяя себе пробудиться – ведь тогда пришлось бы ощущать ласки Уриенса…

"Я – жрица, – с вызовом подумала Моргейна, – и тело дано мне, чтобы служить Богине! То, чем я занималась с Уриенсом, было грехом, данью похоти! А то, что происходит сейчас, – истинно и свято…"

Руки Акколона, касающиеся Моргейны, дрожали; но когда молодой рыцарь заговорил, голос его звучал ровно и рассудительно.

– Думаю, все в замке уже спят. Я знал, что ты будешь сидеть здесь и ждать меня…

На миг эта уверенность возмутила Моргейну; но затем она склонила в голову: Они оба пребывали в руках Богини, и Моргейна не желала спорить с тем потоком, что нес ее, подобно реке; долго, слишком долго ее кружило в сонной, затхлой заводи, и вот теперь ее снова омывал поток жизни.

– А где Аваллох?

Акколон коротко рассмеялся.

– Он отправился в деревню, чтобы возлечь с Весенней Девой… Это один из наших обычаев, о которых местному священнику ничего не известно. Так повелось с тех самых пор, как наш отец постарел, а мы стали взрослыми. Аваллох считает, что это вполне совместимо с долгом христианина: стремление быть отцом своих подданных – или, по крайней мере, столько, скольких получится. Уриенс в молодости поступал точно так же. Аваллох предложил мне бросить жребий – кому на сей раз доведется воспользоваться этой привилегией, – и я было согласился, но затем вспомнил, как ты благословила ту девицу, и понял, что я должен делать…

– Авалон так далеко… – нерешительно попыталась возразить Моргейна.

– Но Она повсюду, – сказал Акколон, спрятав лицо у нее на груди.

– Значит, так тому и быть, – прошептала Моргейна и встала. Она подняла Акколона с колен и повернулась было к лестнице, но остановилась на полушаге. Нет, не здесь. В этом замке не было постели, которую они могли бы с честью разделить. Ей вспомнилось распространенное среди друидов выражение: «Разве можно под крышей, сделанной руками людей, должным образом почтить то, что не было ни сделано, ни сотворено человеком?»

Прочь отсюда – в ночь, под открытое небо. Когда они вышли на пустынный двор, через небо пронеслась падающая звезда – так стремительно, что на миг Моргейне почудилось, будто само небо закружилось, и земля качнулась у нее под ногами… а потом звезда исчезла, ослепив их обоих.

– Пойдем, – прошептала она, взяв Акколона за руку, и повела его вверх по склону, в сад; белые лепестки падали в темноте и кружились вокруг них. Моргейна расстелила на траве свой плащ, словно очертила под небом магический круг; потом она протянула к Акколону руки и прошептала: – Иди сюда!

Его тело темным силуэтом вырисовалось на фоне звездного неба.

Свершилось – Она со мной… Мать, я недостойна твоего взгляда… но это снова произошло… я глубоко вздохнула и задержала дыхание, чтобы не разразиться рыданиями. После всех этих лет, после моего предательства и моего неверия она снова снизошла ко мне, и я снова стала жрицей. В слабом свете луны я увидела у края поля, на котором мы лежали, поблескивающие глаза – словно какие-то зверьки притаились в живой изгороди. Мы были не одни. Маленький народец холмов знал, что мы здесь и что Богиня вершит здесь свое дело, – и пришел посмотреть на творящееся таинство, которого не видали в этих краях с тех самых пор, как Уриенс постарел, а мир обратился к христианству и сделался серым и безрадостным. Едва слышное эхо донесло до меня благоговейный шепот и ответ на языке, из которого я знала не более десятка слов:

– Свершилось! Да будет так!

На моем лбу все еще виднелся знак милости Богини – хоть он и поблек под чепцом домохозяйки, который я начала носить по желанию Уриенса, – но теперь это не могло мне помочь. Глядя на гаснущие звезды, я не знала, захватит ли меня восход солнца врасплох в моем бдении или нет; половину жизни ход солнца не отражался в моей крови, и я не могла уже угадать на восточном крае горизонта точное место, где появится встающее солнце, чтоб поприветствовать его. Теперь я даже не знала, как циклы моего тела соотносятся с ходом луны – так мало сохранила я из знаний, полученных на Авалоне… Я была одна, я не имела ничего, кроме расплывчатых воспоминаний – и должна была как-то вернуть обратно все то, что некогда было частью меня.

С тех пор я всегда тайно носила его при себе – единственное воспоминание об этой ночи, которое я могла сохранить. Я даже не подкрашивала знак у себя на лбу, отчасти из-за Уриенса – он непременно спросил бы, зачем я это делаю, – а отчасти потому, что знала: я еще недостойна. Я не могла носить полумесяц так, как он носил потускневших змей – как украшение и полузабытое напоминание о давних днях, что минули и более не вернутся. Шли месяцы и складывались в годы. Какая-то часть меня действовала, словно кукла, и исполняла все, что от меня хотел Уриенс, – пряла и ткала, готовила лекарства из трав, присматривала за его сыном и внуком, выслушивала его рассказы, вышивала для него одежду и ухаживала за ним, когда он болел… Я делала все это, почти не задумываясь, а когда он брал меня – это было неприятно, но не затягивалось надолго, – мой разум и тело охватывало оцепенение.

Я установила новый камень так, чтобы он оказался следующим в магической последовательности чисел – теперь, под зимними звездами потоки переменились. Затем я вернулась домой, промерзнув до костей, и рассказала, что якобы ночь застигла меня среди холмов и я ночевала в заброшенной пастушьей хижине – когда пошел снег, Уриенс испугался и отправил двоих слуг на поиски. Вскоре холмы покрыл глубокий снег, вынудив меня большую часть зимы провести под крышей, но я чувствовала приближение бурь и рискнула в день зимнего солнцестояния наведаться к каменному кольцу – я знала, что камни следует очистить… Я знала, что в великих кругах никогда не лежит снег, и подумала, что в кругах поменьше должно быть так же, раз уж их магия действует.