Его просто сбросили вниз. Как и всех их. Сюда, в трюм, попадали одним-единственным способом — по наклонной трубе с десятком поперечных мембран внутри. Мембраны реагировали на давление снаружи и открывались. На давление изнутри били током. Отличная система, доставка только в один конец.

По этой же трубе в трюм забрасывали контейнеры с пайком. И его.

Яман сначала решил, что к ним сбросили труп в арестантском комбинезоне. Непонятно, зачем, и непонятно, что с этим трупом делать. Он же разлагаться начнет. Не будет до конца перелета лежать такой вот тихий и красивый.

Когда «труп» шевельнулся, пошарил руками по полу рядом с собой, у Ямана отлегло от сердца. Парень, кстати, действительно был красивый. Несмотря на переломанные пальцы, рубцы на руках, и скрывающую глаза черную повязку. Правда… судя по тому, как медленно и неуверенно он двигался, повреждения не ограничивались изуродованными руками.

Кунц и Шеннон поглядывали то на непонятного новичка, то на Ямана. Ожидали разрешения. Яман кивнул, посмотрите, мол, разберитесь. И вернулся на свои нары. Ему целиком принадлежала секция из трех трехъярусных коек. Остальные арестанты старались сохранять дистанцию, не мешать ему, не создавать проблем себе. Хунды гарантировали проблемы любому, кто помешает.

Кунц подошел, остановился поодаль:

— Яман-амо…

— Ну? — отозвался Яман. — Что там?

— Калека, Яман-амо. Слепец. Предположительно, киборг, из которого удалили все иплантанты…

Пауза. Выразительная.

Яман понял. Он знал, что делают с киборгами, попавшими в руки закона, об этом знали все. Удаление имплантантов без анестезии, а после — каторга. Никакой реабилитации. Впрочем, обычно и до каторги не доходило. Киборг после хирурга — не жилец.

Кунц поморщился:

— Судя по характеру повреждений, Яман-амо, этот тип был киборгизирован полностью. В Баронствах невозможна установка стольких имплантантов, чтобы киборга потом пришлось искромсать всего целиком, поэтому позволю себе предположить, что его делали нихонские инженеры.

— Нихонский киборг, — звучало неприятно, пусть даже киборг был бывшим, и в самом скором времени ему предстояло умереть. — Ладно, закиньте его куда-нибудь на нары, чтоб не валялся под ногами.

Одной из его задач, раз уж стал старшим по трюму, было обеспечение безопасности заключенных. Безопасности относительной: нельзя убивать, все остальное можно в полном объеме, но, все же, требующей усилий. Медицинской помощи им тут не полагалось — кто пролетел вниз по трубе, тот выкручивается сам, как может — так что приходилось следить за тем, чтоб овцы в стаде не калечились, во время отключения гравитации, не калечили друг друга сами, не лишали пайка, не создавали разных других несовместимых с жизнью ситуаций. Понятно, что Яман не сам присматривал за ними. Он постепенно подбирал себе команду, неверных, но исполнительных псов, хундов, во главе которых стояли ненавидящие друг друга Шеннон и Кунц. Он руководил раздачей пайков. Он просеял людей, выбрал врачей и создал для них условия получше, чем для остальных. За счет остальных, разумеется. Все это не только и не столько для того, чтобы сохранить живой каждую овцу в стаде, хотя, наказание за смерть любой из них пугало даже его, вроде бы, привыкшего к жестокости. Нет. Яман боялся наказания, однако следил за стадом для того, чтобы там, куда они прилетят, они сошли с корабля сплоченной и боеспособной группой. Чем бы ни был ожидающий их эхес ур, тамошние обитатели могут быть только врагами. И вопрос был лишь в том, удастся ли сразу свести военные действия к вооруженному нейтралитету.

Он не присматривал за людьми. И все же спал некрепко. В хундов верил — эти не подведут, понимают, что случись что с Яманом и следующими жертвами станут они, — но засыпал после отбоя, как голодный кот: вполуха всегда прислушиваясь к происходящему в трюме.

Так что услышал. Возле тех нар, куда утащили новичка.

Шевеление и шепот, тихие переговоры. Чисто технические указания. Слышал уже, и не раз, за полтора месяца в трюме. Все новички проходили через это. Кому-то, кстати, везло обзавестись покровителем, так что традиция была оправдана. Да и, вообще, хунды снимали напряжение за счет овец, но ведь и овцам нужно когда-то получать жертву.

Этот киборг, слепой калека, покровителя, конечно, не найдет. Но, вполне возможно, займет овец до конца полета. Знать бы еще, сколько и куда им лететь…

Яман постарался не слушать. Лха его знает, почему происходящее там, в дальнем углу трюма, так бесило. Обычное же дело.

Тихо выругавшись, он встал и отправился на приглушенные звуки.

В темноте, рассеянной лишь редкими лампами дежурного освещения, видны были только силуэты. Чусры в Эхес Ур, наверное, выглядели так же. Неясный напряженный шепот раздражал больше, чем, если бы говорили в полный голос.

— А ну пошли отсюда, — приказал Яман.

Овцы замерли. Сейчас они должны были расступиться… да вот что-то не спешили. Неужели думали, что хунды, если придется, не подоспеют вовремя?

Яман шагнул вперед:

— По местам! Живо!

И даже сам не понял, что такое стало с его голосом. Приказ прозвучал, как гром небесный. С такой властностью, будто кара Божья должна была постигнуть любого, кто замешкается с выполнением. Овец сдуло. Они забились на свои нары и, кажется, дрожа от ужаса, попрятались под одеяла. Ничего себе, акустический эффект ночного трюма! Если вдуматься-то, не овцы ведь, в самом деле. Люди. Вменяемые и достаточно здравомыслящие, чтобы не переть против силы, но и не переоценивать ее.

Яман присел на корточки рядом с новичком. Того скинули с нар на палубу, уже почти стянули комбинезон. Да уж… такого набора шрамов не удостоился бы киборг, произведенный в Баронствах. И все равно, что-то в нем было… Что-то же заставило проснуться и прийти сюда, и разогнать овец. Парень еле двигался, но упрямо пытался сесть. Непослушными пальцами искал застежку комбинезона.

Яман еще сам не знал, чего хочет. Перехватил одну руку киборга, взялся за застежку сам. И услышал тихое, отчетливое, абсолютно спокойное:

— Тронь меня и умрешь.

Вызов. Вызов даже не со стороны кого-то из овец, а от существа, еще и ранга овцы не получившего. Яман застегнул его комбинезон. Выждал секунду и убрал руку с покрытого шрамами предплечья.

— Я спас тебя, — сказал он, смутно удивляясь тому, какого убыра он, вообще, разговаривает с этим… недочеловеком, ко всему, еще и нихонцем? — Мне кажется, я заслужил хоть какую-то благодарность.

— Я не благодарю за спасение, — все тот же ровный, безжизненный голос, — и спас ты не меня.

— А кого же?

— Их. — Незрячее лицо с уродской тряпкой на глазах повернулось в сторону сектора, куда сбежали овцы. Безошибочно. Как будто киборгу и не нужны были глаза. — Пусть они тебя и благодарят.

Это было смешно. Эти слова в устах беспомощного калеки. Однако Яман не смог даже улыбнуться.

Он поверил…

С того боя, в котором он выбил право на власть, прошло сорок пять суток. И впервые за это время одни пустующие нары в его секции оказались заняты.

Событие в жизни трюма. Можно сказать, официальное заявление: у Ямана появился фаворит. Это безумие. Если пытаться мерить прежними мерками, если пытаться думать, как раньше, каких-то полтора месяца назад, то действительно можно рехнуться. Многие, кстати, не выдержали. Сошли с ума, так или иначе. Теперь кое-кто из них создает проблемы, но большинство стали тихими психами с набором самых простых инстинктов. Им бы поесть, потрахаться, и чтобы никто не бил.

Не бойцы. Балласт. В эхес уре они умрут первыми, но никто не должен умереть в трюме, а значит, пока за ними нужно присматривать.

И за Шрамом — тоже. Гораздо внимательнее, чем за психами.

Он сказал не называть его киборгом. И Яман перестал. И запретил остальным. Но совсем без имени нельзя. У них тут, у всех, были номера, четырехзначные наборы цифр, призванные уничтожить остатки личностей, лишить последней индивидуальности, доломать то, что еще осталось не сломанным. Яман позаботился о том, чтобы ни овцы, ни хунды не забыли своих имен. Сам он, впрочем, предпочел прозвище.

А Шрам попросту отказался назвать свое имя:

— Называй, как хочешь.

— Только не киборгом? — уточнил Яман.

— Я не киборг.

Верилось с трудом. Голос без интонаций, равнодушие ко всему вокруг, почти полная неподвижность. Глаз не видно под черной повязкой, от этого еще сильнее ощущение, будто говоришь с машиной. А он не снимал эту мерзкую тряпку даже в душевой.

— Если не киборг, зачем тогда тебя так порезали?

— Неверная формулировка. Не «зачем». «Почему».

— Почему?

— Не имеет значения.

Если он не киборг, то какие тогда киборги?

Яман долго не знал, как его назвать. «Как хочешь» — дело такое, только усложняет задачу. А однажды, как раз в душевой, помогая ему одеться, все-таки взял и снял повязку, просто сдернул ее:

— Как меня достала эта тряпка!

Он даже удар не сразу почувствовал. То есть, сначала был удар о противоположную стену спиной и затылком, и только потом болью отозвалась грудная клетка. Дыхание остановилось, сердце, кажется, тоже. Яман сполз по стене, скорчился на полу, пытаясь вдохнуть. В глазах от боли стояла красная муть. А мыслей было ровно две: хорошо, что никто, даже хунды, не рискуют сунуться в душевую, когда они здесь вдвоем; и — понятно, почему он не снимает повязку.

Хундам уж точно не стоило знать, что Ямана, их командира и хозяина, может так отделать беспомощный калека.

А всем остальным, включая самого Ямана, лучше было никогда не видеть этой жути под повязкой. На месте глаз были две глубоких дыры с уродливо зарубцевавшимися шрамами, казалось, глазницы вскипели, провалились, а потом так и застыли, отвратительными потеками плоти. На красивом лице рубцы выглядели противоестественно, и от этого было еще страшнее.

Яман сипел, задыхался, и смотрел, как исчерченные шрамами руки неуверенно шарят вокруг — по скамье, потом — по полу под скамьей. Ищут повязку, которую он сжимал в кулаке. Думал о том, сколько же силы было в этом… существе раньше, до того, как его искромсал какой-то обезумевший садист. Киборги после удаления имплантантов становились не сильнее — а чаще слабее — обычных людей. А этот, он по-прежнему был ненормально сильным.

И непоправимо искалеченным.

— Я знаю… — воздух, наконец, перестал быть твердым, и горячим, и прошел в легкие, — знаю, как тебя называть. — Яман, пошатываясь, встал, подошел и вложил повязку в слепо поднявшуюся руку. — Шрам. Идеально подходит. Тебе повезло, что ты себя не видишь.

И к глубочайшему своему изумлению, увидел, как всегда сжатые губы растянулись в улыбке.

— Идеально подходит, — повторил безжизненный голос. — Смешно.

За ним нужно было присматривать. Помогать. На первых порах он был почти совсем беспомощен. Дальше стало чуть лучше, но о самостоятельности Шрам мог даже не мечтать. У Ямана не спрашивали, зачем он возится с калекой. Понимали абсолютно неправильно, зато это был, хоть неправильный, но ответ.

Яман себя спрашивал. Ответа не находил. Наблюдал. Правда, не мог пока разобраться с выводами.

В трюме случались перепады гравитации. Иногда ее отключали совсем, и горе тем, кто вовремя не успел ни за что уцепиться. Взлететь под потолок — невелика беда, но вот упасть оттуда, когда гравитацию снова включат — это уже опасно. Среди хундов было двое бывших космонавтов, Джобс и Старостин, они, по приказу Ямана, учили остальных, как вести себя в невесомости, а если приходилось — собирали из-под потолка незадачливых овец и хундов. Но надо было видеть, какое действие невесомость оказала на Шрама. Он будто ожил. По сравнению с нормальными людьми, все равно казался роботом, но для Ямана разница была ощутимой. Шрам не улыбался, но… почти улыбался. Ничего не говорил, но мог бы заговорить. Ничем не интересовался, но перестал быть полностью равнодушным к тому, что происходит вокруг.

И это преобразившееся существо, прислушавшись к ругани и воплям тех обитателей трюма, кто ужасе вращался между полом и потолком, взмыло вверх с естественностью и легкостью всплывающей к поверхности рыбы. Меньше чем за минуту, используя как опору то потолок, то стены, то каркасы верхних ярусов нар, слепая, гибкая тварь вернула на пол всех застрявших.

И Старостин и Джобс только молча следили за действом. Шрам ориентировался на голоса, и его нельзя было отвлекать, так что в течение минуты в трюме было тихо, как после отбоя. Звуки издавали только те, кто висел в воздухе.

Гравитацию включили минут через пять. Интерес, что ли, пропал, посмотреть, как люди с потолка повалятся? Это, конечно, вряд ли, но лха их поймет, здешний экипаж. Вроде, не звери, в бессмысленном садизме не замечены. А, с другой стороны, надзирателями в тюрьмы и на каторги, или вот, командой на такой корабль, кто идет? Нет, не садисты, не психи, но все равно… люди странные. Что им мешает предупреждать о невесомости? Вон, динамики, в каждой стене по три.

— Зачем? — Шрам, скрестив ноги, сидел на своих нарах. Спина прямая. Голос холодный. Но уже не мертвый.

— Зачем предупреждать? — уточнил Яман. — Да, чтобы травм не было. У нас тут шестеро с переломами, видел же… — он прикусил язык.

— Не видел, — равнодушно откликнулся Шрам. — Гравитацию отключают во время боя. А динамики существуют для того, чтобы отдавать нам приказы в экстренных ситуациях, либо когда придет время высаживаться в пункте назначения. У экипажа нет причин беспокоиться о травмах среди заключенных. Мы — вещи, не требующие бережной транспортировки.

Яман несколько секунд боролся с желанием ударить его. Удержался.

— Во всем есть плюсы, — сказал он, — понимание того, что для всех остальных мы всего лишь вещи — это объединяющий фактор. А то, что мы всё потеряли, делает нас равными. Никто, попав сюда, не может сказать, что потерял больше чем сосед по нарам, потому что всё — это всё. Каждый начинает заново. С нуля. Не худшая стартовая позиция.

— Мне казалось, эти люди — твои рабы, а не ovis.

— Не — что? — Незнакомое слово «ovis». Яман понимал большинство распространенных в Империи диалектов, но невозможно было понимать все.

— Не те, кого ты опекаешь, — объяснил Шрам. — Зачем они тебе?

— У нас слишком много шансов погибнуть, чтобы пренебрегать теми, кто рядом, — Яман, пожалуй, впервые вслух заговорил об этом. О том, зачем он завоевал эту власть — сомнительное место владыки в преддвериях Эхес Ур. И с удивлением понял, что стадо и хунды были нужны ему не только как бойцы в предстоящей войне. Он оставлял за собой право использовать людей так, как ему нужно, но… он действительно опекал их. — Мы все равно умрем, это понятно. Но есть разница — как именно.

— Я не вижу, но мне и не нужны глаза, чтобы понимать: ты все здесь устроил жестоко и рационально. У каждого свое место, даже убогие и калеки приносят пользу и оправдывают затрачиваемые на них усилия. Все, кроме одного. От меня нет пользы. И ты не рассчитываешь на нее когда-либо в будущем.

— Да я вообще не понимаю, чего с тобой нянчусь, — недовольно сообщил Яман, — наверное, «ovis» защищаю. От тебя. — Он попробовал слово на язык и убедился, что никогда не доводилось ни говорить его, ни слышать.

— Паства. Ovis означает «паства». Я тебя обманул. Тогда. Я ничего не смог бы с ними сделать.

— Выходит, я зря их спасал, — Яман усмехнулся. — Ты ничего не смог сделать с психом, который тебя изуродовал, ничего не смог бы сделать с десятком одержимых похотью парней, но что-то ты, все-таки, сделал.

— Заставил их подчиниться тебе. — В ровном голосе появилась тень удивления: — не знал, что ты заметил.

— Я не понял, что это, пока ты не пригрозил мне смертью. Это было слишком убедительно. Против логики, против здравого смысла, и все-таки, я поверил. Вот тогда и задумался.

— Они и так считают тебя хозяином, Яман. Мне почти не пришлось прилагать усилий. Это и есть то, что тебе от меня нужно?

— Ну, раз уж шансов получить твое прекрасное тело у меня нет.

— Да оно тебе и не нужно, — Шрам оставался бесстрастным, как храмовая статуя. Хоть воскуряй перед ним ладан и сжигай ритуальные моны.

Заключенным на этом корабле не полагалось никакого утешения от церкви, в трюме не было даже плохонького алтаря, и на секунду идея помолиться этому идолу показалась не такой уж безумной. По крайней мере, не выходящей за средний по трюму показатель безумия. Тут все не в себе, кто-то больше, кто-то меньше.

— Вообще-то, нет, — сказал Яман. — Мне от тебя ничего не нужно. Рассуждая здраво, Шрам, если я поверю в то, что ты можешь… как-то воздействовать на разум, я немедленно должен буду тебя нейтрализовать. Например, отдать обратно овцам. Или искалечить до полной беспомощности. Или сделать еще что-нибудь, что позволит мне чувствовать себя в безопасности. Но я не верю. А в тот день, когда тебя сюда сбросили, это я просто плохо соображал спросонья. Так что видишь, ни убыра я от тебя не жду.

— Потеряно не всё.

Яман не понял. Вопросительно взглянул в безглазое лицо. До сих пор не привык, что имеет дело со слепцом.

На удивление, Шрам каким-то образом угадал невысказанный вопрос.

— Ты сказал, что мы потеряли всё, и это нас уравняло. Ты прав насчет равенства, но ошибся насчет потерь.

— Ну да? И что у нас есть, кроме жизни?

— Самое главное. — Пауза. Пальцы коснулись повязки, скрывающей пустые глазницы. — Тебе ничего от меня не нужно, поэтому я помогу.

Голос изменился. Не стал громче, но стал глубже. В нем появились интонации, как вода в пересохшем речном русле, и это проявление живого в мертвом захватило внимание целиком.

— У нас есть Бог, — сказал Шрам. — Он никогда не оставит нас.

Странное дело, говорил он тихо, но услышали все. Хунды, овцы, психи — все до единого. Прервались все разговоры, замерли дела, в трюме воцарилось полное молчание.

Это было как-то слишком… странно? неправильно?

Пугающе.

Яман огляделся. На них смотрели десятки лиц. Даже полные шизики, которые, если их не трахали или не кормили, обычно просто сидели, тупо глядя перед собой, даже они вместе со всеми повернулись на голос.

— А раз Бог нас не оставил, — Шрама не смутила тишина, и он не видел, как на него смотрят. Наверное… не видел. — Значит, у нас есть надежда.

Это была самая короткая проповедь из всех, что довелось слышать Яману. И самая впечатляющая. Возможно, ему действительно стоило отдать Шрама овцам еще тогда. Или искалечить. Или… еще как-то обезопасить себя. Чтобы никогда не почувствовать, как контроль над стадом выскользнул из пальцев. За власть в трюме пришлось долго и страшно сражаться, а на то, чтобы утратить ее, хватило нескольких слов слепого Пастыря.

Разумеется, он был священником. Можно было бы догадаться. Но разве кто-нибудь когда-нибудь мог представить такое: священник из ордена Наставляющих Скрижалей в трюме каторжного корабля, летящего прямиком в эхес ур? Яман и сам почти поверил, что Шрама послал Господь, пока не вспомнил, что в ордене Скрижалей служат, пусть не псионики, но очень сильные эмпаты, которые, к тому же, проходят специальное обучение.

Правда, никогда раньше не приходилось слышать о том, чтобы кто-то из Пастырей достигал таких результатов. Подчинить себе недружелюбно настроенную аудиторию, часть которой попросту невменяема, а часть считает проповедника подстилкой вожака стаи — для этого недостаточно быть эмпатом и психологом. Вроде бы. Но кто их поймет, священников?

Никто их не поймет. Яман убедился в этом, когда все, кто был в трюме, все, кроме него и Шрама, преклонили колени. И Шрам протянул ему руку. Кривые пальцы уверенно сжали запястье.

— Он спасет всех вас, — тихий, спокойный голос если и изменился, то лишь самую малость, почти неуловимую для слуха. — Верьте ему, будьте верны и ничего не бойтесь.

— Всех «вас»? — переспросил Яман. Одними губами. Не дай Бог услышит хоть кто-то. Слишком тихо было в трюме даже для того, чтобы шептать.

Он с трудом различил почти беззвучное: «да», и лишь угадал не произнесенное: «этого достаточно».