На протяжении всей ночи к замку целыми отрядами прибывали гости. С первым светом Гвенвифар выглянула в окно и увидела, что весь склон холма перед замком заполонили лошади, шатры и толпы мужчин и женщин.

– Просто праздник какой-то, – сказала принцесса Игрейне, что делила с нею ложе в эту последнюю ночь ее девичества. Старшая из женщин улыбнулась:

– Когда Верховный король берет себе жену, дитя, это праздник не из последних; все, что происходит на этом острове, с ним и в сравнение не идет. Погляди-ка, а ведь это свита Лота Оркнейского. «Может статься, Моргейна тоже с ними», – подумала она, однако вслух ничего не сказала. В молодости Игрейна облекала в слова каждую мысль, но не теперь, нет.

До чего странно, размышляла Игрейна про себя, на протяжении всего детородного возраста женщина приучается думать в первую очередь о сыновьях, и только о них. А о дочерях если и вспоминает, то лишь предвкушая: вот вырастут они и перейдут в чужие руки; дочерей растят для чужой семьи. Моргейна – первое ее дитя; не потому ли она так прикипела к ее сердцу? Артур возвратился к матери после разлуки столь долгой; но, как это обычно случается с мужчинами, настолько отдалился от нее за это время, что через пропасть моста уже не перекинешь. Но что до Моргейны, – Игрейна поняла это на коронации Артура, – с дочерью она связана узами души, которые не порвутся вовеки. Только потому ли, что Моргейна разделяет с нею наследие Авалона? Не поэтому ли каждая жрица мечтает о дочери, что пойдет по ее стопам и вовеки ее не покинет?

– Сколько народу! – пожаловалась Гвенвифар. – Вот уж не знала, что в Британии так много людей.

– И ты станешь Верховной королевой над ними всеми; тут и впрямь впору испугаться, уж я-то знаю, – отозвалась Игрейна. – Я чувствовала себя примерно так же, когда выходила замуж за Утера.

На мгновение ей показалось, что Артур ошибся в выборе королевы. Да, Гвенвифар обладает редкой красотой и кротким нравом, но королева должна уметь занять место на первом плане, сиять на фоне всего двора. Пожалуй, Гвенвифар слишком робка и застенчива.

Говоря проще, королева – госпожа своего короля; не только хозяйка и хранительница очага – здесь любого дворецкого или сенешаля вполне хватило бы, – но, подобно жрице Авалона, символ жизненных истин и напоминание о том, что жизнь заключает в себе большее, нежели сражения, войны и власть. В конце концов, король воюет во имя защиты тех, что сами сражаться не в силах: во имя матерей и детей и тех, что уже в летах: древних старух и старцев. Да, по обычаям Племен женщины из числа самых сильных сражались плечом к плечу с мужами: в древности даже существовала особая школа воинских искусств, заведовали которой женщины; однако от начала цивилизации делом мужчины считалось добывать пропитание и оборонять от захватчиков родной очаг, прибежище беременных женщин, малых детей и стариков; а женщины поддерживали для мужей огонь в очаге. И как король соединялся с Верховной жрицей в символическом браке в знак того, что он наделит королевство силой, точно так же и королева, соединяясь с королем, создавала символ средоточия силы над всеми этими армиями и войнами: дом и был тем центром, к которому стягивалась сила мужчин… Игрейна досадливо встряхнула головой. Все эти разглагольствования о символах и сокровенных истинах, возможно, подобают жрице Авалона, но она, Игрейна, пробыла королевой достаточно долго, не озадачиваясь подобными мыслями; вот и Гвенвифар успеет еще поразмыслить обо всем об этом, когда состарится, и необходимость в них исчезнет сама собою! В нынешние, цивилизованные дни королева не выступает жрицей в глазах поселян, возделывающих ячмень на полях, равно как и король не бродит среди оленей в обличье великого охотника!

– Пойдем, Гвенвифар, Кэй приставил к тебе прислужниц, но мне, как матери твоего мужа, подобает облечь тебя в свадебное платье, раз твоя родная матушка не может побыть с тобою в этот день и подготовить тебя к церемонии.

В свадебном наряде девушка была хороша как ангел; ее роскошные шелковистые волосы переливались в солнечных лучах точно золотые нити, затмевая блеск диадемы. Платье из белой ткани казалось тоньше паутинки; с застенчивой гордостью Гвенвифар поведала Игрейне, что материю эту привезли из дальней страны – еще более далекой, чем Рим, – и стоит она дороже золота. Отец ее пожертвовал отрез для алтарного камня их церкви и еще небольшой лоскут – для святых мощей; а кусок подарил ей, из него-то она и сшила себе свадебное платье. Остался еще отрез на парадную тунику для Артура; это – ее собственный свадебный подарок мужу.

В дверях появился Ланселет: он явился, дабы сопроводить дам к заутрене, предшествующей венчальной службе; после того начнутся веселье и пир, которым суждено продлиться до самой ночи. В своем неизменном алом плаще Ланселет ослеплял великолепием; однако оделся он для верховой езды.

– Ты нас покидаешь, Ланселет?

– Нет, – сдержанно отвечал он, не сводя глаз с Гвенвифар. – Среди прочих увеселений дня новоприбывшие всадники – и Артурова конница – покажут свое искусство; я – распорядитель игрищ и сам в них участвую. Артур считает, что пора объявить народу о своих замыслах.

И вновь Игрейна заметила, каким безнадежным, завороженным взглядом смотрит Ланселет на Гвенвифар. Девушка лучезарно улыбнулась ему, поднимая глаза. Игрейна не слышала, о чем эти двое говорят, – вне всякого сомнения, речи их вполне невинны. Однако в словах они не нуждались. Старшая из женщин вновь в отчаянии осознала, что все это к добру не приведет, но лишь к горю и бедам.

Они прошли по коридорам; по пути к ним присоединялись слуги и знать – все, кто спешил к заутрене. На крыльце часовни их поджидали двое молодых людей, чьи шапочки украшали длинные черные перья, – в точности как у Ланселета. Игрейна вспомнила, что видела такое же перо и у Кэя. Уж не отличительный ли знак это Артуровых соратников?

– А где же Кэй, брат? – осведомился Ланселет. – Разве не должно ему быть здесь, дабы сопроводить госпожу мою в церковь?

Один из незнакомцев, рослый и крепкий, что, тем не менее, как заметила Гвенвифар, слегка походил на Ланселета, ответствовал:

– Кэй и Гавейн тоже помогают Артуру одеться к церемонии. Воистину, я бы ждал, что и ты будешь с ними: вы трое Артуру словно братья. Артур послал меня занять их место как родича леди Игрейны… Госпожа, – молвил он, поклонившись Игрейне, – может ли быть, что ты меня не узнаешь? Я – сын Владычицы Озера. Зовут меня Балан, а это – наш приемный брат Балин.

Гвенвифар учтиво кивнула. А про себя подумала: «Неужто этот дюжий мужлан и впрямь приходится Ланселету братом? Все равно как если бы бык назвался братом изящнейшего из арабских скакунов!» Его приемный брат Балин, приземистый и краснолицый, благодаря желтым, как солома, волосам и бороде изрядно смахивал на сакса.

– Ланселет, буде тебе угодно побыть с лордом моим и королем… – промолвила она.

– Пожалуй, Ланселет, тебе и впрямь стоило бы пойти к нему, – расхохотался Балан. – Как это водится за женихами накануне свадьбы, Артур совсем извелся от волнения. Да, на поле битвы лорд наш сражается под стать самому Пендрагону, но нынче утром, готовясь к встрече с невестой, он кажется просто мальчишкой – да он мальчишка и есть!

«Бедный Артур, – подумала про себя Гвенвифар, – для него этот брак – испытание куда более тяжкое, чем для меня; мне, по крайней мере, ничего не остается, как повиноваться воле моего отца и короля!» Она подавила смешок; бедный Артур, ему пришлось бы жениться на ней во имя блага королевства, даже будь она старой, беззубой, с лицом, обезображенным оспой! Это – еще одна из тягостных его обязанностей, вроде как водить своих людей в битву против саксов. А от саксов по крайней мере знаешь, чего ждать!

– Лорд мой Ланселет, ты и впрямь предпочел бы находиться рядом с Артуром? – мягко осведомилась она.

Взгляд молодого рыцаря яснее слов сказал ей, что Ланселету отчаянно не хочется с нею расставаться; за какой-нибудь день-другой девушка научилась безошибочно читать эти невысказанные послания. Гвенвифар ни разу не обменялась с Ланселетом ни единым словом, которого не могла бы прокричать вслух в присутствии Игрейны и своего отца, и всех епископов Британии, вместе взятых. Но впервые в жизни Ланселет, похоже, разрывался между двумя противоречивыми устремлениями.

– Менее всего мне хотелось бы тебя оставить, леди, но Артур – друг мой и кузен…

– Господь сохрани, чтобы я когда-либо встала между вами, родич, – промолвила Гвенвифар, протягивая рыцарю миниатюрную ручку для поцелуя. – Ибо через этот брак ты становишься преданным родичем и мне, и кузеном тоже. Так ступай к лорду моему и королю и скажи ему… – Девушка помедлила, дивясь собственной храбрости: подобают ли ей такие слова? Господь помоги им всем, спустя какой-нибудь час она будет супругой Артура, что с того, ежели слова ее покажутся непомерно дерзкими, ежели подсказаны они приличествующей заботой о ее господине? – Скажи ему, что я с радостью возвращаю ему преданнейшего из конюших и что я жду его с любовью и покорностью.

Ланселет улыбнулся. И улыбка эта словно затронула в ее душе некую тайную струну, и собственные ее губы изогнулись в лад с нею. Ну, как такое возможно, что она настолько ощущает себя частью этого человека? Вся ее жизнь словно перетекла в прикосновение его губ к ее пальцам. Гвенвифар сглотнула – и внезапно поняла, что с нею происходит. Невзирая на все ее почтительные послания Артуру, исполненные любви и покорности, она, казалось, продала бы душу за возможность повернуть время вспять и объявить отцу, что замуж она пойдет только за Ланселета и ни за кого другого. И чувство это столь же реально, как солнце в небесах и трава под ее ногами, – девушка вновь сглотнула, – столь же реально, как Артур, который ныне снаряжается к свадьбе, – а вот ей, чтобы подготовиться к церемонии должным образом, подобает пойти к заутрене.

«Неужто это – одна из жестоких шуток Господа: я сама не знала, что такое чувствую, до тех пор, пока не стало слишком поздно? Или это коварные ухищрения лукавого, что соблазняет меня забыть о долге перед моим отцом и мужем?» Слов Ланселета она не слышала; сознавала лишь, что пальцы его разжались, что он развернулся и уходит. Учтивые речи приемных братьев, Балина и Балана, тоже почти не отложились в ее сознании… который из них сын жрицы Озера? Балан. Он – брат Ланселета, но похож на него не больше, чем ворон – на могучего орла.

Очнувшись, девушка осознала, что к ней обращается Игрейна.

– Так я оставлю тебя ненадолго, дорогая. Мне хотелось бы поговорить с Мерлином до того, как начнется месса.

С запозданием Гвенвифар осознала, что Игрейна ждет ее дозволения уйти. Итак, ее титул Верховной королевы – осязаемая реальность. Почти не слыша собственного голоса, Гвенвифар сказала что-то Игрейне, и старшая из женщин удалилась.

Игрейна пересекла двор, вполголоса извиняясь перед теми, кого ненароком толкнула, пытаясь пробиться сквозь толпу к Талиесину. Ради праздника все разоделись в яркие парадные платья, один лишь он, как обычно, облекся в одежды строгого темно-серого цвета.

– Отец…

– Игрейна, дитя. – Талиесин глянул на нее с высоты своего роста, и Игрейна обрела некое смутное утешение в том, что старый друид обращается к ней так, словно ей по-прежнему лет четырнадцать.

– А я-то думал, ты сопровождаешь нашу невесту. До чего же она прекрасна! Артур нашел себе настоящее сокровище. Я слыхал, она еще и умна и блещет ученостью, а также и весьма набожна, что немало польстит епископу.

– Отец, – взмолилась Игрейна, понижая голос, так, чтобы никто в толпе ее не услышал, – я должна спросить у тебя вот что: нет ли какого-нибудь способа, позволяющего Артуру избегнуть этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием?

Талиесин в ужасе заморгал:

– Нет, не думаю. Тем более теперь, когда все готово к тому, чтобы соединить жениха с невестой сразу после мессы. Господь помоги нам всем, неужто мы все обманулись? Она бесплодна, или не девственна, или… – Мерлин потрясение покачал головой. – Нет, брак отменить невозможно; разве что вдруг обнаружится, что она больна проказой или носит ребенка от другого; и даже тогда не удастся замять дело без скандала и обиды, не обретя в Леодегрансе заклятого врага. Игрейна, а почему ты спрашиваешь?

– В целомудрии Гвенвифар я не сомневаюсь. Но я видела, как она глядит на Ланселета, а он – на нее. Чего тут и ждать, как не бед и горя, если невеста без ума от другого, а этот другой – лучший друг жениха?

Мерлин так и впился в нее взглядом: глаза старика не утратили и малой толики всегдашней зоркости.

– Ах, вот, значит, оно как? Я всегда считал, что наш Ланселет чересчур хорош собою и обаятелен: просто-таки во вред себе. Однако же он – мальчик честный, этого у него не отнимешь; возможно, все это – лишь юношеские грезы, а как только жених с невестой будут обвенчаны и разделят ложе, эти двое обо всем позабудут или станут вспоминать прошлое с легкой грустью, как нечто, что могло бы случиться, но не случилось.

– В девяти случаях из десяти я бы сказала, что ты прав, – отозвалась Игрейна, – но ты не видел их, а я вот видела.

Мерлин снова вздохнул:

– Игрейна, Игрейна, я не скажу, что ты заблуждаешься; но, в конце концов, что тут можем поделать мы? Леодегранс сочтет это за небывалое оскорбление и пойдет на Артура войной, а у Артура и без того довольно врагов, готовых оспорить его королевский титул. Ты не слыхала о некоем северном короле, который прислал сообщить Артуру, что он, дескать, срезал бороды у одиннадцати королей на опушку для своей мантии и пусть Артур платит ему дань, иначе он придет с войском и заберет и Артурову бороду тоже?

– А что же Артур?

– О, Артур послал старому королю ответ: что до бороды, так у него она, дескать, едва пробивается и на плащ едва ли подойдет; но если помянутая борода так уж ему нужна, так пусть приходит и попробует срезать и ее, если, конечно, проберется через тела убитых саксов. И еще он отправил старому королю голову сакса, – Артур в ту пору только что вернулся из похода, – говоря, что вот эта борода на мантию подойдет куда лучше, нежели борода друга, на чьей стороне лучше бы ему сражаться. И под конец объявил, что королю-собрату он готов прислать подарок, но дани с друзей не взимает, равно как и не платит. Так что дело кончилось ничем; но, как ты сама видишь, новых врагов Артур себе позволить не может, а Леодегранс окажется серьезным противником. Так что разумнее Артуру жениться на девушке; и, думается мне, я бы сказал то же, даже если бы Артур застал ее в постели с Ланселетом, – а такого не было и вряд ли будет.

Игрейна обнаружила, что нервно заламывает пальцы.

– Что же нам теперь делать?

Мерлин легонько погладил ее по щеке:

– То же самое, что всегда, Игрейна, – то, что должно и что велят боги. То, что в наших силах. Ни один из нас не избрал этот путь ради своего собственного счастья, дитя мое. Ты воспитывалась на Авалоне, тебе ли того не знать? Как бы мы ни пытались изменить или переделать свою судьбу, в итоге итогов все решают боги, или, что, вне всякого сомнения, предпочел бы услышать от меня епископ, все решает Бог. И чем старше я становлюсь, тем более убеждаюсь: какими словами мы пользуемся для выражения одних и тех же истин, никакого значения не имеет.

– Владычица таких речей бы не одобрила, – заметил из-за его спины смуглый, узколицый мужчина в темных одеждах, вроде как у священника или друида. Талиесин обернулся – и не сдержал улыбки.

– И, тем не менее, Вивиана, как и я, знает, что речи эти справедливы… Игрейна, сдается мне, ты еще не знакома с нашим новым бардом из числа самых лучших… Он будет петь и играть на Артуровой свадьбе; затем я его и привез. Это Кевин, госпожа.

Кевин низко поклонился. Игрейна заметила, что при ходьбе он опирается на резной посох; арфу в футляре за ним носил мальчик лет двенадцати-тринадцати. Многие барды и арфисты не из числа друидов нередко бывали слепы или хромали; нечасто у здорового мальчика находились время и досуг постигать эти искусства, тем более в смутные дни войны, однако ж друиды обычно отбирали себе учеников из числа тех, что были крепки телом, равно как и остры умом. Калеку к учению друидов допускали крайне редко: считалось, что таким образом боги отмечают изъяны духа. Однако спросить об этом вслух означало допустить непростительную грубость; Игрейне оставалось лишь предполагать, что дарования Кевина и впрямь необыкновенны, так что друиды приняли его к себе, невзирая на физическое увечье.

Кевин ненадолго отвлек ее от тягостных мыслей; когда же Игрейна вновь задумалась о происходящем, она поняла: Талиесин прав. Невозможно отменить свадьбу, избегнув при этом скандала и, чего доброго, войны. В сплетенной из прутьев мазанке, что служила церковью, ярко горели свечи; вот зазвонили колокола, и Игрейна вошла внутрь. Талиесин неуклюже опустился на колени; мальчик с арфой Кевина последовал его примеру, а вот сам Кевин остался на ногах. Мгновение Игрейна гадала про себя, не выказывает ли он презрение к происходящему, не будучи христианином, как некогда Утер. Но затем, видя, с каким трудом дается ему каждый шаг, Игрейна решила, что, возможно, просто-напросто нога у него не сгибается в колене. Епископ посмотрел в его сторону – и неодобрительно нахмурился.

– Внемлите слову Господа нашего Иисуса Христа, – начал епископ. – Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них… [Мф 18: 20] И если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю^{[Ин 14:13].}

Игрейна преклонила колени, закрыв лицо покрывалом, и все-таки не пропустила того мгновения, когда в церковь вошел Артур в сопровождении Кэя, Гавейна и Ланселета, – Артур в тонкой белой тунике и синем плаще. Из украшений на нем был лишь золотой венец с его коронации, да ножны прославленного меча переливались алым и искрились драгоценными каменьями. Даже не глядя, Игрейна видела Гвенвифар в ее невесомом белом платье; вся – золото и белизна, подобно Артуру, она опустилась на колени между Балином и Баланом. Лот, худощавый, уже седеющий, стоял на коленях между Моргаузой и одним из своих младших сыновей; а позади него… ощущение было такое, будто речитатив священника на миг заглушила высокая, запретная нота арфы. Игрейна осторожно приподняла голову, пытаясь рассмотреть, кто там. Ни фигуру, ни лицо Моргейны различить возможным не представлялось; ее загораживала Моргауза.

И все– таки Игрейна ощущала ее присутствие, точно фальшивую ноту в гармонии богослужения. Неужто, спустя столько лет, она вновь читает мысли? В любом случае, что делает в церкви жрица Авалона? Когда, во времена их брака, Игрейну с Утером навещала Вивиана, жрица либо воздерживалась от посещения церковной службы, либо приходила, наблюдала и слушала с вежливым, серьезным интересом: так глядят на ребенка, играющего в пир для своих кукол. И все-таки… вот теперь она смогла рассмотреть Моргейну как следует: она изменилась, похудела, похорошела; одета строго и просто в платье из тонкой темной шерсти, волосы скромно покрыты. И ничего недозволенного она не делала; голова склонена, взгляд потуплен, вся -воплощение почтительного внимания. И все же, похоже, даже священник чувствовал исходящие от нее враждебность и раздражение; пару раз он прервался и посмотрел в сторону молодой женщины, хотя невозможно было обвинить ее хоть в чем-либо самую малость неподобающем, идущем вразрез с приличиями. Так что волей-неволей священник вновь возвращался к службе.

Но теперь отвлеклась и Игрейна. Она пыталась сосредоточиться на мессе, она шептала полагающиеся ответы, однако размышляла она не о словах священника, и не о женихе-сыне, и не о Гвенвифар, которая – Игрейна чувствовала это, даже не глядя в нужную сторону, – под покрывалом оглядывала церковь, высматривая Ланселета, что молился рядом с Артуром. Сейчас Игрейна могла думать только о дочери. Вот закончится месса, а потом и венчальная служба, и она увидится с Моргейной и узнает, куда та уехала и что с нею приключилось.

Но вот, на краткое мгновение подняв глаза, пока министрант вслух зачитывал историю о свадьбе в Кане Галилейской, она обернулась на Артура и заметила, что и его взгляд неотрывно прикован к Моргейне.