Как– то раз на исходе лета королева Гвенвифар с несколькими своими дамами расположились в зале Каэрлеона. День выдался жаркий; полдень уже миновал; большинство дам делали вид, что прядут или чешут остатки весенней шерсти, но веретенца вращались вяло, и даже королева, лучшая рукодельница из всех, уже давно не добавляла ни стежка к роскошному алтарному покрову, что вышивала для епископа.

Вздохнув, Моргейна отложила в сторону расчесанную для прядения шерсть. В это время года она всегда скучала по дому, тосковала по туманам, наползающим с моря на тинтагельские скалы… последний раз она любовалась ими совсем маленькой девочкой.

Артур и его соратники во главе Каэрлеонского легиона отправились на южное побережье осмотреть новую крепость, возведенную там союзными саксами. Этим летом набегов не случалось; очень может быть, что саксы, за исключением тех, что подписали с Артуром договор и мирно жили себе в области Кент, отказались от Британии навсегда. За два года существования Артурова конного легиона война против саксов свелась к случайным летним стычкам; однако Артур воспользовался предоставленной ему передышкой для того, чтобы укрепить береговую оборону.

– Опять пить хочется, – пожаловалась Элейна, дочь Пелинора. – Госпожа, можно, я схожу попрошу прислать еще кувшинов с водой?

– Позови Кэя, пусть он распорядится, – отвечала Гвенвифар.

«Как она повзрослела: из робкой, перепуганной девочки превратилась в настоящую королеву», – подумала про себя Моргейна.

– Надо было тебе послушаться короля и выйти замуж за Кэя, леди Моргейна, – заметила Элейна, возвращаясь и усаживаясь на скамейку рядом с молодой женщиной. – Он – единственный мужчина в замке, которому нет еще шестидесяти, и жене его никогда не придется спать одной по полгода.

– Так бери его себе, коли хочешь, – любезно ответствовала Моргейна.

– Я вот все дивлюсь твоему отказу, – промолвила Гвенвифар, точно былое разочарование не давало ей покоя и по сей день. – Вы так подходите друг другу: Кэй, приемный брат короля, взысканный его милостью, и ты, сестра Артура и герцогиня Корнуольская в своем праве, теперь, когда леди Игрейна обители уже не покидает!

Друзилла, дочка одного из герцогов восточных краев, прыснула себе под нос.

– Послушайте, если сестра короля выходит замуж за королевского брата, что это такое, как не кровосмешение?

– Сводная сестра и приемный брат, глупышка, – отозвалась Элейна. – Но признайся, леди Моргейна, уж не шрамы ли его и хромота тебя отпугивают? Кэй, конечно, не красавец, зато мужем станет хорошим.

– Вы меня не обманете, – отшутилась Моргейна с напускным благодушием, при том, что внутри у нее все кипело, – неужто все эти женщины ни о чем, кроме сватовства, думать просто не способны? – Мое семейное счастье с Кэем вас нисколько не заботит; вам лишь бы свадьбу сыграть, чтобы развеять летнюю скуку! Но нечего жадничать, нечего! Не далее как весной сэр Грифлет женился на Мелеас, вот и хватит вам свадеб до поры до времени! – Молодая женщина скользнула взглядом по Мелеас: у той под платьем уже обозначился округлившийся живот. – К следующему году, глядишь, и младенчик появится, будет вам над кем ворковать и суетиться!

– Но уж больно долго ты засиделась в девушках, леди Моргейна, – заметила Альенор Галльская. – И вряд ли ты можешь рассчитывать на партию более выгодную, нежели приемный брат самого короля!

– Замуж я не тороплюсь, а Кэй заглядывается на меня не больше, чем я на него.

– И верно, – хихикнула Гвенвифар. – Язык у него столь же ядовитый, как и у тебя, да и нрав не сахар – жене его терпения потребуется больше, чем святой Бригитте, а у тебя, Моргейна, колкий ответ всегда наготове!

– Кроме того, если Моргейна выйдет замуж, придется ей прясть на весь дом, – отозвалась Мелеас. – А Моргейна, как обычно, прялки чурается! – Мелеас вновь крутнула веретено, и прясло медленно опустилось к полу.

– Это верно, мне больше нравится шерсть чесать, да только уже ни клочка не осталось, – пожала плечами Моргейна, неохотно берясь за веретено.

– А ведь ты – лучшая пряха среди нас всех, – заметила Гвенвифар. – Нитка у тебя получается безупречно ровная да крепкая. А на мою посмотришь, так она уже и рвется.

– Это верно, руки у меня ловкие. Может статься, я просто устала от веретена; ведь мать научила меня прясть еще совсем маленькой, – согласилась Моргейна и нехотя принялась скручивать нить в пальцах.

Это верно – прясть она терпеть не могла и от этого занятия по возможности уклонялась… крутишь-вертишь нить в пальцах, принуждаешь свое тело к полной неподвижности, одни только пальцы работают, прясло вращается, вращается, опускаясь все ниже и ниже, к самому полу, вниз, а потом вверх, сучится нить, скользит между ладоней… – так просто при этом впасть в транс. А дамы между тем со вкусом сплетничали о всяческих пустяках дня: о Мелеас и ее утренних недомоганиях, или вот еще от двора Лота приехала некая женщина и привезла целый ворох скандальных историй о Лотовом распутстве… «Да уж, я бы многое могла им порассказать, кабы захотела; даже племянница жены едва избежала его похотливых объятий… Мне потребовалась вся моя сообразительность и острый язык в придачу, чтобы не угодить к нему в постель; девица или замужняя женщина, герцогиня или скотница, Лоту все равно, он за каждой юбкой ухлестывает…» Сучится, скручивается нить, вертится, вращается веретено. А ведь Гвидион, надо думать, уже совсем большой мальчик, ему целых три года исполнилось, самое время перейти от ручных котят и бабок к игрушечному мечу и деревянным рыцарям, вроде тех, что она вырезала для Гарета. Моргейне отчего-то вспомнилось, как она качала на коленях Артура – еще совсем маленькой девочкой в Каэрлеоне, при дворе Утера; то-то он был тяжелым! До чего удачно, что Гвидион ничуть не похож на отца; маленькая копия Артура при Лотовом дворе – то-то раздолье было бы болтливым языкам. А рано или поздно кто-нибудь сложил бы воедино веретено и прясло и спрял бы нить к верному ответу… Моргейна сердито вскинула голову. Да, за прялкой впасть в транс ничего не стоит, но ей должно выполнить свою часть работы, к зиме нужна пряжа, дамы станут ткать вовсю в преддверии празднеств… А Кэй – вовсе и не единственный мужчина в замке моложе пятидесяти; есть еще Кевин, что привез вести из Летней страны… как же медленно опускается к полу прясло… сучится, скручивается нить, пальцы словно живут своей жизнью, помимо ее воли… даже на Авалоне она терпеть не могла прясть… на Авалоне среди жриц она старалась взять на себя большую часть работы с красителями, лишь бы избежать ненавистной прялки: пальцы двигаются, а мысли бродят где попало… нить крутится, вращается, точно в спиральном танце на Холме, все кругом и кругом… вот так и мир вращается вокруг солнца в небе, хотя невежественные простецы считают, будто все происходит наоборот… Видимость порою обманчива, очень может быть, что веретено крутится вокруг нити, а нить вращается вокруг себя самой, снова и снова, извивается, точно змея… точно дракон в небесах… ах, будь она мужчиной, она бы уехала прочь с Каэрлеонским легионом, ей бы не пришлось тогда сидеть здесь и прясть, прясть, прясть до одурения, до бесконечности… но даже Каэрлеонский легион кружит вокруг саксов, а саксы кружат вокруг него, все кругом и кругом, вот так и кровь совершает круговой путь у них в венах, алая кровь течет, течет… заливает очаг…

Моргейна услышала свой собственный пронзительный крик лишь после того, как он сотряс безмолвие зала. Веретено выпало из ее рук, покатилось в расползающуюся алую лужу крови, кровь растекалась, била струей, заливая очаг…

– Моргейна! Сестрица, ты, никак, о веретено укололась? Что с тобой?

– Очаг в крови… – с трудом выговорила Моргейна. – Глядите: вот, вот, прямо перед троном Верховного короля, в луже крови, жертва зарезана, точно овца, на глазах короля…

Элейна встряхнула ее за плечи; Моргейна огрешенно провела рукой по глазам. Никакой крови в помине не было; лишь отсвет полуденного солнца медленно скользил по полу.

– Сестрица, что ты такое увидела? – мягко спросила Гвенвифар.

«Матерь– Богиня! Опять!» Моргейна попыталась выровнять дыхание.

– Ничего, ничего… Наверное, я задремала и мне пригрезился сон…

– Ну, хоть что-то ты видела? – Калла, дородная жена эконома, так и ела Моргейну взглядом. Моргейна вспомнила, как последний раз, более года назад, она впала в транс, сидя за прялкой, и предрекла, что любимый скакун Кэя сломает ногу в конюшнях и ему придется перерезать глотку.

– Да нет же, просто сон, – досадливо отозвалась она. – Прошлой ночью мне снилось, будто я ем гусятину, а я ее с Пасхи в рот не брала! Неужто в каждом сне так уж нужно усматривать знамение?

– Моргейна, если ты и впрямь возьмешься пророчествовать, так будь добра, предскажи что-нибудь разумное, – поддразнила Элейна. – Например, когда мужчины вернутся домой, чтобы мы успели согреть вина, или для кого Мелеас шьет свивальники – для мальчика или девочки, или когда королева наконец забеременеет!

– Замолчи, негодница! – цыкнула на нее Калла, ибо глаза Гвенвифар тут же наполнились слезами. Голова у Моргейны раскалывалась – сказывались последствия нежданно накатившего транса, – перед глазами плясали крохотные искорки, бледные, мерцающие цветные змейки разрастались, затмевали взгляд. Молодая женщина понимала: надо бы пропустить шутку девушки мимо ушей, но, даже сознавая это, не сумела сдержаться:

– Как мне надоела эта затасканная острота! Я вам не деревенская ведунья какая-нибудь, чтобы возиться с талисманами на зачатие, приворотными зельями, гаданиями и наговорами! Я жрица, а не колдунья!

– Да полно тебе, полно, – примирительно промолвила Мелеас. – Оставьте Моргейну в покое. На такой жаре чего только не привидится; даже если она и впрямь видела кровь, разлитую перед очагом, так, чего доброго, какой-нибудь дурень-слуга опрокинет на пол недожаренную лопатку и разольет кроваво-красную подливку! Не хочешь ли попить, леди? – Она подошла к ведру, зачерпнула воды, подала ковш Моргейне; та жадно припала к нему. – Насколько я знаю, большинство пророчеств так и не сбываются: с таким же успехом можно спросить у нее, когда же отец Элейны наконец-то настигнет и сразит дракона, за которым гоняется и зимою, и летом!

Как и следовало ожидать, уловка сработала.

– Если, конечно, дракон и впрямь существует… – пошутила Калла. – А то, сдается мне, король просто изыскивает предлог уехать в странствие всякий раз, когда домашний очаг ему опостылит.

– Будь я мужем Пелиноровой супруги, – откликнулась Альенор, – я бы и впрямь предпочитала общество неуловимого дракона дракону в собственной постели.

– Элейна, а скажи-ка, дракон и вправду существует, или твой отец гоняется за ним лишь потому, что это – проще, нежели толком позаботиться о стаде? – полюбопытствовала Мелеас. – В военное время мужчинам сидеть и прясть не приходится, но в мирные дни, сдается мне, среди птичьих дворов и пастбищ им ничего не стоит соскучиться.

– Сама я дракона не встречала, – промолвила Элейна, – сохрани Господь. Но некое чудище и впрямь то и дело похищает скотину; а однажды я видела огромный слизистый след через поля; над ним поднимался смрад, и тут же лежал остов обглоданной коровы, покрытый вонючей липкой жижей. Здесь не волк потрудился и даже не росомаха.

– Подумаешь, скотина пропадает, – фыркнула Калла. – Народ фэйри, сдается мне, не такие уж добрые христиане; отчего бы им и не украсть корову-другую, ежели олени не попадаются.

– Говоря о коровах, – решительно объявила Гвенвифар, – пожалуй, спрошу-ка я Кэя, не забить ли овцу или, может, козленка. Нам нужно мясо. Вот вернутся мужчины нынче вечером или, скажем, завтра, не кормить же их всех овсянкой и хлебом с маслом! Да и масло по такой жаре того и гляди испортится. Моргейна, ступай со мной; хорошо бы, Зрение подсказало тебе, как скоро пойдет дождь! А вы все приберите со скамей пряжу и шерсть и разложите по местам. Элейна, дитя, отнеси мое вышивание ко мне в покой, да смотри, не замарай ненароком.

На полпути к дверям Гвенвифар тихо осведомилась:

– Моргейна, а ты вправду видела кровь?

– Мне все приснилось, – упрямо отозвалась молодая женщина.

Гвенвифар проницательно поглядела на собеседницу, но настаивать не стала: порою между ними вспыхивала искренняя приязнь.

– А если все-таки видела, дай Боже, чтобы то оказалась кровь саксов, пролитая вдали от сего очага. Пойдем, спросим Кэя, что там у нас со скотиной на убой. Для охоты время ныне неподходящее, и не хотелось бы мне, чтобы мужчины, едва приехав, тут же принялись носиться по окрестностям, загоняя зверя. – Королева зевнула. – И когда только закончится эта жара. Может, хоть гроза разразится… нынче утром даже молоко скисло. Надо сказать служанкам, чтобы остатки на творог пустили: не свиньям же выливать, в самом деле!

– Рачительная ты хозяйка, Гвенвифар, – криво улыбнулась Моргейна. – Мне бы это и в голову не пришло; по мне, с глаз его долой, и чем скорее, тем лучше. Кроме того, теперь маслодельни будут кислым молоком благоухать! Право же, пусть лучше свиньи жиреют.

– По такой погоде свиньи и без того отъедятся вволю, желудей-то сколько созрело! – возразила Гвенвифар, вновь глядя на небо. – Посмотри-ка, это не молния, часом?

Проследив ее взгляд, Моргейна увидела, как в небе полыхнул огненный росчерк.

– Да, верно. Мужчины вернутся промокшие и промерзшие до костей; надо бы подогреть для них вина, – рассеянно проговорила она – и, вздрогнув, осознала, что Гвенвифар смотрит на нее во все глаза.

– Вот теперь я и впрямь верю, что ты обладаешь Зрением: воистину, не слышно ни цокота копыт, ни оклика со сторожевой башни, – промолвила Гвенвифар. – Однако ж, пойду скажу Кэю, чтобы мясо непременно было. – И королева ушла прочь, а Моргейна осталась на месте, прижав руку к ноющему лбу.

«Не к добру это». На Авалоне она научилась управлять Зрением и не давать захватить себя врасплох, когда меньше всего этого ждешь… А то вскорости она и впрямь сделается деревенской ведуньей, станет торговать амулетами да предсказывать будущим матерям, кто у них родится, мальчик или девочка, а девицам – новых возлюбленных, а все – от беспросветной скуки: уж больно ничтожна и мелочна жизнь среди женщин! Соскучившись в обществе сплетниц, она волей-неволей взялась за прялку, а за прялкой сама не заметила, как впала в транс… «В один прекрасный день я, чего доброго, паду так низко, что дам-таки Гвенвифар желанный амулет, чтобы она родила Артуру сына… бесплодие для королевы – тяжкое бремя, а ведь за эти два года признаки беременности проявились в ней только раз…»

И все же общество Гвенвифар и Элейны было более-менее терпимым; большинство прочих женщин в жизни своей не задумывались ни о чем, кроме следующей трапезы и следующего мотка пряжи. Гвенвифар с Элейной обладали хоть какой-то ученостью, и порою, непринужденно с ними болтая, Моргейна уже почти готова была вообразить, что мирно беседует со жрицами Дома дев.

Гроза разразилась на закате: во дворе, дробно отскакивая от камней, загрохотал град, хлынул проливной дождь, и когда со сторожевой башни сообщили о приближении всадников, Моргейна ни на минуту не усомнилась в том, что это – Артур и его люди. Гвенвифар приказала осветить двор факелами, и очень скоро Каэрлеон был уже битком набит конями и воинами. Королева загодя посовещалась с Кэем, и к ужину забили не козленка, а целую овцу; так что на огне жарилось мясо и кипел бульон. Большинство воинов легиона встали лагерем на внешнем дворе и в поле; и, как и подобает полководцу, Артур сперва позаботился о размещении своих людей и о том, чтобы коней поставили в стоила, и только потом поспешил во внутренний дворик, где ждала его Гвенвифар.

Под шлемом голова его была перевязана, а сам он слегка опирался на руку Ланселета, однако от расспросов жены Артур небрежно отмахнулся.

– Да небольшая стычка: юты вздумали поразбойничать. Союзные саксы уже почти очистили от них берег, когда подоспели мы. Ха! Пахнет жареной бараниной… да это магия, не иначе; вы же не знали, что мы возвращаемся?

– Моргейна сказала мне, что вы вот-вот будете; так что и подогретое вино есть, – отозвалась Гвенвифар.

– Ну и ну: великое это благо для изголодавшегося воина – сестрица, наделенная Зрением, – промолвил Артур, жизнерадостно улыбаясь Моргейне; улыбка эта болезненно подействовала ей на нервы, и без того расшатавшиеся, а голова разболелась еще сильнее. Артур поцеловал сестру – и вновь обернулся к Гвенвифар.

– Ты ранен, муж мой, дай, я позабочусь о тебе…

– Нет-нет, говорю же тебе, сущие пустяки. Ты же знаешь, крови я теряю немного, пока при мне эти ножны, – отмахнулся он. – Ну, а ты-то как, госпожа, спустя столько месяцев? Я надеялся, что…

Глаза королева медленно наполнились слезами.

– Я опять ошиблась. Ох, лорд мой, а ведь на этот раз я была так уверена, так уверена…

Артур сжал ее руку в своих, искусно скрывая разочарование при виде горя жены.

– Ну, право, полно; пожалуй, придется нам попросить у Моргейны какой-нибудь амулет для тебя, – небрежно промолвил он, глядя, как Мелеас приветствует Грифлета супружеским поцелуем и гордо выпячивает округлившийся живот, – и на лице его на миг обозначились мрачные складки. – До старости нам с тобой еще далеко, моя Гвенвифар.

«Но и молодой меня не назовешь, – подумала про себя Гвенвифар. – Большинство знакомых мне женщин, за исключением разве незамужних Моргейны с Элейной, к двадцати годам уже обзавелись славными сыновьями и дочерьми; Игрейна родила Моргейну в пятнадцать лет, а Мелеас всего четырнадцать с половиной, не больше!» Она пыталась держаться спокойно и непринужденно, однако душу ей истерзало чувство вины. Что бы уж там еще ни делала королева для своего господина, первый и основной ее долг – подарить мужу сына; и долг этот она не выполнила, хотя и молилась до ломоты в коленях.

– Как моя дорогая госпожа? – улыбаясь, Ланселет поклонился королеве, и она протянула ему руку для поцелуя. – В который раз возвращаемся мы домой и обнаруживаем, что ты похорошела еще больше. Ты – единственная из дам, чья красота с годами не меркнет. Я начинаю думать, что так распорядился сам Господь: в то время как все прочие женщины стареют, толстеют и блекнут, ты остаешься ослепительно-прекрасной.

Гвенвифар одарила его ответной улыбкой – и утешилась. Пожалуй, оно и к лучшему, что она не забеременела и не подурнела… от взгляда ее не укрылось, что на Мелеас Ланселет глядит, чуть презрительно изогнув губы: мысль о том, чтобы предстать перед Ланселетом сущей уродиной, казалась ей просто кощунственной. Даже Артур выглядел не лучшим образом: можно подумать, он так и спал в одной и той же измятой тунике на протяжении всего похода, и заворачивался в добрый, изрядно поношенный плащ в слякоть и дождь, и непогоду; а вот Ланселет свеж и бодр: плащ и туника безупречно вычищены, точно владелец их принарядился к пасхальному пиру; волосы подстрижены и аккуратно расчесаны, кожаный пояс ярко блестит, орлиные перья на шапочке сухи и даже не поникли. «А ведь он больше похож на короля, нежели сам Артур», – подумала про себя Гвенвифар.

Служанки принялись обносить вновь прибывших круглыми блюдами с хлебом и мясом, и Артур привлек жену к себе.

– Иди-ка сюда, Гвен, садись между Ланселетом и мной, и мы потолкуем по душам… давненько не слышал я иного голоса, кроме мужских, грубых и хриплых, и не вдыхал аромата женского платья. – Артур погладил женину косу. – Иди и ты, Моргейна, посиди со мной рядом; я устал от войны и походов, хочу послушать дамские сплетни, а не солдатскую речь! – Он жадно вгрызся в ломоть хлеба. – То-то славно вновь отведать свежеиспеченного хлеба; до чего же мне опротивели жесткие галеты и протухшее мясо!

Ланселет обернулся к Моргейне, одарил улыбкой и ее.

– А как поживаешь ты, кузина? Я так понимаю, из Летней страны, или с Авалона, вестей по-прежнему нет? Есть тут еще кое-кто, кто порадовался бы новостям: мой брат Балан.

– Вестей с Авалона я не получала, – отозвалась Моргейна, чувствуя на себе взгляд Гвенвифар; или это она смотрит на Ланселета? – Однако и Балана я не видела вот уже много лет; пожалуй, его новости посвежее моих.

– Он вон там, – сообщил Ланселет, указывая на пирующих в зале. – Артур пригласил его сюда как моего родича; с твоей стороны было бы куда как любезно отнести ему вина с нашего стола. Как любой мужчина, он весьма порадуется женскому вниманию, даже если женщина эта – его родственница, а не возлюбленная.

Моргейна взяла со стола на возвышении один из кубков – тот, что из рога, отделанного деревом, – и дала знак слуге наполнить его вином. А затем, неся кубок в ладонях, обошла стол кругом, не без удовольствия ощущая на себе взоры рыцарей, даже при том, что знала: после стольких месяцев похода так они смотрели бы на любую изысканную, нарядно одетую женщину, и никакой это не комплимент ее красоте. По крайней мере, Балан, ее кузен, почти что брат, не станет пялиться на нее так жадно.

– Приветствую тебя, родич. Ланселет, брат твой, посылает тебе вина с королевского стола.

– Молю тебя пригубить первой, госпожа, – учтиво отозвался Балан, и тут же изумленно заморгал. – Моргейна, да это ты? Я тебя едва узнал: знатная дама, да и только! Я-то тебя всегда представлял в платье, как на Авалоне носят; но ты воистину похожа на мою мать как две капли воды. Как Владычица?

Моргейна поднесла кубок к губам: при здешнем дворе это было знаком учтивости, и только; но сам обычай, по всей видимости, восходил к тем временам, когда дары короля приходилось отведывать на глазах у гостя, ибо случалось и так, что владыкам-соперникам подсыпали яду. Молодая женщина вернула гостю кубок, Балан жадно отхлебнул вина – и вновь поднял глаза.

– Я надеялась узнать о Вивиане от тебя, родич… я не была на Авалоне вот уже много лет, – промолвила Моргейна.

– Да, я слышал, что ты жила при дворе Лота, – кивнул Балан. – Уж не поссорилась ли ты с Моргаузой? Говорят, женщины с нею с трудом уживаются…

Моргейна покачала головой:

– Нет, но мне хотелось оказаться как можно дальше, чтобы не угодить часом в постель Лота; а вот это, поверь мне, куда как непросто. От Оркнеев до Каэрлеона немало миль, да и то едва ли достаточно…

– Так что ты перебралась ко двору Артура и поступила в свиту к его королеве, – подвел итог Балан. – Да уж, смею заметить, здешний двор куда благопристойнее Моргаузиного. Гвенвифар держит своих девушек в строгости, глаз с них не спускает и замуж выдает удачно… вижу, госпожа Грифлета уже первенца носит. А тебе она мужа разве не подыскала, родственница?

– А ты, никак, мне предложение делаешь, сэр Балан? – деланно отшутилась молодая женщина.

– Не будь мы в родстве столь близком, уж я бы поймал тебя на слове, – усмехнулся Балан. – Но доходили до меня слухи, будто Артур, дескать, прочит тебя в жены Кэю, и подумал я, что лучшего и желать нельзя, раз Авалон ты в конце концов покинула…

– Кэй заглядывается на меня не больше, чем я на него, – резко отпарировала Моргейна, – а я вовсе не говорила, что на Авалон возвращаться не собираюсь; однако произойдет это лишь тогда, когда Вивиана сама пришлет за мною, призывая назад.

– Когда я еще мальцом был, – проговорил Балан, – и на мгновение, под взглядом его темных глаз Моргейне померещилось, что между этим дюжим здоровяком и Ланселетом и впрямь есть некое сходство, – дурно я думал о Владычице, ну, о Вивиане: дескать, не любит она меня так, как полагается родной матери. Но с тех пор я поумнел. У жрицы нет времени растить сына. Вот она и поручила меня заботам той, у которой другого дела нет, и дала мне в приемные братья Балина… О да, в детстве я переживал: дескать, зачем я больше привязан к Балину, чем к нашему Ланселету, который – моя собственная плоть и кровь? Но теперь я знаю, что Балин мне и впрямь брат, он мне по сердцу, а Ланселет, хотя я и восхищаюсь им как превосходным рыцарем, каковой он и есть, всегда останется для меня чужим. Скажу больше, – серьезно добавил Балан, – отослав меня на воспитание к госпоже Присцилле, Вивиана поместила меня в дом, где мне суждено было узнать истинного Господа и Христа. И ныне странным мне кажется, что, живи я на Авалоне со своею родней, я вырос бы язычником, вроде Ланселета…

Моргейна улыбнулась краем губ:

– Ну, здесь я твоей признательности не разделю; думается мне, дурно поступила Владычица в том, что собственный ее сын отрекся от ее богов. Но даже Вивиана частенько мне говаривала: должно людям получать то религиозное и духовное наставление, что лучше всего им подходит, – то ли, что в состоянии дать она, либо иное. Будь я в душе набожной христианкой, вне всякого сомнения, Вивиана позволила бы мне жить той верой, что крепка в моем сердце. Однако ж, хотя до одиннадцати лет меня воспитывала Игрейна, христианка самая что ни на есть ревностная, думаю, мне самой судьбою предначертано было видеть явления духа так, как приходят они к нам от Богини.

– Здесь Балин поспорил бы с тобою успешнее, чем я, – промолвил Балан, – он куда набожнее меня и в вере тверже. Мне, верно, следовало бы возразить тебе, что, как наверняка сказали бы священники, есть одна и только одна истинная вера и ее-то и должно держаться мужам и женам. Но ты мне родственница, и знаю я, что мать моя – достойная женщина, и верю я, что в день последнего Суда даже Христос примет в расчет ее добродетель. Что до остального, так я не священник и не вижу, почему бы не оставить все это церковникам, в таких вопросах искушенным. Я всей душой люблю Балина, да только надо было ему стать священником, а не воином; уж больно он совестлив и чуток и в вере ревностен. – Балан глянул в сторону возвышения. – А скажи, приемная сестрица, – ты ведь знаешь его лучше, чем я, – что так гнетет сердце брата нашего Ланселета?

Моргейна потупилась:

– Если мне то и ведомо, Балан, не моя это тайна и не мне ее выдавать.

– Ты права, веля мне не вмешиваться в чужие дела, – отозвался Балан, – да только горько видеть мне, как он страдает, а он ведь и впрямь несчастен. Дурно думал я о матери, потому что отослала она меня прочь совсем маленьким, но она дала мне любящую приемную мать и брата моих лет, что рос со мною бок о бок и во всем был заодно со мною, и дом тоже. А вот с Ланселетом она обошлась куда хуже. Дома он себя нигде не чувствовал, ни на Авалоне, ни при дворе Бана Бенвикского, где до него и дела никому не было, – мало ли вокруг бегает королевских бастардов! Воистину, плохо поступила с ним Вивиана; хотелось бы мне, чтобы Артур дал ему жену и Ланселет обрел наконец дом!

– Что ж, – беспечно отозвалась Моргейна, – ежели король захочет выдать меня за Ланселета, так ему достаточно только день назвать.

– Ты и Ланселет? А вы, часом, не слишком близкая родня? – осведомился Балан и на мгновение призадумался. – Нет, пожалуй, что и нет; Игрейна с Вивианой – сводные сестры, а не родные, а Горлойс с Баном Бенвикском вообще не в родстве. Хотя кое-кто из церковников, пожалуй, сказал бы: в том, что касается брака, приемная родня приравнивается к кровной… ну что ж, Моргейна, с радостью выпью я за ваш союз в день, когда Артур отдаст тебя моему брату и повелит тебе любить его и заботиться о нем как следует, не чета Вивиане. И никому из вас не придется уезжать от двора: ты – любимица королевы, а Ланселет – ближайший друг короля. От души надеюсь, что так оно и выйдет! – Балан задержал на ней взгляд, исполненный дружелюбного участия. – Ты ведь уже в возрасте; Артуру давным-давно пора отдать тебя замуж.

«А с какой стати король должен отдавать меня кому-либо, точно я – его лошадь или пес?» – удивилась про себя Моргейна, но пожала плечами; она слишком долго прожила на Авалоне и теперь то и дело забывала: римляне повсюду ввели в правило, что женщины – лишь собственность своих мужчин. Мир изменился безвозвратно, и бессмысленно бунтовать против того, чего не изменишь.

Вскорости после того Моргейна двинулась назад вдоль огромного пиршественного стола – свадебного подарка от Гвенвифар Артуру. Просторный зал Каэрлеона, при всей его вместительности, оказался слишком мал: в какой-то момент ей пришлось перебираться через скамьи, притиснутые к самой стене, обходя крутой изгиб. Слуги и поварята с дымящимися блюдами и чашами тоже кое-как протискивались боком.

– А не здесь ли Кевин? – воззвал Артур. – Нет? Тогда придется нам попросить спеть Моргейну: я изголодался по арфам и цивилизованной жизни. Вот уж не удивляюсь, что саксы всю свою жизнь проводят в сражениях и войнах: слышал я унылые завывания их певцов и скажу, что дома им сидеть незачем!

Моргейна попросила одного из подручных Кэя принести из ее комнаты арфу. Перелезая через изгиб скамьи, паренек споткнулся и потерял равновесие; но проворный Ланселет, поддержав мальчика и арфу, спас инструмент от неминуемого падения.

– Очень великодушно было со стороны моего тестя послать мне этот огромный круглый пиршественный стол, – нахмурясь, промолвил Артур, – однако во всем Каэрлеоне нет для него зала достаточно вместительного. Когда мы раз и навсегда выдворим саксов из нашей земли, думаю, придется нам построить для этого стола отдельный чертог!

– Значит, не судьба этому чертогу быть построенным, – рассмеялся Кэй. – Сказать: «Когда мы раз и навсегда выдворим саксов» – все равно, что утверждать: «Когда возвратится Иисус», или «Когда заледенеет ад», или «Когда на яблонях Гластонбери земляника созреет».

– Или «когда король Пелинор поймает своего дракона», – хихикнула Мелеас.

– Не следует вам насмехаться над Пелиноровым драконом, – улыбнулся Артур, – ибо ходят слухи, будто чудище видели снова, и король выступил в поход, дабы на сей раз непременно отыскать его и убить; и даже справился у Мерлина, не знает ли тот каких-либо заговоров на поимку дракона!

– О да, конечно же, его видели – все равно как тролля на холмах, что под лучами солнца обращается в камень, или стоячие камни, что водят хороводы в ночь полнолуния, – поддразнил Ланселет. – Всегда находятся люди, способные увидеть чего угодно: одним являются святые с чудесами, а другим – драконы или древний народ фэйри. Однако в жизни я не встречал ни мужчины, ни женщины, которым и впрямь довелось бы переведаться с драконом либо с фэйри.

И Моргейна поневоле вспомнила тот день на Авалоне, когда, отправившись искать корешки и травы, она забрела в чуждые пределы, и женщину-фэйри, что говорила с нею и просила отдать ей на воспитание ребенка… что же она, Моргейна, такое видела? Или все это – лишь порождение больной фантазии беременной женщины?

– И это говоришь ты – ты, кто воспитывался как Ланселет Озерный? – тихо переспросила она. Ланселет обернулся к собеседнице.

– Порою все это кажется мне нереальным, ненастоящим… разве с тобою не так же, сестра?

– Да, так; однако ж порою я ужасно тоскую по Авалону, – отозвалась она.

– Да, вот и я тоже, – промолвил он. С той памятной ночи Артуровой свадьбы Ланселет ни разу, ни словом ни взглядом, не давал Моргейне понять, что когда-либо питал к ней чувства иные, нежели как к подруге детства и приемной сестре. Моргейне казалось, что она давно уже смирилась с этой мукой, но вот она встретила такой неизбывно-ласковый взгляд его темных, прекрасных глаз – и боль пронзила ее с новой силой.

– Ну так вот: когда мы раз и навсегда избавимся от саксов… и нечего тут смеяться, как будто речь идет о вымысле и небылице! – промолвил Артур. – Теперь это вполне достижимо, и, думается мне, саксы об этом отлично знают, – вот тогда я отстрою себе замок и огромный пиршественный зал – такой, чтобы даже этот стол с легкостью туда поместился! Я уже и место выбрал: крепость на холме, что стояла там задолго до римлян, глядя сверху вниз на Озеро; и при этом от нее до островного королевства твоего отца, Гвенвифар, рукой подать. Да ты этот холм знаешь: где река впадает в Озеро…

– Знаю, – кивнула королева. – Однажды, еще совсем маленькой девочкой, я отправилась туда собирать землянику. Там был старый разрушенный колодец, и еще мы нашли кремневые наконечники стрел – их еще называют эльфийскими молниями. Этот древний народ, что жил среди меловых холмов, оставил свои стрелы. «До чего странно, – подумала про себя Гвенвифар, – ведь были же времена, когда она любила гулять на свободе под необозримым высоким небом, даже не задумываясь ни о стенах, ни о безопасности оград; а теперь вот, стоит мне выйти за пределы стен, туда, где их не видно и прикоснуться к ним нельзя, как на меня накатывает тошнота и голова начинает кружиться. Почему-то теперь я ощущаю в животе сгусток страха, даже идя через двор, и убыстряю шаг, чтобы поскорее вновь дотронуться до надежной каменной кладки».

– Укрепить этот форт несложно, – промолвил Артур, – хотя надеюсь я, когда мы покончим с саксами, на острове воцарятся мир и благодать.

– Недостойное то пожелание для воина, брат, – возразил Кэй. – А чем же ты займешься во времена мира?

– Я призову к себе Кевина, дабы складывал он песни, и стану сам объезжать своих коней и скакать на них удовольствия ради, – отозвался Артур. – Мои соратники и я станем растить сыновей, и не придется нам вкладывать меч в крохотную ручонку прежде, чем отрок возмужает! И не надо будет мне страшиться, что они охромеют или погибнут, не успев повзрослеть. Кэй… ну разве не лучше оно было бы, если бы не пришлось посылать тебя на войну, когда ты еще не вошел в возраст и не научился защищать себя толком? Иногда меня мучает совесть, что это ты покалечен, а не я, – только потому, что Экторий берег меня для Утера! – Артур окинул приемного брата участливым, любящим взглядом, и Кэй широко усмехнулся в ответ.

– А военные искусства мы сохраним, устраивая забавы и игры, как оно водилось у древних, – подхватил Ланселет, – а победителя увенчаем лавровыми венками… кстати, Артур, что такое лавр и растет ли он на здешних островах? Или только в земле Ахилла и Александра?

– Об этом лучше спросить Мерлина, – подсказала Моргейна, видя, что Артур затрудняется с ответом. – Я вот тоже не знаю, растет у нас лавр или нет, а только довольно и других растений на венки для победителей в этих ваших состязаниях!

– Найдутся у нас венки и для арфистов, – промолвил Ланселет. – Спой нам, Моргейна.

– Тогда, пожалуй, спою-ка я лучше прямо сейчас, – отозвалась Моргейна. – А то сомневаюсь я, что, когда вы, мужчины, начнете свои игрища, женщинам дозволят петь. – Она взяла арфу и заиграла. Сидела Моргейна неподалеку от того места, где не далее как нынче днем увидела кровь у королевского очага… неужто предсказание и впрямь сбудется или это лишь досужие домыслы? В конце концов, с чего она взяла, что до сих пор обладает Зрением? Ныне Зрение вообще не дает о себе знать, кроме как во время этих нежеланных трансов…

Моргейна запела древний плач, некогда слышанный в Тинтагеле, – плач рыбачки, на глазах у которой корабли унесло в море. Молодая женщина видела: все подпали под власть ее голоса; и вот в безмолвии зала зазвучали старинные песни островов, которых она наслушалась при дворе Лота: легенда о девушке-тюлене, что вышла из моря, дабы отыскать возлюбленного среди смертных, и напевы одиноких пастушек, и ткацкие песни, и те, что поют, расчесывая кудель. И даже когда голос ее сел, собравшиеся никак не желали ее отпускать. Моргейна протестующе воздела руки.

– Довольно… нет, право же, не могу больше. Я охрипла, что твой ворон.

Вскорости после того Артур велел слугам погасить факелы в зале и проводить гостей спать. В обязанности Моргейны входило позаботиться о том, чтобы незамужние девушки из свиты королевы благополучно улеглись в длинной верхней комнате позади покоев самой Гвенвифар, в противоположной части дворца, как можно дальше от помещений солдат и воинов. Однако она помешкала мгновение, задержав взгляд на Артуре с Гвенвифар, что как раз желали Ланселету доброй ночи.

– Я велела служанкам приготовить тебе лучшую из свободных постелей, Ланселет, – промолвила Гвенвифар, но тот лишь рассмеялся и покачал головой.

– Я солдат – мой долг велит мне сперва разместить на ночь коней и дружину, прежде чем засыпать самому.

Артур фыркнул от смеха, одной рукою обнимая жену за талию.

– Надо бы тебя женить, Ланс, – небось не будешь тогда мерзнуть ночами. Я, конечно, назначил тебя своим конюшим, но это вовсе не повод, чтобы ночевать в стойле!

Гвенвифар встретила взгляд Ланселета – и у нее заныло в груди. Ей казалось, будто она почти читает его мысли, будто он того и гляди вслух повторит то, что как-то раз уже говорил: «Мое сердце настолько полно моей королевой, что для других дам места просто не осталось…» Гвенвифар затаила дыхание, но Ланселет лишь вздохнул, улыбнулся ей, и она сказала про себя: «Нет, я – верная жена, я – христианка; предаваться подобным думам – уже грех; должно мне исполнить епитимью». А в следующий миг горло у нее сдавило так, что невозможно стало глотать, и пришла непрошеная мысль: «Мне суждено жить в разлуке с любимым; то не достаточная ли епитимья?» Гвенвифар тяжко вздохнула, и Артур удивленно оглянулся на нее.

– Что такое, любимая, ты не поранилась?

– Я… булавкой укололась, – промолвила она, отворачиваясь, и сделала вид, что ищет булавку в складках платья. Поймала на себе неотрывный взгляд Моргейны – и закусила губу. «Вечно она за мной следит, просто-таки глаз не сводит… а ведь она обладает Зрением; неужто все мои грешные мысли ей ведомы? Вот поэтому она и смотрит на меня с таким презрением?»

И однако же Моргейна неизменно относилась к ней с сестринской добротой. А когда она, Гвенвифар, была беременна, на первый год их с Артуром брака, – тогда она заболела лихорадкой и на пятом месяце у нее случился выкидыш, – никого из придворных дам она просто видеть не могла, и Моргейна ухаживала за нею, точно мать родная. Ну не стыдно ли – быть такой неблагодарной?

Ланселет вновь пожелал им доброй ночи и удалился. Гвенвифар едва ли не болезненно ощущала руку Артура на своей талии и жадно-нетерпеливый взгляд. Ну что ж, они столько времени провели в разлуке… И тут на нее накатило острое чувство досады. «С тех пор я так ни разу и не забеременела… неужто он даже ребенка мне дать не в силах?»

Ох, но ведь здесь, конечно же, виновата она сама, и никто иной – одна повитуха как-то рассказывала ей, что это все равно как недуг у коров, когда они выкидывают телят нерожденными, снова и снова, а порою болезнь эта передается и женщинам, так, что они ребенка не могут проносить больше месяца или двух, от силы трех. Должно быть, однажды, по собственной беспечности, она подхватила этот недуг: скажем, не вовремя вошла в маслодельню, или выпила молока коровы, которая выкинула теленка; и теперь сын и наследник ее господина поплатился за это жизнью, и все это – ее рук дело, и только ее… Терзаясь угрызениями совести, она последовала за Артуром в супружеские покои.

– А я ведь не шутил, Гвен, – промолвил Артур, усаживаясь и стягивая кожаные штаны. – Нам и впрямь надо бы женить Ланселета. Ты ведь видела, все мальчишки так к нему и льнут, а уж он-то с ними как хорош! Должно ему обзавестись своими сыновьями. Гвен, я придумал! А женим-ка мы его на Моргейне!

– Нет! – выкрикнула Гвенвифар, не подумав, и Артур озадаченно поднял глаза.

– Да что с тобой такое? По-моему, лучше и не придумаешь: правильный выбор, что и говорить! Моя дорогая сестрица и мой лучший друг! А дети их, между прочим, в любом случае станут наследниками трона, ежели боги нам с тобою детей не пошлют… Нет-нет, не плачь, любовь моя, – взмолился Артур, и Гвенвифар, униженная и пристыженная, поняла, что лицо ее исказилось от рыданий. – Я и не думал тебя упрекать, любовь моя ненаглядная, дети приходят по воле Богини, но только ей одной ведомо, когда у нас родятся дети и родятся ли вообще. И хотя Гавейн мне дорог, нежелательно мне, чтобы в случае моей смерти на трон взошел Лотов сын. Моргейна – дитя моей матери, а Ланселет – кузен мне…

– Что Ланселету проку с того, есть у него сыновья или нет, – возразила Гвенвифар. – Он – пятый, если не шестой, сын короля Бана, и притом бастард…

– Вот уж не ждал услышать, чтобы ты – ты, не кто другой! – попрекала моего родича и лучшего друга его происхождением, – одернул ее Артур. – Кроме того, он не просто бастард, но дитя дубрав и Великого Брака…

– Языческие оргии! На месте короля Бана я бы давно очистила свое королевство от всей этой колдовской мерзости – да и тебе должно бы!

Артур неуютно поежился, забираясь под одеяло.

– То-то невзлюбил бы меня Ланселет, если бы я изгнал из королевства его мать! И я дал обет чтить Авалон, поклявшись на мече, что подарили мне в день коронования.

Гвенвифар подняла глаза на могучий Эскалибур, что висел на краю кровати в магических ножнах, покрытых таинственными символами: знаки переливались бледным серебром и словно потешались над нею. Королева погасила свет и прилегла рядом с Артуром.

– Господь наш Иисус сохранил бы тебя лучше всяких там нечестивых заклятий! Надеюсь, тебе-то, перед тем как стать королем, не пришлось иметь дела с этими их мерзкими богинями и чародейством, правда? Я знаю, во времена Утера такое бывало, но ныне это – христианская земля!

Артур беспокойно заворочался.

– В этой земле много жителей, – Древний народ жил здесь задолго до прихода римлян, – не можем же мы отобрать их богов! А что бы уж там ни случилось до моей коронации… это тебя никоим образом не касается, моя Гвенвифар.

– Нельзя служить двум господам, – настаивала королева, удивляясь собственной дерзости. – Хотелось бы мне, чтобы стал ты всецело христианским королем, лорд мой.

– Я присягнул на верность всем моим подданным, – возразил Артур, – а не только тем, что идут за Христом…

– Сдается мне, вот кто твои враги, а вовсе не саксы, – промолвила Гвенвифар, – христианскому королю должно воевать лишь с теми, кто не верует в Христа.

Артур делано рассмеялся:

– Вот теперь ты говоришь в точности как епископ Патриций. Он хочет, чтобы мы обращали саксов в христианство, дабы жить с ними в мире и согласии, а не рубили их мечами. Что до меня, так я вроде тех священников давних времен, к которым обратились с просьбой прислать к саксам миссионеров – и знаешь, что они ответили, жена моя?

– Нет, этого я не слышала…

– Они сказали, что, дескать, никаких миссионеров к саксам не пошлют, а то, чего доброго, придется встретиться с ними не только в бою, но еще и перед Господним троном. – Артур расхохотался от души, однако Гвенвифар даже не улыбнулась. Спустя какое-то время король тяжко вздохнул.

– Ну что ж, подумай об этом, моя Гвенвифар. По мне, так брака более удачного и не придумаешь: мой лучший друг и моя сестра. Вот тогда Ланселет станет мне братом, а его сыновья – моими наследниками… – И добавил, обнимая жену в темноте: – Но теперь мы с тобою, ты и я, любовь моя, попытаемся сделать так, чтобы никакие другие наследники нам не понадобились, кроме тех, которых подаришь мне ты.

– Дай-то Бог, – прошептала Гвенвифар, прижимаясь к мужу, и попыталась выбросить из головы все и думать лишь об Артуре.

Моргейна проследила, чтобы все ее подопечные легли, а сама задержалась у окна, во власти смутного беспокойства.

– Ложись спать, Моргейна; поздно уже, и ты, надо думать, устала, – шепнула Элейна, спавшая с нею на одной постели. Молодая женщина покачала головой.

– Кажется, это луна будоражит мне кровь нынче ночью… спать совсем не хочется. – Моргейне отчаянно не хотелось ложиться и закрывать глаза; даже если не даст о себе знать Зрение, воображение истерзает ее и измучает. Повсюду вокруг только что возвратившиеся из похода мужчины воссоединились с женами… все равно как в праздник Белтайн на Авалоне, подумала она, криво улыбаясь в темноте… даже те, кто не женат, наверняка нашли себе женщин на эту ночь. Все, начиная от короля и его супруги вплоть до последнего конюха, заснут нынче в чьих-то объятиях, кроме девиц из свиты королевы; Гвенвифар почитает своим долгом беречь их целомудрие, в точности как говорил Балан: «А меня стерегут заодно с королевиными прислужницами».

Ланселет, день Артуровой свадьбы… все это закончилось ничем, причем не по их вине. «И Ланселет при дворе почти не бывает… потому, верно, чтобы не видеть Гвенвифар в объятиях Артура! Но сегодня он здесь…» …И, подобно ей, Моргейне, тоже проведет эту ночь в одиночестве среди воинов и всадников, надо думать, мечтая о королеве, о единственной женщине во всем королевстве, что для него недоступна. Ибо воистину любая другая придворная дама, замужняя либо девица, столь же охотно распахнет ему объятия, как и она, Моргейна. Если бы не злополучное стечение обстоятельств на Артуровой свадьбе, уж она бы его заполучила; а Ланселет – человек чести; если бы она забеременела, он бы непременно женился на ней.

– Моргейна, ты ляжешь или нет? – нетерпеливо окликнула ее Элейна.

– Не сейчас, нет… Думаю, я пройдусь немного, – промолвила Моргейна, и Элейна испуганно отпрянула назад: дамам королевы выходить за двери по ночам строго запрещалось. Подобная робость Моргейну просто бесила. Интересно, не от королевы ли подхватила ее Элейна, точно лихорадку или новомодный обычай носить покрывала.

– А ты не боишься – ведь вокруг столько мужчин!

– А ты думаешь, мне не надоело спать одной? – рассмеялась Моргейна. Но, заметив, что шутка неприятно задела Элейну, добавила уже мягче: – Я – сестра короля. Никто не прикоснется ко мне против моей воли. Ты в самом деле считаешь, что перед моими прелестями ни один мужчина не устоит? Мне ж уже двадцать шесть; не чета лакомой юной девственнице вроде тебя, Элейна!

Не раздеваясь, Моргейна прилегла рядом с девушкой. В безмолвной темноте, как она и боялась, воображение – или все-таки Зрение? – принялось рисовать картины: Артур с Гвенвифар, мужчины с женщинами повсюду вокруг, по всему замку, соединялись в любви или просто в похоти.

А Ланселет – он тоже один? И вновь накатили воспоминания, куда более яркие, нежели фантазии; Моргейна вспоминала тот день, и озаренный ярким солнцем Холм, и поцелуи Ланселета, впервые пробуждающие в ней желание, острое, точно лезвие ножа; и горечь сожаления о принесенном обете. И после, в день свадьбы Артура и Гвенвифар, когда Ланселет едва не сорвал с нее одежду и не овладел ею прямо в конюшнях… вот тогда его и впрямь влекло к ней…

И вот, отчетливая и резкая, точно Зрение, в сознании возникла картина: Ланселет расхаживает по внутреннему двору один; на лице его обреченность и одиночество… «Я не использовала ни Зрение, ни собственную магию, для того чтобы привлечь его ко мне во имя своекорыстной цели… оно пришло само, нежданным…»

Молча и бесшумно, стараясь не разбудить девушку, Моргейна высвободилась из-под руки Элейны и осторожно соскользнула с кровати. Ложась, она сняла только туфли; теперь она наклонилась, надела их вновь и потихоньку вышла из комнаты, беззвучно, точно призрак с Авалона.

«Если это лишь греза, рожденная моим воображением, если он не там, я пройдусь немного в лунном свете, дабы остудить кровь, и вернусь в постель; никому от этого хуже не станет». Но картина упорно не желала развеиваться; и Моргейна знала: Ланселет и впрямь там, один, ему не спится так же, как и ей.

Он ведь тоже с Авалона… солнечные токи разлиты и в его крови тоже… Моргейна неслышно выскользнула за дверь, миновав задремавшего стражника, и глянула на небо. Луна прибыла уже на четверть и теперь ярким светом озаряла мощенный камнем двор перед конюшнями. Нет, не тут… надо обойти сбоку… «Он не здесь; это все лишь греза, моя собственная фантазия». Моргейна уже повернула назад, собираясь вернуться в постель, во власти внезапно накатившего стыда: что, если стражник застанет ее здесь, и тогда все узнают, что сестра короля втихомолку разгуливает по дворцу, в то время как все порядочные люди давно спят, – одно распутство у нее на уме, не иначе…

– Кто здесь? Стой, назови себя! – Голос прозвучал тихо и резко: да, это Ланселет. И, невзирая на всю свою безудержную радость, Моргейна вдруг устрашилась: положим, Зрение не солгало, но что теперь? Ланселет взялся за меч; в тени он казался очень высоким и изможденным.

– Моргейна, – шепотом назвалась молодая женщина, и Ланселет выпустил рукоять меча.

– Кузина, это ты?

Молодая женщина вышла из тени, и лицо его, встревоженное, напряженное, заметно смягчилось.

– Так поздно? Ты пришла искать меня… во дворце что-то случилось? Артур… королева…

«Даже сейчас он думает только о королеве», – посетовала про себя Моргейна, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев и в икрах ног: то давали о себе знать возбуждение и гнев.

– Нет, все хорошо – насколько мне известно, – отозвалась она. – В тайны королевской опочивальни я не посвящена!

Ланселет вспыхнул – в темноте по лицу его скользнула тень – и отвернулся.

– Не спится мне… – пожаловалась Моргейна. – И ты еще спрашиваешь, что я здесь делаю, если и сам не в постели? Или Артур поставил тебя в ночную стражу?

Она чувствовала: Ланселет улыбается.

– Не больше, чем тебя. Все вокруг уснули, а мне вот неспокойно… верно, луна будоражит мне кровь…

То же самое Моргейна сказала Элейне; молодой женщине померещилось, что это – добрый знак, символ того, что умы их настроены друг на друга и откликаются на зов точно так же, как молчащая арфа вибрирует, стоит заиграть на другой.

А Ланселет между тем тихо продолжил, роняя слова во тьму рядом с нею:

– Я вот уже сколько ночей покоя не знаю, все думаю о ночных сражениях…

– Ты, значит, мечтаешь о битвах, как все воины?

Ланселет вздохнул:

– Нет. Хотя, наверное, недостойно солдата непрестанно грезить о мире.

– Я так не считаю, – тихо отозвалась Моргейна. – Ибо зачем вы воюете, кроме как того ради, чтобы для всего народа нашего настал мир? Если солдат чрезмерно привержен своему ремеслу, так он превращается в орудие убийства, и не более. Что еще привело римлян на наш мирный остров, как не жажда завоеваний и битв ради них самих и ничего другого?

– Кузина, одним из этих римлян был твой отец, да и мой тоже, – улыбнулся Ланселет.

– Однако ж я куда более высокого мнения о мирных Племенах, которые хотели лишь возделывать свои ячменные поля в покое и благоденствии и поклоняться Богине. Я принадлежу к народу моей матери – и к твоему народу.

– Да, верно, но могучие герои древности, о которых мы столько говорили, – Ахилл, Александр, – все они считали, что войны и битвы – вот дело, достойное мужей, и даже сейчас на здешних островах так уж сложилось, что все мужчины в первую очередь думают о сражениях, а мир для них – лишь краткая передышка и удел женщин. – Ланселет вздохнул: – Тяжкие это мысли… стоит ли дивиться, Моргейна, что нам с тобою не до сна? Нынче ночью я отдал бы все грозное оружие, когда-либо откованное, и все героические песни об Ахилле с Александром, за одно-единственное яблоко с ветвей Авалона… – Юноша отвернулся, и Моргейна вложила ладонь в его руку.

– И я тоже, кузен.

– Не знаю, с какой стати я так стосковался по Авалону… я там жил недолго, – размышлял вслух Ланселет. – И все же, сдается мне, места красивее не сыщешь на всей земле, – если, конечно, Авалон и впрямь находится здесь, на земле, а не где-то еще. Думается мне, древняя друидическая магия изъяла его из пределов нашего мира, ибо слишком он прекрасен для нас, несовершенных смертных, и, значит, недосягаем, подобно мечте о Небесах… – Коротко рассмеявшись, Ланселет пришел в себя. – Моему исповеднику подобные речи очень бы не понравились!

– Неужто ты стал христианином, Ланс? – тихо фыркнула Моргейна.

– Боюсь, не то чтобы самым праведным, – отозвался он. – Однако вера их мнится мне столь безыскусной и благой, что хотелось бы мне принять ее. Христиане говорят: верь в то, чего не видел, исповедуй то, чего не знаешь; в том больше заслуги, нежели признавать то, что ты узрел своими глазами. Говорят, что даже Иисус, восстав из мертвых, выбранил человека, вложившего персты в раны Христовы, дабы убедиться, что перед ним не призрак и не дух, ибо воистину благословен тот, кто верит, не видя.

– Однако все мы восстанем снова, – очень тихо произнесла Моргейна, – и снова, и снова, и снова. Не единожды приходим мы в мир, дабы отправиться в Небеса или в ад, но рождаемся опять и опять, пока не уподобимся Богам.

Ланселет потупился. Теперь, когда глаза ее привыкли к полумраку, осиянному лунным светом, она отчетливо различала черты лица собеседника: изящный изгиб виска, плавно уходящий вниз, к щеке, длинную, узкую линию подбородка, мягкую темную бровь, спадающие на лоб кудри. И снова от красоты его у Моргейны заныло сердце.

– Я и позабыл: ты ведь жрица и веришь… – промолвил он. Руки их легонько соприкасались. Ланселет попытался высвободиться – и молодая женщина разомкнула пальцы.

– Иногда я сама не знаю, во что верю. Может статься, я слишком давно живу вдали от Авалона.

– Вот и я не знаю, во что верю, – отозвался Ланселет. – Однако на моих глазах в этой долгой, бесконечно долгой войне погибло столько мужей, и женщин, и детей, что мнится мне, будто я сражаюсь с тех самых пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке меч. А когда вижу я, как умирают люди, кажется мне, будто вера – это лишь иллюзия, а правда в том, что все мы умираем, точно звери, и просто перестаем существовать – точно скошенная трава, точно прошлогодний снег.

– Но ведь и снег, и трава возрождаются вновь, – прошептала Моргейна.

– В самом деле? А может, это тоже иллюзия? – горько промолвил он. – Сдается мне, что, пожалуй, во всем этом нет ни тени смысла: все эти разглагольствования о богах и Богине – лишь сказки, которыми утешают малых детей. Ох, Господи, Моргейна, с какой стати мы затеяли этот разговор? Тебе надо пойти отдохнуть, кузина, да и мне тоже…

– Я уйду, если ты того хочешь, – проговорила она, разворачиваясь, а в следующий миг задохнулась от счастья – Ланселет взял ее за руку.

– Нет-нет, когда я один, я во власти этих фантазий и горестных сомнений, и ежели уж они приходят, так я лучше выговорюсь вслух, чтобы услышать, что все это – сущее неразумие. Побудь со мною, Моргейна.

– Сколько захочешь, – шепнула она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Она шагнула вперед, обняла его за талию; его сильные руки сдавили ей плечи – и тут же покаянно разжались.

– Какая ты маленькая… ох, я и забыл, какая ты маленькая… я мог бы переломить тебя надвое голыми руками, кузина… – Ланселет погрузил руки в ее волосы, распущенные под покрывалом; пригладил их, намотал пряди на пальцы. – Моргейна, Моргейна, иногда мне кажется, что ты – то немногое в моей жизни, что целиком и всецело – добро и благо: точно дева из древнего народа фэйри, о котором говорится в легендах, эльфийская дева, что приходит из неведомой земли рассказать смертному о красоте и надежде и вновь уплывает на западные острова, чтобы никогда уже не вернуться…

– Я никуда не уплыву, – прошептала Моргейна.

– Нет. – В углу мощеного дворика высился чурбан: на нем обычно сидели, дожидаясь лошадей. Ланселет увлек собеседницу туда.

– Посиди со мной, – попросил он и, смутившись, добавил: – Нет, это не место для дамы… – И вдруг рассмеялся: – То же самое можно было сказать и о конюшне в тот день… ты помнишь, Моргейна?

– А я думала, ты все забыл: после того как этот треклятый конь – вот уж сущий дьявол! – сбросил тебя на землю…

– Не называй его дьяволом. В бою он не раз и не два спасал Артуру жизнь; так что Артур скорее считает его своим ангелом-хранителем, – возразил Ланселет. – Злополучный то был день, что и говорить. Дурно обошелся бы я с тобою, кузина, кабы овладел тобою тогда. Часто хотелось мне молить тебя о прощении, чтобы услышать слова примирения из твоих уст и понять, что ты не держишь на меня зла…

– Не держу зла? – Моргейна подняла взгляд; голова у нее внезапно закружилась от нахлынувших чувств. – Не держу зла? Разве что на тех, кто прервал нас…

– Правда? – еле слышно откликнулся он. Ланселет обнял ее лицо ладонями, неспешно приблизил к себе и приник к ее устам. Моргейна обмякла, расслабилась, приоткрыла губы навстречу его поцелую. Ланселет, по римскому обычаю, был чисто выбрит; Моргейна ощущала щекой мягкое покалывание и теплую сладость настойчивого языка… Ланселет притянул ее ближе, едва ли не приподняв над землей. Поцелуй длился до тех пор, пока молодая женщина поневоле не отстранилась, чтобы отдышаться, и Ланселет негромко, изумленно рассмеялся.

– Что ж, все повторяется… ты и я… кажется, с нами так уже было… и на сей раз я отрублю голову любому, кто посмеет нас прервать… но вот мы стоим и целуемся на конном дворе, точно слуга с судомойкой! Что теперь, Моргейна? Куда нам пойти?

Молодая женщина понятия не имела: кажется, во всем замке укрытия для них не найдется. Она не может отвести его к себе в комнату, где, помимо нее, спят Элейна и четверо девушек из свиты королевы; а Ланселет сам объявил, что предпочитает ночевать с солдатами. И что-то в глубине сознания подсказывало ей, что так поступать не след: сестре короля и другу короля не подобает развлекаться на сеновале. А полагается им, если уж они и впрямь испытывают друг к другу такие чувства, дождаться рассвета и испросить у Артура дозволение на брак…

Однако же в сердце своем – в таких потаенных уголках, что лучше и не заглядывать, – Моргейна знала: Ланселет хочет отнюдь не этого; в минуту страсти он, возможно, и впрямь ее возжелал, но не более. И неужели она, воспользовавшись этим, и впрямь заманит его в ловушку, заставит дать пожизненную клятву? Обычаи племенных празднеств – и то честнее: мужчина и женщина сходятся вместе по воле Богини, пока в крови у них бушуют токи солнца и луны; и лишь позже, если они и впрямь желают жить одним домом и растить детей, они задумываются о браке. В глубине души Моргейна знала и то, что на самом деле вовсе не желает выходить замуж ни за Ланселета, ни за кого другого; хотя и полагала, что, ради его собственного блага, равно как и ради блага Артура, и даже Гвенвифар, лучше бы удалить его от двора.

Но мысль эта промелькнула и погасла. Голова у молодой женщины шла кругом от его близости; прижимаясь щекой к его груди, она слышала, как бьется его сердце… Ланселета влечет к ней; сейчас в сознании его не осталось мыслей ни о Гвенвифар, ни о ком другом, кроме нее, Моргейны.

– Я знаю, – прошептала она, завладевая его рукой. За конюшнями и кузницей начиналась тропа, уводящая в сад. Трава в саду густая и мягкая; придворные дамы частенько сиживали там ясным погожим днем.

Ланселет расстелил на земле свой плащ. В воздухе разливался неуловимый аромат зеленых яблок и травы. «Мы словно на Авалоне», – подумала про себя Моргейна. И Ланселет, снова неким непостижимым образом откликаясь на ее мысли, прошептал:

– Нынче ночью мы отыскали себе уголок Авалона… – и уложил ее рядом. Он снял с молодой женщины покрывало и теперь поглаживал ее волосы, не торопясь требовать большего, нежно обнимая ее, и то и дело наклонялся и целовал ее в щеку или в лоб.

– Трава совсем сухая – росы нынче не выпало. Похоже, ночью дождь пойдет, – прошептал он, лаская ее плечо и миниатюрные руки. Моргейна чувствовала, как крепка его затвердевшая от меча ладонь, – до того крепка, что молодая женщина с изумлением вспомнила: а ведь Ланселет младше ее на четыре года. Моргейне доводилось слышать его историю: он появился на свет, когда Вивиана уже уверилась, что из детородного возраста вышла. В его длинных, чутких пальцах с легкостью помещалась и пряталась ее крохотная рука; Ланселет перебирал ее пальцы, играл с кольцами; вот ладонь его легла на лиф ее платья и распустила шнуровку на груди. Голова у Моргейны кружилась; мысли путались; страсть накатывала на нее, точно пенный прибой, заливающий береговую полосу; ее захлестывало волной, она тонула в его поцелуях. Ланселет нашептывал что-то невнятное; слов молодая женщина не разбирала, однако переспросить и не подумала; время речей прошло.

Ланселету пришлось помочь ей раздеться. При дворе носили платья куда более замысловатые, нежели простые и строгие одежды жрицы; Моргейна чувствовала себя неуклюжей и неловкой. Понравится ли она Ланселету? Со времен рождения Гвидиона груди у нее вялые, обмякшие; не то что в тот день, когда он впервые до нее дотронулся, – где они, те груди – крохотные и упругие?

Но Ланселет словно ничего не замечал: он ласкал ее груди, теребил соски в пальцах, осторожно прихватывал губами и зубами. В голове Моргейны не осталось ни одной мысли; весь мир перестал для нее существовать – лишь прикосновения его рук и дрожь отклика в ее собственных пальцах, скользящих по его гладким плечам, и спине, и темным, пушистым завиткам волос… отчего-то ей казалось, что волосы на груди мужчины непременно окажутся колючими и жесткими, но у Ланселета все иначе, они мягкие и шелковистые, как ее черные пряди, и скручиваются в изящные, крутые завитки. Словно в бреду она вспомнила, что впервые сблизилась с юнцом не старше семнадцати лет, который толком и не знал, что происходит, так, что ей приходилось направлять его, показывать, что делать… и для нее тот раз стал первым и единственным, так что к Ланселету она пришла почти девственной… Во власти внезапно накатившего горя Моргейна пожалела, что это – не первый раз; с каким блаженством она вспоминала бы о сегодняшней ночи; вот так все и было бы; вот так все и должно было произойти… Моргейна прильнула к Ланселету, прижалась к нему всем телом, умоляюще застонала; она не могла, просто не в силах была дольше ждать…

Но, похоже, Ланселет еще не был готов принять ее, в то время как Моргейна всем своим существом тянулась к нему, тело ее пульсировало желанием и жизнью. Она жадно подалась к любимому, ненасытные губы ее настаивали и заклинали. Она нашептывала его имя, она умоляла – понемногу поддаваясь страху. А Ланселет продолжал осыпать ее нежными поцелуями, ладони его поглаживали, утешали, успокаивали, вот только успокаиваться она не желала, все ее тело требовало завершения, изнывая от жажды, сотрясаясь в агонии. Моргейна попыталась заговорить, воззвать с просьбой – но с губ ее сорвался лишь горестный всхлип.

Ланселет нежно прижимал ее к себе, продолжая ласкать и поглаживать.

– Тише, нет, тише, Моргейна, погоди, довольно… я не хочу обидеть и обесчестить тебя, не думай… вот, ложись рядом, позволь мне обнять тебя, тебе будет приятно… – И в смятении и отчаянии она позволяла ему делать все, что он хочет. И в то время, как тело ее властно требовало наслаждения, в груди, как ни странно, нарастал гнев. А как же ток жизни, струящийся между сплетенными телами, между мужчиной и женщиной, как же ритмы Богини – нарастающие, подчиняющие? Моргейне вдруг показалось, будто Ланселет намеренно ставит преграду этому потоку, превращает ее любовь к нему в насмешку, в игру, в отвратительное притворство. А ему словно все равно; для него, похоже, все идет так, как надо, оба получают удовольствие – и, значит, все в порядке… словно одни лишь телесные наслаждения и важны, словно не существует слияния более значимого – единства с жизнью во всех ее проявлениях. В глазах жрицы, воспитанной на Авалоне и настроенной на великие ритмы жизни и вечности, эти осторожные, чувственные, рассудочные любовные ласки выглядели едва ли не кощунством, отказом подчиниться воле Богини.

А затем, во власти наслаждения и унижения, она принялась оправдывать любимого. В конце концов, он же не воспитывался на Авалоне в отличие от нее; судьба швыряла его из приемной семьи ко двору, а от двора – в военный лагерь; он – солдат с тех самых пор, как в силах поднять меч, жизнь его прошла в походах; может быть, он просто ничего не знает или, может быть, привычен только к таким женщинам, что дарят лишь минутное наслаждение телу, не больше, или к таким, что предпочитают играть в любовь и ничего не давать… он сказал: «Я не хочу обидеть или обесчестить тебя», словно и впрямь считает, будто в их сближении заключено нечто дурное или бесчестное. Усталый Ланселет чуть отстранился, не переставая ласкать ее, играть с нею, теребить пальцами шелковистые волоски, припорошившие ее бедра, целовать шею и грудь. Закрыв глаза, Моргейна прижималась к нему в ярости и отчаянии – ну что ж, ну что ж, наверное, именно этого она и заслуживает, не она ли повела себя, точно последняя блудница, бросившись ему на шею; стоит ли удивляться, что он так с нею обращается… а она-то в одержимости своей позволяет ему так с собою обходиться и позволила бы что угодно, зная: если она потребует большего, то потеряет и это, а ведь она истосковалась по нему, она по-прежнему жаждет его – и боль эту не унять, и жажду не утолить. А ему она не нужна, вообще не нужна… в сердце своем он по-прежнему желает Гвенвифар или любую другую женщину, которой можно обладать, не даря ей от себя иного, нежели это легковесное соприкосновение тел… женщину, которая охотно отдавалась бы ему, не требуя от него большего, нежели просто наслаждение. К любовной жажде и ноющей боли постепенно подмешивалось презрение, и здесь-то и заключалась величайшая мука: от всего этого она любила Ланселета ничуть не меньше и знала, что всегда будет любить его – и ничуть не слабее, нежели в этот миг тоски и отчаяния.

Моргейна села, подобрала платье, трясущимися пальцами натянула его на плечи. Ланселет молча глядел на нее. Вот он протянул руку, помог ей справиться с одеждой. И, после долгого молчания, печально промолвил:

– Дурно мы поступили, моя Моргейна, – ты и я. Ты на меня сердишься?

Моргейна словно онемела: в горле стеснилось от боли.

– Нет, не сержусь, – наконец выговорила она с трудом, понимая, что следовало бы завизжать, накричать на него, потребовать того, что он не в силах дать ей – а может быть, и ни одной другой женщине.

– Ты – моя кузина и родственница… но ничего дурного ведь не случилось, – срывающимся голосом проговорил он. – Хотя бы в этом я могу себя не упрекать – я не нанес тебе бесчестия перед лицом всего двора… я ни за что бы не пошел на такое… поверь мне, кузина, я искренне люблю тебя…

Не выдержав, Моргейна разрыдалась в голос.

– Ланселет, умоляю тебя, во имя Богини, не говори так… что значит, ничего дурного не случилось? Так распорядилась Богиня, этого желали мы оба…

Ланселет страдальчески поморщился.

– Ты такое говоришь… о Богине и прочих языческих дикостях… Ты меня почти пугаешь, родственница, в то время как сам я пытаюсь удержаться от греха… и однако же я поглядел на тебя с вожделением и похотью, сознавая, как это дурно… – Ланселет оправил на себе одежду; руки его дрожали. Наконец, едва не захлебываясь словами, он выговорил:

– Наверное, грех кажется мне более страшным, нежели на самом деле… ох, Моргейна, если бы ты только не была так похожа на мою мать…

Слова эти прозвучали пощечиной – жестоким, предательским ударом в лицо. Мгновение молодая женщина не могла выговорить ни слова. А в следующий миг ею словно овладела неуемная ярость разгневанной Богини. Моргейна поднялась на ноги и словно сделалась выше: она знала – это чары Богини преобразили ее, как это бывает на ладье Авалона; обычно миниатюрная и невзрачная, она возвышалась над ним, а могучий рыцарь и королевский конюший словно съежился и в испуге отпрянул назад: вот так все мужчины умаляются перед лицом Богини.

– Ты… ты презренный глупец, Ланселет, – бросила она. – На тебя даже проклятия тратить жалко! – Молодая женщина развернулась и бросилась бежать; Ланселет остался сидеть на прежнем месте, так и не застегнув штанов, изумленно и пристыженно глядя ей вслед. Сердце Моргейны неистово колотилось в груди. Ей отчаянно хотелось накричать на него – пронзительно и сварливо, под стать поморнику, – и одновременно тянуло сдаться, расплакаться в отчаянии и муке, умоляя о любви более глубокой, нежели та, которую Ланселет отринул и отказался ей дать, оскорбив в лице ее саму Богиню… В сознании ее всплывали обрывки мыслей и еще древнее предание о том, как некий мужчина застал Богиню врасплох и отверг ее, и Богиня приказала своим гончим растерзать его в клочья… и накатывала скорбь: она наконец-то получила то, о чем мечтала все эти долгие годы, и все это для нее – лишь зола и пепел.

«Священник непременно сказал бы, что такова расплата за грех. Уж этого-то я вдоволь наслушалась от замкового капеллана Игрейны, прежде чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я – более христианка, нежели сама думаю?» И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того и гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.

На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к Богине вот так, никогда не отвергли бы ее власти… Моргейна расхаживала взад и вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая женщина знала – никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же, как она сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла бы, или Врана, или любая из нас. « Что же я делаю все эти долгие годы вдали от моей Богини?»

« Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его двор и отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову и по моей приемной матери Вивиане. За эти дни я ни разу не поговорила с Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в тех случаях, когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не смеет смотреть мне в глаза, и во власти стыда и гнева обходила его стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.