Еще толком не проснувшись, Гвенвифар почувствовала, как сквозь полог кровати проникает ослепительно яркий солнечный свет. «Лето пришло». И тут же: «Белтайн». Самый разгул язычества… королева не сомневалась, что нынче ночью многие слуги и служанки ее украдкой выскользнут за двери, как только на Драконьем острове заполыхают костры в честь этой их Богини, дабы возлечь друг с другом в полях… «И кое-кто наверняка возвратится домой с ребенком Бога во чреве… в то время как я, христианская жена, никак не могу родить сына своему дорогому супругу и лорду…»

Устроившись на боку, она глядела на спящего Артура. О да, он – ее дорогой супруг и лорд, она искренне его любит. Он взял ее как довесок к приданому, в глаза невесты не видя; однако же любил ее, холил? и лелеял, и почитал… не ее вина, что она не в силах исполнить первейший долг королевы и родить Артуру сына и наследника для королевства.

Ланселет… нет, она дала себе слово, когда тот в последний раз уезжал от двора, что больше не станет о нем думать. Она по-прежнему алкала его сердцем, телом и душою, однако поклялась быть Артуру верной и преданной женой; никогда больше не позволит она Ланселету даже тех игр и ласк, после которых оба они тосковали о большем… Это означает играть с грехом, даже если дальше они не идут.

Белтайн. Ну что ж, пожалуй, как христианке и королеве христианского двора, долг велит ей устроить в этот день забавы и пиршества, дабы все подданные ее повеселились, не подвергая опасности свои души. Гвиневера полагала, что Артур объявил по всей стране о том, что на Пятидесятницу затеваются турниры и игрища и победителей ждут награды; так король поступал всякий год с тех пор, как двор перебрался в Камелот; однако в замке наберется достаточно народу, чтобы устроить состязания и в этот день тоже; а в качестве трофея отлично сгодится серебряная чаша. Будут танцы, музыканты сыграют на арфе; а что до женщин, так она предложит ленту в награду той, что спрядет за час больше шерсти или выткет самый большой кусок гобелена; да-да, надо отвлечь народ невинными развлечениями, чтобы никто из ее подданных не жалел о запретных игрищах на Драконьем острове. Королева села на постели и принялась одеваться; нужно пойти поговорить с Кэем, не откладывая.

Но хотя королева хлопотала все утро, не покладая рук, и хотя Артур, когда она рассказала мужу о своей затее, пришел в полный восторг и в свою очередь все утро обсуждал с Кэем награды для лучших мечников и всадников; да, и надо бы еще какой-нибудь трофей подобрать для победителя среди отроков! – однако же Гвенвифар так и не смогла избавиться от грызущего беспокойства. «В этот день древние Боги велят нам чтить плодородие и плодовитость, а я… я по-прежнему бесплодна». И вот, за час до полудня, – когда герольды затрубят в трубы, созывая народ на ристалище к началу состязаний, – Гвенвифар отправилась к Моргейне, сама еще не зная, что ей скажет.

Моргейна взяла на себя надзор за красильней, где окрашивали спряденную шерсть, и приглядывала за королевиной пивоварней: она знала, как не дать скиснуть сваренному элю, как перегонять спирт для лекарственных снадобий, как изготовлять из цветочных лепестков духи более тонкие, нежели привозные из-за моря, те, что стоят дороже золота. Кое-кто из обитательниц замка всерьез считал это магией, однако Моргейна уверяла, что нет; просто она изучала свойства растений, цветов и злаков. Любая женщина, твердила Моргейна, способна делать то же самое, ежели не пожалеет сил и времени и ежели руки у нее не крюки.

Гвенвифар отыскала Моргейну в пивоварне: подобрав подол парадного платья и накрыв волосы куском ткани, она принюхивалась к испортившемуся содержимому корчаги.

– Вылейте это, – распорядилась она. – Надо думать, закваска остыла; вот пиво и скисло. Завтра сварим еще; а на сегодня пива хватит, и с избытком, даже на королевин пир, раз уж пришла ей в голову этакая блажь.

– А тебе, значит, пир не в радость, сестрица? – спросила королева.

Моргейна развернулась к вошедшей.

– Не то чтобы, – отвечала она, – однако дивлюсь я, что ты, Гвен, затеяла праздник: я-то полагала, что на Белтайн у нас будет сплошной пост да благочестивые моления, хотя бы того ради, чтобы все видели: ты – не из тех, кто станет веселиться в честь Богини полей и хлебов.

Гвенвифар покраснела; она понятия не имела, потешается ли над нею Моргейна или говорит серьезно.

– Возможно, Господь распорядился, чтобы весь народ веселился в честь прихода лета, а про Богиню и упоминать незачем… ох, сама не знаю, что и думать… а ты – ты веришь, что Богиня дарит жизнь полям и нивам, и утробам овец, телиц и женщин?

– Так учили меня на Авалоне, Гвен. А почему ты спрашиваешь об этом сейчас?

Моргейна сдернула с головы лоскут, которым прикрывала волосы, и Гвенвифар внезапно осознала: да ведь она красива! Моргейна старше Гвенвифар, – ей, надо думать, уже за тридцать; а сама словно ни на день не состарилась с того самого дня, когда Гвен увидела ее в первый раз… не зря все считают ее колдуньей! На ней было платье из тонкой темно-синей шерсти, очень простое и строгое, однако темные волосы перевивали цветные ленты; подхваченные за ушами, шелковистые пряди скреплялись золотой шпилькой. Рядом с Моргейной Гвенвифар ощущала себя сущей наседкой, невзрачной домохозяйкой, даже при том, что она – Верховная королева Британии, а Моргейна – лишь герцогиня, да еще и язычница в придачу.

Моргейна столько всего знает, а сама она ужас до чего невежественна: только и умеет, что написать свое имя да с грехом пополам разбирать Евангелие. А вот Моргейна в книжной премудрости весьма преуспела, читает и пишет, да и в делах хозяйственных тоже сведуща: умеет прясть и ткать, и вышивать шелком, и пряжу красить, и пиво варить; а в придачу еще и в травах и в магии разбирается.

– Сестрица… об этом поминают в шутку… но… но правда ли, что ты знаешь… всевозможные заклинания и заговоры на зачатие? – запинаясь, выговорила Гвенвифар наконец. – Я… я не могу больше так жить: каждая придворная дама провожает взглядом каждый кусок, что я беру в рот, высматривая, не беременна ли я, или примечает, как туго я затягиваю пояс! Моргейна, если ты и в самом деле знаешь такие заговоры, если слухи не врут… сестра моя, заклинаю тебя… не поможешь ли мне своим искусством?

Растроганная, встревоженная, Моргейна коснулась рукою плеча Гвенвифар.

– Да, это правда; на Авалоне говорят, что амулеты могут поспособствовать, если женщина все никак не родит, а должна бы… но, Гвенвифар… – Она замялась, и лицо королевы заполыхало краской стыда. Наконец Моргейна продолжила: – Но я – не Богиня. Может статься, такова ее воля, что у вас с Артуром не будет детей. Ты в самом деле хочешь попытаться изменить замысел Божий заклинаниями и амулетами?

– Даже Христос молился в саду: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия…» [Мф 26:39] – исступленно выкрикнула Гвенвифар.

– А еще Он прибавлял: «Впрочем не как Я хочу, но как Ты» [Мф 26:39], – напомнила ей Моргейна.

– Дивлюсь я, что ты знаешь такие вещи…

– Гвенвифар, я прожила при дворе Игрейны целых одиннадцать лет и проповедей наслушалась никак не меньше тебя.

– И все же не понимаю я, как может Господь желать того, чтобы по смерти Артура в королевстве вновь воцарился хаос, – воскликнула Гвенвифар, словно со стороны слыша собственный голос: пронзительный, резкий, озлобленный. – Все эти годы я была верна мужу… да, я знаю, что ты мне не веришь; ты небось думаешь так же, как все придворные дамы: дескать, я изменила лорду моему с Ланселетом… но это не так, Моргейна, клянусь тебе, это не так…

– Гвен, Гвен! Я не исповедник тебе! Я тебя ни в чем не обвиняла!

– Но могла бы, кабы захотела; и, сдается мне, ты ревнуешь, – отпарировала Гвенвифар в бешенстве и тут же покаянно воскликнула: – Ох, нет! Нет, не хочу я с тобой ссориться, Моргейна, сестра моя, – ох, нет, я же пришла умолять тебя о помощи… – Из глаз ее потоком хлынули слезы. – Я ничего дурного не делала, я всегда была хорошей и верной женой, я вела дом моего супруга и тщилась ни в коем случае не опозорить его двор, я молилась за него, я старалась исполнять волю Божию, ни малую толику не погрешила я против долга, и все же… и все же… за всю мою верность и преданность… ничего я с этой сделки не получила, ройным счетом ничего! Каждая уличная шлюха, каждая распутница из тех, что таскается с солдатскими обозами, они-то щеголяют своими огромными животами, своей плодовитостью, в то время как я… я… ничего у меня нет, ничего… – И Гвенвифар бурно разрыдалась, закрыв лицо руками.

Голос Моргейны звучал озадаченно, но ласково. Она обняла королеву за плечи и привлекла ее к себе.

– Не плачь, ну, не плачь же… Гвенвифар, посмотри же на меня: тебе и впрямь так горько, что ты бездетна?

– Я ни о чем другом и думать не могу, денно и нощно… – всхлипнула Гвенвифар, пытаясь сдержать рыдания.

– Да, вижу, тяжко тебе приходится, – промолвила Моргейна после долгой паузы. Ей казалось, она слышит мысли Гвенвифар так же ясно, как если бы та облекла их в слова:

– Хотела бы я помочь тебе, сестра… но не лежит у меня душа к амулетам и магии. На Авалоне нас учат, что простецам такие вещи, может, и нужны, но мудрые с ними не связываются и мирятся с участью, что назначили им Боги… – Произнося эти слова, Моргейна чувствовала себя сущей лицемеркой; ей вспомнилось то утро, когда она отправилась искать корешки и травы для настоя, способного избавить ее от Артурова ребенка. И это называется – покорствовать воле Богини?

Но ведь в конце концов она отказалась от своего замысла…

И, во власти внезапно накатившей усталости, Моргейна подумала: «Я, не желавшая никакого ребенка, едва не умерла родами, но произвела-таки дитя на свет; Гвенвифар денно и нощно молится о ребенке, но пусто ее чрево и руки пусты. И в этом – благость воли Богов?»

Однако же Моргейна сочла своим долгом предостеречь королеву:

– Гвенвифар, пойми вот что: амулеты зачастую срабатывают не так, как тебе бы того желалось. С чего ты взяла, что Богиня, которой служу я, сможет послать тебе сына, в то время как твоему Господу, который в твоих глазах более всемогущ, чем все прочие Боги, вместе взятые, это не под силу?

Слова Моргейны прозвучали кощунством, и Гвенвифар сгорала со стыда. Однако же она поразмыслила – и сдавленно проговорила вслух:

– Думаю, это потому, что Господу дела нет до женщин: все его священники – мужчины, а в Священном Писании тут и там говорится, что женщины – искусительницы и порождение зла; может статься, поэтому Бог меня и не слышит. А о ребенке я воззову к Богине… Господу все равно… – И Гвенвифар вновь бурно зарыдала. – Моргейна, – восклицала она, – если и ты не в силах мне помочь, я клянусь, что сегодня же ночью отправлюсь на Драконий остров на лодке, я дам слуге золота, чтобы отвез меня туда, и когда заполыхают костры, я тоже стану умолять Богиню подарить мне дитя… Клянусь тебе, Моргейна, что я это сделаю… – И королева увидела себя в свете костров: вот она обходит пламя кругом, вот удаляется в ночь во власти безликого незнакомца, покоится в его объятиях… при этой мысли все тело ее оцепенело от боли и отдающего стыдом наслаждения.

Холодея от ужаса, Моргейна слушала ее излияния. «Никогда она этого не сделает, в последний момент она точно струсит… мне, даже мне было страшно, а ведь я всегда знала, что девственность моя предназначена Богу…» А в следующий миг, слыша в голосе невестки неподдельное отчаяние, подумала: «А ведь может и сделать; и тогда возненавидит себя до самой смерти».

Тишину в комнате нарушали лишь всхлипывания Гвенвифар. Моргейна подождала немного, чтобы королева слегка успокоилась, и сказала:

– Сестра, я сделаю для тебя, что смогу. Артур вполне может дать тебе ребенка; тебе незачем отправляться к кострам Белтайна или искать другого мужчину. Пообещай никогда не говорить вслух, что я тебе об этом сказала, и вопросов тоже не задавай. Но воистину одно дитя Артур зачал.

Гвенвифар уставилась на нее во все глаза.

– Он говорил мне, что детей у него нет…

– Может статься, он просто не знает. Но я видела ребенка своими глазами. Он воспитывается при дворе Моргаузы…

– Но тогда, раз у Артура сын уже есть и если я ему ребенка так и не рожу…

– Нет! – быстро возразила Моргейна, и голос ее прозвучал хрипло и резко. – Я же сказала: никому об этом не говори; этого ребенка он никогда не сможет признать. Если ты так и не родишь ему сына, тогда королевство перейдет к Гавейну. Гвенвифар, ни о чем меня не спрашивай; я ничего тебе более не скажу, одно лишь: если ты не в силах родить, виноват в этом не Артур.

– С прошлой осени я так ни разу и не понесла… и за все эти годы такое случалось только трижды… – Гвенвифар сглотнула, утирая лицо покрывалом. – Если я вручу себя Богине, она ведь смилостивится надо мною…

– Может, и так, – вздохнула Моргейна. – И ехать на Драконий остров тебе незачем. Ты можешь зачать, я знаю… пожалуй, амулет помог бы тебе доносить дитя до родов. Но предупреждаю тебя еще раз, Гвенвифар: чары и амулеты срабатывают не так, как хочется того мужам и женам, но по своим собственным законам, и законы эти столь же странны и непредсказуемы, как ход времени в волшебной стране. И не вини меня, Гвенвифар, если амулет подействует не так, как ты рассчитываешь.

– Если он даст мне хотя бы тень надежды забеременеть от моего лорда…

– Даст, – заверила Моргейна и направилась к дверям. Гвенвифар поспешила за нею, точно ребенок за матерью. И что же это окажется за амулет такой, гадала королева, и как он сработает, и отчего у Моргейны вид такой торжественный и отчужденный, словно она сама – Великая Богиня? Но, сказала себе Гвенвифар, вдохнув поглубже, она покорно смирится с чем угодно, лишь бы только исполнилось заветное желание ее сердца.

Час спустя, когда затрубили трубы и Моргейна с Гвенвифар сидели бок о бок у самого края поля, к ним перегнулась Элейна и промолвила:

– Гляньте-ка! Кто это там выезжает на ристалище рядом с Гавейном?

– Это Ланселет, – задохнулась королева. – Он вернулся.

Ланселет похорошел еще больше. Щеку его перечеркивал красный рубец, Бог весть где полученный; как ни странно, шрам ничуть его не портил, но лишь подчеркивал его свирепую красоту дикой кошки. В седле он сидел как влитой. Гвенвифар делала вид, что слушает болтовню Элейны, а на самом деле не понимала ни слова, не сводя взгляда с всадника.

«Горькая, ох, что за горькая ирония! Почему же сейчас, когда я твердо решилась, я дала клятву не думать о нем более и свято исполнять предписанный мне долг перед лордом моим и королем…» На шее, под крученым золотым ожерельем, – подарком Артура на пятый год их брака, – она ощущала тяжесть Моргейнова амулета, зашитого в крохотный мешочек, что покоился в ложбинке между грудями. Королева понятия не имела, что там внутри; да и знать того не хотела.

И однако же против собственной воли Гвенвифар вспоминала слова Артура: «Ежели так случится, что ты и впрямь произведешь на свет дитя, я ни о чем допытываться не стану… ты меня понимаешь?» О да, Гвенвифар отлично его поняла. Сын Ланселета может стать наследником королевства. Не за то ли ей это новое искушение, что она уже впала в тяжкий грех, впутавшись в Моргейнино чародейство и пытаясь безумными, непристойными угрозами вынудить Моргейну помочь ей?…

«Какая мне разница, если я рожу моему королю сына… а если Господь и проклянет меня за это, так что мне за дело?» Гвенвифар тут же испугалась мыслей столь кощунственных; однако размышлять о том, чтобы отправиться к кострам Белтайна – кощунство не меньшее…

– Глядите-ка, Гавейн повержен… даже ему против Ланселета не выстоять! – восторженно закричала Элейна. – Ой, и Кэй тоже! Как только у Ланселета духа хватило сбросить с коня хромого?

– Элейна, ну, можно ли быть такой дурочкой, – вмешалась Моргейна. – По-твоему, Кэй поблагодарил бы Ланселета за снисхождение? Если Кэй участвует в турнирах, конечно же, он знает, чем рискует! Никто ведь не заставляет его драться.

С того самого мгновения, как на поле выехал Ланселет, сама судьба предопределила, кому достанется приз. Соратники добродушно ворчали, наблюдая за происходящим.

– Теперь, когда Ланселет здесь, нам на поле можно и не выезжать, – со смехом заявил Гавейн, одной рукою обнимая кузена за плечи. – Ланс, ты не мог задержаться на денек-другой?

Ланселет тоже хохотал; лицо его разрумянилось. Он принял золотую чашу – и подбросил ее в воздух.

– Вот и матушка твоя уговаривала меня остаться в Лотиане на Белтайн. Да я не затем приехал, чтобы отнять у тебя награду: награды мне не нужны. Гвенвифар, госпожа моя, – воскликнул он, – возьми эту чашу, а взамен дай мне ленту, что носишь на шее. А чаша пусть украсит алтарь или стол самой королевы!

Гвенвифар смущенно схватилась за ленту, на которой висел Моргейнин амулет.

– Эту вещь я никак не могу тебе отдать, друг мой… – Королева отстегнула шелковый рукав, что сама же расшила мелким жемчугом. – Возьми вот это в знак моей приязни. А что до наград… что ж, я вас всех оделю… – И королева жестом поманила Гавейна с Гаретом, что ехали след в след за Ланселетом.

– Жест любезный и учтивый, – похвалил Артур, вставая. Ланселет принял вышитый рукав, поцеловал его и закрепил на шлеме. – Однако самого доблестного бойца моего ждут и иные почести. Добро пожаловать к нам за стол, Ланселет, тебе отвели место на возвышении. Заодно и расскажешь нам, чего повидал с тех пор, как уехал из Камелота.

Гвенвифар, извинившись, удалилась вместе со своими дамами готовиться к пиру. Элейна и Мелеас без умолку тараторили о том, как Ланселет доблестен, как великолепно сидит на коне и как же великодушно с его стороны отказаться от всяких притязаний на награду! А Гвенвифар думала лишь о том, каким взглядом смотрел на нее Ланселет, умоляя о ленте с шеи. Королева подняла глаза: на губах Моргейны играла мрачноватая, загадочная улыбка. «А ведь я даже помолиться не могу о спокойствии душевном; право молиться я утратила».

В течение первого часа, пока длился пир, королева расхаживала по залу, следя, чтобы все гости разместились как подобает и угостились на славу. К тому времени, как она заняла свое место на возвышении, большинство сотрапезников уже перепились, а снаружи окончательно стемнело. Слуги внесли светильники и факелы, закрепили их на стене, и Артур весело объявил:

– Глянь-ка, госпожа моя, вот и мы зажигаем свои огни в честь Белтайна – но только в замке!

Моргейна устроилась рядом с Ланселетом. Лицо королевы горело от жары и выпитого вина; она отвернулась, лишь бы не видеть их вместе.

– Ах да, сегодня же и в самом деле Белтайн… я и позабыл, – промолвил Ланселет, зевая во весь рот.

– И Гвенвифар распорядилась устроить пир, чтобы никто из наших подданных не поддался соблазну ускользнуть в ночь на свершение древних обрядов, – промолвил Артур. – Как говорится, есть много способов освежевать волка, не обязательно выгонять его из шкуры… Если бы я запретил костры, я повел бы себя как тиран…

– …И предатель по отношению к Авалону, брат мой, – негромко проговорила Моргейна.

– Но если благодаря радениям моей госпожи приближенным моим приятнее сидеть здесь, на пиру, чем бежать в поля и плясать у костров, так, значит, цель наша достигнута средствами куда более простыми!

Моргейна пожала плечами. Гвенвифар казалось, что золовка ее изрядно забавляется про себя. Пила она мало; кажется, за королевским столом она одна сохранила ясную голову.

– Ты только что из Лотиана, Ланселет, – соблюдают ли там обряды Белтайна?

– Королева уверяет, что да, – кивнул Ланселет, – но, может статься, она просто шутила со мною – откуда мне знать. Из того, что я видел, ничто не заставляло усомниться в том, что королева Моргауза – наихристианнейшая из дам. – Он смущенно вскинул глаза на Гавейна, и от внимания Гвенвифар это не укрылось. – Гавейн, попрошу заметить: я ни слова не сказал против госпожи Лотиана; я с твоей родней не ссорюсь…

Ответом ему был лишь негромкий храп. Моргейна нервно рассмеялась.

– Гляньте-ка, а Гавейн-то уснул – положив голову прямо на стол! Я тоже не прочь узнать новости Лотиана, Ланселет… Не думаю, что тамошние уроженцы так быстро забудут костры Белтайна. Солнечные токи бушуют в крови любого, кто воспитывался на Авалоне, как я, как королева Моргауза… верно, Ланселет? Артур, а ты помнишь обряд коронования на Драконьем острове? Сколько же лет с тех пор минуло – девять или десять?…

Артур недовольно поморщился, хотя ответил вполне учтиво:

– Много лет минуло с тех пор, это ты правду сказала, сестрица, а ведь мир меняется с каждым годом. Думается мне, время сих обрядов прошло, кроме как, может статься, для тех, что живут плодами полей и нив и вынуждены просить благословения Богини… Так говорит Талиесин, и спорить с ним я не стану. Но, полагаю я, эти древние ритуалы ни к чему таким, как мы, жителям городов и замков, слышавшим слово Христово. – Артур поднял чашу с вином, осушил ее и с пьяным напором возгласил: – Господь, дай нам всего, чего мы желаем… всего, что вправе мы получить… дабы не взывать нам к древним богам, верно, Ланс?

Прежде чем ответить, Ланселет на миг задержал взгляд на королеве:

– Кто из нас имеет все, чего желает, король мой? Ни один властелин и ни один бог такого не дарует.

– А я хочу, чтоб мои… мои п-подданные имели все, что им надобно, – повторил Артур, еле ворочая языком. – Вот и королева моя того же хочет, раз устроила здесь для нас маленький такой Бел… Белтайн…

– Артур, – мягко укорила Моргейна, – ты пьян.

– И что с того? – воинственно осведомился король. – На моем собственном пиру, у моего собственного оч… очага; а зачем, спрашивается, я столько лет сражался с саксами? Да чтоб сидеть за моим Круглым Столом и наслаждаться ми… миром, и добрым элем и вином, и сладкой музыкой… а куда подевался Кевин Арфист? Или на моем пиру музыки уже и не дождаться?

– Ручаюсь, он отправился на Драконий остров поклониться Богине у ее костров и сыграть там на арфе, – со смехом откликнулся Ланселет.

– Так это ж… измена, – заплетающимся языком проговорил Артур. – Вот вам еще причина запретить костры Белтайна: чтоб у меня тут музыка была…

– Ты не можешь распоряжаться чужой совестью, брат мой, – беззаботно рассмеявшись, обронила Моргейна. – Кевин – друид и вправе посвящать свою музыку своим собственным богам, коли захочет. – Молодая женщина подперла голову рукой; ну ни дать ни взять кошка, слизывающая с усов сливки, подумала про себя Гвенвифар. – Но, сдается мне, он уже отметил Белтайн на свой лад; и, конечно же, сейчас мирно спит в своей постели, ибо здесь все перепились настолько, что не отличат его игру от моей и от Гавейновых визгливых волынок! Вы смотрите, он даже во сне музыку Лотиана наигрывает! – добавила Моргейна: спящий Гавейн только что огласил зал особенно сиплым всхрапыванием. Молодая женщина поманила рукою одного из дворецких, и тот, склонившись над рыцарем, уговорил его подняться на ноги. Гавейн неуверенно поклонился Артуру и, пошатываясь, вышел из зала.

Ланселет поднял чашу – и осушил ее до дна.

– Думаю, с меня тоже хватит музыки и пиршеств… выехал я еще до рассвета, чтобы успеть на сегодняшний турнир, и вскорости, наверное, попрошу дозволения пойти спать, Артур. – Гвенвифар поняла, что он пьян, лишь по случайно проскочившей вольности: прилюдно Ланселет неизменно обращался к Артуру с официальным «лорд мой» или «мой король» и лишь наедине называл его кузеном или просто Артуром.

Однако сейчас, когда пир близился к концу и лишь несколько сотрапезников еще сохраняли трезвую голову, никто ничего не заметил: с тем же успехом они могли бы беседовать наедине. Артур даже не потрудился ответить; он бессильно развалился на сиденье и полузакрыл глаза. Ну что ж, подумала Гвенвифар, он же сам сказал: это – его пир, и его домашний очаг, а если мужчина уже и не вправе напиться в собственном доме, так зачем, спрашивается, было воевать столько лет?

А если нынче ночью Артур окажется слишком пьян, чтобы разделить с нею ложе… Гвенвифар ощущала легкое прикосновение ленты к шее, и подвешенный к ней талисман – такой тяжелый, и грудь жжет словно огнем… «Это же Белтайн; неужто он даже ради праздника не мог трезвым остаться? Кабы его пригласили на один из этих древних языческих пиров, уж он бы о том не забыл, – думала про себя королева, и щеки ее пылали от мыслей столь нескромных. Наверное, я тоже пьяна». Гвенвифар сердито оглянулась на Моргейну: спокойная, невозмутимая, она теребила ленточки на своей арфе. И с чего это она так улыбается?

Ланселет нагнулся к королеве.

– Сдается мне, лорд наш и король тоже устал от вина и веселья, королева моя. Отпусти слуг и соратников, госпожа, а я отыщу Артурова дворецкого, чтобы помог ему дойти до кровати.

И рыцарь поднялся от стола. Гвенвифар видела, что и он тоже пьян, однако на нем это почти не сказывалось; вот только двигался он чуть более выверенно, чем обычно. Королева принялась обходить гостей, желая им доброй ночи и чувствуя, что перед глазами у нее все плывет и на ногах она стоит нетвердо. Моргейна по-прежнему загадочно улыбалась, и в ушах королевы вновь зазвучали слова проклятой колдуньи: «Не пытайся винить меня, Гвенвифар, если амулет подействует не так, как ты рассчитываешь…»

Ланселет, протолкавшись сквозь поток гостей, хлынувший за двери, возвратился к королеве.

– Никак не могу отыскать слугу нашего господина… в кухне говорят, все отправились на Драконий остров, к кострам… А Гавейн еще здесь, или хотя бы Балан? Только у этих двоих и хватит силы донести лорда нашего и короля до постели…

– Гавейн слишком пьян, чтобы себя самого донести, – возразила Гвенвифар, – а Балана я и вовсе не видела. А вот ты его точно не дотащишь, он тебя выше, да и тяжелее…

– И все-таки придется попробовать, – со смехом промолвил Ланселет, склоняясь над Артуром.

– Ну же, кузен… Гвидион! В постель тебя нести некому, так что обопрись-ка лучше на мою руку. Ну, давай, поднимайся… вот и славно, – настаивал Ланселет, увещевая короля, точно ребенка. А ведь Ланселет и сам не то чтобы твердо на ногах держится, отметила про себя Гвенвифар, идя вслед за мужчинами… да и она тоже, если на то пошло… отличное зрелище, то-то слуги бы позабавились, будь они трезвы настолько, чтобы заметить. Верховный король, Верховная королева и королевский конюший, пошатываясь, бредут в спальню в канун праздника Белтайн, и все трое настолько пьяны, что и на ногах не стоят…

Но, перешагнув с помощью Ланселета через порог своих покоев, Артур слегка протрезвел; он подошел к стоящему в углу кувшину для умывания, плеснул водою себе в лицо и жадно отпил.

– Спасибо тебе, кузен, – промолвил он, по-прежнему с трудом ворочая языком. – Нам с женой воистину есть за что благодарить тебя, и ведомо мне, что ты всей душой любишь нас обоих…

– И Господь мне в том свидетель, – отозвался Ланселет, глядя на Гвенвифар едва ли не с отчаянием. – Не пойти ли мне отыскать кого-нибудь из твоих слуг, кузен?

– Нет, задержись на минуту, – попросил Артур. – Мне надо кое-что сказать тебе, а если у меня недостанет храбрости сейчас, во хмелю, то трезвым я точно этого не выговорю. Гвен, ты ведь сумеешь обойтись без своих женщин? Не хочу я, чтобы болтливые языки разнесли это все за пределами спальни. Ланселет, пойди сюда и сядь рядом, – и, опустившись на край кровати, король протянул руку другу. – И ты тоже, радость моя… а теперь слушайте меня оба. Гвенвифар бездетна… и думаете, я не вижу, как вы друг на друга смотрите? Однажды я уже говорил об этом с Гвен, но она такая скромница и так набожна, она и слушать меня не стала. Однако ж теперь, в канун Белтайна, когда все живое на этой земле словно кричит о плодородии и размножении… да как же мне это сказать-то? У саксов есть одно древнее присловье: друг – это тот, кому ты готов ссудить любимую жену и любимый меч.

Лицо Гвенвифар горело: она не смела поднять глаз ни на одного из мужчин. А король между тем медленно продолжал:

– Твой сын, Ланс, унаследует мое королевство; и лучше так, нежели отойдет оно к сыновьям Лота… О да, епископ Патриций, конечно же, назовет это тяжким грехом; можно подумать, Бог его – это старуха-дуэнья, что разгуливает ночами, проверяя, кто в чьей постели спит… Сдается мне, не произвести сына и наследника для королевства – грех куда больший. Вот тогда страну ждет хаос, что грозил нам до того, как на трон взошел Утер… друг мой, кузен мой, что скажешь?

Ланселет облизнул губы, и Гвенвифар почувствовала, что во рту у нее тоже разом пересохло.

– Не знаю, что и сказать, король мой… мой друг… мой кузен, – наконец, выговорил рыцарь. – Господу ведомо… на всей земле нет иной женщины… – и голос его прервался. Он неотрывно глядел на Гвенвифар, и в глазах его отражалось желание столь откровенное, что королеве казалось, она этого просто не выдержит. На краткий миг ей почудилось, что она теряет сознание, и Гвенвифар ухватилась за спинку кровати, чтобы не упасть.

«Я все еще пьяна, – думала она, – мне это снится, я никак не могла услышать из его уст то, что якобы услышала…» И вновь накатил мучительный, испепеляющий стыд. Как можно допустить, чтобы эти двое говорили о ней так – и не умереть на месте?

Ланселет неотрывно смотрел на нее.

– Пусть… пусть решает госпожа моя.

Артур протянул к ней руки. Он уже скинул сапоги и богатое платье, в котором щеголял на пиру; теперь, в одной лишь нижней рубахе, он как две капли воды походил на мальчишку, с которым она сочеталась браком много лет назад.

– Иди сюда, Гвен, – позвал он и усадил жену к себе на колени. – Ты знаешь, я люблю тебя всей душой – и тебя, и Ланса; думаю, вас двоих я люблю больше всех на свете, кроме… – Артур сглотнул и прикусил язык, и Гвенвифар вдруг осознала: «А я-то сокрушалась лишь о своей любви, а об Артуре и не подумала. Он взял меня в жены, нежеланную, даже не посмотрев на меня заранее, он окружил меня любовью и почетом, как свою королеву. А мне и в голову не приходило, что, как сама я люблю Ланселета, так вполне может быть в мире женщина, которую любит Артур – и любит безнадежно… ибо иначе совершил бы грех и измену. Уж не потому ли Моргейна насмехается надо мною? Она-то, верно, знает про Артурову тайную любовь… и его грехи…»

А король тем временем продолжал, обдумывая каждое слово:

– Наверное, я никогда не набрался бы храбрости сказать об этом вслух, если бы не Белтайн… Много сотен лет предки наши поступали так, не стыдясь, перед лицом богов наших и по их воле. И… послушай вот что, родная моя… раз я буду здесь, с тобой, моя Гвенвифар, тогда, если родится ребенок, ты сможешь с чистой совестью поклясться, что дитя зачато в нашей супружеской постели, а узнавать доподлинно, как там обстоит дело, нам и ни к чему… любовь моя ненаглядная, неужто ты не согласишься?

Дыхание у Гвенвифар перехватило. Медленно, о, как медленно протянула она руку – и вложила ее в ладонь Ланселета. Артур легонько коснулся ее волос; Ланселет подался вперед – и поцеловал ее в губы.

«Я замужем уже много лет, а теперь вот напугана, точно девственница», – подумала она, и тут ей вспомнились слова Моргейны: вешая амулет ей на шею, золовка сказала: «Берегись, хорошо подумай, о чем просишь, Гвенвифар, ибо Богиня может и даровать тебе просимое…»

Тогда Гвенвифар решила, Моргейна имеет в виду лишь то, что, ежели королева просит о ребенке, то того и гляди умрет родами. А теперь она вдруг поняла: все не так просто, ибо вот сложилось так, что она может получить Ланселета, не мучаясь виною, с дозволения и по воле своего законного мужа… и, словно прозрев, подумала: «Вот чего я на самом деле хотела; спустя столько лет ясно, что я бесплодна, никакого ребенка я не рожу, но по крайней мере получу хотя бы это…»

Трясущимися руками она расстегнула платье. Казалось, весь мир умалился до этого крохотного мгновения, до этого полного и безграничного осознания себя самой, и тела своего, пульсирующего желанием и страстью, – прежде королева понятия не имела, что способна на такое. Кожа у Ланселета такая нежная… она-то думала, что все мужчины похожи на Артура – загорелые, волосатые, а у Ланселета тело гладкое, словно у ребенка. Ах, она их обоих любит, любит Артура тем больше, что у него достало великодушия подарить ей этот миг… теперь они обнимали ее оба, и Гвенвифар закрыла глаза, и подставила лицо поцелуям, не зная доподлинно, чьи губы припадают к ее устам. Пальцы Ланселета, – его, никого другого! – погладили ее по щеке и скользнули к обнаженной шее, перехваченной ленточкой.

– Что это, Гвен? – спросил он, припадая к ее губам.

– Ничего, – отвечала она. – Ничего. Так, пустячок; от Моргейны достался. – Гвенвифар развязала ленту, отшвырнула амулет в угол – и соскользнула в объятия мужа – и любовника.