Некогда Игрейна уверяла сноху, будто Корнуолл находится на самом краю земли. И теперь Гвенвифар готова была в это поверить: казалось, будто нет в мире ни разбойников-саксов, ни Верховного короля. Ни Верховной королевы, если на то пошло. Здесь, в далеком корнуольском монастыре, даже при том, что в ясный день, глядя в сторону моря, Гвенвифар различала резкие очертания замка Тинтагель, они с Игрейной были лишь двумя женщинами-христианками, не более. «Я рада, что приехала», – думала про себя гостья, сама себе удивляясь.

Однако же, когда Артур попросил ее съездить в Корнуолл, Гвенвифар ужасно испугалась при мысли о том, что придется покинуть надежные стены Каэрлеона. Путешествие показалось ей нескончаемым кошмаром, даже стремительная, комфортная езда по южной римской дороге; но вот римская дорога осталась позади, и отряд двинулся через открытые всем ветрам вересковые нагорья. Охваченная паникой Гвенвифар забилась в носилки, не в состоянии даже сказать, что внушает ей больший ужас: высокое, необозримое небо или бесконечные, уходящие к самому горизонту безлесные пустоши, на которых тут и там торчат скалы – голые и холодные, точно кости земли. Какое-то время взгляд не различал вокруг ничего живого, одни лишь вороны кружили в вышине, дожидаясь чьей-нибудь смерти, или, совсем вдалеке, какой-нибудь дикий пони замирал на миг, запрокидывал косматую голову – и, сорвавшись с места, стрелой уносился прочь.

Однако здесь, в далекой корнуольской обители, царили покой и мир; мелодичный колокол вызванивал часы, в огороженном саду цвели розы, оплетая трещины осыпающейся кирпичной стены. Некогда это была римская вилла. В одной из просторных комнат сестры разобрали пол, на котором, как рассказывали, изображалась возмутительная языческая сцена; Гвенвифар было любопытно, какая именно, но объяснять ей никто не стал, а сама она спросить постеснялась. Вдоль стен тянулся мозаичный бордюр: прелестные крохотные дельфинчики и невиданные рыбы, а в центре положили простой кирпич. Там Гвенвифар частенько сиживала по вечерам вместе с сестрами за шитьем, пока Игрейна отдыхала.

Игрейна умирала. Два месяца назад известие о том доставили в Каэрлеон. Артур как раз отправлялся на север, в Эборак, проследить за укреплением тамошней римской стены, и к матери поспешить не мог, а Моргейны при дворе не случилось. А поскольку сам Артур оказался занят, а на то, что Вивиана, в ее возрасте, сумеет проделать такой путь, рассчитывать не приходилось, Артур попросил Гвенвифар съездить поухаживать за его матерью, и после долгих уговоров королева все-таки согласилась.

В том, что касается ухода за больными, Гвенвифар разбиралась слабо. Но, какой бы недуг ни подкосил Игрейну, по крайней мере, боль ее не мучила; зато она страдала одышкой и, не пройдя и нескольких шагов, начинала кашлять и задыхаться. Сестра, к ней приставленная, сказала, что это, дескать, застой крови в легких, однако Игрейна кровью не кашляла, жара у нее не было и нездорового румянца – тоже. Губы ее побелели, ногти посинели, лодыжки распухли, так что ступала Игрейна с трудом; слишком измученная, чтобы говорить, с постели она почти не поднималась. На взгляд Гвенвифар, расхворалась она не то чтобы серьезно; однако монахиня уверяла, что Игрейна и впрямь умирает и что осталась ей какая-нибудь неделя, не больше.

Лето стояло в разгаре – самая прекрасная пора; в то утро Гвенвифар принесла из монастырского сада белую розу и положила ее Игрейне на подушку. Накануне вечером Игрейна с трудом поднялась-таки на ноги, чтобы пойти к вечерне, но нынче утром, усталая и обессиленная, уже не смогла встать. Однако ж она улыбнулась Гвенвифар и, тяжело дыша, произнесла:

– Спасибо, дорогая дочка.

Она поднесла розу к самому лицу, деликатно понюхала лепестки.

– Я всегда мечтала развести в Тинтагеле розы, вот только почва там тощая, ничего на ней не растет… Я прожила там пять лет и все это время пыталась устроить что-то вроде садика…

– Ты ведь видела мой сад, когда приезжала сопроводить меня на свадьбу, – промолвила Гвенвифар. Сердце ее на мгновение сжалось от тоски по дому и по далекому, обнесенному стеной цветнику.

– До сих пор помню, как там было красиво… твой сад навел меня на мысли об Авалоне. Там, во дворе Дома дев, растут такие чудесные цветы. – Игрейна на миг умолкла. – Ведь к Моргейне на Авалон тоже послали гонца, правда?

– Гонца послали, матушка. Но Талиесин сказал нам, что на Авалоне Моргейну давно не видели, – промолвила Гвенвифар. – Надо думать, она у королевы Моргаузы в Лотиане, а в нынешние времена пока гонец доберется до места, целая вечность пройдет.

Игрейна тяжко вздохнула, вновь закашлялась; Гвенвифар помогла ей сесть на постели. Помолчав, больная прошептала:

– И однако же Зрение должно было призвать Моргейну ко мне – ведь ты бы приехала, зная, что мать твоя умирает, верно? Да ты и приехала, а ведь я тебе даже не родная мать. Так почему же Моргейны все нет и нет?

«Что ей с того, что приехала я? – думала про себя Гвенвифар. – Не я ей здесь нужна. Никому и дела нет, здесь я или где-то еще». Слова больной ранили ее в самое сердце. Но Игрейна выжидательно смотрела на сноху, и та промолвила:

– Может быть, Моргейна так и не получила никаких известий. Может быть, она затворилась в какой-нибудь обители, и стала христианкой, и отказалась от Зрения.

– Может, и так… Я сама так поступила, выйдя замуж за Утера, – пробормотала Игрейна. – И все-таки то и дело Зрение приходит ко мне непрошеным и незваным, и, думается мне, если бы Моргейна заболела или находилась при смерти, я бы о том узнала. – В голосе ее послышались раздраженные нотки. – Зрение пришло ко мне накануне твоей свадьбы… скажи, Гвенвифар, ты ведь любишь моего сына?

Гвенвифар испуганно отпрянула, не выдержав взгляда ясных серых глаз: неужто Игрейна способна заглянуть ей в душу?

– Я искренне люблю его, я – его королева и верна ему, госпожа.

– Да, полагаю, так оно и есть… но счастливы ли вы вдвоем? – Игрейна задержала на мгновение хрупкие руки Гвенвифар в своих – и вдруг улыбнулась. – Ну конечно, как же иначе. А будете еще счастливее, раз ты наконец носишь его сына.

Гвенвифар, открыв рот, уставилась на Игрейну во все глаза.

– Я… я… я не знала.

Игрейна улыбнулась вновь – такой лучезарной и нежной улыбкой, что Гвенвифар подумала про себя: «Да, я охотно верю: в молодости она и впрямь была столь прекрасна, что Утер, отбросив всякую осторожность, попытался заполучить ее при помощи заклинаний и чар».

– Так оно часто бывает, хотя ты уж немолода, – промолвила Игрейна, – дивлюсь я, что ты до сих пор не родила ребенка.

– То не от нежелания, госпожа, нет, и не то чтобы не молилась я об этом днем и ночью, – отвечала Гвенвифар, до глубины души потрясенная, почти не сознавая, что говорит. Или старая королева бредит? Уж больно жестокая это шутка. – Откуда… отчего ты думаешь, что я… я беременна?

– Да, ты же не обладаешь Зрением, я и позабыла, – отозвалась Игрейна. – Зрение давно меня покинуло; давно я от него отреклась, но говорю же: порою оно еще застает меня врасплох, и до сих пор ни разу не солгало. – Гвенвифар расплакалась; Игрейна, встревожившись, накрыла изможденной рукой ладонь молодой женщины. – Как же так, я сообщаю тебе добрую весть, а ты рыдаешь, дитя?

– Лишь дважды за все те годы, что я замужем, у меня были причины заподозрить, что я беременна, но всякий раз я носила ребенка только месяц-два, не больше, – срывающимся голосом произнесла Гвенвифар. – Скажи мне, госпожа, ты… – В горле у нее стеснилось, и выговорить роковые слова вслух она не дерзнула: « Скажи мне, Игрейна, выношу ли я это дитя, видела ли ты меня с ребенком Артура у груди?» И что бы подумал ее исповедник о таком попустительстве чародейству?

Игрейна потрепала ее по руке.

– Охотно рассказала бы я тебе больше, но Зрение приходит и уходит, и удержать его нельзя. Дай-то Боже, чтобы все закончилось хорошо, дорогая моя; возможно, большего я не вижу потому, что, к тому времени, как ребенок появится на свет, меня уже не будет… нет-нет, дитя, не плачь, – взмолилась она, – я готова уйти из жизни с тех самых пор, как побывала на Артуровой свадьбе. Хотелось бы мне полюбоваться на твоего сына, и покачать на руках ребенка Моргейны, если бы однажды случилось и это, но Утера уже нет, и с детьми моими все благополучно. Может статься, Утер ждет меня за пределами смерти, а с ним – и прочие мои дети, умершие до рождения. А если и нет… – Она пожала плечами. – Я того никогда не узнаю.

Игрейна закрыла глаза. «Я утомила ее», – подумала Гвенвифар. Она молча посидела рядом, пока престарелая королева не уснула, а затем поднялась и неслышно вышла в сад.

Гвенвифар словно оцепенела; ей и в голову не приходило, что она беременна. Если она вообще об этом задумывалась, то списывала задержку месячных на тяготы путешествия… в течение первых трех лет брака, всякий раз, когда крови запаздывали, она полагала, что понесла. Но затем, в тот год, когда Артур сперва уехал на битву в Калидонском лесу и в долгий поход, ей предшествующий; а потом был ранен и слишком слаб, чтобы прикоснуться к жене, перепады сроков так и не восстановились. И наконец королева осознала, что ее месячные непостоянны и изменчивы: их невозможно отслеживать по луне, ибо порою они не дают о себе знать по два-три месяца.

Но теперь, после объяснений Игрейны, Гвенвифар недоумевала, отчего не подумала об этом прежде; усомниться в словах королевы ей и в голову не приходило. « Чародейство, – отчетливо звучало в сознании Гвенвифар, и тихий внутренний голос упрямо напоминал: – Все эти ухищрения – от дьявола; нет им места в обители святых женщин. – Но иной голос возражал: – Что дурного в том, чтобы сказать мне об этом?» Скорее тут уместно вспомнить об ангеле, посланном к Деве Марии, дабы возвестить ей о рождении сына… а в следующее мгновение Гвенвифар сама ужаснулась собственной дерзости; и тут же захихикала про себя, думая о том, сколь мало Игрейна, состарившаяся, на грани смерти, похожа на ангела Господня.

Тут зазвонили к мессе, и Гвенвифар – притом что как гостья от посещения служб вполне могла воздержаться – развернулась, и отправилась в часовню, и преклонила колена на своем обычном месте среди посетителей. Однако слов священника она почти не слышала; и сердце свое, и мысли она вложила в молитву – самую жаркую молитву всей ее жизни.

«Свершилось, вот он – отклик на все мои моления. О, благодарю тебя, Господи, и Христос, и Святая Дева! Артур ошибся. Это не он терпел неудачу. И вовсе не надо было…» И в который раз все члены ее сковал стыд: то же самое она чувствовала, когда Артур наговорил ей столько ужасного и только что не дал дозволения изменить ему… «И какой же я была порочной женщиной, если хотя бы на минуту могла допустить подобные мысли…» И при том, что она погрязла в бездне порока, Господь вознаградил ее; и ныне должно ей заслужить эту милость. Запрокинув голову, Гвенвифар запела славословие Богородице вместе с остальными, да с таким самозабвенным исступлением, что мать-настоятельница вскинула глаза и пристально воззрилась на нее.

И тут, невзирая на всю ее радость, сердце вновь пронзила боль: «Вот теперь он увидит, что я ношу ребенка Артура, и сочтет меня безобразной и вульгарной и никогда больше не посмотрит на меня с тоской и любовью…» И даже при том, что сердце ее переполняло ликование, Гвенвифар вдруг показалась самой себе ничтожной, ограниченной и унылой.

Гвенвифар закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала, уже не задумываясь, наблюдает за нею настоятельница или нет.

В ту ночь Игрейне дышалось так тяжко, что она даже не могла склонить голову и отдохнуть; ей приходилось сидеть прямо, облокачиваясь на подушки, а хрипы и кашель все не прекращались. Настоятельница принесла ей настоя для очистки легких, но Игрейна сказала, что от снадобья ее лишь тошнит, и допивать его отказалась.

Гвенвифар сидела рядом со свекровью, изредка задремывая, но, стоило больной пошевелиться, и она тут же просыпалась и подносила ей воды или поправляла подушки, устраивая Игрейну поудобнее. В комнате горел лишь крохотный светильник, но луна светила ослепительно-ярко, а ночь выдалась такой теплой, что дверь в сад закрывать не стали. Мир заполнял неумолчный глухой шум моря: то волны накатывали на скалы где-то за пределами сада.

– Странно, – отрешенно прошептала Игрейна наконец, – вот уж не думала, что вернусь сюда умирать… Помню, как одиноко, как безотрадно мне было, когда я впервые приехала в Тинтагель – словно вдруг оказалась на краю света. Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету…

– Цветы есть и здесь, – промолвила Гвенвифар.

– Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, – вздохнула она. – А ты бывала ли на Острове, дитя?

– Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.

– На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…

Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.

– Ты – доброе дитя, – промолвила Игрейна, – приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, – а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!

Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.

– Не утомляй себя разговорами, матушка.

С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.

– Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива – ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.

– Я… я этого не знала. Но почему?

Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?

– Я уж и не знаю… мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. – И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.

Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:

– Ни слова более, матушка… не позвать ли мне священника?

– К черту всех священников, – отчетливо произнесла Игрейна. – Рядом с собою я их не потерплю – ох, дитя, да не пугайся ты так! – Минуту-другую она лежала неподвижно. – Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса… Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель – точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это – единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла…

Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.

– Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне… – наконец выговорила она. – Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти…

Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:

– Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.

– Не знаю, не знаю… Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, – прошептала Игрейна. – Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она – воплощение порока и греха только потому, что женщина.

Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.

Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.

– А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?

– Я уже сказала тебе: нет, – отозвалась Игрейна, – иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю… Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти… – На больную вновь накатил приступ удушья. – Артур, – промолвила она наконец. – Никогда-то он не был моим сыном… он – дитя Утера… лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок… он умер вскорости после того, как перерезали пуповину… его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну… Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?

Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.

– Нет, он всегда был так добр ко мне… ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.

– Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, – отозвалась Игрейна, – и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше… Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка… Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера… где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?

– Моргейна наверняка не знает, что ты больна… – сочувственно отозвалась Гвенвифар.

– Но как же Зрение? – воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. – Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась… Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка – неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня… я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа… Покажи мне, где мое дитя, моя доченька…

Гвенвифар удержала ее на месте.

– Тише, матушка, успокойся… все в воле Господней. Не след тебе призывать здесь бесовскую Богиню…

Игрейна резко села на постели; невзирая на ее недужное, одутловатое лицо и посиневшие губы, она смерила сноху таким взглядом, что Гвенвифар вдруг вспомнила: «Ведь и она тоже – Верховная королева этой земли».

– Ты сама не знаешь, что говоришь, – промолвила Игрейна, и в голосе ее звучала гордость, и жалость, и толика презрения. – Богиня превыше всех ваших прочих богов. Религии приходят и уходят – как уже убедились римляне и, вне сомнения, убедятся христиане, но Богиня превыше их всех. – Больная позволила Гвенвифар уложить себя на подушки и застонала. – Кабы только согреть мне ноги… да, знаю, знаю, ты положила горячие кирпичи, вот только я их не чувствую. Когда-то прочла я в одной старинной книге, что дал мне Талиесин, про ученого, которого заставили выпить цикуту. Талиесин говорит, мудрецов всегда убивают. Жители далекого юга распяли Христа; вот так и этого святого и мудрого человека заставили выпить цикуту, потому что короли и чернь сказали, он, дескать, учит лживым доктринам. Так вот, умирая, он говорил, что холод поднимается вверх по его ногам; и так испустил дух… Я цикуты не пила, но чувствую то же… а теперь вот холод дошел до сердца… – Игрейна вздрогнула и застыла; и на миг Гвенвифар почудилось, будто она перестала дышать. Но нет, сердце еще билось – вяло и слабо. Однако Игрейне не суждено было заговорить снова; она лежала на подушках, хватая ртом воздух, и незадолго до рассвета хриплое, неровное дыхание оборвалось совсем.