Глава 9. ДОЖДЬ

Вгрызаясь мотыгой в землю, я окучивала сул.

Солнце в зените. Жарко. Голова покрыта крестьянской косынкой.

Я одна. Обрабатываю хозяйское поле. На мне белая, без рукавов крестьянская туника из шерсти харта. Короткая, открывает ноги. Турнус обрезал подол. Мелина, его подруга, отобрала у меня та-тиру, сожгла ее, крича: «Непотребная девка! Непотребный балахон!» — и швырнула мне крестьянскую тунику — подлиннее, до колен. А Турнус, к ее недовольству, отхватил подол огромными ножницами — ему хотелось видеть мои ноги.

Я выпрямилась. Тыльной стороной ладони вытерла лоб. Ломило спину.

— Ты у меня научишься работать! — сказал он. Я стояла перед ним на коленях со связанными за спиной руками. На шее — веревка, другой ее конец обмотан вокруг сваи хижины.

С горечью вспоминала я то утро.

— Я ухожу в Ар с хозяином! — прощебетала, поворачиваясь ко мне, Марла. — Ну, кто теперь самая красивая?

— Ты, Марла, — ответила я.

— Прощай, рабыня! — И ее и след простыл. Привязанная за шею к свае, со стянутыми за спиной руками

я стою на коленях под хижиной Турнуса.

Рядом, у другой сваи, на коротких — до меня не дотянутся — поводках четыре красавицы самки слина. Кормленые, лоснящиеся. Новое приобретение моего хозяина.

Вокруг суетятся люди Клитуса Вителлиуса, то и дело появляется и он сам.

— Мне будет не хватать тебя, — шепнула, целуя меня, Этта. — Удачи тебе, рабыня.

— Удачи тебе, рабыня! — вторили ей Лена, Донна и Чанда, обнимая и целуя меня.

— И вам удачи, — отвечала я. Поодаль, глядя на меня, стояла Бусинка.

— А ты попрощаешься со своей сестрой-рабыней? — спросила я.

Она подошла, опустилась рядом на колени.

— Да. — В глазах ее стояли слезы. — Все мы рабыни. — Она обняла меня и поцеловала. Бусинка больше не леди Сабина. Теперь она тоже просто рабыня. — Удачи тебе, рабыня!

— Удачи тебе, рабыня, — пожелала ей я.

— На цепь! — гаркнул стражник.

Девушки торопливо построились. Я следила за ними глазами. Очутиться бы среди них!

Каждая знала свое место.

Никто ни на миг не замешкался. Не ровен час — высекут.

Первой встала Марла. До чего же красивые ноги! Девушки вытянули левые руки, чтобы охранник мог защелкнуть на запястьях железные кольца. Стояли, выпрямив спины, глядя прямо перед собой: порядок есть порядок. Равнялись по правой ноге Марлы. Каждая, кроме возглавляющей шеренгу Марлы, ставила правую ногу по одной линии с впереди стоящей. Иногда на земле прочерчивают линию, и каждая девушка ставит на нее правую ступню.

Клитус Вителлиус удостоил меня лишь одним беглым взглядом.

Охранник по имени Мирус, тот самый, белокурый, что был, на мой взгляд, симпатичнее всех в лагере Клитуса Вителлиуса, не считая его самого, снял с плеча цепь.

Девушки стояли прямо, вытянув левые руки в сторону, правые — вдоль тела, ладони на бедрах, составив пятки вместе, втянув животы, высоко подняв подбородки.

Первое кольцо надели на Марлу. Она улыбалась. Вот она уже на цепи. На запястье защелкнулся замок, и она, по-прежнему глядя прямо перед собой, опустила левую руку к бедру.

Следующей стояла красавица Лена. Устремив глаза вперед, она опустила схваченную железным кольцом левую руку.

Девушек водят на цепи по-разному. В зависимости от назначения по-разному могут быть устроены кандалы. Первые попавшиеся на рабынь не наденут — идущие вереницей невольницы и выглядеть должны привлекательно, и управляться с ними должно быть удобно. Чаще всего цепи надевают либо на левое запястье, либо на левую щиколотку, либо на шею. Для длительных переходов удобнее всего цепи, надевающиеся на левое запястье или на шею. Так сподручнее нести поклажу. Но у Клитуса Вителлиуса есть повозка, украденная из лагеря леди Сабины, так что нести тяжести его девушкам не придется. Иногда прикованные за щиколотку или за шею девушки несут груз на голове, придерживая правой рукой.

Но вот и Донна, и Чанда тоже на цепи, опустили к бедру левую руку.

Снова щелкнуло кольцо — нанизана еще одна драгоценная Бусинка, прелестная полуобнаженная рабыня.

Последней стояла Этта. Стражник взглянул на нее, глаза их встретились, он надел на нее цепь.

Почему Этта последняя на цепи? Я знаю, что означает этот взгляд. Стражнику хочется заполучить ее себе в рабыни. Она казалась испуганной. На мгновение он замер позади нее, и она, чуть откинувшись назад, припала головой к его плечу. Он отошел.

На лице Этты — след удара. Может, не ублажила как следует кого-то из воинов, а то и самого Клитуса Вителлиуса — вот и оказалась на цепи, да еще в самом хвосте. А может, оставляют напоследок, как самую красивую. Получается, что первая на цепи — красавица Марла, а последняя, как ни удивительно, еще красивее. А может, решили, что на пару дней, пока след от удара не заживет, Этта подурнела — вот и поставили в хвост. А может, просто освободилось кольцо — ведь меня оставляют в Табучьем Броде, и нечего ей теперь без привязи ходить. Просто пустое место заняли.

Случается, хозяева наказывают нас, ничего не объясняя. Пусть девушка гадает, в чем ее вина, — усерднее будет стараться угодить. А бывает, что никакой причины и нет. Мы в их полной власти!

На земле рядом со мною стояло две плошки: с водой и с какой-то кашицей.

Этту, последнюю, пристегнули к цепи.

— Встать свободно, рабыни! — разрешил стражник и ушел. Ко мне повернулась Марла.

— На мне цепи Клитуса Вителлиуса! — подняв скованное кольцом запястье, прокричала она. — А на тебе — ошейник из веревки.

— Да, госпожа, — ответила я.

Она отвернулась.

Мужчины запрягали в повозку босков.

Рядом, разглядывая меня, остановились двое крестьянских парней. Я, облаченная в та-тиру, со связанными за спиной руками, стояла на коленях на привязи у сваи под хижиной Турнуса.

— Здравствуй, рабыня! — обратился ко мне один из них.

— Здравствуйте, хозяева! Отвернулись, ухмыляясь, и пошли дальше.

, Первая пара косматых мощных босков с блестящими рогами уже впряжена в повозку.

Клитус Вителлиус разговаривает с Турнусом.

— Утром я, и мои люди, и все девушки уйдем из Табучьего Брода. А ты останешься. Я подарю тебя Турнусу, — сказал он мне ночью.

В ужасе вскрикнув: «Хозяин!», я забилась от горя в его руках. А он — он, сунув мне в рот кляп, связал мне за спиной руки и, голую, спотыкающуюся, вытащил из мехов. Нашарил в темноте колодки — пару соединенных железным шарниром массивных продолговатых деревянных чурбанов дюйма по четыре толщиной, опрокинул меня на спину и встал надо мной с открытыми колодками в руках. Лежа навзничь со связанными за спиной руками, я пыталась сесть. Изо рта торчит кляп. Бешено уставилась на него. Глаза наши встретились. И тогда он овладел мною — торопливо, грубо, и вновь не смогла я устоять, и вновь, сама того не желая, забилась в его руках в блаженной рабской судороге. Он презрительно расхохотался. Потом, присев около, надел на мои щиколотки увесистые колодки, накинул, соединяя их, на скобу накладку, продел в скобу просверленный колышек и закрепил завязками. Колодки замкнуты. Будь у меня свободны руки, он замкнул бы колодки на висячий замок. А со связанными руками и колышка достаточно — не убегу. Стреножена. Я со стоном извивалась в грязи. Будто все внутренности наружу вытряхнули! В отчаянии я принялась созерцать звезды.

А Клитус Вителлиус вернулся к своим мехам — спать.

Вгрызаясь мотыгой в землю, я окучивала сул.

Нещадно палило солнце.

На шее — веревка. Руки покрылись волдырями. Держать мотыгу больно. Ломит спину. Каждый мускул терзает боль.

Броситься бы ничком на землю, поплакать! Но надо мотыжить сул.

— Ты у меня научишься работать! — бросил мне Турнус. Да, работать я научилась. И научилась страдать. Быть рабыней крестьянина нелегко.

Тяжела рабская доля.

Вспомнилось, как уходил Клитус Вителлиус. Не оглянулся. Так хотелось крикнуть ему вслед, но я не смела. Боялась кнута.

Быть рабыней крестьянина нелегко. Тяжела рабская доля.

Как обжег кнут ноги выше колен, когда Мелина вела меня в конуру рабынь!

— Будешь мечтать о тунике подлиннее, рабыня, уж я тебя заставлю! — шипела она.

Она протолкнула меня в дверцу, и я свалилась вниз — застеленный соломой пол на несколько футов утоплен в землю. Конура представляла собой клетку — опрокинутую набок и вкопанную в землю обычную решетчатую клетку для слинов. В нормальном положении высота ее была бы около четырех футов, ширина — шесть, длина — двенадцать. Опрокинув набок, ее превратили в человеческое жилище шести футов высотой и площадью двенадцать на четыре. Вход оказался сверху. От дверцы к полу вела деревянная лесенка со ступеньками-перекладинами. Конура утоплена в землю на четыре с половиной фута. Решетчатый пол покрыт досками, сверху набросана солома. Между досками проемы шириной в пару дюймов — чтобы не скапливались нечистоты. Крыша тоже сложена из закрепленных поверх решетки пригнанных вплотную досок. Обшита обрезками досок и решетчатая дверца. Ночью на крышу набрасывают непромокаемую ткань. Стоя на полу во весь рост, можно выглянуть наружу — плечи достают как раз до поверхности земли.

Я свалилась на пол.

Лязгнул металл, заскрипело дерево — над головой захлопнулась обшитая досками тяжелая решетчатая дверца. Зазвенела цепь — на щеколды навешивали два увесистых замка.

Заперта.

— На колени! — услышала я голос.

Я упала на колени. Кроме меня в клетке было четыре девушки.

— В позу наслаждения! — скомандовали мне. Я подчинилась.

— Посмотрим-ка твое клеймо.

Я повернулась, подняла подол туники.

— Дина. А известно тебе, что Дина — рабыня из рабынь?

— Нет, — призналась я. — Неизвестно.

— Тебе не разрешали прикрыть клеймо! — выпалила одна из девушек.

Я отдернула руку. По-прежнему стоя на коленях, повернулась к ним, лицом к лицу. Девушки сидели на соломе.

— Ты была рабыней для любовных утех? — с любопытством спросила другая.

— Да.

Они рассмеялись.

— А здесь станешь рабочей лошадкой, — сообщила она.

— До седьмого пота будешь вкалывать, — добавила ее подруга.

Ну, хватит! Я выпрямила спину. Оценивающе оглядела их, одну за другой. Есть вещи, неразличимые для мужчины, но для женщины очевидные. То, о чем вслух не говорится, едва уловимые нюансы. Я улыбнулась. Да они просто злятся!

— Может быть, мне не придется работать так много, как вы думаете, — проронила я.

Я красивее их, а значит — выше.

— Нахалка! Вот бесстыжая! — заголосили они. Я пожала плечами.

— Думаешь, ты красивее нас? — Да.

— Думаешь, лучше ублажишь хозяина?

— Да. Я красивее. Это ясно.

— Ах ты тварь! — Они просто исходили злобой.

— Будешь работать, спины не разгибая! — посулила одна.

— Вот увидишь! — вторила ей другая.

— У вас есть гребень? Мне нужно волосы расчесать, — спросила я.

— Не нарушай позы! — предупредила Ремешок — самая сильная из них, рослая, длиннорукая, веснушчатая.

— Ладно, — согласилась я.

— Тебе так идет, — снизошла широкоплечая рыжеволосая рабыня по прозвищу Верров Хвост.

— Спасибо.

Жить с ними в одной клетке не хотелось. От них так и веяло враждебностью. К тому же они, уж конечно, поняли, что мне до них и дела нет. А ведь мы заперты в одной клетке.

— Наверняка скоро станешь любимой рабыней хозяина, — предположила темноволосая плосколицая Турнепс.

— Может быть, — отбросив назад волосы, согласилась я.

— Сейчас любимая — Редис. — Ремешок указала на сидящую слева от нее блондинку с тонкими щиколотками. Та самая, по сердцебиению которой отсчитывали время до начала погони вчера вечером. Прошлую ночь она провела с воином Клитуса Вителлиуса. Как она прижималась к нему, когда он, отсчитывая время, положил ей на грудь ладонь! Мне-то множество раз довелось побывать в руках таких мужчин. Это вам не крестьяне.

— Я была рабыней воина! — провозгласила я.

— Ты очень красивая, — сказала Редис. Пожалуй, она не такая уж противная.

— Наверно, в мехах никуда не годишься, — скривилась Ремешок. — Вот он от тебя и избавился.

— Нет! — закричала я.

— Никуда не годишься! — потешалась Ремешок.

— А почему же он тебя подарил? — спросила Верров Хвост.

— Не знаю.

— Никуда не годишься! — тыкала в меня пальцем Ремешок.

— У нас в деревне мехов негусто, — хохотала Турнепс. — Вот поглядим, какова ты на соломе!

— Если так себе, — вступила Верров Хвост, — скоро узнаем. Турнус всем скажет, хороша ты или нет.

— Хороша, — отрезала я.

— Так почему же твой хозяин подарил тебя? — не отставала Турнепс.

— Для забавы, — призналась я. — Он — Клитус Вителлиус, предводитель воинов. У него множество девушек куда красивее меня. Заставил меня безнадежно влюбиться, а потом, для забавы, взял и бросил. Поиграл со мной. Просто из интереса. И, одержав безоговорочную победу, избавился, отшвырнул прочь, подарил.

— Ты его правда любила? — спросила Редис.

— Да.

— Ну ты и рабыня! — Ремешок давилась от смеха.

— Он заставил меня полюбить его! — твердила я, прекрасно понимая, чтр не заставь он меня — все равно бы любила. Будь я свдбодной женщиной, будь у меня выбор — все равно бы любила. Но выбора у меня не было. Я — рабыня. Он подавил всякое сопротивление, заставил полюбить себя, не спросив моего согласия. Выбирать мне и не пришлось. Я мечтала преклонить перед ним колени по собственной воле, но он сделал меня рабыней, силой заставил пасть к его ногам.

— Если ты любишь своего хозяина — ты сумасшедшая, — вынесла вердикт Ремешок.

— Я люблю своего хозяина, — проронила Редис.

Ремешок повернулась и с криком: «Рабыня!» — отвесила ей такую оплеуху, что та отлетела к стене.

— Я люблю хозяина, ничего не могу с собой поделать! — повторила Редис.

Ремешок глянула на меня через плечо.

— Позы не нарушать! Я и не нарушала.

— А ты что, не рабыня? — напустилась я на нее.

Ремешок встала. Высокая! Крупная, ширококостная, по сравнению с нами — просто могучая. Хотя, конечно, рядом с мужчиной — тростинка. Встала во весь рост, одетая, как и положено рабыне, в короткую тунику из шерсти харта. Как и у нас всех, у нее это единственная одежда. Вцепилась в охватывающую шею веревку.

— Да, — ответила она. — Меня могут высечь, продать, убить. Могут подарить кому угодно. Могут заковать в цепи. Могут жечь каленым железом. Могут делать со мной что хотят. — Она устремила взгляд сквозь решетку, туда, наружу. — Я должна преклонять перед ними колени. Должна быть послушной. Делать что скажут. Да. — Опустив глаза, она взглянула на меня. — Да. Я — рабыня.

— Все мы рабыни, — подала голос Редис.

— Не хочу быть женщиной! — сотрясая решетку, прижимаясь лицом к железным прутьям, закричала в слезах Ремешок.

— Ты плачешь, как женщина, — заметила я. Она обернулась.

— Когда-то, — начала я, — и я не хотела быть женщиной. А потом встретила мужчин, какие мне и во сне не снились. И поняла: быть женщиной — это счастье. Ни за что не хотела бы быть никем другим. Пусть из-за того, что я женщина, я оказалась во власти мужчин — все равно дорожу своей женственностью. Среди таких мужчин я свою женственность ни на что на свете не променяю. У каждой девушки есть хозяин. Просто ты, Ремешок, еще не встретила своего.

Стоя у решетки, она злобно глядела на меня.

— Есть мужчины, — продолжала я, — которым ты почла бы за счастье зубами развязать ремни сандалий.

— Если бы Турнус хоть взглянул на меня, — заговорила она, — я на животе проползла бы десять пасангов, чтобы слизать пыль с его ног.

— Значит, Турнус — твой хозяин.

— Да. Турнус — мой хозяин.

— Как тебя зовут? — спросила Редис.

— У тебя есть имя? — спросил незадолго до этого Турнус.

— Мой бывший хозяин, Клитус Вителлиус из Ара, — ответила я, — называл меня Дина.

— Для него ты так мало значила? — удивился Турнус.

— Да, хозяин.

— Хорошее имя. Только уж слишком обычное.

— Да, хозяин.

— Нарекаю тебя Дина! — объявил он. Точно животному кличку дал. — Кто ты?

— Дина, хозяин…

— Как тебя зовут? — спросила Редис. Я улыбнулась.

— Дина.

— Многих девушек с таким клеймом зовут Динами, — заметила Турнепс.

— Я слышала, — сказала я.

— Хорошее имя, — похвалила Верров Хвост.

— Спасибо.

— Приятно, наверно, носить женское имя, — позавидовала Турнепс.

Я не ответила.

— Я — Редис, — сказала Редис.

— Я — Турнепс, — сказала Турнепс.

— Я — Верров Хвост, — сказала Верров Хвост. Ремешок взглянула на меня.

— Я — Ремешок.

— Тал, — поприветствовала я их.

— Тал, — дружно ответили они.

— Ты главная в клетке? — спросила я Ремешка. — Да.

— Бить меня нет необходимости. Я подчинюсь.

— Все мы женщины. Все мы рабыни, — вздохнула Ремешок.

— И над всеми нами — плетка, — добавила Турнепс.

— Меня били плеткой по рукам, — рассказала я, — но не секли ни разу.

— А давно ты в рабстве? — спросила Редис.

— Нет.

— Для свободной ты слишком красива, — заметила Турнепс.

— Я жила далеко отсюда.

— Судя по акценту, ты из варваров, — предположила Ремешок.

— Да.

— Где ты жила? — поинтересовалась Верров Хвост.

— Эта местность называется Земля.

— Никогда не слышала, — удивилась Турнепс.

— Где-нибудь на севере? — принялась допытываться Редис.

— Далеко, — ответила я. — Не надо об этом.

Как могла я говорить с ними о Земле? Чтобы сочли сумасшедшей или лгуньей? Разве поверят они, что существует мир, где мужчины состязаются, выкрикивая политические лозунги, презрев свое главенство, радостно спеша превратить себя в евнухов? Что кому-нибудь, кроме лесбиянок и мужчин, мужчинами, по существу, не являющихся, захочется жить в таком мире? Истина далеко не всегда соответствует политической целесообразности.

— У варваров так скучно, — протянула Турнепс. — Ты никогда не была в Аре?

— Нет.

— Меня однажды продавали в Аре, — похвастала она. — Чудесный город.

— Приятно слышать.

Еще бы — ведь Клитус Вителлиус из Ара.

— Странно, что тебя никогда не секли, — размышляла Турнепс. Я пожала плечами.

— Наверно, ты слишком красивая.

— По-моему, секут только уродок, — заявила Верров Хвост.

— Точно, — подтвердила Редис.

— Мне кажется, — возразила я, — красива девушка или нет, нужно будет — хозяин ее высечет.

Странно, что сказала об этом я, земная женщина. А действительно, если надо высечь — почему же не высечь, тем более если у девушки хозяин — горианец?

— Дина права, — кивнула Редис.

— Нас секут, — подтвердила Ремешок, — когда им нравится.

— Да! — хлопнув себя по бедрам, рассмеялась Редис. — Вот звери! Сделала ли что-нибудь, нет ли, все равно: хочется им — становись под плетку!

— Мужчины — хозяева, — отчеканила Турнепс. — Что хотят, то с нами и делают.

— Мы в деревне, Дина, — напомнила Верров Хвост. — Но останешься здесь надолго — узнаешь, что такое плетка.

Я содрогнулась.

— Меня толком и не били, — пролепетала я.

Этта никогда не пускала в ход плетку, хотя, как главная рабыня в лагере, имела право. Дважды — по спине и по ногам, — подгоняя к конуре, меня хлестнула Мелина, подруга Турнуса, моего нового хозяина. Невероятное унижение! Так как же вынести, когда тебя секут по-настоящему? Что чувствуешь, когда твое тело обжигает плеть?

— Ремешок, а это больно? — спросила я.

— Да, — ответила она.

— Очень больно?

— Да.

— Ты сильная, Ремешок. Ты боишься плетки?

— Да.

— Очень боишься?

— Да, — ответила она. — Я очень боюсь плетки.

Меня затрясло. Если даже великанша Ремешок боится, то что же говорить обо мне?

— Пора спать, — объявила Редис.

Мы улеглись на солому и вскоре уснули. Раз я проснулась в холодном поту. Странный сон. Обнаженная, в стальном ошейнике, стою я на коленях на гладких плитах в прекрасной комнате, точно во дворце. Передо мной — низенький столик. На нем нитки и бусинки в чашечках, рабские бусинки — красные, желтые, пурпурные — самых разных цветов. Я откуда-то знаю, что должна нанизать бусы. Перед моими глазами — плеть.

— Что это? — спрашивает голос.

— Плеть, хозяин, — отвечаю я.

— А кто ты?

— Рабыня, хозяин.

— Повинуешься?

— Да, хозяин.

И тут плеть резко опускают к моему лицу, прижимают к губам. Больно. Я чувствую рукоятку зубами.

— Целуй плеть, рабыня! — раздается голос. Я целую плеть.

— Кто приказывает мне? — спрашиваю я. Будто я должна об этом спросить. Хотя таких вопросов рабыни обычно не задают. Это может быть сочтено за непозволительную дерзость. Но меня не хватают за руки, не швыряют на пол, не секут.

— Тебе приказывает Белизариус, рабыня, — слышу я в ответ. И етвет этот кажется странно уместным, как бы единственно возможным. Хотя никакого Белизариуса я не знаю.

— Каков приказ Белизариуса, хозяина рабыни? — снова спрашиваю я.

— Он прост, — гремит голос.

— Да, хозяин.

— Нанижи бусы, рабыня!

— Да, хозяин, — отвечаю я. Руки мои тянутся к нитям и бусинкам… и тут я проснулась.

Непонятный сон. Я ощупала пол. Никаких гладких плит. Дерево, солома, железные прутья. Под ними — утоптанная земля. Сна как не бывало. Лежу, таращусь на доски и решетки. Полнолуние. Я встала на солому. Ни в каком я не во дворце. Я в клетке в Табучьем Броде. Я подошла к решетке, держась за прутья, выглянула наружу поверх плотно спрессованной земляной стены. В нескольких дюймах над головой — крыша клетки. Руки вцепились в решетку. Когда-то меня звали Джуди Торнтон. Я в клетке! У меня вырвался испуганный возглас. Ухмыляясь, на меня смотрел Брен Лурт. Девушки беспокойно заворочались, но не проснулись. Отпрянув от решетки, я легла на солому. Он все смотрел на меня. Я попыталась натянуть на ноги коротенькую тунику.

— Я буду первым в Табучьем Броде, — прошептал Брен Лурт. — И когда я стану первым, Мелина отдаст тебя мне.

И скользнул в темноту.

Подтянув колени к подбородку, я, дрожа, съежилась на соломе.

Я рыхлила сухую землю вокруг корней сула.

Вот уже двадцать дней я в Табучьем Броде.

Рукоять мотыги длиной футов шесть. Наконечник железный, тяжелый, шириной по режущему краю около шести дюймов, к рукоятке сужается до четырех. Рукоять вставляется в округлый паз. Чтобы крепче держалась, туда же вгоняют клин для уплотнения.

Слишком громоздкое для меня орудие. Никудышная из меня крестьянская рабыня.

Трудно выразить словами, как тягостно, особенно для такой хрупкой девушки, как я, деревенское рабство.

Я выпрямилась, расправила плечи. Ломило спину. Поднеся ладонь козырьком к глазам, глянула вдаль.

По дороге из Табучьего Брода, согнувшись, волоча за две ручки тележку, брел Туп Поварешечник, бродячий торговец.

Я посмотрела на свои руки. Ободранные, грязные, покрыты мозолями. Просунув палец под веревочный ошейник, чуточку оттянула его от шеи, вытирая пот и грязь. Веревка царапала шею, но снять ее нельзя. Как-никак символ рабства.

День здесь начинается рано. Мелина отпирает замки на нашей клетке еще до рассвета.

Выбравшись наверх, мы встаем перед ней на колени, преклоняя к ее ногам головы. А она держит наготове плеть. Она — наша хозяйка.

Мы должны подоить верров, собрать яйца вуло, напоить слинов и задать им корма и вычистить их клетки.

Но вот утро в разгаре — мы возвращаемся к хижине Турнуса. Там, под хижиной, для нас выставляют миски с кашей — пищей рабов. Кашу надо съесть, миски дочиста вылизать. Едим мы стоя на коленях или лежа на животе, руками еды не касаясь — так положено крестьянским рабыням.

После еды начинается настоящая работа. Натаскать воды, принести дров, обработать поля. Дел в селе много, самых разных — конца-края им нет. И основная их тяжесть ложится на рабынь. Работай — или умри. Иногда в поле нас подстерегают местные парни. Связывают, насилуют. Никому до этого и дела нет: мы — рабыни.

Каждая косточка ноет.

Дней десять назад Турнус пахал на мне. Бесков он не держит. Рабыни дешевле.

Тогда я впервые отведала плетки.

Вместе с другими девушками меня впрягли в плуг, и, обнаженные, понукаемые хозяйской плетью, мы, обливаясь потом, потащились по борозде. Склонившись вперед, медленно продвигались мы, зарываясь ногами в землю. Тяжелая сбруя впивалась в кожу. И вот потихоньку погрузился в землю огромный лемех, отваливая в сторону увесистые пласты почвы. Всего несколько ярдов — и, кажется, я сейчас лягу и умру. Кто заметит, если я буду тянуть не в полную силу? Вот тут-то впервые на мою спину и опустилась плетка. Не грозная плетка-пяти-хвостка, предназначенная для сурового наказания провинившихся рабынь, а легкий, в одну плеть, хлыстик, чуть больше мягкого кожаного — им лишь слегка подхлестывают впряженную в плуг скотину, чтоб пошевеливалась. Но спину мою он ужалил, точно ядовитая змея, точно винтовочный выстрел. Я и не представляла, что это так больно. Плеткой меня били впервые.

— А ну, Дина, тяни сильнее! — прикрикнул Турнус.

— Да, хозяин! — И я впряглась что было сил. Он не рассердился. Спина болела, точно огрели раскаленным прутом.

Ну и боль! Какова же тогда настоящая рабская плетка? А ведь под нее можно угодить за любую малость — даже и не поймешь, чем разгневала хозяина. А могут высечь и вовсе без причины — просто потому, что так хозяину угодно. Девушка, что некогда звалась Джуди Торнтон, впервые отведала плетки. Я горестно застонала. Теперь рабство виделось мне в новом свете. Что ж, буду неукоснительно выполнять все, что требуется.

Но не прошло и часа, как я рухнула без сознания в борозду.

Смутно помню, как сзади на шею легла рука Турнуса и голос Ремешка проговорил: «Не убивай ее, Турнус. Разве не видишь — она просто хорошенькая рабыня, ее дело — ублажать мужчин, а не тянуть в поле лямку».

— Мы и без нее все вспашем, — вступилась за меня Турнепс.

— Сколько раз пахали, — поддакнула Редис.

— Не ломай ей шею, хозяин, — взмолилась Верров Хвост. Турнус убрал руку.

Помню, он связал мне за спиной руки, крепко стянул лодыжки и оставил меня в поле. Я снова потеряла сознание. Вечером Турнус притащил меня в село на плече и швырнул среди свай своей хижины.

— В чем дело? — спросила Мелина.

— Больно хилая, — ответил Турнус.

— Я сама убью ее. — Из-под груботканой одежды она вытащила короткий нож. Я, нагая, связанная, приподнялась на локте у ног Мелины и с ужасом уставилась на нее. Держа нож наготове, она приближалась.

— Пожалуйста, не надо, госпожа! — зарыдала я.

— Иди в дом, женщина, — зло бросил Турнус.

— Тряпка ты, Турнус, — выпалила Мелина. Но нож убрала и выпрямилась. — Зря я за тобой пошла!

Он молча смотрел на нее.

— Могла бы стать спутницей предводителя касты целого округа, — шипела она. — А вместо этого я — подруга деревенского предводителя. Могла бы в округе первой быть. От тебя слинами воняет и твоими девками.

Надо же, тут рабыни стоят — и такие слова!

— Тряпка ты и дурак, Турнус! — не унималась она. — Презираю тебя!

— Иди в дом, женщина, — повторил он.

Сердито отвернувшись, Мелина стала карабкаться по лесенке в хижину. На последней ступеньке снова взглянула на него.

— Недолго тебе владычествовать в Табучьем Броде, Турнус! — И исчезла в хижине.

— Развяжите Дину, — приказал Турнус, — и отнесите в клетку.

— Да, хозяин, — ответили девушки.

— Бедняжка Дина, — проронил, глядя на меня, Турнус, когда с меня сняли веревки. — Никудышная ты скотинка. — И, ухмыльнувшись, пошел прочь.

Я с яростью вонзила мотыгу в землю. Конечно, скотина я никудышная! И не моя вина, что я не рабочая скотина, как многие деревенские девахи. Марла, Чанда, Донна, Бусинка — все они на моем месте оказались бы ничуть не лучше! Да и Лена или Этта не намного меня бы превзошли! Посмотрела бы я, как Марла тащит плуг! Ничего бы у нее не вышло! Я с яростью вонзила в землю мотыгу. Я здорова, жизнь во мне так и кипит, но я не сильная, не могучая. Ну что я могу сделать! Я маленькая, хрупкая, слабая. В этом нет моей вины. Может, я и красивая, но что проку в красоте, когда за твоей спиной плуг и хозяин поднял плетку? Турнус разочарован моей слабостью.

С бешенством ковыряла я землю мотыгой. Мне даже воду в поле тяжело таскать — моим ли плечам сражаться с огромным деревянным коромыслом и подвешенными к нему ведрами? Случалось, я падала, и вода проливалась. К тому же я медлительна. Иногда подруги-рабыни брали на себя то, что тяжелее из моей работы, а я делала за них что попроще. Но меня это удручало — им же тоже трудно. Хотелось делать свою работу самой. Просто я слаба — потому и не гожусь в крестьянские рабыни.

Временами, работая в поле, я вскипала от ненависти. Кли-тус Вителлиус! Вот кто бросил меня здесь, в деревне! Покорил, заставил полюбить себя всем сердцем, каждой клеточкой тела, а потом шутки ради подарил крестьянину. Знал ведь, что я за девушка — тонкая, чувствительная, хрупкая, красивая землянка, и все же, забавляясь, обрек на тяжкое, горькое деревенское рабство, подарил Турнусу. Я обрушила мотыгу на сул. Ненавижу! Ненавижу Клитуса Вителлиуса!

Снова*я взглянула на дорогу. Тележка бродячего торговца Тупа Шварешечника теперь едва виднелась на пыльном проселке: Он брел к тракту — широкой, мощенной булыжником дороге, ведущей в Ар.

Хотя сестры-рабыни были ко мне добры, кроме них, в деревне на меня почти никто не обращал внимания.

Слабая, хрупкая, для крестьянской работы я не гожусь.

Ненавижу крестьян! Ну и идиоты! Не могли найти лучшего применения красавице рабыне, как запрячь ее в плуг!

— Деревня не для тебя, Дина, — сказал мне как-то Турнус. — Ты городская рабыня. Твое место у ног мужчины, в его покоях, в цепях и ошейнике. Тебе бы ластиться к нему и довольно мурлыкать, как самка слина.

— Возможно, — ответила я.

— Я ластилась бы и мурлыкала у ног Турнуса, — призналась могучая Ремешок. Мы расхохотались. Но она не шутила. Странно: такая крепкая, мощная — и жаждет мужского владычества. Да нет, ведь и она тоже женщина!

На тяжелую работу сил у меня не хватало, и поэтому Турнус часто брал меня с собой к слинам — помогать ухаживать за животными. Кое-кого из них я уже знала. Но в общем-то их боялась, и они, чувствуя это, питали ко мне какую-то необычную для этих животных злобу.

— Ты что, совсем ни на что не годна? — набросился как-то на меня Турнус на площадке для дрессировки слинов. Я опасливо отступила подальше. Под палящим солнцем песок раскалился. Дождя не было уже несколько дней. Са-тарне грозила засуха.

— Ни на что не годна! — Турнус раздраженно тряхнул меня за плечи.

Я вздрогнула под его руками.

— Что такое? — спросил он.

Я стыдливо отвела глаза:

— Прости меня, хозяин. Но уже столько дней меня не касался мужчина. А я — рабыня.

— А, — понимающе протянул он.

Я подняла глаза. Взглянула ему в лицо. Просто великан!

— Может быть, хозяин соблаговолит переспать со своей рабыней?

— Рабыня просит овладеть ею? Взять ее, как берут рабынь?

— Да, хозяин! — вцепившись в него, теряя над собой власть, закричала я. — Да! Да!

Он опрокинул меня на песок, задрал тунику до груди. Я лежала у подножия клетки для рабынь. Он схватил меня, я дотянулась до решетки клетки и закричала, сжав решетку руками. Он обладал мною, а я билась в судорогах от наслаждения. Раз, увидев глядящую из-за бревенчатой стены Медину, я испуганно вскрикнула:

— Там Медина, хозяин!

Он рассмеялся:

— Я делаю со своими рабынями что хочу. Пусть смотрит, если нравится. Пусть у рабыни поучится, как себя вести.

Но Мелина, вне себя от злости, ушла. А я вновь отдалась ему, с благодарным стоном наслаждалась его ласками. Снизошел! Соизволил коснуться меня! Потом, позже, я, постанывая, встала на колени.

— Спасибо, хозяин, — целуя его ноги, проговорила я.

Он рассмеялся, поднял меня, взглянул мне в глаза, а потом, забавляясь, швырнул к своим ногам. Лежа на песке, я смотрела на него снизу вверх.

— Как я погляжу, Дина, — посмеиваясь, заключил он, — на что-то ты все же годна.

— Спасибо, хозяин, — робко ответила я.

День клонился к закату.

Тележка Тупа почти исчезла вдали, только пыль от ее колес еще неслась вслед.

Сегодня утром он оценивал, сколько я стою.

Сегодня утром я сделала открытие: я — шлюха. Но наверно, любая рабыня должна быть немного шлюхой, притом превосходной.

Он не спал со мной, но, когда он меня оценивал, я изо всех сил старалась ему понравиться.

Вот бы встретиться с ним еще!

А началось это так.

— Останься, Дина, — велела мне Мелина, подруга Турнуса. Остальные девушки пошли за водой. Ушел и Турнус — отправился в соседнюю деревню покупать птиц вуло. Вернется не скоро.

Мелину я боялась. Она — хозяйка. Хотела убить меня, когда у меня не хватило сил пахать. Видела меня в объятиях Турнуса. Однако в последнее время особенной враждебности ко мне не проявляла. Я думаю, для нее не секрет, что Турнус спит со всеми своими рабынями. Куда чаще меня в его объятиях оказывается Редис. Мелина наверняка это знает. Одну только Ремешок он насилует редко.

— Да, госпожа, — предчувствуя дурное, пролепетала я.

Мелина меня недолюбливает — это ясно. Но вряд ли ненавидит сильнее, чем остальных рабынь. Любимая рабыня Турнуса — не я, это всем известно. Он предпочитает женщин крупных, широкобедрых, грудастых — когда-то, до того как расплылась, растолстела, наверно, такой была и Меяина.

— Пойди-ка сюда, птичка, — стоя под хижиной, в тени между сваями, Мелина поманила меня пальцем. Я повиновалась. Она — свободная. Я — рабыня. Опустив голову, я почтительно встала перед ней на колени. '

— Сними тунику, Дина!

— Да, госпожа. — Стянув через голову коротенькую тунику, я осталась нагишом.

— Подойди к свае и встань на колени к ней лицом. Я так и сделала.

— Ближе. Колени по разные стороны сваи. Прислонись к ней животом.

— Да, госпожа.

— Нравится тебе наш поселок?

— О, да, госпожа!

— Протяни руки по обе стороны столба. Ладони вверх. Скрести запястья.

Я послушно выполнила приказ.

— Ты счастлива здесь?

— О, да, госпожа!

— Хотела бы ты уйти из нашего поселка?

— О нет, госпожа! — заверила я. А потом поспешно добавила: — Если только госпоже не будет так угодно.

Вытащив из складок одежды обрывок веревки, Мелина крепко связала мне запястья по ту сторону сваи.

— Хорошо держит? — спросила она меня.

— Да, госпожа.

Отступила на шаг, оглядела меня и скрылась в хижине. Вскоре вернулась с мотком веревки в руках. Привязала ее конец к моему веревочному ошейнику, отмотала примерно фут и закрепила привязь на столбе, на уровне моей шеи. Остаток веревки свисал со столба на землю.

Я не сводила с нее глаз.

— Ты красивая, — проговорила она. Привязанная веревкой за шею, встать я не могла.

— Очень красивая.

— Спасибо, госпожа.

Я — ее пленница. Голая, стою на коленях, крепко привязанная к столбу.

— В поселок, — сообщила она, — приехал торговец. Знаю. Туп Поварешечник. Редис мне рассказала. Я видела, как он пришел, волоча за собой ручную тележку с длинными ручками, на двух огромных колесах. Внутри тележки — множество полочек, ящичков, в них — всевозможные дешевые товары, а еще — колышки и петли, на которых подвешена всякая утварь, кастрюли, инструменты. По краям повозки — тоже ящички, в них тьма-тьмущая всякой всячины: нитки, ткани, ножницы, наперстки, пуговицы, заплаты, а еще — гребешки, сладости, травы, специи, соль в пакетиках, целебные снадобья. Чего только не было в этой удивительной тележке!

— Я приглашу его взглянуть на тебя, — сказала Мелина.

У меня екнуло сердце. Пока Турнуса нет в поселке, Мелина продаст меня!

— Уж постарайся ему понравиться, сучка, — предупредила она, — а то до конца дней твоих буду сечь!

— Постараюсь, госпожа! — обещала я. Еще как постараюсь! Когда еще выпадет возможность вырваться отсюда? Да я бы все на свете сделала, лишь бы избежать тягот деревенского рабства. Понравиться ему? Понравлюсь! Вот увидит — буду сама покорность, сама чувственность! Вдруг стало страшно. Что он за человек? Мужчины по-разному воспринимают женские уловки. Знать бы наверняка, чего ему хочется! Нет, не угадать. Безнадежно. Ну и шлюха же ты, сказала я себе. Подергала связанные руки. Откуда мне знать, какие женщины ему нравятся? Робкие, скромные — швырнул к своим ногам и изгаляйся? Или похотливые, что так и норовят пустить в ход язык? А может, дерзкие, непокорные, может, ему нравится их укрощать? А что, если он питает слабость к холодным, надменным, презрительным красавицам, что в мгновение ока превращаются в отчаянно корчащихся, жалобно стонущих от мужского прикосновения рабынь? Не знаю. Знаю одно: я должна показаться ему красивой, физически привлекательной. Тут Мелина все предусмотрела. Ума ей не занимать, да и практической сметки — тоже. Девушка красивее всего нагая, в ошейнике или на цепи. Вот она и поставила меня на колени, в позу покорности, и связала. И теперь я стою прижавшись животом к столбу, обхватив его руками, широко расставив колени. Взглянув на стоящую в такой позе женщину, мужчина не сможет, пусть подсознательно, не почувствовать ее открытости, уязвимости, не сможет не ощутить себя ее властелином, могучим и неотразимым. Все продумала, до мелочей: связанные ладони, руки, будто в объятиях охватившие столб, свисающая с шеи длинная веревка — связывай рабыне руки за спиной и веди ее, точно самку табука, куда душе угодно. Можно к тележке привязать — и босая, обнаженная, я побреду за ней, взметая дорожную пыль. Да, ума Мелине не занимать.

— Вот она! — раздался ее голос.

Испуганно вздрогнув, я вцепилась в столб. Помимо моей воли бессознательное это движение получилось на удивление грациозным. Да ведь, наверно, этого и добивалась Мелина, неожиданно гаркнув у меня над ухом! Показать мужчине во всей красе прелестную, испуганную, связанную рабыню. Я вздрогнула так естественно! А Мелине того и надо.

Как вести себя с ним? Не знаю. Что ж, буду просто рабыней в Богом забытой деревушке, связанной земной девушкой, чью привлекательность пришел оценить мужчина. А кто же я еще? Прекрасная варварка, совсем чужая, с далекой, не похожей на Гор планеты, ко встрече с этим миром совершенно не готовая. Может, горианским мужчинам интересно укрощать и приручать таких? Из землянок, рассказывала Этта, получаются превосходные рабыни. Наверно, так оно и есть.

— Как живешь, птенчик? — спросил торговец.

— Хорошо, хозяин, — ответила я.

— Варварка, — заключил он.

— О? — притворно удивилась Мелина. А ведь прекрасно знает, что я варварка!

— Открой рот, — приказал он.

Я открыла рот.

— Видишь? — Сунув пальцы мне в рот, он раскрыл его шире. — В последнем зубе, наверху слева — кусочек металла.

— Это врачи делают, — сказала Мелина.

— Ты из местности, что называют Землей?

— Да, хозяин.

— Вот видишь? — это он Мелине.

— Умная рабыня, — похвалила Мелина. Не высекли бы!

— Я Тупеллиус Миллиус Лактантиус из рода Лактантиусов, торговцев из Ара, — проговорил он, обращаясь ко мне. — Но настали тяжелые времена, и хоть мне и было тогда всего восемь, пришлось бродить с тележкой — долг, законы касты, гордость семьи и все такое прочее.

Я улыбнулась.

— Хорошая улыбка, — отметил он. — В здешних поселках меня называют Туп Поварешечник. А тебя как зовут?

— Ну, как она тебе? — вмешалась Мелина. Торговец оглядел меня:

— Для ошейника в самый раз.

Я сгорала от стыда. Любому горианину ясно — я рабыня. Вопрос лишь в цене да в том, кому мне принадлежать.

— Ну разве не хорошенькая? — настаивала Мелина.

— В городах, — ответил он, — таким несть числа. В одном Аре каждый год тысячи таких продают и покупают.

Я содрогнулась.

— Сколько дашь?

— В лучшем случае, — прикинул он, — медный тарск.

Я красивая рабыня, я знаю. Но вот того, что таких красоток на Горе тьма-тьмущая, и не подозревала. В этом мире рабыни-красавицы не в диковинку. И цена им невысока. Девушкам куда красивее меня нередко приходится довольствоваться долей кухарок в больших домах или в цепях и казенных туниках скрести по ночам полы общественных зданий.

— Так не хочешь брать? — недовольно пробурчала Мелина.

Он погладил мой бок. Я вцепилась в столб.

— А она ничего!

Внезапно, без предупреждения, он коснулся меня. Закрыв глаза, не в силах сдержаться, я вскрикнула, прижалась к столбу, судорожно обхватила его руками.

— Ага! — произнес он.

Я вздрогнула, не открывая глаз.

— Горячая, — причмокнул он. — Это хорошо. Очень хорошо.

— Очень горячая? — уточнила Мелина.

Снова эта рука! Снова, не в силах с собой совладать, я отчаянно вскрикнула.

— Очень, — рассмеялся он. — Спокойно, птенчик!

— Не надо, хозяин, пожалуйста! — взмолилась я. И тут же, вскрикнув, впилась в дерево ногтями, забилась на привязи.

— Перестань! — стонала я, — Перестань, прошу, хозяин!

Он убрал руки. Прислонившись в столбу, я дрожала от страха — а вдруг он опять начнет меня трогать? Он встал.

— Ну, очень горячая? — допытывалась Мелина.

— В шлюхи сгодится, пагу разносить.

— Прекрасно! — обрадовалась Мелина.

— Да, — добавил он, — и все же больше медного тарска дать не могу.

— Почему?

— Война, — вздохнул он, — набеги, города в упадке. Рыночные помосты просто ломятся от красоток, что раньше были свободными. И дают за них сущие гроши.

— И что, все такие же горячие, как эта?

— Да, многие. Поставь девушке на тело клеймо, посади ее на цепь, поучи немного — и через неделю она готова, горячее некуда, прямо рвется.

— Так скоро? — изумилась она.

— Да, — заверил Туп. — Возьми женщину — любую женщину, не обязательно землянку — эти-то просто созданы, чтоб быть рабынями, о них и говорить нечего, — нет, любую родом с Гора, свободную, высшей касты, будь она даже холодна как айсберг, надень на нее ошейник, вдолби ей, что она рабыня, — распалится как миленькая!

Мелина расхохоталась. Я залилась краской. Такую напраслину возводить на женщин Земли! Что ж они, не знают, что я землянка? Да нет, знают, конечно. Чешут языками и внимания не обращая на рабыню. Но все-таки — правда ли это? Может, никакой напраслины и нет?

— Надень на нее ошейник. — Он сомкнул руки у меня на горле.

Я напряглась. С его-то — горианина — силой ничего не стоит мне шею сломать — только захоти! Что я смогу сделать? Убрал ладони с горла, схватил меня за волосы. Оттянул мне голову назад.

— Вдолби ей, что она рабыня. — Запустив руки глубже в волосы, он все тянул голову назад.

Я вскрикнула. Больно! Но ровно настолько, чтоб дать понять, что он может со мной сделать, если захочет. Мужчина. Хозяин. Меня охватил невольный трепет. Убрал руки. Напрягшись всем телом, я стояла у столба. Его ладони поползли по моим бокам.

— И пожалуйста, — хмыкнул он, — распалится как миленькая! Прикоснулся — и я закричала, вгрызлась зубами в древесину, из глаз брызнули слезы.

— В шлюхи сгодится, пагу разносить, — повторила Мелина.

— Да, — кивнул Туп.

Женщины Земли просто созданы, чтоб быть рабынями? Я глотала слезы. Неужели это так? Неужели никакой напраслины?

Только бы больше не трогал!

Да, женщины Земли созданы, чтоб быть рабынями. Я — землянка. Я вцепилась в столб. Прирожденная рабыня.

— Лакомый кусочек! — Туп погладил меня по боку. Интересно, все земные женщины рождены быть рабынями?

Я, во всяком случае, точно. Другие, может, и нет. Загляни себе в душу. Спроси себя. И ответь на этот сокровеннейший из вопросов — самой себе, ни с кем не делясь, пока не свела тебя судьба с тем, кому лгать ты не сможешь, — с твоим хозяином. Может, весь секрет в биохимии. Может, женщину рабыней, а мужчину хозяином делают гормоны. Не знаю.

Лишь на Горе, рядом с мужчинами, что обладали или могли обладать мною, я по-настоящему ощутила себя женщиной. Как просто: гориане способны владеть женщиной, большинство мужчин Земли — нет. На Земле мою женственность подавляли: во-первых, мои собственные предрассудки — результат многовековой интеллектуальной и социальной патологии, и, во-вторых, общепринятые условности, под гнетом которых я выросла, следуя которым существовала — да, существовала, а не жила, — условности, согласно которым открытое проявление сексуальности — нечто неподобающее, а то и непристойное. Кто знает, что такое общественное благо? Может, чтобы процветать, обществу необходимо руководствоваться правилами, по крайней мере не противоречащими биологическим закономерностям? Общество слабых, тщедушных калек, не решающихся быть самими собой, безусловно, не может быть совершеннее того общества, где человеческие существа естественны и органичны, величественны и счастливы. Соответствие принципам — не критерий. Благополучно то общество, где благополучны люди, где они живут в гармонии с природой. Глянем правде в лицо: каких таких высот достигла земная цивилизация? Человек погряз в руинах идеологии. Возможно, придет день — и он выйдет из тьмы, сбросит оковы прошлого. И день этот будет прекрасен. Огромный, залитый солнечным светом мир развернется перед его глазами.

Не так уж много пышных слов можно сказать о Горе. Но зато мужчины и женщины в этом мире живут. Живут, а не существуют. (

И я не отдам этот мир.

Он совсем другой, не похож на мой, в чем-то, пожалуй, хуже, но в чем-то — я знаю — лучше.

Такой, каков он есть. Честный и настоящий. И дышится в нем легко.

— Кто твой хозяин, птенчик? — спросил меня Туп Поварешечник.

— Турнус, — ответила я, — земледелец. Глава касты в Табучьем Броде. Земля у него родит, а еще он дрессирует слинов.

Я гордилась Турнусом. О справном, искусном крестьянине здесь часто говорят: «Земля у него родит». Иногда этим выражением пользуются, чтобы просто выразить почтение, даже если человек землю и не обрабатывает. В любой касте, связанной с определенным видом деятельности, будь то сельское хозяйство, торговля или военное искусство, всегда есть люди, род занятий которых отличен от традиционного. Есть и те, кто, не входя в касту, живет тем же трудом. Обычно, хотя бывают и исключения, принадлежность к касте определяется по рождению. Но, случается, в касту принимают со стороны. Браки, как правило, совершаются внутри касты. В случаях же смешанных браков женщина — как чаще всего и бывает — может предпочесть сохранить свою кастовую принадлежность, а может вступить в касту супруга. Рожденные в таких браках дети принадлежат к касте отца. Подобно этому в некоторых городах решаются и проблемы гражданства. Выходцу из бескастового общества непросто представить, как важны для гориан касты. Кастовая структура, хотя, безусловно, и порождает немало трудностей, тем не менее помогает человеку определить свое место в жизни, учит высоко держать голову, роднит с тысячами собратьев, определяет образ жизни. Даже развлечения гориан — и турниры, и зрелища — часто связаны с кастовыми обычаями. По кастовому принципу распределяются и средства на общественные нужды. Кастовая система достаточно гибка, вполне возможны переходы из одной касты в другую. Но мужчины редко пользуются этой возможностью. Принадлежность к касте — предмет гордости, на членов других каст часто поглядывают свысока. Повзрослев, горианин ощущает себя плотью от плоти своей касты, и променять ее на другую для него все равно что землянину поменять гражданство: скажем, американцу на российское, французу на китайское. При всех своих недостатках кастовая структура придает горианскому обществу стабильность — ведь в таком обществе каждому находится место, труд каждого почетен, каждый с уверенностью смотрит в будущее. Есть на Горе и кланы — их членов связывают узы кровного родства. По обыкновению браки совершаются между членами одной касты — поэтому в основном кланы вписываются в кастовую структуру. Но кланы и касты — не одно и то же. Например, в один клан — пусть изредка — могут входить члены разных каст. Многие гориане считают клан родственной группой внутри касты. И во многих практических смыслах так оно и есть. По крайней мере, особого вреда в такой точке зрения нет. Довольно прочно привязанные к определенной местности, кланы обычно тесно связаны с конкретным городом. Касты же административных границ не знают. Рассказывая о Горе, нельзя не упомянуть о Домашних Камнях. Домашний Камень — вот что прежде всего отличает горианина от землянина. Тому, у кого никогда не было Домашнего Камня, ни за что не понять, как много значит он для горианина. Словами этого не выразишь. Пожалуй, не буду и пытаться. Скажу одно: самое печальное в людях Земли то, что у них нет Домашних Камней.

— Как тебя зовут, птенчик? — спросил меня Туп Поварешечник.

— Моему хозяину было угодно назвать меня Диной, — ответила я.

— Раз хозяину было угодно назвать тебя Диной, значит, ты и есть Дина.

— Да, хозяин! — поспешно согласилась я. У меня и в мыслях не было намекать, что меня могут звать как-то по-другому! Мелина сверлила меня глазами. — Я Дина! Только Дина, рабыня моего хозяина!

Четыре эти буквы — горианские ли, английские ли — и означали мое имя. Полное и единственное. Это решает хозяин.

— Симпатичная Дина, — обронил Поварешечник.

— Спасибо, хозяин, — потупилась я.

— Берешь? — Медине не терпелось.

— Руки грубоваты. — Он провел большими пальцами по моим ладоням. Я вздрогнула. — У тебя грубые руки, Дина.

— Я крестьянская рабыня, хозяин.

Копай, стирай, тяжелую мотыгу таскай — еще бы руки не огрубели!

Он все водил по моим ладоням пальцами, прижимая их все крепче. Я закрыла глаза, припала к столбу.

— Немного крема, — рассуждал он, — и станут помягче, в самый раз, чтоб ласкать мужчин.

— Да, хозяин.

Господи, а что бы я чувствовала, будь ладони мягче!

— Ну, предлагай цену за эту сучку, — поторапливала Мелина. Его рука коснулась моей шеи, палец протиснулся под веревочный ошейник, чуть оттянул его в сторону.

— На тебе ошейник из веревки. Жесткий, наверно?

— Что нравится моему хозяину, — проговорила я, — то и мне нравится.

— Лжешь свободному мужчине?

— О нет, хозяин! — вскричала я. Конечно, носить веревочный ошейник — радости мало. Но я — рабыня. Турнус — мой хозяин. И естественно, я в лепешку расшибусь, лишь бы ему угодить. Если так ему угодно — значит, должно и меня устраивать. Мое дело — угождать. В том-то и суть: я получаю удовольствие, доставляя удовольствие Турнусу. Иначе мне смерть. Мне нравится угождать ему. В этом — высшее наслаждение для рабыни.

— Угодить старается. Ну, не хочется тебе ее голую в меха затащить? — подначивала Мелина. — Задешево отдам.

— Как дешево? — поинтересовался Туп.

— Дешево.

— А Турнус знает, что ты ее продаешь?

— Какая разница? Я — свободная женщина. Его подруга. Могу делать что пожелаю.

— Хочешь, прелестная Дина, — поглаживая мне шею, спросил, — чудесный стальной ошейник, может, даже украшенный эмалью?

— У меня никогда не было ошейника.

— Значит, не хочешь?

— Хочу, хозяин, — робко призналась я.

Только это будет не мой ошейник. Наоборот — надев ошейник, я стану чьей-то собственностью. Ошейник, как и я, будет принадлежать хозяину. Это будет его ошейник. Не мой. Я буду только носить его.

— Веревка такая грубая, жесткая, — ощупывая петлю у меня на шее, продолжал он. — А гладкий стальной тебе бы понравился? Изящный, сверкающий или украшенный орнаментом, тонкой работы? А еще бывают покрытые эмалью — под цвет твоих глаз или волос. Ты в таком стала бы еще красивее. А иногда и по мерке делают, точно на твою шейку.

— Как угодно хозяину, — ответила я. Конечно, стальной ошейник так красит девушку! Как я завидовала Этте, хоть у нее-то ошейник был совсем простенький. Не так уж много ошейников довелось мне повидать на Горе, но от Этты я знала: разновидностей превеликое множество. От заклепанной на девичьей шее простой полоски металла до усыпанных каменьями, филигранно отделанных, запирающихся на замочек ожерелий, достойных любимой рабыни Убара. Но у всех ошейников — у кухарки ли на шее или у наложницы в покоях Убара — есть две общие черты: во-первых, сама девушка снять его не может, во-вторых, он недвусмысленно указывает — она рабыня. В выборе ошейников, как и во всем остальном, гориане проявляют великолепный вкус и чувство прекрасного. Такое впечатление, что вкус не изменяет им ни в чем: ни в языке, ни в архитектуре, ни в одежде, ни в традициях и обычаях. Здешний народ знает толк в красоте. Все поражает изысканностью — будь то покрой сандалий простого работяги, или тщательная выделка кожи, или украшающие башни городов витражи, что переливаются всеми цветами радуги, меняя облик в тени или под солнечным светом, обретая новые оттенки в каждое время дня. Истово украшая свою жизнь и свой мир, не оставляют гориане без внимания и своих рабынь. Их облик тоже должен быть безупречен. Как для землян вполне обыденным считается пригласить дизайнера, чтобы спланировать внутреннее убранство жилища, так для горианина ничего необычного нет в том, чтобы обратиться к специалисту, который оценит, вышколит рабыню, поможет сделать ее еще красивее. Даст совет, как постричь и уложить ей волосы, какой косметикой надлежит ей пользоваться, какие серьги, какие ошейники и одежды ей пойдут, научит красиво ходить, говорить, преклонять колени и многому, многому другому. Обычно, придя в дом, такой специалист встречает там невзрачную рабыню и, разгадав скрытые в ней возможности, превращает ее в красавицу. Какая возможность блеснуть своим искусством! Говорят, такие люди способны творить чудеса. Их часто нанимают для работы с рабынями, как правило, с теми, что еще недавно были свободными. И вот ничем не примечательная невольница выходит из рук мастера ослепительной и неотразимой. Говорят, однако, что едва ли не наполовину успех определяется ошейником. Надень на женщину ошейник, считают на Горе, — и красота ее раскроется. Быть может, так оно и есть. На мою долю выпало носить лишь ошейник из веревки, но и то, по-моему, каким бы грубым он ни был, даже в нем я стала красивее и желаннее. Надев его на меня, Турнус подвел меня к зеркалу Мелины. У меня едва не подкосились ноги — такой соблазнительной, такой пикантной показалась я себе. От Турнуса не укрылось мое состояние. Тут же он овладел мною, и неожиданно для меня самой тело мое мгновенно отозвалось, безудержно отдалось его объятиям. Он надел на меня ошейник! В какую же пучину страсти поверг бы меня не веревочный, а настоящий стальной ошейник, который не снять, не разрезать, от которого не избавиться! Об этом я и помыслить не смела. Настоящего ошейника я и жаждала, и боялась. Если горло схвачено стальной лентой, разве смогу я устоять перед мужчиной?

— Предлагай цену, — торопила Мелина.

Встав на ноги, Туп Поварешечник потянулся к своей сумке.

— На, птенчик.

Достав что-то из сумки, он сунул это мне в рот, протолкнул пальцами между зубами. Стоя на коленях в пыли у столба, я вздрогнула.

— Спасибо, хозяин.

Конфета! Маленькая, твердая, сладкая! Я закрыла глаза. Первая конфета за все время, что я на Горе. После скудной рабской пищи — такая роскошь! Да за кусочек шоколада рабыни друг другу глотки готовы перервать! Муштруя и вышкаливая рабынь, хозяева иногда поощряют их сладостями. Да и в качестве стимула лакомства действуют безотказно. Даже вполне взрослая рабыня готова часами гнуть спину за крошечную конфетку. Обычно конфету суют в рот стоящей на коленях девушке, но, случается, бросают на пол. Иногда, швырнув конфету нескольким девушкам, хозяин забавляется, наблюдая, как они бросаются за нее в бой.

— Предлагай цену, — не отставала Мелина.

— Почему ты хочешь продать ее? — спросил Поварешечник.

— Будешь покупать?

— Может быть, — не сводя с меня глаз, проговорил он.

— Ну, разве не хороша?

— Хороша.

— Представь себе: голая, в ошейнике, с тобой в мехах! — соблазняла Мелина. — Ластится к тебе, не знает, как угодить.

— Я торговец, — отвечал Туп. — Если куплю ее, то чтобы продать с барышом.

— Но прежде чем продать, можешь попользоваться на славу, — уговаривала Мелина.

Поварешечник ухмыльнулся:

— Два тарска.

Странное чувство охватило меня. За меня предлагают цену. Вот чудно! Цена, конечно, несерьезная, даже для такой, как я, для землянки. Только так назвал, для затравки. Настоящий торг впереди. Безусловно, на любом рынке за меня дадут четыре-пять тарсков, не меньше.

— И за меньше отдам, — объявила Мелина.

Поварешечник, казалось, был сбит с толку. Стало не по себе и мне. Я зажмурилась.

— Мне нужно кое-что из твоей тележки. — Она, прищурившись, взглянула на меня. — Отойдем-ка!

И они ушли к тележке, оставив меня привязанной к столбу. Вид у Тупа был озадаченный. Разговора их я не слышала. Все сосала леденец. Вкусный! Хотелось растянуть подольше. Будто случайно, я чуть отодвинулась от столба — так, чтоб видеть двоих, стоящих у тележки. Интересно, что бы это значило? Выдвинув один из многочисленных ящиков, Туп Поварешечник достал оттуда крошечный, будто аптечный, пакетик и передал подруге Турнуса. Не заметили бы, что я подглядываю! Я тут же отвернулась к столбу и как ни в чем не бывало продолжала смаковать конфетку. Вскоре Мелина вернулась, отвязала меня и, к моему удивлению, отвязала от моей шеи длинную веревку. Я думала, мне стянут руки за спиной, привяжут за шею к тележке Тупа, и тогда, голая, босая рабыня, я побреду за ним прочь из села.

— Надевай тунику, — приказала Мелина. — Бери мотыгу. Иди в поле, окучивай сул. Когда придет время, за тобой придет Брен Лурт. И никому ни слова.

— Да, госпожа, — ответила я.

— Быстрей, — оглядываясь по сторонам, поторопила Мелина.

Я поспешно натянула через голову короткую шерстяную рабскую тунику.

Что-то уж очень Мелина возбуждена.

— Можно рабыне говорить, госпожа? — спросила я.

— Да.

— Меня не продали, госпожа?

— Может быть, Дина, — буркнула подруга Турнуса. — Увидим.

— Да, госпожа. Как это понимать?

— Завтра, сучка ты моя, — продолжала она, — ты будешь принадлежать либо Тулу Поварешечнику, либо Брену Лурту.

Я озадаченно взглянула на нее.

— Иди! — велела она. — Быстро! Никому ни слова!

Я помчалась за мотыгой. Конфетка уже растаяла во рту. Кому я могу сказать?

Ковыряясь в иссохшей земле, я окучивала сул.

Пятнадцать дней нет дождя. Да и до этого землю как следует не промачивало. Засуха.

Тележка Тупа Поварешечника исчезла вдали. Согнувшие между ее поручнями, торговец ушел из Табучьего Брода. Д клубы пыли уже рассеялись.

День клонился к закату.

Я беззащитно стою одна-одинешенька среди поля.

Что случилось со мною? Как я оказалась на Горе? Проснулась обнаженная, с цепью на шее. Пришли двое, требовали от меня рабские бусы. А я ничего не понимала. Хотели меня убить. Спас меня Клитус Вителлиус. Спас, а потом поставил на мое тело клеймо, сделал своей рабыней. Позабавился, заставил полюбить себя — и подарил! Ненавижу! Люблю! Никогда не забуду его руки. В душе навсегда останусь его рабыней. Вспомнит ли он хоть раз о девушке, так равнодушно, походя брошенной? Нет, конечно! Всего лишь рабыня. Да его тьма женщин домогается, выбирай — не хочу! Даже свободные за одно его объятие готовы ошейник надеть. Нет, не вспомнит он обо мне, о той, кем мимоходом потешился. А вот я буду помнить его всегда. Я люблю его. И ненавижу! Навеки он мой хозяин. Как же я люблю его и как ненавижу! Если бы только я могла отомстить! Как сладостна презренной рабыне месть! Но разве может рабыня отомстить? Она всего лишь рабыня. Я свирепо обрушила мотыгу на сул. Что за странный привиделся мне сон? Будто я во дворце и должна нанизать бусы. «Кто приказывает мне?» — спрашиваю я. «Тебе приказывает Белизариус, рабыня!» — гремит голос. И кажется, будто так и должно быть, хотя никакого Белизариуса я не знаю. «Каков приказ

Белизариуса, хозяина рабыни?» — «Он прост». — «Да, хозяин!» — отвечаю я. «Нанижи бусы!» Руки мои тянутся к столику, к нитям и бусинкам. И я просыпаюсь. Что за сон? Да еще Брен Лурт появился у клетки, напугал меня. «Я буду первым в Табучьем Броде. И когда я буду первым, Мелина отдаст тебя мне». И исчез. А я, дрожа, съежилась на соломе. А сегодня, казалось, меня уже продали, но Туп Поварешечник ушел из села один. Меня послали в поле. Мелина получила от Тупа пакетик, похоже, с каким-то снадобьем. Мне не велено никому ничего говорить. За мной — сказали мне — придет Брен Лурт. А до того я должна оставаться в поле. Ничего не понимаю!

Я вонзила мотыгу в землю. Никому ничего не говорить! Да тут никого и нет!

Снова и снова поднимала я тяжеленную мотыгу. Ну и работка! Спину ломит. Руки болят. Все тело ноет. Я — крестьянская рабыня. Тяжек мой труд, ох как тяжек! Будешь работать спустя рукава — по головке не погладят. А мне вовсе не хочется, чтобы меня высекли. Солнце опускалось. Туника вымокла от пота. Ноги в грязи. Горло стянуто шершавой веревкой.

Я выпрямила затекшую спину. Нет, не гожусь я для крестьянской работы. Слишком хрупка. Тяжело дыша, откинув голову, я застыла с мотыгой в руках.

Как я мечтала, чтобы Туп Поварешечник купил меня, освободил бы от этой каторги. Там, у столба, так хотелось стать кем угодно — лишь бы ему понравиться, лишь бы заинтересовать его, лишь бы сбежать из Табучьего Брода. Но их с Мелиной не проведешь, так повернули дело, что не удалось мне предстать перед ними никем иным, кроме как самой собой — обуреваемой страстями, бессильной устоять перед мужчиной рабыней-землянкой. Хотела показаться шлюхой, а пришлось быть тем, что я есть на самом деле. И в естественных своих реакциях, как оказалось, я шлюха почище любой шлюхи. Конечно, рабыня должна быть немного шлюхой, причем превосходной. Это — лишь первый шаг на пути превращения женщины в рабыню. Да какая разница! Что угодно бы сделала, лишь бы сбежать из Табучьего Брода. У рабыни нет ничего. Кроме своей ласки и красоты, ей нечего предложить мужчине. Нечем расплатиться, кроме себя самой. Вот это-то им и нравится.

Уверена: Тулу Поварешечнику я показалась вполне привлекательной. Но купил он меня или нет — не знаю.

Я снова склонилась над мотыгой и тут же испуганно выпрямилась. Брен Лурт!

Он стоял в паре футов от меня. В руках — моток веревки. Я вцепилась в рукоять мотыги. Он взглянул на меня.

197

Я отбросила мотыгу. Девушка не смеет поднять оружие против свободного мужчины. Бывает, лишь за то, что рабыня осмелится прикоснуться к оружию, ее убивают или отрубают ей руки.

— Я пришел за тобой, Дина, — сказал он.

Я оглянулась. Слева, тоже с веревкой в руках, стоял еще один молодой сельчанин. Я поспешно обернулась. Позади меня — еще четверо. И справа один. За спиной Брена Лурта появились еще двое, у одного из них тоже веревка наготове.

Некуда бежать.

— Вот она, — раздался голос, — та самая умница, что от нас удрала.

— Здравствуй, рабыня, — обратился ко мне другой.

— Здравствуй, хозяин, — ответила я. Скрестив руки, я протянула их Брену Лурту.

— Ты отведешь меня к моему хозяину?

Он рассмеялся.

Я отдернула руки. Испуганно огляделась. Они подошли ближе, сгрудились вокруг.

Повернувшись, я бросилась было бежать, но угодила в лапы дюжего детины. Он швырнул меня в центр круга. Снова попыталась я прорвать круг и снова была поймана и водворена в его середину. Теперь они стояли почти вплотную.

— Свяжи меня, — протянув скрещенные руки, попросила я Брена Лурта, — и отведи к хозяину.

Он улыбнулся.

Меня пробрала дрожь. Я отпрянула — прямо в руки другого здоровяка.

— Ты изнасилуешь меня, Брен Лурт? — спросила я.

— И не только, — ответил он.

— Турнус будет недоволен, — предупредила я.

— Сегодня вечером, — пообещал он, — ты будешь принадлежать мне.

— Не понимаю, — изумилась я.

— Сегодня вечером, Дина, мы устроим пир. И ты будешь нашим угощением.

Я задрожала.

— Держите ее! — скомандовал Брен Лурт.

Двое парней схватили меня за руки.

— Привяжите к лодыжкам веревки!

Привязали.

— Опусти руки! Чуть в стороны от тела! Я послушно выполнила приказ.

От принесенных с собой мотков они отрезали еще пару веревок, привязали к обоим моим запястьям. Остатки веревки плетьми свисали в руках Брена Лурта и одного из его приятелей. Ими меня могут высечь.

— Делай, что велят! — предупредил Брен Лурт.

— Да, хозяин, — проронила я.

— Сними косынку!

Подняв руки со свисающими с них веревками, я стянула косынку. Тряхнула головой. Волосы рассыпались по плечам.

— Хорошенькая, — отметил кто-то.

— Порви косынку! — приказал Брен Лурт.

— Прошу вас! — взмолилась я. Не могу я рвать косынку! Как и я, Дина, она принадлежит моему хозяину. Дина за нее отвечает. Если порвет ее или испачкает, хозяин будет недоволен. Прибьет Дину.

— Рви!

Я с усилием рванула плотную ткань. Слабость моих рук позабавила парней.

— Брось на землю, наступи на нее! Втопчи в грязь!

Я покорно потопталась на ней обвязанными веревками ногами. Теперь точно высекут, только вернусь в деревню!

Но, взглянув на стоящих вокруг парней, я вдруг поняла, что они куда страшнее плетки и гнева Турнуса или Мелины. Глаза их пугали. На руках и ногах у меня веревки. Я их пленница.

Ясно одно: им надо угождать.

— Будешь слушаться? — спросил Брен Лурт.

— Да, хозяин, — прошептала я.

— Раздевайся.

— Да, хозяин.

Я попыталась стащить через голову грубую короткую тунику. Только бы быстрее все кончилось!

Но схваченным веревками рукам никак не дотянуться до подола. Пальцы отчаянно тянулись вниз, цеплялись за шерсть, но не хватало какого-то дюйма. Ну, еще раз! Нет, не пускают проклятые веревки. В смятении я подняла глаза на Брена Лурта.

— Раздевайся! — прозвучало снова. Сложенная петлей веревка, точно плеть, качнулась в его руке. У парня за моей спиной тоже веревка наготове.

Судорожно пыталась я схватить подол туники, но мучители держали веревки крепко, не давали дотянуться. Нет, до грубой белесой шерсти никак не добраться!

— Будешь слушаться? — снова спросил Брен Лурт.

— Да, хозяин! — закричала я. — Да, хозяин!

— Раздевайся.

И снова, снова все сначала! Может, стащить тунику за ворот? Нет, не дают и до ворота дотянуться!

— Да ты бунтовщица! — процедил Брен Лурт.

— Нет, хозяин! — надрывалась я.

— Ну так будь послушна. Все заново. Нет, не пускают!

— Бунтовщица!

И тут веревка, что держал стоявший за моей спиной парень, со свистом рассекая воздух, хлестнула меня по ногам.

— Ой! — вскрикнула я.

В тот же миг и Брен Лурт с размаху стегнул меня — удар пришелся по плечу и шее.

Рывок — и, умело манипулируя привязанными к моим ногам и рукам веревкам, меня ничком швырнули наземь.

Вновь и вновь стегали меня, рыдающую, распростертую в пыли, — даже через грубую ткань туники удары обжигали тело, — а потом, потянув за веревки, поставили перед Бреном Луртом на колени с широко раскинутыми в стороны руками. Щека в грязи, мокрая от пота туника перепачкана землей. На губах — вкус пыли.

— Тащите! — скомандовал Брен Лурт.

Меня рывком подняли на ноги и, спотыкающуюся, потащили через поле. Разорванная косынка и мотыга остались в борозде.

Сколько разных фокусов можно учинить над девушкой, к чьим рукам и ногам привязаны веревки! Как только ни изгалялись надо мною деревенские парни! То на потеху заставят плюхнуться в грязь; то швырнут вперед, то назад; то несут, растянув между собой, лицом вниз или вверх; то на спине, или на животе, или переворачивая, поволокут за ногу или за руку; то заставят идти по острым камням.

Я уже не чаяла остаться живой.

Однажды мы остановились. На мне все еще была надета туника. Держа за веревки, меня поставили перед Бреном Луртом. Вся в поту, в грязи, задыхающаяся, измученная этой пыткой, дрожащая от страха, я понимала — я в их полной власти. Что за судьбу уготовили они мне? Мы стояли у колючих зарослей — вроде тех, из которых строят защитные стены лагеря.

— Ты все еще одета, — оглядев меня, заметил Брен Лурт.

— Позвольте мне сбросить одежду! — взмолилась я. — Позвольте обнажить перед вами красоту несчастной рабыни!

— Давай! — разрешил он.

У меня вырвался горестный крик. Снова проклятые веревки!

— Видно, ты так ничему и не научилась, — изрек Брен Лурт.

— Прошу тебя, хозяин! — рыдала я.

— Так пусть колючки ее разденут! — решил он.

— Нет! — закричала я.

И меня поволокли на веревках в самую гущу ощерившихся шипами зарослей. Я кричала, молила о пощаде, но тщетно. Острые иглы разрывали одежду, терзали тело. Меня безжалостно тащили вперед. Мотая головой из стороны в сторону, я заходилась в крике. Зажмурилась, чтобы не выкололо глаза.

Стонала: «Прошу вас, хозяева!» Но никто не соблаговолил смилостивиться надо мною. Из зарослей меня вытащили израненной, изрезанной, окровавленной. Теперь рабыня-землянка нагая.

Меня подстегнули веревкой, и мы снова двинулись в путь. С песней мучители вели меня к месту пира, на поросшую травой полянку у ручья.

Там, подтащив к дереву, снова нещадно били. Прижавшись к шершавой коре залитой слезами щекой, содрогаясь от каждого удара, я гадала: что же я им такое сделала, что они так ко мне жестоки?

Потом навзничь опрокинули на траву, потянув за веревки, широко раскинули мне ноги. Надо мной встал Брен Лурт. Глянул сверху вниз.

Вот в чем дело! Я, рабыня, ускользнула от них тогда, во время охоты. Обставила их. Перехитрила. Теперь такой хитрой я себе уже не казалась. Теперь за мою хитрость приходится платить. Мне, рабыне, тягаться со свободным мужчиной! Какое безрассудство! Или не знала, что в один прекрасный день могу оказаться в его власти?

Я закричала. Первым был Брен Лурт.

— Выходи, Турнус! — прокричал Брен Лурт. — Посмотри, что я тебе принес!

Вся перепачканная, со связанными за спиной руками я покоилась на руках у Брена Лурта. Голая, покрытая грязью и запекшейся кровью. С шеи к его рукам свисала веревка. Щеки вымазаны. Холодно, все болит — сколько было побоев и надругательств! Кажется, я почти впала в шок. Плакать уже не могла. Лишь искра чувств осталась во мне — страх перед свободными мужчинами. Я, рабыня, взяла над ними верх в их жестокой игре. Теперь мне преподали урок. Никогда в жизни больше не стану и пробовать их одолеть. Они — хозяева. Я — рабыня.

— Выходи, Турнус! — кричал Брен Лурт. — Смотри, что я тебе принес!

Словно подчеркивая свои слова, он дернул привязанную к моей шее веревку. Голова моя качнулась и вновь опустилась. Плечи бессильно подрагивали.

— Выходи, Турнус!

И вот я уже лежу в пыли перед хижиной Турнуса.

Уже стемнело. Вокруг стояли мужчины с факелами: восемь приятелей Брена Лурта, кое-кто из сельчан. Свободные мужчины, женщины, даже рабыни, которых еще не загнали на ночь в клетки. И Ремешок здесь, и Турнепс, и Верров Хвост, и Редис. Медине хотелось, чтобы они видели, что происходит Из детей — никого. Впереди, левой рукой опираясь на палку, правой держа привязанную к моей шее веревку, стоит Брен Лурт. Рядом — восемь его прихлебателей, тоже с палками. Вокруг — селяне и рабыни. Взгляды прикованы к входу в хижину Турнуса. Вот появилась Медина, начала спускаться по лесенке. Хижина Турнуса — почти в центре поселка, у пятачка. В прохладном ночном воздухе плыл запах слинов. Зябко.

Моя спина и ноги сплошь покрыты рубцами от ударов веревкой. Ноет низ живота.

Стоя у подножия лестницы, Мелина тоже повернулась к двери.

Брен Лурт, гордый, сильный, с видом триумфатора сжимает в руке привязанную к шее распростертой у его ног женщины веревку. В другой руке — палка футов шесть длиной, два-три дюйма толщиной. «Я буду первым в Табучьем Броде», — сказал он мне однажды. И еще: «Когда я стану первым, Мелина отдаст мне тебя».

— Выходи, Турнус, — позвала, стоя у лестницы, Мелина. Дверной проем темен и пуст.

Толпа не сводила с него глаз.

Турнус не появлялся.

Тишина. Лишь факелы чуть потрескивают. Я лежу на земле. Руки за спиной схвачены веревкой.

Откуда-то из-за хижин, со стороны клеток, доносится визг слинов.

И вот толпа затаила дыхание. В дверях хижины стоял Турнус.

— Здравствуй, Турнус! — приветствовал его Брен Лурт.

— Здравствуй, Брен Лурт, — отозвался Турнус.

Обутая в тяжелую сандалию нога Брена Лурта ткнулась мне в живот. Я вскрикнула от боли.

— На колени, рабыня! — приказал Брен Лурт.

Кое-как поднявшись, я встала на колени. Намотав на руку провисшую веревку, он подтянул мою голову к своему бедру. В глазах у меня помутилось и просветлело опять. Стоя на верхней ^ступени, на меня внимательно смотрел Турнус.

Молодежь Табучьего Брода на славу позабавилась с земной девушкой, что некогда звалась Джуди Торнтон, — ныне бесправной рабыней Гора по имени Дина.

Под взглядом хозяина я понурилась. Но быть столь почтительной мне не позволили. Зажатая в кулаке Брена Лурта веревка натянулась, слева впился в подбородок узел, я подняла голову.

Я должна предстать перед Турнусом во всей красе.

— У меня есть кое-что для тебя, — сообщил Турнусу Брен Лурт.

— Вижу, — проронил Турнус.

— Горячая бабенка, — продолжал Брен Лурт, — очень аппетитная.

— Это мне известно, — проговорил Турнус.

— Теперь она на коленях у моих ног.

— Вижу, Брен Лурт, — сказал Турнус.

Мгновенно отбросив веревку, Брен Лурт ударом ноги отшвырнул меня в сторону. Я растянулась в пыли, повернулась на бок, чтобы ничего не пропустить.

Брен Лурт стоял, сжимая палку обеими руками: правой посередине, левой — дюймов на восемнадцать ниже. Но Турнус не двигался.

В толпе никто не шелохнулся. Чуть слышно потрескивали факелы.

На какое-то мгновение Брен Лурт, казалось, растерялся. Замешкался, переводя взгляд с одного своего приятеля на другого.

Потом снова повернулся к Турнусу — а тот, не говоря ни слова, стоял на верхней ступеньке лестницы, у входа в хижину, футов на шесть-семь возвышаясь над толпой.

— Я надругался над твоей рабыней, — сказал Брен Лурт.

— Рабыни для того и предназначены, — ответил Турнус.

— Мы с ней хорошо позабавились! — Брен Лурт начинал злиться.

— Получили удовольствие? — осведомился Турнус.

— Да! — Готовый к схватке, Брен Лурт все тверже сжимал тяжелую палку.

— Значит, — заключил Турнус, — пороть или убивать ее не придется.

Брен Лурт выглядел озадаченным.

— Тебе, Брен Лурт, безусловно, известно, — заговорил Турнус, — что долг рабыни — всеми силами угождать мужчинам. В противном случае ее ждет суровое наказание, вплоть до пыток и смерти, если хозяину так угодно.

— Мы взяли ее без твоего разрешения, — напомнил Брен Лурт.

— Вот в этом, — проговорил Турнус, — ты нарушил закон.

— Для меня это не имеет значения! — заявил Брен Лурт.

— Ни плуг, ни боек, ни рабыня, — процитировал Турнус, — не могут быть взяты без соизволения хозяина.

— Мне нет до этого дела!

— Скажи, Брен Лурт, что отличает человека от слина или ларла?

— Не знаю!

— Закон! — отчеканил Турнус.

— Все эти законы — всего лишь пустой звук, мальчишкам головы забивать!

— Закон — это стена.

— Не понимаю, — смешался Брен Лурт.

— Человека от слина и ларла отличает закон. Вот что их разделяет. Закон — это стена между ними.

— Не понимаю, — повторил Брен Лурт.

— И эта стена больше не защищает тебя, Брен Лурт!

— Турнус из Табучьего Брода, ты угрожаешь мне?

— Ты поставил себя вне закона.

— Я не боюсь тебя! — вскричал Брен Лурт.

— Спроси ты моего разрешения, Брен Лурт, — Турнус кивком указал на меня, — я бы с радостью, без лишних раздумий на время наделил бы тебя над ней полной властью.

С веревкой на шее, со связанными за спиной руками я лежала в пыли и смотрела во все глаза. Турнус не лукавил. Без сомнения, он отдал бы меня взаймы Брену Лурту, и мне пришлось бы служить ему, как хозяину.

— Но ты не спросил моего разрешения.

— Нет! — в бешенстве ответил Брен Лурт. — Не спросил!

— И ты, и другие поступали так и прежде, но никогда не злоупотребляли и дурных намерений не вынашивали.

Все верно. Время от времени деревенские парни ловят нас, рабынь Турнуса или чьих-то еще, связывают и насилуют прямо в поле — ну, побуянят юные лоботрясы, покуражатся над рабынями. Они же не со зла! Горячие головы, молодая кровь играет, силы хоть отбавляй — ну, побалуются с облаченными в коротенькие туники клеймеными девками с веревками на шее — только и всего. А чего же еще ждать рабыне? Некоторым хозяевам даже нравится, что их рабынь время от времени насилуют — пусть не забывают, кто они. Ничего в этом необычного нет. В деревнях все воспринимают это как нечто само собой разумеющееся и просто не обращают внимания — все, кроме рабынь.. Но это же рабыни! В общем-то это даже на пользу: умиротворяет молодежь, а то ведь иначе их естественная агрессивность может направиться в другое русло, обернуться разрушением. К тому же это помогает юноше почувствовать себя настоящим мужчиной. «Если она тебе нравится, догони и возьми ее, сынок», — такой отеческий совет нередко можно услышать от селян. При мне такое произносилось дважды, хотя меня лично и не касалось. Один нетерпеливый юнец однажды поймал Верров Хвост в ручье и, опрокинув на спину, изнасиловал, как она ни сопротивлялась. Другой молодой сластолюбец как-то зажал Редис у клеток слинов и заставил ублажать себя. Каждый из них добивался своего по-разному. При их приближении я испуганно пряталась. Я знала: теперь они мужчины, а я всего лишь рабыня. Но эти двое в когорту Брена Лурта не входили. То, что сделали сегодня со мной, — совсем другое дело. Это проступок серьезный, преднамеренный. Не какое-нибудь там привычное, заурядное проявление юношеской агрессии, которым нас, рабынь, не удивишь.

— Я был терпелив, Брен Лурт, — сказал Турнус.

— Мы благодарны тебе за долготерпение. — Брен Лурт, ухмыляясь, обвел глазами своих товарищей. Поставил палку утолщенным концом на землю.

Да, пожалуй, без вмешательства закона тут не обойтись. То, что совершил Брен Лурт с товарищами, явно выходит за рамки обыденного. Это уже не невинные шалости, на которые, согласно неписаным законам крестьянской общины, смотрят сквозь пальцы. Как правило, в жизни селян законы присутствуют как бы незримо. Не для того они существуют, чтобы регулировать ход повседневной жизни, а для того, чтобы на них можно было опереться в случае необходимости. Когда изнасиловали Верров Хвост и Редис, никому и в голову не пришло рассматривать это как нарушение закона, хотя разрешения от Турнуса ни один из насильников не получал. Согласно сельским обычаям, такие выходки не возбраняются, ведь имущество не «взято» у владельца, а лишь позаимствовано ненадолго, так, просто полакомиться. Никто и в мыслях не имел нанести хозяину оскорбление. Согласно закону, «взять» чужое имущество — не обязательно значит украсть, хотя понятие «украсть» входит в понятие «взять». «Взять» — значит, заведомо нарушить волю хозяина, ущемить его права, и даже более того — задеть его честь. Содеянное Бреном Луртом именно это и имело своей целью. Как и все гориане, крестьяне Гора невероятно дорожат своей честью. Брен Лурт прекрасно знал, что делает.

— Я готов проявить к тебе милосердие, Брен Лурт, — глядя в мою сторону, объявил Турнус. — Ты можешь сейчас испросить моего разрешения на то, что ты сделал с этой рабыней.

— Но я не прошу твоего разрешения, — не поддавался Брен Лурт.

— В таком случае придется созвать совет. Пусть решает, как поступить с тобой.

Откинув голову, Брен Лурт рассмеялся. Захохотали и его товарищи.

— Что ты смеешься, Брен Лурт? — поинтересовался Турнус.

— Созвать совет, — отвечал Брен Лурт, — может только глава касты. А в мои намерения это не входит.

— Разве ты глава касты в Табучьем Броде?

— Я! — заявил Брен Лурт.

— Кто это сказал?

— Я сказал! — Брен Лурт жестом указал на своих приятелей и добавил: — Мы сказали!

Вместе с Бреном Луртом их девять. Рослые, полные сил молодые мужчины.

— Да! — подтвердил один из них.

— Прошу прощения, — сказал Турнус, — я считал, что ты будущий глава касты.

— Я глава касты, — повторил Брен Лурт.

— И в какой же деревне?

— В Табучьем Броде!

— А Турнуса из Табучьего Брода ты об этом поставил в известность?

— Сейчас ставлю, — отрезал Брен Лурт. — Я — первый в Табучьем Броде.

— От имени Турнуса, главы касты селения Табучий Брод, — провозгласил Турнус, — объявляю, что это не так.

— Я здесь первый! — настаивал Брен Лурт.

— От имени Турнуса, землепашца, главы касты селения Табучий Брод, заявляю: первый — Турнус.

— Я первый! — вскричал Брен Лурт. — Нет.

Брен Лурт побледнел.

— Устроим состязание с пятью стрелами? — предложил Турнус.

Вот в чем заключается это состязание. Все жители, кроме двух соперников, покидают село. Ворота закрывают. Соперники вооружаются луками — огромными крестьянскими луками — и пятью стрелами каждый. Тот, кто распахнет сельчанам ворота, и есть глава касты.

— Нет, — выдавил Брен Лурт. Еще бы! Кому захочется встретиться лицом к лицу с вооруженным луком Турнусом? О его искусстве лучника даже среди крестьян ходят легенды.

— Тогда на ножах?

В этом случае, выйдя из села, двое соперников должны с противоположных сторон войти в темный ночной лес. Тот, кто вернется, становится главой касты.

— Нет, — сказал Брен Лурт. Не много, я думаю, найдется смельчаков, которые отважатся в кромешной тьме в лесу сразиться на ножах с Турнусом. Он, крестьянин, сроднился со своей землей. Как скала. Как мощное кряжистое дерево. Как молния, что сверкнет нежданно-негаданно в сумрачных небесах.

Брен Лурт поднял свой посох.

— Я крестьянин!

— Хорошо, — согласился Турнус, — пусть приговор вынесет дубина. Пусть дерево наших лесов решит спор.

— Отлично! — ответил Брен Лурт.

Из толпы неслышно выскользнула Ремешок. Никто, кроме меня, казалось, не заметил ее ухода.

Шаг за шагом Турнус неспешно спустился с лестницы.

Мелина отступила в сторону. Глаза ее сверкали. Зрители расступились, освободив площадку у хижины Турнуса.

— Разложите костер, — повелел Турнус. Мужчины бросились исполнять приказ. Расстегнув тунику, Турнус ослабил ее на поясе. Размял руки. Подтянул тунику повыше над ремнем, так что подол ее стал короче. То же самое сделал Брен Лурт.

Турнус подошел ко мне и, взяв за руки, заставил встать.

— Что ж, малышка рабыня, — спросил он, — всему виной твоя красота?

Даже ответить ему у меня не хватило сил — так была я измучена. Не держи он меня — и стоять бы не смогла.

— Нет, — проговорил Турнус, — причина гораздо глубже.

Повернув меня спиной, он освободил от пут мои руки, отвязал и отбросил в сторону свисающую с шеи веревку.

Стоя перед ним в веревочном ошейнике и с клеймом на теле, я подняла на него глаза. Пожалел меня!

— Кляп ей в рот, и на девичью дыбу! — бросил он стоящему неподалеку мужчине.

Меня поволокли прочь. Я не сводила с него испуганных глаз. На девичью дыбу! На ней насилуют! Меня, полуживую, распнут, чтобы была наготове для победителя. А рот-то зачем затыкать?

Вокруг Брена Лурта сгрудились, подбадривая, приятели. Турнус, словно и не обращая на них внимания, стоял в стороне.

Я отчаянно вскрикнула — меня швырнули на дыбу. Левую щиколотку ткнули в вырезанный в нижней балке полукруглый паз, сверху приладили еще одну балку, тоже с полукруглым отверстием, плотно закрепили. Точно так же зажали между двумя балками и правую ногу. Девичья дыба в Табучьем Броде представляет собой горизонтальную станину с V-образной выемкой в ногах. Держа за руки и за волосы, меня опрокинули на спину, запястья и голову — за волосы — тоже закрепили в специальных пазах. Сверху накинули держащуюся на массивном шарнире балку с выемкой для шеи и защелкнули запор. И вот я лежу на спине, лодыжки, запястья и шея закреплены — можно лишь чуть пошевелиться. Я зажмурилась и тут же снова открыла глаза. Надо мной стоял человек. Запрокинув голову, я увидела в его руках внушительный лоскут ткани. Скомкав тряпку, он засунул ее мне в рот. Больно! Чтобы не выплюнула, обвязал кляп сложенной вдоль полосой ткани. Она скользнула глубоко между зубами. Еще трижды обвязал он нижнюю часть моего лица. Теперь рот рабыне заткнут по всем правилам. Мне и звука не выдавить. Зачем заткнули рот? Болит зажатая в полукруглой прорези балки шея. «Я — Джуди Торнтон! — твердила я себе. — Я — Джуди Торнтон! Землянка! Не может такое со мной произойти»! И все же я знала: я — Дина, всего лишь Дина, покорная хозяевам горианская рабыня.

Я повернула голову — посмотреть на схватку — и наткнулась на испуганный взгляд Турнепс. Она отвела глаза. Вместо меня на дыбе могла оказаться и она. Редис и Верров Хвост со страхом глядели на Турнуса. Ремешка нигде не было видно.

— Ты готов, Турнус? — спросил Брен Лурт.

Селяне расступились, встали по кругу. Костер пылал вовсю, все отлично видно.

— А дубина тебе не нужна? — ухмыляясь, напомнил Брен Лурт.

— Может быть, — проронил Турнус. — Эти парни, по-моему, в состязании не участвуют? — оглядев приятелей Брена Лурта, добавил он.

— Чтоб призвать к порядку жирного увальня вроде тебя, и меня одного достаточно, — осклабился Брен Лурт.

— Возможно, — не стал спорить Турнус.

— Тебе понадобится дубина.

— Да, — согласился Турнус. — А ну, напади на меня, — сказал он, поворачиваясь к одному из компании своего соперника.

Парень с усмешкой бросился на него. Схватившись за его дубину, Турнус с сокрушительной, как у ларла, силой резко дернул ее на себя и одновременно нанес ему чудовищный удар в зубы ногой в тяжелой сандалии. Парень пошатнулся, из носа и рта хлынула кровь. Он прижал к лицу ладони. Дубина осталась в руках у Турнуса. На земле валялись выбитые зубы. Парень оцепенело осел наземь.

— Хороша та дубина, — проговорил Турнус, — которая колет как следует. — С этими словами, глядя на одного из парней, он вдруг, точно копьем, ткнул дубиной в ребра другому — И кожу сдирает, — добавил он, нанося скользящий удар по лицу первому, пока тот отвлекся на поверженного товарища. Прижав к груди руки, бедняга валялся на земле. Наверняка пара ребер сломана. А теперь и первый лежал без движения с окровавленной головой. — Но, — продолжал Турнус, — хорошая дубина должна быть еще и крепкой.

Пятеро оставшихся напряженно замерли вокруг Брена Лурта.

— Подойди сюда, — подозвал одного из них Турнус. Тот бешено бросился вперед, но, увернувшись, Турнус тут же оказался позади него и вытянул его дубиной по спине. Тяжелая, не меньше пары дюймов толщиной, дубина раскололась. Парень свалился как подкошенный.

— Вот видите, — назидательно проговорил Турнус, — треснула. Слабовата, значит. Даже спину ему не сломала. — Он указал на парня, корчившегося на земле с перекошенным от боли лицом. — Для хорошей схватки не годится.

Он повернулся к одному из четверых.

— Дай мне дубину!

Тот испуганно взглянул на него и, не рискуя подойти ближе, бросил ему дубину.

— Вот эта получше будет, — взвешивая дубину в руке, одобрил Турнус. — Подойди сюда! — приказал он парню, что бросил ему дубину. Тот с опаской приблизился. — Вот тебе первый урок! — объявил Турнус, без всякого предупреждения с размаху всаживая острие ему в живот. — Никогда не отдавай оружие врагу.

Согнувшись пополам, парень захлебывался рвотой. Коротким ударом по голове Турнус повалил его в грязь и повернулся к Брену Лурту и двоим оставшимся.

— Не зевай! — бросил он одному из них.

Тот настороженно поднял дубину. А Турнус ударил другого, на которого, казалось, и не смотрел.

— Тебе, разумеется, тоже зевать не следовало, — сказал он упавшему — Это важно!

И вдруг тот, что стоял рядом с Бреном Луртом, кинулся на Турнуса, но Турнус, похоже, ожидал удара. Подставив дубину, скользящим движением он отбил атаку. Соперник побледнел и отступил.

— Агрессивность — вещь хорошая, — заявил Турнус. — Но опасайся ответного удара.

Турнус огляделся. Лишь один из девяти, Брен Лурт, стоял теперь перед ним, готовый к схватке.

— Сдается мне, остальные, — ухмыльнулся, указывая на спасающихся бегством соперников, Турнус, — в состязании участвовать не собираются.

— Ты искусный боец, Турнус, — держа наготове дубину, процедил Брен Лурт.

— Жаль, что придется так с тобой поступить, Брен Лурт. Я-то прочил тебя на место главы касты.

— Я и сейчас глава касты!

— Ты молод, Брен Лурт, — ответил Турнус, — надо было подождать. Твое время еще не пришло.

— Я глава касты! — повторил Брен Лурт.

— Глава касты должен много знать. Немало лет пройдет, пока ты научишься разбираться во всем. В погоде, в урожаях, в животных, в людях. Быть главой касты непросто.

Турнус опустил голову, отвернулся завязать ремешок сандалии. Брен Лурт колебался лишь мгновение. Удар — и дубина замерла, наткнувшись, словно на скалу, на подставленное Тур-нусом плечо. Брен Лурт отступил.

— К тому же, чтобы заслужить уважение крестьян, — завязав ремешок, продолжал, выпрямляясь и снова беря в руки дубину, Турнус, — глава касты должен быть сильным.

Лицо Брена Лурта побелело.

— А теперь давай сражаться, — сказал Турнус.

И мужчины сошлись в отчаянной схватке. Стремительно вращались деревянные дубины. Ноги взбивали клубы пыли. Сыпались один за другим и тут же отбивались жестокие удары. Брену Лурту ловкости не занимать, он молод, силен. Но далеко же ему до могучего и свирепого Турнуса, главы касты в Табу-чьем Броде, моего хозяина! Все равно что молодому, еще не перелинявшему ларлу с пятнистой шерсткой схватиться с матерым бурым гигантом убаром из Болтая. Наконец избитый, истекающий кровью Брен Лурт упал без сил у ног Турнуса, главы касты селения Табучий Брод, и поднял к небу остекленевшие глаза. Человек пять из его компании, двое из которых после ударов Турнуса едва пришли в себя, медленно приближались с дубинами в руках.

— Бейте его! — указывая на Турнуса, вскричал Брен Лурт. В толпе послышались возмущенные возгласы.

Подняв дубины, парни плечом к плечу надвигались на Турнуса. Он повернулся, принимая вызов.

— Стойте! — раздался вдруг голос. Пронзительно завизжали слины. У самого края круга, держа на коротких поводках пару слинов, стояла Ремешок. Звери рвались вперед, натягивая веревки. Глаза их горели, из пастей капала слюна, в сполохах костра поблескивали влажные клыки.

— Кто первый двинется, — кричала Ремешок, — на того спускаю слинов!

Парни попятились. Яростно заорала Мелина.

— Бросьте дубины! — приказал Турнус. Не спуская глаз со слинов, незадачливые вояки швырнули дубины на землю.

— Какая-то рабыня! — надрывалась Мелина. — Да как ты смеешь вмешиваться!

— Сегодня я освободил ее, — рассмеялся Турнус.

Точно! На ее шее нет веревочного ошейника! Выбравшись потихоньку из круга, она сняла его. И теперь, держа на поводках слинов, по-прежнему одетая в рабский балахон, гордо стояла, освещенная пламенем костра — свободная женщина.

— Вставай, Брен Лурт, — приказал Турнус.

Молодой человек нетвердо встал на ноги. Резким движением сорвав с него тунику, Турнус схватил его за руку и, не церемонясь, потащил к дыбе, на которой, беспомощно распростершись, лежала я.

— Вот та самая рабыня, которая так тебе нравится, Брен Лурт, — сказал Турнус. — Лежит перед тобой беззащитная. — Брен Лурт с отчаянием взглянул на меня. — Ну, разве не аппетитная? — Я содрогнулась. — Разве не лакомый кусочек? — вопрошал Турнус.

— Да, — прошептал Брен Лурт.

— Возьми ее, — приказал Турнус. — Я разрешаю. Брен Лурт потупился.

— Ну, вперед! — торопил Турнус. — Возьми ее!

— Не могу, — еле слышно проронил Брен Лурт. Разбит наголову!

Отвернувшись от дыбы, Брен Лурт наклонился и подобрал с земли свою тунику. Пошел к воротам. Их распахнули перед ним. И он ушел прочь из селения Табучий Брод.

— Кто хочет, отправляйтесь за ним, — бросил Турнус его бывшим приятелям.

Но вслед за бывшим коноводом не двинулся никто.

— Из какого вы села? — спросил Турнус.

— Из Табучьего Брода, — угрюмо ответили они.

— Кто глава касты в Табучьем Броде?

— Турнус.

— Идите по домам. Согласно законам касты, вы наказаны. Они покинули круг. Наверно, будут весь сезон его поля обрабатывать.

Мелина, выскользнув из круга у костра, вернулась в хижину, которую она делила с Турнусом.

— А теперь устроим праздник! — провозгласил Турнус. Вокруг послышались радостные возгласы.

— Но сначала, Турнус, любовь моя, — стоя у дверей хижины, произнесла Мелина, — давай выпьем за сегодняшнюю победу.

Молчание.

С кубком в руках она величественно, не торопясь, спустилась с лестницы и подошла к Турнусу. Поднесла ему кубок:

— Выпей, благородный Турнус, любовь моя! Я принесла тебе вино победы.

И вот тогда до меня дошло. Ну ловка! Рассчитывала на Брена Лурта и его приятелей. А на случай, если им не удастся совладать с Турнусом, выменяла у Тупа Поварешечника снадобье. Обещала меня Брену Лурту, если он победит. И Тулу Поварешечнику обещала — в обмен на порошок, если подействует. Так или этак повернется дело — рабыня Дина точно игрушка в ее руках. Улыбнулась бы Брену Лурту удача — получил бы меня. Снадобье не понадобилось бы, и она вернула бы его Поварешечнику. Оплошал Брен Лурт — значит, пускает в ход порошок, а меня отдает в уплату. Хитроумный план. Не одно, так другое. И в обоих случаях расплачивается мною. Неплохо придумано.

— Выпей, любовь моя, — поднося Турнусу чашу, сказала Мелина, — выпей за свою и мою победу.

Турнус взял чашу.

Изо всех сил пыталась я крикнуть — и не могла. Билась в проклятых колодках, бешено вращая глазами над огромным кляпом.

Никто не смотрел на меня. Я отчаянно билась, пыталась крикнуть, но ни звука издать не могла. У меня во рту — гори-анский кляп.

«Не пей, хозяин! — закричала бы я. — Вино отравлено! Не пей! Это ад!»

— Выпей, любовь моя, — сказала Мелина. Турнус поднял чашу к губам. Помешкал.

— Пей! — торопила Мелина.

— Это наша общая победа, — сказал ей Турнус.

— Да, любовь моя.

— Выпей первой, подруга.

В лице Мелины мелькнул страх.

— В первую очередь это твоя победа, любовь моя, — нашлась она, — а потом уж моя.

Турнус улыбнулся.

— Выпей сначала ты, любовь моя, — настаивала она.

— Любовь моя, сначала ты, — сказал, улыбаясь, Турнус.

— Нет, ты.

— Пей! — Голос его посуровел.

От лица Мелины отхлынула кровь.

— Пей, — повторил Турнус. Трясущимися руками она потянулась к чаше.

— Я подержу чашу, — сказал Турнус. — Пей!

— Нет. — Она опустила голову. — Это яд.

Турнус улыбнулся и, откинув голову, осушил чашу. Мелина в страхе не сводила с него глаз.

— Привет мой вам, леди! — промолвил, появляясь из-за хижин, Туп Поварешечник.

— Снадобье безвредно, — отбрасывая кубок прочь, объявил Турнус. — В молодые годы мы с Тупом Поварешечником вместе рыбачили, охотились на слинов. Однажды я спас ему жизнь. Мы — братья, породненные когтем слина. — Турнус поднял руку.' Ниже локтя виднелся неровный шрам. Откинул рукав и Поварешечник. Такой же шрам — след когтя слина, который держал Турнус. Рука Турнуса помечена тем же когтем, только нанес эту рану Поварешечник. Торговец и крестьянин, они породнились, смешав свою кровь.

— И вот теперь, — продолжал Турнус, — он тоже спас мне жизнь.

— И рад, что такая возможность представилась, — добавил Поварешечник.

— Ты обманул меня, — сказала Тулу Мелина.

Он не ответил.

Переведя взгляд на Турнуса, Мелина отшатнулась.

— Лучше бы, — процедил Турнус, — в вине был ад и ты бы выпила первой.

— О, нет, Турнус, — прошептала она. — Нет, прошу тебя!

— Принесите клетку!

— Нет! — вскричала она.

— И ошейник для слина.

— Нет! Нет!

Двое мужчин отправились выполнять приказ.

— Прикажи избить меня батогами! — молила она. — Натрави на меня слина!

— Подойди сюда, женщина, — сказал Турнус. Она встала перед ним.

— Обрей мне голову и прогони с позором в село отца! Обеими руками рванув у ворота ее платье, он обнажил ей плечи. Женские плечи возбуждают мужчин. На Земле хорошо это понимают, потому женщины и любят вечерние платья с открытыми плечами. Знай об этом гориане, сочли бы еще одним доказательством врожденной тяги землянок к рабству. Женщина, что носит платье с открытыми плечами, в глубине души жаждет, чтобы ею обладали.

— Турнус! — протестующе вскрикнула Мелина.

Он держал ее за руки. Слегка встряхнул. Голова ее откинулась. Широкие обнаженные плечи сильны, красивы. В самый раз для лямок плуга. Для горианина любая часть женского тела прекрасна. Рука, запястье, лодыжка, углубление под коленом, изгиб бедра, мягкие, едва заметные глазу нежные волоски за ушком. Все предвещает восторг и упоение, все сулит блаженство. Мне доводилось слышать восторженные крики горианс-ких мужчин при виде женщины. Попадая на Гор из земной жизни, девушка оказывается совсем не готовой к тому, сколько страсти и вожделения вскипает в сердцах мужчин при одном лишь взгляде на нее. Сначала это сбивает с толку, ошарашивает, повергает в шок. А потом ее опрокидывают навзничь. Приспосабливается она быстро. Просто нет другого выхода. Она на Горе. В мире настоящих мужчин. Здесь она женщина. Именно сладострастию горианских мужчин обязаны своим существованием тщательно прикрывающие все тело платья, которые во многих городах Гора носят свободные женщины. Случайно брошенный игривый взгляд, небрежно обнаженная лодыжка — и вот уже ты дичь, которую непременно схватят и сделают рабыней. Рабынь же, если им позволяют носить одежду, обычно одевают в короткие легкие платьица, открывающие взорам прелестные очертания тела. Так угодно мужчинам. А воля мужчин — закон.

Ладони Турнуса лежали на обнаженных плечах Мелины. Платье ползло все ниже. Он посмотрел на ее руки. Потом глянул ей в лицо.

Принесли клетку, небольшую, тесную, крепкую, и ошейник для слина.

— Позволь мне умереть, Турнус, — молила она.

Турнус поднял ошейник. Выставив вперед руки, она попыталась оттолкнуть его.

— Лучше убей меня, Турнус! Прошу тебя!

— Опусти руки, женщина, — проговорил Турнус. Она повиновалась.

Он накинул ей на шею мощный кожаный ошейник с металлическими заклепками. Ему принесли шило. Проделав в коже два отверстия, он продел в них скобу. Шея у слина толще, ошейник длинноват. Часть кожаного ремня Турнус заправил в четыре широкие петли на ошейнике, остальное отхватил ножом.

Мелина стояла перед ним с обнаженными плечами, в ошейнике для слина. Сбоку к ошейнику пришито тяжелое кольцо — к нему привязывают поводок.

Молниеносным движением Турнус сорвал с нее платье и швырнул ее на землю. Она в страхе смотрела на него.

— В клетку, рабыня! — приказал Турнус.

— Турнус! — закричала она.

Он присел и тыльной стороной ладони наотмашь ударил ее по губам. Изо рта потекла кровь.

— В клетку, рабыня!

— Да… хозяин, — прошептала Мелина и поползла в клетку. По знаку Турнуса Ремешок передала поводки слинов стоящему рядом мужчине. Тот повел животных от хижин. Ремешок подошла к клетке и, обеими руками взявшись за железную дверцу, опустила ее, запирая в клетке свою бывшую хозяйку.

Толпа одобрительно загудела.

— Праздник! — провозгласил Турнус, глава касты в Табу-чьем Броде. — И положите в праздничный костер клеймо. Будем клеймить рабыню!

Снова шум одобрения.

Женщина, что прежде звалась Мелиной, скрючилась в крошечной клетке, вцепилась в железные прутья, горестно поглядывая из-за решетки. Горло ее было схвачено ошейником для слинов.

Скоро на ее тело поставят клеймо.

Вокруг суетились люди, готовились к празднику. Редис, Турнепс и Верров Хвост по знаку Турнуса вынули кляп у меня изо рта и сняли меня с дыбы. Помогли спуститься вниз, и я, скользнув между ними, упала на землю. Двигаться едва хватало сил. Кляп оставил во рту тяжелый кисловатый привкус. И не представляла себе, что кляп может быть таким действенным. Правда, на этот раз рабского колпака на меня не надевали.

На праздник зажарили верра, наготовили сладостей. Достали из кладовой и разогрели хлеб из са-тарны. Суловая пага лилась рекой.

В разгар праздника дверца клетки была распахнута, ее обитательнице, бывшей свободной женщине по имени Мелина, а ныне — голой рабыне в ошейнике для слина, было велено выйти наружу на четвереньках. К ошейнику привязали поводок и все так же на четвереньках, как самку слина, повели ее к девичьей дыбе, на которой совсем недавно была распята я. Там ее разложили на балках, закрепили руки, ноги и шею, и Турнус, глава касты селения Табучий Брод, собственноручно поставил клеймо на ее тело. Левое бедро ее крепко держали двое мужчин. Вот кожи коснулся раскаленный металл, и она зашлась в бешеном крике, а когда бедро ее отпустили, застонала и забилась на своем деревянном ложе. Потом ей обрили голову и оставили, рыдающую, всеми забытую, распятую, на деревянных балках. Праздник продолжался.

По правую руку Турнуса сидел Туп Поварешечник. По левую — получившая сегодня из его рук свободу Ремешок. Отчаянная! Привела пару слинов, бросилась на защиту Турнуса, когда дружки Брена Лурта решили одолеть его сообща, раз поодиночке не удалось. Прислуживали за столом сельские рабыни, среди них — Редис, Верров Хвост и Турнепс. Я, не в силах прислуживать пирующим, так и лежала у дыбы, на которой оставили рабыню со свежим клеймом. Немного времени спустя она успокоилась. О чем она думает? Да какая разница! Кому интересны мысли рабыни? Моя гордая бывшая хозяйка теперь ничем не лучше меня. Просто рабыня. Рабыня во власти мужчин.

Ничто.

Я взглянула в небо. На фоне плывущих в вышине трех лун мчались темные облака.

В воздухе повеяло свежестью.

Наконец-то!

Застолье шло своим чередом. Турнус встал и поднял кубок.

— Тупа Поварешечника, — сказал он, — породнил со мной коготь слина. Мы братья. Эту чашу я поднимаю в его честь. Выпьем же за него!

Крестьяне осушили кубки. Поднялся Туп Поварешечник.

— Сегодня мы преломили хлеб. Пью за гостеприимство Табучьего Брода! — провозгласил он тост. В ответ раздались приветственные возгласы. — А еще, — продолжал он, — пью за человека, с которым меня роднит не каста. Нет, наше родство гораздо крепче. Мы братья по крови. Пью за Турнуса из Табучьего Брода.

Приветственные возгласы. Звон кубков. Турнус снова встал.

— Я прошу эту свободную женщину, — он обернулся к Ремешку, — женщину, к которой я очень привязан, стать моей подругой.

Толпа разразилась ликующими криками.

— Но, Турнус, — спросила она, — раз я теперь свободна, я имею право отказаться?

— Конечно, — озадаченно ответил Турнус.

— Тогда, благородный Турнус, — голос ее звучал спокойно и ровно, — я отказываюсь. Я не стану твоей подругой.

Турнус опустил чашу. Воцарилось молчание.

Ремешок опустилась на землю, легла к ногам Турнуса. Охватив ладонями его ступню, прижалась к ней губами. Подняла голову. В глазах ее стояли слезы.

— Позволь мне быть твоей рабыней, — проговорила она.

— Я предлагаю тебе быть моей подругой!

— Я прошу рабства.

— Почему? — все не мог взять в толк Турнус.

— Мне уже доводилось быть с тобой, Турнус. В твоих руках я могу быть лишь рабыней.

— Не понимаю.

— Я обесчестила бы тебя. В твоих руках я могу быть только рабыней.

— Ясно, — сказал глава касты в Табучьем Броде.

— Любовь, что питаю я к тебе, — говорила она, — это не любовь подруги. Это безнадежная рабская любовь, настолько сильная и глубокая, что испытывающая ее женщина может быть лишь рабыней мужчины.

— Подай мне пагу, — протягивая ей кубок, сказал Турнус.

Взяв кубок, она встала на колени, опустила голову и подала ему кубок. Свободная женщина, она прислуживала, как рабыня. Крестьяне едва переводили дух от изумления. Свободные женщины возмущенно заголосили. Турнус отставил кубок.

— Вели принести веревку, надень на меня ошейник, Турнус, — попросила она. — Я твоя.

— Принесите веревку, — бросил Турнус.

Принесли веревку.

Держа веревку в руках, Турнус смотрел на девушку.

— Надень на меня ошейник, — повторила она.

— Если я надену на тебя ошейник, — сказал он, — ты снова станешь рабыней.

— Надень на меня ошейник, хозяин.

Дважды обмотав вокруг ее шеи веревку, Турнус завязал ее узлом.

Ремешок, его рабыня, преклонила перед ним колени. Он схватил ее, могучими руками прижал к себе, насилуя девичьи губы властным поцелуем, словно сладострастие и радость обладания удесятерили его силы. Она, теряя власть над собой, вскрикнула, сжимая его в объятиях. Голова ее откинулась, губы приоткрылись. Он начал зубами сдирать с нее тунику.

— Унеси меня от света, хозяин, — попросила она.

— Но ведь ты рабыня, — рассмеялся он и, сорвав с нее одежду, швырнул ее наземь меж праздничных костров. Она вскинула глаза — покорно-страстные глаза снедаемой вожделением рабыни.

— Как угодно хозяину! — И опрокинулась навзничь. Волосы разметались по земле. Он бросился к ней, и они слились в бесконечно долгом объятии, а вокруг пылали праздничные костры. В ночи разнесся ее крик, слышный, наверно, далеко за частоколом.

А когда Турнус вернулся на свое место, она, рабыня, примостилась у его ног, время от времени осмеливаясь коснуться кончиками пальцев его бедра или колена.

Праздник затянулся.

Свежело. Силуэты лун заволокло влажной пеленой. В небе, гонимые ветром, вздымались громады облаков.

Избитая, измученная, я, должно быть, заснула у дыбы.

Разбудил меня звук защелкнутых на запястьях наручников. Я открыла глаза. До рассвета еще далеко. Передо мной стоял Туп Поварешечник. Мои руки плотно схвачены стальными кольцами.

— Вставай, птенчик, — сказал мне Туп. Я с трудом поднялась на ноги. Руки скованы спереди — и на дюйм не развести. — Теперь ты моя!

— Хозяин? — проронила я.

— Да, — повторил он, — моя.

— Да, хозяин.

Странно… Так просто: раз — и перешла из одних рук в

другие.

Я огляделась. Праздник кончился. Почти все селяне разбрелись по домам. Кое-кто улегся у догорающих кострищ.

Мы стояли у дыбы. Беспомощной пленницей распростерлась на ней Мелина, некогда — свободная женщина, ныне же — рабыня. Рядом — Турнус, Ремешок, Редис, Верров Хвост и Турнепс.

— Нарекаю тебя Мелиной, — объявил Турнус распятой на дыбе женщине.

— Да, хозяин, — ответила она. Ужасающий позор уготовил он ей — в рабстве носить имя, которым она звалась, будучи свободной. Теперь оно станет ее рабской кличкой.

— Можно рабыне говорить? — спросила она.

— Да, — разрешил Турнус.

— Зачем ты велел обрить мне голову?

— Чтобы с позором вернуть в село к отцу.

— Оставь меня здесь, хозяин, прошу тебя!

— Зачем?

— Чтобы я могла доставлять тебе наслаждение, — прошептала она.

— Странно слышать такое от тебя, — усмехнулся он.

— Умоляю, оставь меня, позволь угождать тебе, хозяин!

— Ты что, обретя клеймо, разума лишилась? — осведомился Турнус.

— Я только хотела быть подругой окружного головы, — проронила она.

— А теперь ты рабыня любого, кому мне вздумается подарить или продать тебя.

— Да, хозяин.

— Я и пальцем не пошевелил, чтобы стать окружным головой, — разоткровенничался вдруг Турнус, — именно потому, что к этому так стремилась ты. Начни я добиваться этой должности, все вокруг решили бы, что лишь твое тщеславие и твои попреки тому причиной.

Зажатая между балками, она принялась отчаянно извиваться на девичьей дыбе.

— Мужчина, — продолжал он, — должен быть хозяином в собственном доме. Даже если выбрал себе подругу. Для того и нужна подруга, чтобы поддерживать, помогать, а не козни строить.

— Я была плохой подругой, — прошептала она. — Постараюсь, чтобы рабыня из меня получилась лучше.

— Сочту я нужным — стану добиваться места окружного головы, — отрезал Турнус. — Нет — значит, нет.

— Как угодно хозяину, — ответила Мелина, его рабыня.

— Быть хорошей подругой ты так и не научилась.

— Искусству быть рабыней стану учиться усерднее, — обещала Мелина.

— И начнешь завтра же утром, — заявил он, — когда тебя публично высекут.

— Да, хозяин, — прозвучало в ответ. Он положил ладонь на ее тело.

— Было время, я тебе нравилась, — проговорила она.

— Да, — согласился он, — это верно.

— Мое тело кажется тебе привлекательным, хозяин?

— Да, — ответил Турнус.

— К тому же я сильная. Могу одна тащить плуг. Турнус улыбнулся.

— Оставь меня здесь, хозяин, — взмолилась она снова.

— Зачем?

— Я люблю тебя.

— Знаешь, какое наказание полагается за ложь?

— Я не лгу, хозяин. Я действительно тебя люблю.

В деревнях солгавшую рабыню могут, например, бросить на съедение голодному слину. И Турнус, уличи он рабыню во лжи, не сомневаюсь, сделал бы это с легким сердцем.

— Как ты можешь любить меня? — спросил он.

— Не знаю, — прошептала она. — Удивительное чувство. Противостоять ему я не в силах. Я долго лежала здесь в колодках. И о многом передумала.

— Завтра, — бросил Турнус, — тебе придется гораздо меньше думать и больше работать.

— Много лет назад я любила тебя, но как свободная женщина. Потом, довольно долго, не любила, презирала даже. И теперь, через столько лет, снова испытываю это чувство, только теперь это стыдная, беспомощная любовь невольницы к хозяину.

— Утром тебя высекут, — отчеканил Турнус.

— Да, хозяин. — Она подняла на него глаза. — Ты сильный. И властный. Стал ли ты окружным головой, нет ли — ты великий человек. Мне застила глаза моя свобода. Я перестала замечать твою мужественность, не понимала, чего ты стоишь. И интересовал меня не ты сам по себе, а то, чем ты мог бы стать, чтобы меня возвысить. Для меня ты был не человеком, а средством потешить свое тщеславие. Жаль, что я, твоя подруга, не умела радоваться тебе самому, не умела ценить в тебе человека. Жаль, что только и думала о том, кем ты мог бы стать. Никогда не знала тебя по-настоящему. Видела лишь образ, что сама выдумала. Ни разу не попыталась взглянуть на тебя открытыми глазами. А попыталась бы — может, увидела бы тебя в истинном свете..

— Ты всегда отличалась недюжинным умом, — заметил Турнус.

В ее глазах стояли слезы.

— Я люблю тебя, — проговорила она.

— Я отдаю тебя селу. Будешь общинной рабыней, — сообщил он.

— Да, хозяин.

— На ночь тебя будут запирать в клетку для едина. Есть будешь что подадут. Станешь прислуживать в хижинах, в каждой по очереди.

— Да, хозяин.

Он все смотрел на нее.

— Можно говорить? — спросила она.

— Да.

— Нельзя ли, хотя бы иногда, мне служить и моему хозяину?

— Может быть, — уже отворачиваясь, бросил Турнус.

— Прошу тебя, хозяин!

Он повернулся. Взглянул ей в глаза.

— Прошу тебя, возьми свою рабыню.

— Давненько ты не просила меня о близости, — не сводя с нее глаз, сказал Турнус.

— Умоляю, хозяин, — прошептала она, всем телом приподнимаясь над балками. — Умоляю!

Мы отвернулись. Турнус торопливо и грубо овладел распятой на дыбе рабыней.

Кончил. Обессиленная, она едва переводила дух.

— О, хозяин! — вскрикнула она и еще раз, чуть слышно: — Хозяин…

— Молчи, рабыня, — приказал Турнус.

— Да, хозяин. — И женщина в ошейнике смолкла.

Никогда, наверно, Турнус не обнимал ее так властно, с такой безудержной силой. Конечно, много лет назад он любил ее, свободную женщину, бережно и нежно. Но той неукротимой, необузданной похоти, что рождает в мужчине беспомощно распростертое тело рабыни, ей, верно, доныне изведать не доводилось. Так ею не обладали никогда. Раздавленная, испуганная, ошеломленная, в благоговейном ужасе следила она глазами за Турнусом. Я видела: ей хочется окликнуть его, молить, чтобы вернулся. Но она не смела. Ее ждет кара. Завтра утром времени хватит — высекут ее основательно.

Между тем Турнус одернул тунику. Повернулся ко мне. Под взглядом свободного мужчины я преклонила колени.

— Я подарил тебя Тулу Поварешечнику.

— Да, хозяин, — ответила я.

— Ему посулили тебя в уплату за снадобье, которое он дал кое-кому из нашего села. Снадобьем воспользовались, хотя надежд, что возлагало на него купившее его лицо, оно и не оправдало. Стало быть, от имени этого человека, который, на свое несчастье, оказался ныне в рабстве и сделок заключать больше не может, я отдаю тебя в обмен на этот порошок.

— Да, хозяин.

Скованные железом руки сжались в кулаки. В обмен на щепотку грошового порошка! Как же так? Да за меня по меньшей мере пару медных тарсков дадут, уж это точно!

— Но этот порошок ничего не стоит! — возмутилась я.

— Но и ты, крошка Дина, не стоишь ничего! — откинув голову, Турнус расхохотался.

— Да, хозяин, — кипя от злости, пробурчала я. Он повернулся к Ремешку:

— Объявляю тебя любимой рабыней. Будешь спать в моей хижине и вести хозяйство.

— Рабыня очень благодарна, хозяин, — выдохнула она.

— И еще, — добавил он, — будешь старшей над рабынями. Редис, Верров Хвост и Турнепс бросились к ней с объятиями и поцелуями.

— Мы так рады за тебя! — щебетала Турнепс.

— Я — старшая рабыня, — проговорила Ремешок.

— Я так за тебя рада, — твердила Редис.

— Принеси плетку! — велела Ремешок.

— Ремешок? — Редис изумленно замерла.

— Принеси плетку!

— Да, госпожа. — И Редис бросилась исполнять приказ. Вскоре вернулась, вложила плетку в руку Ремешку.

— На колени! — приказала всем троим Ремешок. Девушки пали на колени. — Выстроиться в ряд! На четыре хорта друг от друга! Лицом к хозяину! Прямее! — Она выровняла ряд. Пнула Редис по коленям. — Выпрямить спины, руки на бедра, животы втянуть, головы выше! — Рукояткой плетки она ткнула Верров Хвост в живот. Та подобралась. Турнепс дважды досталось по подбородку. Она вскинула голову. В глазах — смятение. Но стоят ровно, красиво. Ремешок спуску не даст!

— Твои рабыни, хозяин, — обратилась она к Турнусу.

— Превосходно! — похвалил Турнус, оглядев коленопреклоненных рабьшь. Девушки стояли, не смея пальцем шевельнуть. Ничуть не сомневаюсь: заметь Ремешок хоть тень неповиновения, хоть намек — от души высечет любую. Турнус ухмыльнулся. Ну, теперь, пожалуй, жди чудес! — Можешь, если хочешь, отправить их в клетку, — разрешил он.

— Да, хозяин, — ответила Ремешок. Теперь, наверно, ради обожаемого хозяина все что можно выжмет из его рабынь. И уж конечно, когда Мелине, общинной рабыне, придет очередь служить в хижине Турнуса, она и с нее семь шкур спустит. Уж Ремешок проследит, чтобы Медина в лепешку расшиблась для хозяина — на то у нее и плетка.

— Можешь встать, Дина, — сказал мне Туп Поварешечник. Я встала.

— Можете проститься с рабыней, с которой жили в одной клетке, — снизошла Ремешок.

Редис, Верров Хвост и Турнепс бросились ко мне, обнимали, целовали, желали удачи. Пожелала им удачи и я.

— Рабыни, в клетку! — распорядилась Ремешок.

— Нам надо в клетку, — сказала мне Редис. — Удачи тебе!

— И тебе удачи, — ответила я. — Удачи вам всем.

И девушки поспешили к клетке. Ремешок с плеткой в руках подошла ко мне. Обняла, поцеловала.

— Удачи тебе, Дина.

— И тебе удачи, госпожа! — Что ж, она теперь старшая рабыня, значит, для меня — госпожа.

Ремешок ушла — запереть на ночь рабынь в клетке. Подошел Турнус. Я смотрела на него со слезами на глазах.

— Не место тебе в деревне, крошка Дина, — Он потрепал меня по голове. — Дни здесь слишком долго тянутся, и работа тяжеловата. Это тело создано, чтобы доставлять наслаждение. Твое место у ног мужчины.

— Да, хозяин, — отвечала я.

— Пойдем, рабыня. — Туп Поварешечник уже тянул меня за руку. Я остановилась, обернулась, выдираясь из его руки.

— Я желаю тебе удачи, хозяин, — сказала я Турнусу.

— Даже плуг не можешь тащить, — бросил он в ответ.

— Никудышная я скотина, — согласилась я.

— Ты не скотина. Ты — луг.

Я потупилась, зардевшись. Да, не мне возделывать землю. — Возделывать должны меня.

— Удачи тебе, крошка рабыня, — сказал на прощание Турнус.

— Спасибо, хозяин.

Ладонь Тупа Поварешечника крепче сжала мою руку.

— Придется бить? — спросил он.

— Нет, хозяин, — испуганно пролепетала я, спеша вслед.

У ворот села стояла его тележка. Два огромных колеса, длинные ручки.

Дозорный распахнул перед нами ворота.

Туп, к моему удивлению, не привязал меня сзади к тележке. Нет, освободив меня от наручников и бросив их в ящик на борту тележки, он поставил меня впереди, между длинными ручками.

— У меня не хватит сил тащить тележку, — растерялась я.

Но, достав из другого ящика две пары наручников на цепях, он пристегнул мои руки к ручкам тележки, левую — к левой, правую — к правой. Между запястьем и ручкой — цепь около фута длиной.

— Я не смогу тащить тележку, хозяин, — уверяла я.

Спину обжег удар хлыста. Я вскрикнула. Схватилась за ручки, налегла что было сил, сгибаясь от тяжести, зарываясь ступнями в дорожную пыль.

— Не могу, хозяин! Еще удар.

Отчаянно вскрикнув, я вытащила тележку Тупа Поварешечника из ворот и поволокла дальше, на пыльную дорогу, прочь из Табучьего Брода.

На спину упала капля дождя. Редкие капли забарабанили по земле. Я взглянула в небо. В вышине стремительно неслись громады облаков. За ними — три луны. Дождь припустил сильнее. Промокли волосы, по нагому телу стекали капли. А я все тащила тележку. И вот хлынуло как из ведра. Я поскользнулась. Толкая колеса, Поварешечник помогал мне тянуть тележку по раскисшей грязи. Наконец мы остановились переждать ливень. Туп отстегнул наручники, и вместе мы забрались под тележку.

— Вот и кончилась засуха, — сказал Туп Поварешечник.

— Да, хозяин, — поддакнула я. — Можно мне конфетку, хозяин? — спросила я немного погодя. Я не забыла этот волшебный вкус — тогда, под хижиной Турнуса. Всего лишь грошовый леденец — а как дорог! Не часто жизнь балует рабыню такими подарками.

— Очень хочется? — спросил Туп.

— Да, хозяин.

Он опрокинул меня в грязь между колесами.

— Заслужи!

— Да, хозяин, — прижимаясь к нему, прошептала я.

С дивного темного неба низвергались потоки дождя. Ни деревьев, ни дороги…

Назад: Глава 8. ВОЛЯ ЖЕНЩИНЫ — НИЧТО

Дальше: Глава 10. МЕНЯ ВЕДУТ ПРОДАВАТЬ