Глава 4
Лето — осень 1124 года. Лес в окрестностях Ратного — Нинеина весь
«И долго вы собираетесь робинзонить, сэр? Конечно, вас будут искать, но могут ведь и не найти. Тогда придется изображать библейский сюжет «Возвращение блудного сына». Вообще, планы у вас какие-нибудь есть? Если нет, то будут.
Садимся и анализируем ситуацию. А она, согласимся, непростая: я защищал мать, с которой грубо обходился Немой, не сам, надо признать, а по приказу деда. Дед был прав, а мать не права, но хватать ее, как мешок, и тащить под домашний арест… В общем, я имел право, а дед своим солдафонством спровоцировал конфликтную ситуацию. За нарушение дисциплины я наказание получил и принял его, надеюсь, достойно. Задание по получению информации из села выполнил. Все, больше я ничего никому не должен.
Тогда в чем цель побега? Не покоряться деду. Не признавать своей вины, не выполнять унизительных процедур формального покаяния. Голые эмоции, блин, не хочу, и все! Кстати сказать, в этом мы с пацаном совпадаем, он бы тоже сбежал на чистых эмоциях. Ну а дальше? А дальше мы расходимся — пацан о будущем не подумал бы, а я обязан.
Запасов у меня примерно на месяц, причем все продукты — длительного хранения. Будем считать это неприкосновенным запасом. Кроме того, есть возможность добывать пропитание в лесу: грибы, ягоды, орехи, коренья. Можно ловить рыбу и ставить силки. До поздней осени продержусь. Потом… Потом можно будет поселиться на пасеке — дед-то оттуда съедет! Значит, если суметь накопить запас продуктов, можно остаться и на зиму.
Итак, ресурсами я, будем считать, располагаю. Теперь надо решить: зачем мне все это? То есть цель. Чего я собираюсь всем этим — побегом, сидением в лесу, зимовкой на пасеке — достигнуть? Дед достаточно быстро ощутит недовольство родни. Детьми ЗДЕСЬ не разбрасываются, не то что ТАМ. Да и сам он ко мне неравнодушен, связывает со мной какие-то надежды на будущее. Следовательно, одно из последствий моего побега из дома — достаточно сильный моральный дискомфорт для всей родни, и в первую очередь для деда. Мать, конечно, жалко, но я и ее в том числе защищаю.
Второе. Рубаху Немого я, конечно, порезал просто со зла, но намек получился достаточно прозрачным: я протестую в первую очередь против того, как он обошелся с матерью. По приказу деда, разумеется, но так и должно быть: все сходится на старом. Следовательно, второе последствие — общее понимание того, что ни каяться, ни покоряться я не намерен. Дискомфорт подобное обстоятельство только усилит.
Третье… Да что там перебирать! И так все ясно. На дедово хамство я отвечаю психологическим прессингом. Что могу получить в результате? Как раз то, что мне и нужно: никаких формальных покаяний и унижений. Как там Корней Агеич выразиться изволили? У кобелька зубки прорезаются? Ну вот пусть и смирится с этим. И пусть сам ищет приемлемый для всех участников выход из ситуации.
Подводим итог. Цель — заставить деда искать способ закончить дело миром. Задача, которую надо решить для достижения цели, — организация психологического прессинга, проще говоря, элементарный шантаж. Технология — выживание вне дома возможно большее количество времени.
Циничная все-таки штука эта теория управления, но что я еще могу противопоставить дедовой упертости и медвежьей силе Немого? Анализ ситуации закончен, приступаем к практическому исполнению принятого решения. Пункт первый — сочиняем себе жилье на первое время. Пункт второй: плетем вершу: рыбки хочется».
Все оказалось вовсе не так просто, как думалось, но и не так ужасно, как это могло бы представиться городскому жителю ХХ века. Шалаш, хоть и не с первого раза, удалось сделать достаточно приличным. Рыба в вершу набивалась регулярно, зайцы в силки попадались, хоть и не каждый день. Удалось даже добыть молодого кабанчика. Один из кинжалов, прикрепленный к дубовому древку, превратился во вполне убойное копье. Им-то Мишка и поразил с дерева кабанчика, правда, потом пришлось часа три просидеть на том же дереве, спасаясь от праведного гнева здоровенного секача, возглавлявшего стадо.
Соль и некоторые другие полезные в хозяйстве мелочи Мишка добыл методом вульгарного домушничества: воспользовавшись отсутствием деда, совершил набег на пасеку. Кроме приобретения соли, посуды и прочего этот налет послужил еще и сигналом: я — живой, ничего со мной не случилось, домой возвращаться не собираюсь, а налаживаю свое хозяйство.
Постепенно вживаясь в быт первобытного охотника, Мишка даже приступил к рытью ловушки на крупного зверя. Загнать в нее, например, лося с помощью Чифа и огня, которого боятся все звери, не представлялось ему чем-то невозможным. Сделать же это было совершенно необходимо, поскольку запасы накапливались достаточно медленно, а осень приближалась неумолимо.
Как и следовало ожидать, в конце концов погода начала портиться, зарядили дожди, в шалаше стало сыро и холодно, реальной стала опасность порчи запасенных продуктов. Мишка понял, что вместо шалаша надо было строить землянку, но сейчас выбора уже не было: либо ловушку доделывать, либо землянку рыть. Выроешь землянку — останешься без жратвы, а потом ее все равно придется бросить и перебираться на пасеку. Приходилось терпеть.
Ловушка наконец была закончена, пора было устраивать охоту. Собрав все необходимое, Мишка отправился на поиски лосиного стада, следы которого постоянно попадались ему во время путешествий по ближайшим окрестностям. Стадо нашлось только на второй день, но ветер был неподходящим, да и до ловушки было довольно далеко. Еще два дня Мишка, проклиная все на свете, а особенно то, что не взял с собой достаточно еды, следовал за лосями, выжидая подходящий момент.
Наконец, все факторы, которые он мог учесть, сложились во вроде бы благоприятную ситуацию. Ветер дул туда, куда надо, свернуть бегущим животным в одну сторону не позволял овраг с крутыми стенами, а не дать животным повернуть в другую сторону Мишка надеялся сам, с помощью Чифа.
Запалив костер, Мишка дал дровам разгореться, потом набросал поверх дров сырых опавших листьев и еловых лап. Дым повалил вполне исправно, и понесло его в сторону стада. Забежав со стороны, противоположной оврагу, Мишка заорал и принялся размахивать горящим факелом, одновременно науськивая на лосей Чифа. За то, что пес попадет на рога или под копыта, он не беспокоился. Гонять рогатых, пусть не лосей, а коров с быками, Чиф умел чуть ли не с младенчества.
Затея, похоже, удалась — стадо двинулось в нужном направлении, да так шустро, что Мишка сразу же отстал и бежал, ориентируясь на голос пса. Как сработала ловушка, он, естественно, не увидел, все произошло еще до того, как он добрался до места. А вот сквернейшее качество своей работы сумел понять с первого взгляда. Во-первых, вкопанный в дно ямы заостренный кол не воткнулся лосю в брюхо, как должно было быть по Мишкиным расчетам, а лишь разодрал ему бок. Во-вторых, край ямы обвалился, и истекающий кровью зверь прямо на глазах у Мишки, хотя и с трудом, выбрался на поверхность, чуть было не зацепив рогами кидающегося на него Чифа.
Бросать подранка было нельзя, второй случай мог и не представиться, поэтому Мишка, плохо представляя себе, что он будет делать со здоровенным лосем своим совершенно несолидным копьецом, все-таки бросился в погоню. Надежда была только на одно: кровью след уходящего зверя был залит достаточно обильно, значит, добыча скоро начнет терять силы.
Лай Чифа начал смещаться влево, и Мишка догадался, что раненый зверь пытается сделать круг и вернуться на собственный след. Усталость уже основательно давала себя знать, и Мишка решил срезать угол, сокращая путь. Сначала бежать почти ничего не мешало, но потом Мишка попал в густые заросли молодых елочек, через которые пришлось продираться, раздвигая переплетение еловых лап копьем.
Лай Чифа почему-то стал доноситься не справа, а спереди. Не успел Мишка подумать о том, что бы это могло значить, как сквозь еловые заросли прямо на него вывалился лось. Мишка машинально выкинул вперед копье, лезвие вошло в грудь зверя, но лось пер, как танк. Мишка почувствовал, что падает, и тут сохатый выкинул перед собой передние копыта — страшное оружие, которым лось способен уложить наповал даже медведя. Это было последнее, что увидел Мишка, падая на землю, удар в грудь, боль, темнота…
* * *
— Ты, милая, почувствуй, как в нем жизнь бьется… Да, слабо, медленно, но бьется, значит, помочь ему еще можно.
Тихий женский голос звучал где-то рядом, но понять, что, собственно, происходит, Мишка даже не пытался. Он ничего не видел, ничего не ощущал, только слышал этот тихий, ласковый, исходящий словно бы сразу со всех сторон голос.
— Твоя жизнь бьется сильнее и быстрее, ты это биение потихонечку замедляй, замедляй, так, чтобы с биением его жизни сравнялось. Понимаешь? Но только замедляй, а не ослабляй, тебе сейчас вся твоя сила понадобится. Сравнялась? А теперь самое главное: слейся с ним воедино, чтобы не две жизни одинаково бились, а одна. Нет, не сжимайся, не тужься, растекись как вода, пропитай его всего собой. Вот так, милая, вот так… А теперь тихонечко, осторожненько своей силой подталкивай его жизнь, чтоб сильнее билась. Нет, нет, совсем тихонько, чтоб самой еле заметно было. Слабый он совсем, сразу сильно нельзя, не выдержит…
Голос начал куда-то уплывать, отдаляться….
Сколько прошло времени, прежде чем он снова услышал голоса, Мишка не знал, но теперь ощущения были совсем другими. Он чувствовал, что лежит в тепле, на чем-то мягком, чувствовал, что грудь туго перетянута повязкой и каждый вздох дается с трудом и отдается болью.
— Баба Нинея, он задышал по-другому, и еще что-то… Что-то я чувствую…
— Так и пора бы уже, сколько ж ему в беспамятстве быть?
— Так он ни глаз не открывает, не двинул ничем…
— Не все сразу, девонька, не все сразу. Но главное ты сделала — он себя ощутил, вернулся в тело, не зря мы с тобой, Людмила, старались.
«Баба Нинея, Людмила… кто это?»
Даже такое короткое удивление оказалось для Мишки непосильным трудом, и он снова погрузился в темноту и тишину.
Следующее пробуждение было уже настоящим, Мишку разбудило сразу множество ощущений, и почти все они были неприятными: свет, проникающий через сомкнутые веки, боль в переломанных ребрах, затекшее от долгой неподвижности тело, жажда. И опять те же голоса.
— Ешь, милая, ешь, слишком много ты сил потратила. Ты уж прости меня, старую, что не помогала, сама видишь — на мне еще шестеро малышей, мне себя для них сохранять нужно.
— Что ты, баба Нинея! За что тебя прощать? Мне тебя благодарить надо за науку, разве я еще где-нибудь такому научилась бы? Мама вот такого не умеет совсем…
— Не может она, хотя способ этот знает, а если сама не может, то и научить неспособна, а просто так рассказывать — бесполезно. Не дано ей. А ты можешь. Но особенно новому умению не радуйся, за все платить приходится. Это ты сейчас молодая, свежая, а придет время — поймешь, что таким лечением ты свою жизнь укорачиваешь. Рано или поздно придется тебе решать: раненого поднять или самой жить остаться. Вот и мне так пришлось… Не думала, что доживу до такого. Вся деревня… Могла я одного или двоих поднять. Как выбрать: этому — жить, а этому — не жить? Страшно это.
— А внуки твои? Их же шестеро.
— Моих собственных — только двое. Остальные… Детей поднимать легче, чем взрослых. Если б Мишаня твой взрослым был, ты бы сейчас пластом лежала, а я бы тебя с ложечки кормила. Выбрала я этих четверых, потому что сама живой остаться могла. А остальные все… Надеюсь, простят…
— А Велимир?
— Его одного болезнь почему-то не взяла. Он всю деревню на погребальный костер и уложил. Приходил ко мне, просил хотя бы дочке младшей помочь, а я не могла уже… Он в одиночку курган над пеплом насыпал, тризну справил… Пожил какое-то время, мне по хозяйству помогал, но с горем своим все же не справился. Пошел в свой дом и удавился. Как думаешь, если Лаврушу попрошу его с веревки снять и на костер положить, согласится?
— Конечно, согласится! Как в таком деле отказать можно?
— Не побрезгует? Он же христианин, для вас самоубийство — грех страшный.
— Не грех, наверно, он же безумен был от горя. А дядька Лавр тебе не откажет, ты же его племянника спасла.
— Я его только из леса привезла да тебе, как лечить, подсказала, а спасла его ты. Если по правде говорить, у него теперь две матери — ты ему часть своей жизни отдала, как любая мать своему ребенку.
— Ой, баба Нинея, ну что ты говоришь такое? Лечила я его, просто лечила, и больше ничего.
— Молодая ты, Людмила, сильная, вот даже и не почувствовала, как жизнью делишься, много ее у тебя еще. Но ты помни, все время помни: если часто так творить будешь, сама не заметишь, как жизнь потратишь. Помрешь совсем молодой.
— Я осторожно буду…
— Не бывает в этом деле осторожно, если уж взялась за больного или раненого, то уже не остановиться. Послушай меня, девонька, внимательно. Вы, молодые, о смерти не думаете, это у всех одинаково, не только ты такая. Но подумай о другом. Я твоей силы не знаю, ты еще не выросла, а сила будет с тобой расти. Но если станешь ее тратить щедро, то и не вырастешь. Будешь тратить не очень щедро, но все равно с излишком — вырастешь, но детей рожать не сможешь. Так что сама выбирай: либо больным свою силу отдать, либо детям.
— А потом? Ну когда у меня уже дети будут?
— От него?
— Баба Нинея! При чем тут он? Я просто так спрашиваю, от кого-нибудь… Ну будут же у меня дети когда-то!
— От кого-нибудь — не знаю, а от него дети хорошие получатся. Вы будто созданы друг для друга, ты потому так легко с ним и сливалась, когда лечила.
— Баба Нинея! Ну чего ты меня сватаешь? Может, я еще лучше найду. Ты лучше дальше рассказывай: что будет, когда у меня свои дети появятся? Сила уйдет? Или, наоборот, прибавится?
— Не знаю, девонька… Я ведь так же, как твоя мать, не все перенять смогла. Вернее, та ведунья, которая меня учила, не всему могла научить. Вот ее учительница сильна была, очень сильна. И не только своей силой. Когда тяжелый больной попадался, она детей своих вокруг себя собирала и общей силой лечила. Говорят, даже могла и чужих людей, когда надо было, к этому привлечь. И тогда такой сильной становилась… Словами это не объяснить. И жила очень долго, я ее еще застала, даже расспросить пыталась… Не вышло ничего. Ты не думай, она не таилась, просто не дано мне это…
— Расскажешь? Может, у меня получится?
— Нет, нельзя объяснить того, чего не понимаешь. А про Мишаню я тебе не зря говорю. Та старая ведунья тоже не все могла. Была одна вещь, которая ей не давалась, хотя ее этому и учили. Кто уж учил — не знаю, но учили, она сама говорила. И дело было не в ней самой, а в том, что мужчину подходящего она найти так и не смогла. Говорила она так. Светлые боги не зря людей на две половины разделили — мужчин и женщин. Женщина может в себе силу собирать, может и отдавать, а управлять ею почти не может. Ты вот Мишане просто силу отдавала, а направить ее, куда следует, не могла, потому так много ее и потратила. Управлять же этой силой может только мужчина, но у него ее почти совсем нет — только чтобы самому жить. Так вот, если сходятся вместе подходящие мужчина и женщина, они вместе очень много могут. Женщина силу дает, а мужчина ее направляет. Может, кстати, и обратно вернуть, и тогда женщина еще сильнее становится и еще больше силы ему отдает, а он опять ей возвращает, и так много раз. Такая пара может очень многое… И не только лечить, и не только добро творить, но и зло…
— И я с Мишкой…
— Все может быть… Кто ж знает?
— Ты говорила: она очень долго жила. Это оттого, что у людей силы собирала?
— Да, что-то от тех сил и ей оставалось, или сама себе оставляла. Иногда так и говорила: «Я твоего сына, или мужа, или еще кого-то спасу, но ты за это на пять лет постареешь или на десять». Иногда, рассказывали, вообще жизнь на жизнь меняла. А сама все жила и жила.
— Жизнь на жизнь… И соглашались?
— Вот будут у тебя свои дети, тогда поймешь, что можно и на такое согласиться.
— А отчего же она умерла?
— Убили ее. Князь дружинников прислал — варягов, а с ними трех попов греческих… Ну и убили. То ли не смогла защититься, то ли не захотела… От жизни ведь тоже устают. А может, не захотела смотреть, как древние устои рушатся, новая власть приходит, новый бог…
— А как ее звали?
— Яга.
— Пи-и… ть…
— Ой, очнулся! Пить просит!
— Сиди! У тебя руки от слабости дрожат, не сможешь напоить, только обольешь. Я сама.
— Мишаня, ты глаза-то открой, вот оно питье — перед тобой. Все, все, сразу много — нельзя. Я тебя, Мишаня, сейчас спрашивать буду, так ты глазами моргай, говорить тебе пока не надо. Если да — глаза прикрой, если нет — глазами туда-сюда поведи. Ну-ка попробуй. Голова не кружится? Хорошо, молодец. Теперь вздохни сколько можешь. Где больно, здесь? А здесь? Тело все чувствуешь: ноги, руки? Шевельни-ка пальцами на руках. Теперь на ногах. Совсем хорошо. Повезло тебе: удар вскользь пришелся. Ребра у тебя, конечно, сломаны, но хребет цел и обломками костей нутро не поранено. Людмила, не вставай!
— Я только глянуть…
— Насмотришься еще, даже надоест. Что ж ты натворил, Мишаня? Разве можно у подранка на пути становиться? Счастье твое, что он уже чуть жив был: ударил и сам упал тут же. Потому, наверно, и удар неверным оказался. Повезло. И еще раз повезло — пес у тебя умница. Сюда прибежал и меня к тебе привел. А потом третий раз повезло, когда я его с твоей шапкой домой отослала, он твою подружку-лекарку первой нашел. Она тебя, считай, из-за кромки и вернула, я бы не смогла. Везучий ты, Мишаня. Только сколько же можно везение испытывать? Рано или поздно везти перестанет. Ладно, отпей еще пару глотков и спи. Сон — лучшее лекарство.
— Как он, баба Нинея?
— Даже лучше, чем я думала. Везунчик. Любят его светлые боги.
— Он христианин.
— Он — никто. В нем вообще никакой веры нет, можешь не сомневаться, я знаю.
— Вообще никакой? Так же не бывает!
— Бывает. Трудно таким — надеяться не на кого, кроме себя да близких людей: друзей, родных. А еще трудно, потому что самому приходится добро от зла отличать, а не по тому, как вера учит.
— Так за что же его боги любят, если он им не поклоняется?
— А сами боги себе поклоняются? Требы кладут, молитвы возносят?
— Так он что… Бог?
— Глупостей-то не болтай! Мальчишка он. Может, немного необычный, но мальчишка. В каждом из нас есть частица Бога, потому что мы — их потомки. А в нем, наверно, эта частица чуть побольше, чем у других. Вот и все.
— А может, кто-то из богов с его матерью согрешил? Вот и оберегает свое чадо.
— Нет, не чувствую я в нем ничего такого… Нет. Я бы заметила. Человек он. Смертный человек — сын смертных людей, только… Не знаю, как сказать… Есть в нем что-то такое… Ты, когда его лечила, ничего не заметила?
— Что?
— Нет, ты же первый раз… не с чем сравнивать. Потом, может быть, поймешь.
Голоса снова начали удаляться, становиться невнятными…
«Какую подружку Чиф нашел? Юльку? Но эту же Людмилой зовут. А голос похож…»
Додумать мысль Мишка не успел — уснул.
— Михайла! Просыпайся! Смотри, кого я тебе привез!
Голос дядьки Лавра вырвал Мишку из сонного покоя.
— Мишаня, сынок…
— Мама!
— Ань, ну что ж ты плачешь-то? Смотри: живой, здоровый!
— Да какой же здоровый? Ты посмотри на него! Мишаня, сынок, я извелась вся, что ж ты наделал? Пропал, ни слуху ни духу. Потом Чиф твою шапку принес, не знали, что и думать…
— Мама, прости, не мог я иначе. Не хочу я в доме жить, где тебя обижают. Я деду с Немым еще припомню, как они тебя… А жить с ними вместе не буду. Ты не беспокойся, я уже поправляюсь. Баба Нинея говорит, что скоро вставать смогу.
— Да что ж ты говоришь такое, сынок? Разве ж можно так? Нельзя на родичей зло держать. А батюшка Корней чуть не умер. Ты же не знаешь: мы, когда в село вернулись, почти все заболели, а дед Корней тяжелее всех.
— Как заболели? Юлька же написала, что можно возвращаться!
— Да вот так, заболели. Болезнь, оказывается, не прошла, просто все переболели, но умирали почти одни только старики. А кто выздоровел, тот снова уже не заболевал — такая болезнь. Несколько дней человек в жару лежит, кашляет сильно, а потом на поправку идет. Только старики не выдерживали, и Настена не сразу разобралась, как правильно лечить. А когда мы вернулись, она уже все про эту болезнь знала, даже деда выходила, хоть он и старый. Он да еще староста Аристарх Семеныч теперь самые древние у нас, старше никого не осталось.
— И ты болела?
— И я, но не сильно, дней пять всего…
— И малышня?
— И они тоже, но сильнее всех дед Корней. Он и до сих пор слаб и кашляет еще. Он в бреду все тебя поминал, все хотел идти искать. А как в себя пришел, сказал, что тебя в лесу не найти, но, как холода настанут, ты сам на пасеку придешь, чтоб в тепле быть. Туда и собирался за тобой идти.
— Правильно, я так и хотел сделать, да вот не вышло.
— Ты на него зла не держи, он тебя любит, а что озлился тогда, так от горя. Ему же тебя тоже не хотелось посылать, но нельзя было иначе. А тут я еще… Да и не ожидал он, что ты с ножом на него…
— Правильно он все сделал, Аня, — прервал материны причитания Лавр, — как настоящий муж себя повел. Но сейчас уже все, Михайла: батюшка сам жалеет, что так вышло, а Андрей больше никого пальцем не тронет. Никогда. С ним разговор был суровый. Так ему и сказали: или ты пес Корнеев, тогда на цепи сиди, или ты родич наш, тогда и веди себя, как родич. Он все понял.
— Он тоже болел?
— А по нему не поймешь. Вроде бы походил несколько дней смурной, а потом все время около бати сидел, как с ребенком с ним нянчился. Даже хотел тебя искать идти, еле отговорили — добром бы не кончилось. А потом у бати беспамятство прошло, он про пасеку и сказал. Еще сказал, что ты в лесу не пропадешь, можно не бояться.
— А ты, дядя Лавр?
— А мне болеть некогда было: Татьяна чуть жива, да Кузьма с Демьяном…
— А как тетя Таня?
— Поправляется понемногу. Ты все правильно сделал, племяш, если бы мы тогда на пасеке остались, там бы ее и схоронили… Настена сказала: вовремя привезли. Так что ты — молодец. Пять дней назад Чиф к Юльке с твоей шапкой прибежал, а на шапке кровь. Я коня заседлал, Юльку за спину и погнал. Чиф сюда нас и привел, только с тобой тогда не поговорить было.
— Так я что, пять дней тут валяюсь? А почему на шапке кровь, у меня же голова цела!
— Лосиная, наверно, но мы же не знали.
— Лавруш, ты подарок-то ему покажи.
— О! Забыл совсем! Я ведь в задумке-то твоей разобрался, хитро ты придумал, красота! На-ка вот, держи.
Лавр положил на постель самострел. Такой, как Мишка и задумывал: с прикладом, как у автомата, с рычагом для взвода ногой.
— Сильная штука получилась: с полусотни шагов щит и доспех пробивает. Ты поправляйся скорее, я тебя с собой на облавную охоту стрелком возьму. Раньше-то что ж ты мне не показал? Если б он у тебя был, ты бы лося и близко не подпустил, завалил бы издали.
— Если б он у меня раньше был, я бы Немого грохнул!
— Я же говорила, Лавр, нельзя ребенку такое в руки давать!
— А с копьем на лося ребенку можно? Да, малец еще, но вел себя как ратник! И насчет Андрея все, я думаю, правильно понял. Так, Михайла?
— Угу.
— Точно?
— Понял я все, но если он мать хоть пальцем…
— Я его сам кончу, тебя дожидаться не стану! Но он не тронет — тоже все понял.
— Будет вам! Развоевались! — Голос матери стал немного пободрее, видимо, Мишкин вид и голос ее слегка успокоили. — Ты бы лучше спасибо дядьке сказал за подарок.
— Да, дядя Лавр, спасибо тебе, а как ты догадался? Я же тебе не показывал.
— А когда вещи собирали, мне твоя самоделка и попалась, долго понять не мог, а потом Демка самострел натянуть попробовал и не смог. Вот тут-то я и понял, что ты задумывал.
— Спасибо, дядя Лавр!
— Мишаня, сынок, поедем домой. Что ж ты у чужих людей, как сирота?
В ответ раздался властный голос пожилой женщины, тот самый, который объяснял то ли Юльке, то ли Людмиле секреты лечения.
— Не дело говоришь, Медвяна! Не чужой он мне стал. Да и не был чужим. Я с вашей старостихой Беляной Веденеевной в родстве состою — наши матери за двоюродными братьями замужем были. А она же и вам родней приходится.
— Прости, Нинея Всеславна, не знала я…
«Медвяна… А Юльку Людмилой называла. Ну да, она же язычница, еще и ведунья. Интересно: мне пригрезилось, или она взаправду с Бабой-ягой знакома была? Вроде бы я где-то читал, что Яга — более древний персонаж, отголосок культа мертвых или что-то в этом роде. Ладно, ерунда это все, главное другое. Чего я хотел, того и добился: Немого приструнили, дед больше наезжать не будет. И самострел у меня теперь есть, все — как по нотам!»
— И везти его пока рано, — продолжила Нинея — слабый еще. Да ты, Медвяна, сама посмотри: поговорили немного, а он уже бледный — утомили парня.
* * *
Пришлось Мишке оставаться у бабки Нинеи. О том, в чьи руки он попал, Мишка начал догадываться, вспоминая о разговорах, невольно подслушанных во время кратких перерывов в беспамятстве. Правда, верилось в услышанное не очень-то, слишком уж все это напоминало бред. Но то одно событие, то другое раз за разом подтверждали правдоподобие услышанного.
Старуха, несомненно, была мощнейшим экстрасенсом. Дело было даже не в том, что она погружала Мишку в сон лишь одним прикосновением руки к голове и ласковым приговором: «Спи, Мишаня, спи, сон — лучшее лекарство». Окончательно в мощи ее воздействия на себя Мишка убедился, когда Нинея попросила его рассказать о том, как он очутился один в лесу.
Старуха села рядом с постелью, посмотрела на него ласково, но вместе с тем очень внимательно и, выслушав Мишкино: «Да глупость сделал — из дому сбежал», негромко сказала:
— Ничего, Мишаня, ты рассказывай, рассказывай…
И — все. Мишка как будто утонул в ее глазах. Слова сами полились, как вода, без наводящих вопросов, без уточнений. Ни утаить что-либо, ни нечаянно упустить какую-то деталь было совершенно невозможно. При этом Мишка был уверен, что ни в какое гипнотическое состояние не впадал и оставался в ясном сознании. Когда он закончил свой рассказ, то точно знал: рассказал все, добавить нечего. Вернее, добавить нечего к тому, что заинтересовало Нинею — эти моменты Мишка описывал очень подробно, хотя она ни разу ничем не дала понять, что одни события можно лишь упомянуть вскользь, а другие описать с упоминанием малейших мелочей, таких, которые в принципе в памяти и удержаться-то не могли.
Собственно, заинтересовали Нинею два момента: найденные в лесу останки женщины, поклонявшейся Перуну, и Мишкино отношение к Юльке. Вот на второй-то теме Мишка чуть и не прокололся. Его сравнения отношения людей к императиву «Делай, что должен и будет то, что будет» ЗДЕСЬ и ТАМ уже готовы были сорваться с языка, но старуху, видимо, больше интересовали личные отношения между подростками, и мимо опасной темы удалось благополучно проскочить.
— Ну что ж, Мишаня, выходит, что не слабость лося тебя спасла, а то, что ты уже падал, когда он копытом ударил, потому он и промахнулся. Если бы удержался ты тогда на ногах, мы бы сейчас с тобой не разговаривали. А на деда зла не держи, ему самому тогда хуже всех было, оттого и злился.
— Я не на деда, я на Немого…
— Ну а на него-то и вовсе зря! Если хозяин на тебя пса натравил, ты на кого злиться будешь? На пса или на хозяина?
— Андрей не пес!
— Человек умеет преданнее любого пса быть! Ты сам подумай: один на всем белом свете, увечный, бессловесный, никем не любимый. У него же и невесты не было, из-за характера его мрачного.
— А дед ему жизнь спас, а потом в своем доме пригрел…
— И это — тоже, — согласилась Нинея. — Он ведь о тебе беспокоился, хотел искать идти. А Медвяну — матушку твою — он осторожно нес, чтоб больно не сделать, вспомни-ка.
— И верно… А я ему рубаху порезал…
— Ну, понял теперь, что зря старался?
— Чего — старался?
— Тебя за стол с мужами посадили, а ты испугался, что, когда в село вернетесь, снова на женскую половину отправят. Вот и решил показать всем, что уже не ребенок.
— Да я и не думал об этом!
— Думал, думал. Может, другими словами, может, другие причины находил, но думал.
— Да нет же! Что я, дурак совсем?
— Да, дурак! — Голос Нинеи посуровел. — Что есть мужчина, в первую голову? Защитник и кормилец! Кормильцем ты еще долго не станешь. А защищать тебе некого и не от кого. Вот ты и выдумал врага и решил от него матушку защищать. Все дети во взрослых играют, только ты лишку заигрался!
— Не я один мать защищал! Дядька Лавр тоже…
— А вот это — не твоего ума дело! Мал еще! Да и неизвестно, кого он больше защитил, а ну-ка — ты успел бы нож метнуть?
«Бабка-то кругом права! Ну что, сэр, опять за пацаном не уследили? Как он вас подставил-то, а? А вообще-то, если честно, пацан здесь ни при чем, это меня все время тянет из образа выйти, надоело дитем быть, хоть вешайся!»
— Ну и что надумал?
— И правда: дурак я.
— Значит, поумнел.
— Баба Нинея, а ты и вправду Бабу-ягу знала?
— А ты откуда про нее знаешь?
— Да слышал, как ты Юльке рассказывала…
— Ты мне, парень, не ври, меня обмануть трудно, ни у кого не выходит… давно уже не выходит.
— Да я правда слышал, как ты…
— Но ты про Ягу уже знал раньше. Так?
— Так…
— Откуда?
— Слышал где-то… или читал, не помню.
«Блин! Что я несу! Где ЗДЕСЬ об этом прочесть можно?»
— Читал? Это где ж? У попа вашего, что ли? И что ж там написано?
«Спасибо, бабуля! Этой версии и будем придерживаться. Считаем, что исследование по древнеславянской мифологии имеется в библиотеке отца Михаила».
— Написано, что избушка у нее непростая была. Два выхода у нее: один — в мир живых, другой — в мир мертвых. Вернее, дверь-то одна, но избушка может поворачиваться и к миру живых, и к миру мертвых. И сама Баба-яга — наполовину живая, наполовину мертвая. И чтобы живому пройти в мир мертвых, надо притвориться мертвым. Потребовать, чтобы она тебя накормила, напоила, в баньке попарила, спать уложила. Ну вроде бы как ты — свой. Но есть и пить ничего нельзя, только притворяться, что ешь. Тогда она тебя за своего примет и через избушку пропустит.
— Вон ты о чем! — Мишке показалось, что старуха вздохнула с облегчением. — Вот она, благодарность людская: сколько народу вылечила, от смерти спасла, а ее именем теперь… Да, вот так живешь, живешь, и — на тебе.
— О чем ты, баба Нинея?
— Дурак твой поп, и книги у него дурацкие! Не Ягой ее звали.
— А как?
— А вот это ни тебе, ни другим знать не надо. Есть знания, которые до добра не доводят. Может, оно и к лучшему, что настоящее имя забыли?
— Потому, что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь?».
— Верно! Сам придумал?
— Это в тех «дурацких» книгах написано.
— Да? А еще что там написано?
— Ну… Вот еще: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Ты ведь об этом только что говорила?
— Говорила… А еще помнишь что-нибудь?
— Помню: «Все вещи — в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием».
— А еще?
— Еще? «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас».
— А еще?
«Понравилось? Ну я тебе сейчас расскажу!»
— Хочешь еще? «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».
— Хорошо тебя поп учит, и ты — молодец. Хорошо учишься.
— Что ж ты меня хвалишь? Это ж христианские книги.
— А что, Екклезиаст разве христианином был?
«Ой! Мамочки! Она Екклезиаста знает! Или у меня опять бред?»
— Ну так как? Был Екклезиаст христианином?
— Н-нет, тогда еще христианства не было.
— Тогда почему книги — христианские? Все — вранье, все — краденое! И все это нам сюда тащат, а от своего, родного отказываться велят, в грязь втаптывают! Огнем и мечом искореняют! Рабами делают, неважно, что рабами божьими. Рабы, они и есть — рабы. А мы — внуки божьи! Забыл или вовсе не знал? Учат вас… рабами быть вас учат, а вы учитесь, да ума не прибавляется!
— Баба Нинея…
— Молчи! Про женщин он мне рассказал! Я-то все ждала, что ты другое вспомнишь: «И предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем». Упражнялись! Понял? За сколько веков еще Екклезиаст предупреждал: думайте своей головой. А вы долдоните по заученному, а толку-то…
— Баба Нинея, а у нас свои книги есть?
— Книги? Может, и остались где-то. Были, немного, но были.
— Велесова книга?
— Не слыхала, может, и была…
— А если написать? Ну вот ты наговоришь, а я запишу.
— А попы сожгут.
— Но можно же тайно, чтоб попы не проведали.
— Можно, конечно… заболталась я с тобой, а дел-то… Лежи, поправляйся.
«Однако, сэр Майкл! Позвольте вам заметить: это и называется фейсом об тейбл, да еще с оттягом. И на пацана не сошлешься, сами напоролись. Но кто же мог знать? Бабка язычница, ведунья-экстрасенс цитирует Ветхий Завет без запинки, да еще и экзамен любимому ученику отца Михаила устраивает. Блин, только и остается повторить за принцем Гамлетом:
Есть в мире тьма, Гораций, кой-чего,
Что вашей философии не снилось.
Эту бы Нинею, да к нам в девяностые годы, ставила бы общечеловеков в такие позы, что и в «Камасутре» не найдешь. Только вот что-то очень быстро она закруглилась, когда я про подпольную работу, да подрывную литературу намекнул…»
— Мисяня!
Возле постели обнаружилась девчушка лет семи-восьми, позади нее топтались два мальчишки, один примерно того же возраста, другой — совсем малыш.
— Здравствуй, красна девица, тебя как звать?
— Красава, а его Глеб, а его Неждан.
— Ну вот, а я как раз наоборот — Ждан.
— Не-а, баба велела тебя Мисяней звать!
«Вот те на! Всех родовыми именами кличет, а меня христианским. С чего бы это?»
— Мисяня, расскажи сказку!
— Так вам баба Нинея, наверно, все сказки уже рассказала, она же их больше меня знает.
— А ты расскажи новую!
«Железная логика! Как можно конкурировать со сказочницей, лично знакомой с Бабой-ягой? Только придумать что-то новое. Что ж им рассказать? Карлсон и Электроник отпадают сразу же как персонажи совершенно невообразимые. Буратино? Тоже не подходит — они не знают, что такое кукольный театр».
— Мисяня! Ну расскажи!
— Сейчас, сейчас, Красава, дай только вспомню.
«Незнайку? Нет, не катит: воздушный шар, автомобиль… Блин! Совсем новое не лезет ни в какие ворота, придется идти в глубь веков. Ну, товарищ Пушкин, выручай!»
— У самого синего моря жил старик со своею старухой. Старик ловил неводом рыбу, а старуха пряла пряжу…
Слушали, что называется, затаив дыхание, в очередной раз подтверждая, что классика — всегда классика, понятна всем и во все времена. Единственное, что на всякий случай пришлось подправить, это заменить столбовую дворянку на боярыню. Ну так смысл этого титула и в ХХ веке далеко не все понимают. На бис, с неменьшим успехом пошла история про Машу и трех медведей. Тут, правда, возникли сложности с мебелью. Стулья пришлось поменять на лавки, а кровати… опять на лавки, ничего не поделаешь, уложить медведей вповалку на полати — разрушить сюжет. Зато крыловская ворона, лишившаяся завтрака вследствие желания стать звездой шоу-бизнеса, ни в каких поправках не нуждалась. Разве что на языке XII века получилось не в рифму. Но все равно публика была в восторге.
Так дальше и пошло: каждый вечер Мишка отрабатывал функцию передачи «Спокойной ночи, малыши», то и дело замечая в числе слушателей бабку Нинею и постоянно ожидая вопросов по поводу того, откуда ему известно столько сказок. Слава богу, Нинея этим интересоваться не стала — какой бы обширной библиотека отца Михаила ни была, наличие в ней сочинений Пушкина, Крылова, Андерсена, Перро и прочих было бы сущей дичью, а соврать старухе, как Мишка уже убедился, было совершенно невозможно.
* * *
Детский организм заращивал раны быстро. Мишка начал вставать, выбираться на улицу. Особой радости, по правде сказать, это не доставляло. Дождливая осень и без того — не самое лучшее время для прогулок, а вид мертвой деревни, в одночасье потерявшей практически всех жителей, еще более усугублял тоскливость пейзажа.
Не принес ожидаемой радости и самострел. У него не оказалось никаких прицельных приспособлений, стрелять приходилось по наитию, которое дается только очень долгими тренировками. Мишка лишь с четвертого раза сумел попасть в толстенную сосну, а попав, тут же об этом пожалел — извлечь глубоко засевший в древесину болт, не повредив его, так и не удалось. Болтов было всего три штуки, и так глупо потерять один из них было чертовски обидно.
Сделав выводы из собственной ошибки, Мишка приспособился стрелять в глинистый береговой откос, прикрепляя к нему в качестве мишеней опавшие листья. Дело было пошло на лад, но тут он потерял второй болт, еще глупее, чем первый. Просто-напросто, случайно нажал на спуск, когда самострел был направлен в сторону реки.
В общем, настроение было под стать погоде.
С Нинеей, вроде бы такой ласковой и внимательной, тоже никак не удавалось поговорить на интересующие темы. Она либо вообще уходила от ответа, либо разговор начинал принимать весьма рискованный для Мишки оборот.
— Баба Нинея, а куда вся скотина из села подевалась? И поля все сжаты, и огороды убраны.
— Так вон же: ледник мясом забит, амбар зерном полон, и другого всего запасено — не на один год хватит.
— Но ты же одна не могла все это сделать?
— Свет не без добрых людей.
— Ты меня единственного крестильным именем называешь, а не родовым. Почему?
— А нет его у тебя… Вернее, есть, но не такое, как у всех. Я попробовала узнать, да не разобрала.
— Ну что ты, баба Нинея, у моего отца сначала две девочки родились, а он все сына ждал, поэтому, когда я родился, он меня Жданом и назвал.
— Нет, не чувствуешь ты себя Жданом. Ты сам для себя Михайла, а когда в глубь себя заглядываешь, где и есть место родовому имени, ты себя опять Михайлой ощущаешь, только каким-то другим. Не понимаешь?
— Не понимаю, — честно признался Мишка. — Как это? Михайла, но не такой.
— Тебя в честь кого Михаилом крестили?
— В честь святителя Михаила митрополита Киевского.
— Он кем был?
— Первым митрополитом на Руси.
— Да нет, — Нинея досадливо поморщилась, — из какого племени?
— Болгарином был.
— Вот смотри: болгарин — человек чужого племени…
— Но болгары — тоже славяне!
— Не перебивай! Во-первых, болгары ближние родственники не нам, а булгарам, что на Каме живут. Они только язык и обычаи переняли, а кровь другая, хоть со славянской и перемешанная. Во-вторых, у них давно уже царство, наподобие греческого, то есть и обычаи они покорежили. В третьих, у них вера греческая, то есть они и веру пращуров отринули, что славянских, что булгарских. Что там от истинных славян осталось?
— Но язык-то один?
— Язык у нас и с чехами, и с ляхами один, а ты их своими считаешь?
— Так они латинскую веру приняли! Ну ладно, не только в этом дело. Нет, не считаю.
— А чем болгары лучше? Перебил ты меня… Что ж я хотела-то?.. Да! Михаил! Чужой нам человек принес нам чужую веру. А про то, что у христиан большая часть не своя, а ворованная, я тебе уже говорила. Так вот: сам чужой, веру принес чужую, а мы должны от всей своей прежней жизни отказаться и жить так, как он нам укажет. Да еще не своим умом укажет, а так, как ему из Царьграда велят. А кто не согласен, тех — огнем и мечом. Ты себя таким Михаилом видишь?
— Н-нет, пожалуй. — Подобные мысли никогда не приходили Мишке в голову. ТАМ он о таких вещах вообще не задумывался, а ЗДЕСЬ окружавшие его христиане никого огнем и мечом в свою веру не обращали. — Как-то у тебя, баба Нинея, все выходит… Полтора века уже прошло, неужели за это время не погнали бы христиан, если бы их вера в народе не прижилась?
— Да не о том я! Ты себя ощущаешь тем, кто пришел диким людям указывать: как надо жить, а как нет? Славян дикарями считаешь? Ну не всех, так хоть тех, кто крест не принял. Считаешь дикарями?
— Нет, конечно!
— А он считал! По его наущению княжий родич Добрыня приказал Новгород поджечь, когда туда попов не захотели пускать. Так со своими поступают? Вот ты бы мою деревню велел поджечь из-за того, что мы попов к себе не пустили?
— Да что ты говоришь! Нет, конечно!
— Но ты же святому, в честь которого назван, во всем подражать должен?
— Ну уж нет! Никого я жечь не собираюсь…
— Значит, первый Михаил, который на поверхности, — не ты. Но есть в тебе еще и другой Михаил, который к вере христианской относится… даже не знаю, как сказать… Проще говоря, не христианин ты, но и в славянских богов тоже не веруешь. Так посторонний человек на чужую брань смотрит, которая его не касается.
— Вот и нет! У меня душа болит и за тех, и за других, потому что и те и другие — свои. И брань эта их только ослабляет!
— Вот этого Михаила я и люблю, его по имени и зову. Понял теперь?
— Понял.
— А я — нет! Откуда ты такой взялся? — Выпад Нинеи был неожиданным и стремительным, как бросок змеи. — Не бывает таких детей!
— А ты, Нинея? Ты где училась? — парировал Мишка. — Библию на память знаешь, историю народов и государств ведаешь, дискутируешь, как богослов! Таких образованных княгинь или боярынь днем с огнем не сыщешь, а ты в деревеньке глухой сидишь… Ты-то откуда взялась? Не бывает таких деревенских старух!
— Вот и поговорили, Мишаня. Не бывает таких, как мы. Так, может, нас и нет?
— Ну, если ты сейчас еще и древнегреческих философов помянешь, то я точно поверю, что нас нет и все это мне только кажется.
— А сам-то кого из философов помнишь?
— Ну… Аристотеля, Геродота, Платона… погоди! Ты меня опять проверяешь?
— И много ты деревенских мальчишек видел, которые эти имена в разговорах поминают?
«Господи, не может быть! А почему не может? Максим Леонидович же не говорил, что мой предшественник мужчина!»
— Нинея Всеславна, а вы Максима Леонидовича не забыли еще?
— Кого?
— Ученого из Петербурга.
— Нашел все-таки, чем бабку уесть! — Нинея вовсе не обиделась, а поощрительно улыбнулась. Не знаю я ученого Максима, не слыхала даже. Из греков, что ли?
«Блин, обидно! А как было бы здорово!»
— Да, из греков. Он-то как раз славян дикарями не считал.
— Ну хоть один такой нашелся, и то — хорошо.
— И все же, баба Нинея! Меня-то отец Михаил учит, а тебя кто учил? Ну не Яга же тебе про Аристотеля рассказывала.
— У каждого свой отец Михаил есть… А Яга… Она такое знала, что твоему попу и не снилось. И запомни: мудрость славянскую греки с варягами еще не вытравили. Как знать, может, все еще и по-другому повернется… А насчет имени своего ты, мне думается, все понял. Не Ждан ты, а Михайла, только не христианский Михайла, а другой. Но для тебя это — хорошо. Если настоящее имя человека знать, можно ему большой вред причинить, а твоего настоящего имени никто ни узнать, ни понять не сможет. Если уж я не разобралась… Одно слово: везунчик ты, любят тебя светлые боги.
* * *
Потихоньку Мишка начинал тяготиться пребыванием у Нинеи, да и по дому соскучился сильно, а если уж совсем откровенно, то очень хотелось повидать Юльку. Как-то, после всей этой истории, Мишкино отношение к ней изменилось. Начиная с восхищения ее мужеством во время эпидемии и кончая сожалением, что она уехала, когда он спал. Не получилось даже ни попрощаться, ни поблагодарить.
Единственной отрадой оставались только вечерние посиделки с малышами. Мишка наконец-то сообразил, какое из литературных произведений ХХ века можно пересказать им с минимальной коррекцией — «Волшебник Изумрудного города».
Всего-то и пришлось, что переделать американский штат Канзас в Тридевятое царство да трусливого льва в трусливого медведя. По ходу дела, правда, и летучие обезьяны превратились в летучих собак, но это были уже второстепенные персонажи. Зато с Железным Дровосеком и Страшилой никаких проблем не возникло.
Сказка шла «на ура» в течение нескольких вечеров, а потом плавно перетекла в продолжение: «Филька-плотник и его деревянное воинство».
Нинея явно задумала каким-то образом сохранить деревню, лишившуюся жителей. Мишке, который старался, чем мог, помогать ей по хозяйству, она поручила раз в три дня протапливать печи в опустевших домах. Дрова, запасенные еще прежними хозяевами, подходили к концу, и Мишка все чаще задумывался о том, что Нинея собирается делать зимой. Дров на семнадцать домов, не считая единственного обитаемого, требовалась уйма. Кто их будет заготавливать?
Ответ на этот вопрос пришел, как ни странно, из Ратного. Однажды в пасмурный октябрьский день у ворот остановилась телега, в которой приехала старостиха Беляна в сопровождении двух холопов. Не позволив холопам распрягать, Беляна велела Мишке указать им делянку, на которой жители Нинеиной деревни заготавливали дрова, а сама, расцеловавшись со старинной подружкой, тут же завела разговор о здоровье и жизненных обстоятельствах многочисленных родственников и знакомых.
Торчать с холопами на делянке Мишке было ни к чему, а слушать старушечьи разговоры о том, кто женился, кто помер, у кого кто родился, кто чем болеет и прочее в том же духе, не хотелось совершенно. Просто зайти на минутку в дом, забрать самострел и уйти тренироваться тоже показалось невежливым, а просто так бродить на улице — глупым. Не зная, чем себя занять, Мишка решил пройтись по дворам и посмотреть, где сколько осталось дров и в порядке ли навесы над поленницами.
У крайнего дома, в котором, по рассказу Нинеи, повесился хозяин, Мишка неожиданно для себя увидел еще одну телегу. Лошадь не была распряжена, но на морде у нее висела торба с овсом. Похоже, что хозяин телеги не собирался оставаться, а был намерен, сделав какие-то свои дела, отправиться в обратный путь. Тут же пришла мысль напроситься в попутчики до Ратного, но сначала Мишка решил узнать у старостихи, кто это прикатил вместе с ней, да и у Нинеи следовало попросить разрешения на возвращение домой.
— Ну что, охотничек, зажили ребра? — встретила его вопросом Беляна. — Впредь наука будет, выпороть бы тебя, чтоб глупостей больше не творил. Ишь чего удумал: из дому сбежать!
— Пороли уже, как раз перед тем…
— Значит, мало пороли, если в разум не привели!
— Куда уж больше, и так — до беспамятства. Если еще больше, так уж до смерти, а от этого ума не прибавляется.
— Значит, неправильно пороли, порка не для увечья, а для вразумления, а ты, сопляк, язык придержи, когда с тобой старшие говорят! Спросят — ответишь, а пока не спросили, помалкивай.
«Средневековая педагогика во всей красе! Послать бы тебя, кошелка старая… Ладно, изгаляйся, собака лает — караван идет. В гробу я твои поучения видел, в ритуальной обувке белого цвета. Блин, не учуяла бы моего настроения Нинея, мысли она, конечно, не читает, но эмоции улавливает только так. Глаза, что ли, потупить, как почтительному отроку надлежит?»
— Ты чего вернулся? Я тебе велела за холопами присмотреть, а то они без пригляда наваляют.
— Ты велела только делянку указать…
— А сам сообразить не мог? Ступай назад! Скажешь, чтоб сюда пока не возили, пусть разделывают на месте. Шевелись, шевелись, что столбом встал?
— Я спросить хотел насчет второй телеги. Может, Нинея Всеславна меня отпустит, так я бы до дому с ними…
— Какой второй телеги? — тут же насторожилась Нинея. — Беляна, ты кого еще привезла?
Ох как не понравился старостихе вопрос о попутчиках! Мишка только тут и сообразил, что и его Беляна выпроваживала, и Нинею разговорами занимала для того, чтобы никто вторую телегу не заметил.
— Никого я не привозила, он сам увязался.
— Кто увязался?
— Поп. Сказал, что место самоубийства очистить надо, святой водой окропить…
— Да как он смеет?!!! Ну, выродок киевский…
Нинея легко, словно двадцатилетняя девушка, вымахнула из-за стола и, не одеваясь, только захватив теплый платок, метнулась из дома.
— Черти тебя принесли, Минька! — напустилась на Мишку Беляна. — Ну что ты за заноза такая… Господи, ведь убьет же или разума лишит. — Старостиха торопливо одевалась, видимо собираясь как-то вмешаться в конфликт. — Предупреждала же я его, так нет… все умные, все своим умом, что старый, что малый… Только одни старухи у них дуры, а потом вытаскивай умников с того света…
Дело, похоже, принимало серьезный оборот — о боевых навыках ведуньи можно было только догадываться, но, судя по тому, как перепугалась Беляна… Выбежав со двора, Мишка, сам еще не зная, что будет делать, припустил к дому Велимира.
Отец Михаил как раз вышел со двора самоубийцы, сделал несколько шагов и словно наткнулся на невидимую стену, его, как показалось Мишке, даже слегка пошатнуло. В нескольких шагах перед ним стояла Нинея, но какая Нинея! Старуха исчезла, вместо нее Мишка увидел зрелую женщину, очень сильную и не на шутку разгневанную. Спина распрямилась, посадка головы сделалась гордой, даже надменной, морщины не исчезли совсем, но стали как-то незаметней, сброшенный на плечи платок открыл высокий лоб, глаза… знал Мишка, как можно утонуть в этих глазах.
Только сейчас он понял, что в молодости Нинея была настоящей красавицей. Нет, никаких штампов. Ни роковой дамы в стиле «вамп», в которую в фильмах обычно преображаются старухи колдуньи, ни обворожительной блондинки феи Мишка не увидел. Дорогу священнику заступила РУССКАЯ ЖЕНЩИНА, та самая, которая «коня на скаку остановит», да только не схватив за узду, а лишь одним повелительным взглядом. Владычица, заставшая в своих владениях мелкого злодея и снизошедшая до того, чтобы покарать его своей собственной рукой.
Отец же Михаил выглядел плохо. Видимо, и его не миновала болезнь, которой переболели почти все жители Ратного, а он наверняка не отлеживался в постели, а ходил с температурой напутствовать умиравших, исповедовал, причащал Святых Тайн, потом отпевал, преодолевая собственный недуг. Постарел, ссутулился, появились седые волосы. И путь сюда, скорее всего, дался ему нелегко, не только физически, но и духовно — наверняка представлял себе, с какой силой схлестнется. Но… «Делай то, что должен, и будет то, что будет».
Нинея приподняла правую руку и развернула кисть ладонью в сторону отца Михаила, того снова пошатнуло, он схватился рукой за крест и что-то зашептал. Все сразу стало понятно: ни о какой атаке не могло быть и речи — отец Михаил только оборонялся. Нинея слегка подалась вперед, вперилась взглядом в священника, лицо Михаила посерело, казалось, на нем остались одни горящие фанатическим огнем глаза, рот приоткрылся, губы перестали шевелиться, теперь он произносил молитвы только мысленно. Сколько времени это длилось, Мишка сказать не смог бы, но в какой-то момент почувствовал, что Нинея прорывается сквозь барьер священных текстов и вот-вот сомнет волю противника. Но отец Михаил не отступал. Понимал, что проигрывает, уже проиграл, однако готов был умереть, но не сдаться!
— Нинея!!! Не убивай его!!!
Мишка кричал так, как никогда в жизни. Не голосом — сам не знал чем. И так же, сам не понимая как, внес какую-то дисгармонию в незримую связь, сформировавшуюся между Нинеей и отцом Михаилом. И… все кончилось. Нинея опустила руку и расслабилась, отец Михаил, словно не замечая никого вокруг, повернулся и поплелся к телеге, шаркая ногами, как древний старец.
— Собирайся, он за тобой приехал!
Нинея обронила слова, шествуя (именно — шествуя) мимо Мишки, и он вдруг почувствовал себя маленьким и жалким, мелко нагадившим Великой Владычице, намеревавшейся свершить справедливую кару. Не теряя величественности осанки, Нинея пошагала к своему дому, не обратив ни малейшего внимания на то, как отшатнулась с ее пути старостиха Беляна.
«Что это было? Я же что-то такое почувствовал. Стоп, ну-ка — все по порядку. Сначала было беспокойство, передавшееся мне от Беляны, потом… потом было удивление от преображения Нинеи и сочувствие Михаилу. Потом… да! Потом было восхищение ими обоими: ее величием и его мужеством! Нет, не мужеством, он явно испугался, но не отступил. Не мужеством — самоотречением! И вот тут-то я и почувствовал… Что? Не знаю, словами не опишешь. Мощнейшее эмоциональное напряжение, восторг. Да, именно — восторг! Восторг, обращенный к ним обоим, и образовавшуюся между ними связь. Это сделало меня третьим элементом образовавшейся системы и позволило вмешаться. Значит, если бы мои эмоции касались бы только кого-то одного из них, ничего бы не вышло?
Блин, знаний не хватает катастрофически… Что за связь образовалась между Нинеей и отцом Михаилом? Резонанс биополей, что-то еще? Неважно, все равно научного названия этому наверняка нет. Она каким-то образом создала из двух живых систем одну, но под своим контролем, а я, сам не знаю как, подстроился, и меня туда втянуло еще одной подсистемой, третьим элементом.
Но я оказался элементом деструктивным. Почему? Очень просто: раз я стал элементом системы, значит, образовались связи со всеми остальными элементами. Нинея выстроила систему, в которой она была субъектом, а Михаил объектом управления. Проще говоря, она давила, а он сопротивлялся. Она насильственно внедряла в него поток управляющей информации, а он, не будучи способным этот поток пресечь, пытался его заглушить, читая молитвы.
И тут — я, со своим восторгом. Нинея Михаилом конечно же не восхищалась, он Нинеей, разумеется, тоже. А я восхищался обоими — информационные потоки, несущие взаимоисключающую информацию, гасят друг друга, связи разрушаются, система распадается. Вот и все волшебство — никакой мистики!
Интересно, как они это восприняли? Наверно, оба — негативно. Нинее я всю малину… пардон, а Михаила хоть и выручил, но колдовством, в его понимании.
М-да, вот и делай после этого добро людям… Ой, что это с ним?»
Отец Михаил не дошел до телеги, ноги у него подкосились, и он сел прямо на землю, сгорбившись и свесив голову. Мишка подбежал, перекинул безвольную руку монаха через плечо и попытался помочь ему встать, но сил не хватило, хотя был отец Михаил тощ и весил наверняка немного.
«Блин! Да когда же я вырасту! Ну не может двенадцатилетний пацан взрослого мужика кантовать, хоть и такого анахорета. А почему двенадцатилетний? Мне же в июне тринадцать исполнилось! Во дела закрутились, даже не вспомнил!»
Мишка вдруг почувствовал, что ему кто-то помогает, и действительно, под другую руку отца Михаила подсела Беляна Веденеевна. Вдвоем кое-как дотащили квелого священника до телеги, уложили, завернув в тулуп.
— Минька, ты в дом пойдешь или сразу поедешь?
«Ага, мадам, боитесь в одиночку к подружке возвращаться, еще возьмет да превратит, под горячую руку, в крысу или жабу. Хе-хе, вот они — темные суеверия, атеистическая пропаганда, ау, где ты, родимая? Но вы, мадам, однако, еще та штучка: если меня, так пороть, а как сама нашкодила, так за Миньку прятаться?»
— Пойду, вещи забрать надо, поблагодарить, попрощаться.
— А не боишься? — Сама Беляна, не скрываясь, трусила.
— Меня как раз в день именин до беспамятства выпороли, чего мне теперь бояться?
— Прямо в именины? — удивилась старостиха.
— Ага!
— За что ж тебя так?
— Как за что? Для вразумления!
— Да будет тебе, за что все-таки?
— А вот, как сейчас, за слабого вступился. Дураком был, дураком и остался, тогда выпороли, сейчас даже и не знаю, что Нинея придумает.
— Так, может, не пойдешь? — Беляна оглянулась на дом Нинеи, словно оттуда могли выстрелить.
— Сразу, сгоряча, не убила, теперь уже не убьет, а больше я ничего и не боюсь, — бодро заявил Мишка, демонстрируя уверенность, которой вовсе не испытывал.
— Как ты ее остановил-то?
— Самому бы знать!
— Ну что, пойдем? — Беляна снова оглянулась на жилье ведуньи. — Или подождем, пока остынет?
Тут неожиданно подал голос отец Михаил:
— Не ходи, вертеп дьявольский… душу погубишь…
— Я, отче, в этом вертепе дней двадцать, и — ничего, даже тебе вот помочь сумел.
— Господь помог, но не испытывай терпения Его… Ведьма зла сейчас…
Беляна влезла в разговор голосом сварливой тещи:
— Опомнился, Аника-воин, предупреждала я тебя!
— Гордыня обуяла… думал, справлюсь. Грешен я, прости, сестра, усомнился в словах твоих…
Отец Михаил зашелся в долгом кашле, на губах выступила кровь.
«Господи, неужели туберкулез? ЗДЕСЬ это — приговор».
— Беляна Веденеевна, — Мишка кивнул на священника, — он хоть ел сегодня?
— Постился перед подвигом, хотел чистым в бой вступить…
— У тебя с собой есть что-нибудь? Нинеиного он не возьмет.
— Есть, пойдем, я дам.
Нинея, задумавшись, сидела за столом, все такая же властная и надменная, но сквозь величие уже начали проступать привычные черты деревенской старухи.
— Красава, смотри, какая у нас бабушка красивая стала, — обратился Мишка к Красаве, — ты ее, наверно, такой и не видела никогда.
— Видела, видела! Только она скоро опять старой станет. Я, когда вырасту, стану ведуньей и сделаю так, стобы она всегда красивой оставалась!
— Вот и молодец, только на ведунью учиться долго надо.
— А меня бабуля выусит, я узе много умею!
— Очень хорошо. А теперь иди к малышам, мне с бабушкой переговорить надо.
— А я и оттуда услысу, если бабуля разресит, а если не захосет, то я и рядом нисего слысать не буду.
Мишка вышел на середину комнаты, снял шапку, низко поклонился.
— Благодарю тебя, Нинея Всеславна, за приют и ласку, за спасение от смерти, а наипаче — за науку и мудрость. Прости, если обидел невзначай, не держи зла, а хочешь — накажи. Я теперь на всю жизнь должник твой.
— Про должок напомню, может быть… Как жизнь сложится, там видно будет, а поблагодарить… — Нинея немного поколебалась, но продолжила: — А поблагодарить и я тебя должна. Вовремя ты сегодня встрял. Наглость, конечно, это. В другой бы раз я б тебя… но сегодня ты вовремя появился. Везунчик ты, любят тебя светлые боги.
— Прости, Нинея Всеславна, не понимаю, о чем речь.
— Да что тут понимать! Первый раз в жизни попробовала я науку тетки Яги испытать, пяток или десяток лет жизни себе прибавить, а у него и этого не оказалось. Чуть у нищего суму не отняла.
— Так он… баба Нинея!!! Как же так?
— А вот так! Он сюда умирать шел, знал, что не одолеет меня, а шел. Ни дружинников княжьих, ни других попов не привел… Хотел в бою погибнуть, как мужчине и должно.
— Можно ему помочь? Я знаю — ты не станешь, но я Юльку попрошу, тетку Настену. Можно что-нибудь сделать?
— Ты мои разговоры с подружкой твоей слышал? Про то, что лекарь частью своей жизни за выздоровление больного поплатиться может?
— Слышал.
— Так в этом хоть смысл есть — больного спасаешь. А этот… мертвым себя отдавал, все у христиан навыворот. — Нинея немного помолчала, потом продолжила: — Ты не бойся, он не сейчас умрет. Когда — не знаю, но осталось ему немного, и помочь нечем. Да и не примет он… гордый. А тебя благодарю за то, что не дал мне глупость совершить, о которой всю жизнь жалела бы. Но в другой раз… а может, и в другой раз тоже прощу. Люб ты мне. Глупый, нахальный мальчишка, но… люб, и все тут! Беляна! Не суетись, я им в дорогу поесть собрала, вон котомка лежит. Ступай, Мишаня, а то до темноты не доберешься, подойди-ка, наклонись — поцелую на прощанье.
Мишка склонил голову, Нинея коснулась его лба сухими горячими губами.
— Ну, ступай. А тебе, подружка, погостить у меня придется!
— Нинеюшка, да я и сама…
— Знаю, догадалась: есть у тебя ко мне дело, только что ж ты сюда попа-то приволокла?
— Да я же не сама…
Дальше Мишка уже не слышал, вышел во двор и обнаружил там Красаву.
— Мисяня, а сказку не досказес?
— Я же не насовсем уезжаю, буду вас навещать.
— А когда?
— Не знаю, но постараюсь поскорее.
Мишка зашагал к телеге, так и стоявшей возле подворья повесившегося Велимира, ощущая непонятно откуда взявшуюся уверенность, что не обманул Красаву. Сейчас он стремился домой, но почему-то твердо знал: очень скоро он начнет скучать по Нинее и ее малышам, найдет повод и приедет навестить. И еще одно он понял, покидая старухино подворье: здесь ему всегда будут рады.
