Глава 28. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В КУРУЛЕНЕ
Труднее всего, когда тебя продают впервые. И все же, пожалуй, это нелегко всегда. И может быть, страшнее всего — неизвестность. Где оно, то самое лицо среди множества лиц? Кто купит тебя? Ты — на виду, в свете факелов. Что только тебя не заставят выделывать! Рядом — аукционист с плеткой. Ты выполняешь приказы, и выполняешь как можно лучше. Не вздумай филонить! Под ногами — посыпанный опилками деревянный помост. Гладкий-гладкий! Сколько девушек продали с него! И ты такая же, ничего особенного, рабыня как рабыня, чуть лучше, чуть хуже прочих. Опилки покалывают ноги. Так уж принято: на Горе животных продают с помостов, посыпанных опилками. А рабыня — животное. Под сполохами факелов поднимаешь голову. Слышишь первую цену. Попробуй тут не вздрогни! Идет торг. За тебя. Пытаешься по голосу угадать: что за человек? Кто-то набавляет. Улыбнись, повернись, пройдись. То поднимешь руки, то встанешь на колени. Ложишься на спину у ног аукциониста, закидываешь руки за голову, словно в наручниках. Перекатываешься на живот, поглядываешь на него через плечо. Повинуешься мгновенно, на глазах у покупателей принимаешь соблазнительные позы, следишь за осанкой — в общем, показываешь себя во всей красе, как и положено рабыне. Ты вся в поту. Опилки впиваются в тело. Застревают в волосах. Попробуй споткнись, хоть чуть оплошай — плетка аукциониста наготове. В конце концов, тяжело дыша, ты вытягиваешься в полный рост, голая, а может, уже и побитая.
Последняя цена названа и принята. Аукционист сжимает кулаки. Продана.
Многие девушки мечтают, чтобы их продали в Курулене. Его просторный помост — самый знаменитый в Аре. И самый большой. Полукруглый, шириной около сорока футов, он украшен затейливым резным орнаментом, выкрашен в желтый и голубой — цвета работорговцев. Высота его футов пятнадцать. На обращенной к толпе высокой ровной закругленной его части через равные промежутки изображены вырезанные из крашенной белым древесины девять фигур рабынь. Полагают, что тысячи лет назад эти девять девушек были первыми рабынями, добытыми мужчинами крошечного городка под названием Ар. Шеи вырезанных из дерева невольниц охвачены чем-то вроде веревочных ошейников, сплетенных, похоже, из каких-то растительных волокон. Стало быть, в те времена железа в Аре не знали. Рассказывают, что девушкам этим пришлось родить своим хозяевам множество сыновей.
— Ты, рабыня! — ткнул в меня пальцем мужчина.
— Да, хозяин! — откликнулась я. От охватывающего горло ошейника вправо и влево свисали цепи — ими я прикреплена к стоящим по обе стороны от меня девушкам.
Мы — в ведущем к помосту коридоре. От выхода с помоста проходит еще один коридор.
— В каких позах показать себя на помосте, знаешь?
— Да, хозяин.
Вымуштровали меня на славу. На помосте Курулена почти ничто не происходит случайно.
Подошел к следующей, справа от меня, ближе к рабскому бараку. Задал тот же вопрос. Как и на мне, на ней — ошейник с двумя цепями, левая идет ко мне, правая — к другой ее соседке.
— Да, хозяин! — уверила его она.
Следующая. Каждый ошейник расстегивается, цепь можно присоединить или отцепить — управляться с невольницами вполне удобно. Всего в шеренге сто двадцать девушек. Если торги пойдут быстро, всех нас продадут анов за пять-шесть, если что-то не заладится — аукцион может занять целых восемь анов, затянется до самого утра. Кто-то пойдет с молотка быстро, кто-то — не сразу. Если на продажу девушки уходит много времени, значит, либо она не слишком заинтересовала покупателей, либо красота ее слишком необычна, и демонстрируют ее как-то особенно изощренно, с тем чтобы разогреть публику, взвинтить цену до предела.
— Да, хозяин! — ответила на вопрос работорговца стоящая еще дальше от меня девушка. Все мы должны быть готовы. Все должны из кожи вон лезть, иначе не миновать жестокого наказания.
Я рассматривала моих соседок. Какие красивые! Все мы умело подкрашены. Ну, берегитесь, мужчины! Нас уже выставляли напоказ голыми в клетках, только без косметики — чтобы будущие покупатели могли оценить товар без прикрас, чтобы потом, когда начнутся торги, быть во всеоружии.
Цепь едва дрогнула. Я подалась вперед, высматривая: что там? По нашему ряду прошелестел шепот: «Торги начались!»
— Я боюсь, — захныкала какая-то рабыня.
— В Курулене делает покупки весь Ар, — проговорила другая.
Ничего не слышно. Но я знаю: первая из нас уже поднялась на помост.
Я села на стоящую у стенки, длинную — почти на весь коридор — деревянную скамью. Подтянула потуже завязки зеленого шелкового платья. Хотя это хитроумное одеяние даже платьем не назовешь. Его можно разматывать и снимать постепенно, лоскут за лоскутом, начиная с головы или ног, пядь за пядью обнажая тело. В конце концов я окажусь почти голой — лишь грудь и бедра прикрыты лоскутками — и, услышав приказ, лягу на спину у ног аукциониста. Он встанет надо мной и начнет, набавляя цену, стягивать с меня лоскуты, точно ленты. А когда толпа взревет от нетерпения, он, пожав плечами, рванет шелк, и я, дважды перекатившись по помосту, улягусь обнаженная, подняв колено, беспомощно закинув за голову руки открытыми ладонями вверх — распростертая у всех на виду рабыня в ожидании властной мужской руки. Вот тогда-то, по всем расчетам, цены и поползут вверх. После этого мне останется выполнять приказы аукциониста. Он прикажет встать и, чувствуя настроение толпы, умело накаляя страсти, будет подавать команды, а я — принимать самые разные позы.
— На одну вперед! — прокричал надсмотрщик. Мы продвинулись к помосту.
Слева от меня — девушка в скромной коротенькой домашней тунике, из тех, что носят служанки. Толпе представят ее как рабыню, с детства принадлежавшую почтенной респектабельной семье, которая теперь, оказавшись в стесненных обстоятельствах, вынуждена продать ее. Расскажут, что мужская похоть ей неведома, утолять ее она не умеет. Хозяин, однако, сможет всему ее научить. История эта — не совсем вымышленная. Девушка, похоже, особой радости по поводу предстоящих торгов не питает, оказаться в мужских объятиях вовсе не жаждет, надеется, что ее купит человек небогатый. Ей хочется оказаться единственной невольницей в его доме. По-моему, из нее получится превосходная рабыня. Мою соседку справа, ту, что взойдет на помост после меня, представят совсем по-другому. Тело ее от плеч до бедер скрывает одеяние из девственно-белого пуха. Поразительный контраст: темные волосы и обнаженные руки, ноги, легкий белоснежный пух. Прелестная девушка! Хрупкие плечи, безупречно стройные ноги. За нее дадут хорошую цену. Это она несколько минут назад сказала: «Я боюсь». Что ж, ничего постыдного я тут не вижу. Во-первых, она девственница. А во-вторых, едва ли не для любой хорошенькой девушки предстать перед германскими мужчинами в таком виде — ужасно.
Мы снова продвинулись по скамейке.
— Торги идут быстро, — заметил кто-то справа. Это хорошо. Значит, аукционист пребывает в благостном настроении и не будет слишком жесток к нам на помосте. Аукциониста мы боялись. На помосте он наш хозяин. Даже если торги прошли хорошо, а девушка не продана, ее могут высечь.
— Двигайтесь! — приказал надсмотрщик.
Мы продвинулись дальше.
В основном девушек продают поодиночке, но иногда и группами: парами или больше, подбирая, скажем, по цвету волос или по диалекту. Могут подбирать в группы по кастовому признаку или собрать вместе девушек с разными, наиболее часто употребляющимися клеймами. Становясь рабыней, девушка, разумеется, теряет кастовую принадлежность, как и гражданские и личные права; она становится животным, послушным кнуту и воле хозяина. В основном группами рабынь подбирают для работы в поле или на кухне, но таких в Курулене не продают. В этот вечер должны были продать две пары: певицу и ее аккомпаниаторшу и близнецов с острова Тамбурин, названного так за сходство с небольшим германским барабаном.
Голос аукциониста мне пока не слышен, но время от времени до коридора доносится рев толпы.
Моя соседка справа — хрупкая девственница в покрываль-це из пуха — заплакала. Тут же над ней взвилась плеть надсмотрщика. Бедняжка отпрянула, прижалась спиной к цементной стене. Нельзя плакать! Размажет макияж, лицо пойдет пятнами.
— Слезы оставь для помоста! — Надсмотрщик раздраженно промокал ей щеки тряпкой.
— Да, хозяин.
Я в шеренге девяносто первая. Хороший номер. Торги начинаются ранним вечером и обычно, если сразу не выставят на продажу ничего из ряда вон выходящего, поначалу идут медленно. Зрители пока только собираются. Часто скамьи в зале заполняются только ко второму ану. А тут сразу набрали темп! Странно. Насколько мне известно, в этот вечер ничего особенного к продаже не предлагалось, обычные торги, как всегда. Как правило, оказаться в первой двадцатке никому не хочется. Первых иногда продают при полупустом зале. Пока публики маловато, работорговцы стараются выставить товар попроще; да и многие покупатели, зная, что первыми пойдут не самые интересные девушки, приходят в зал попозже. Часто это создает проблемы для торговцев, но только не в Курулене. Здесь торг всегда идет бойко, репутация торгового дома такова, что с самого начала покупателей хватает, есть кому набавлять цену. Бывает, чтобы раззадорить публику, заманить покупателей, на продажу сразу выставляют какую-то необыкновенную девушку, а то и нескольких. Но хоть такими уловками и можно пораньше привлечь в зал толпу, работорговцы знают: в начале торгов за лучший товар не получишь столько, сколько дадут, когда торги в самом разгаре, когда толпа разогрета, когда предложения так и сыплются одно за другим. Так или иначе, хорошие, с точки зрения рабынь, номера — где-то между сороковым и сотым. Лучше всего, конечно, оказаться на помосте в самый пик торгов. Если, как сегодня, на продажу выставляется сто двадцать девушек, самая оживленная торговля развернется между восьмидесятым и девяносто пятым номерами. Позже покупатели начнут уставать и разбредаться из зала. Все сказанное справедливо для обычных, «долгих» торгов, которые в крупных торговых домах проводятся раза четыре в неделю. К специальным, частным, внутренним распродажам это не относится. На специальные распродажи выставляют всего пятнадцать — двадцать девушек, представляющих особый интерес, о таких распродажах широко оповещают публику. Говорят, по таким случаям на торги стремится попасть весь Ар. Специальные торги назначают, скажем, для продажи захваченной в плен дочери убара покоренного города, если только убару-победителю не придет фантазия шутки ради продать ее на обычных торгах на каком-нибудь заштатном помосте. Но чаще всего конечно же такую царскую добычу убар-победитель оставляет себе, дабы поверженная в прах пленница в ошейнике услаждала его душу, как воспоминание о победе, и тело — как женщина.
— Встать! — приказал надсмотрщик.
Группа, в которую входила и я, встала.
— Передвинуться влево!
Не мешкая, мы сдвинулись в сторону помоста.
Теперь шеренга разделена на десятки. В начале торгов, пока продавали первую двадцатку, цепь соединяла нас всех. Постепенно мы продвигались по коридору. И каждый раз, сдвигаясь на скамейке на одно-два места, мы знали: еще одна или две наши сестры проданы. Так методично, шаг за шагом вселяют в души девушек — даже тех, кому ступать на помост не впервой, — тревогу и нетерпение. К тому, что тебя выставляют напоказ и продают, не привыкнуть никогда. Но вот, когда продана первая двадцатка, когда нервы наши уже на пределе, нас делят на группы по десять. Казалось бы, можно перевести дух. Но стоило нам вздохнуть посвободнее, как прозвучал приказ: встать на ноги, на десять шагов к концу коридора. Едва позволили расслабиться, и сразу — на десять шагов вперед, к помосту! Снова смятение, снова страх. Крошечная — пусть мнимая — оттяжка, и снова вперед, еще быстрее, навстречу неизвестности. Что за опасности подстерегают впереди? В чьи руки попадешь? Что вздумается сделать с тобой новому хозяину?
Теперь голос аукциониста слышался отчетливо. Доносились и выкрики из толпы. По рядам, торгуя шербетом, бродил разносчик.
Я уже почти у самого выхода, в головах своей колонны. Торги идут бойко.
Девушка в домашней тунике, слева от меня, застыла в напряжении. Пальцы впились в доски скамьи. Вот проверяют, подправляют ее макияж. Вот отстегнули цепь, сняли ошейник. Стоящий у выхода на помост человек с дощечкой и грифелем в руках сделал ей знак подойти, проверил написанный губной помадой под левым ухом номер — девяносто. В Курулене девушек выводят на помост без ошейников.
Взревела толпа. Значит, стоящая на помосте девушка продана. У подножия уже ждала следующая, номер восемьдесят девять. Ткнув рукояткой плетки, мужчина велел ей подниматься. Осторожно, еле передвигая ноги, ощупывая каждую ступеньку, она начала взбираться по лестнице. Глаза ее были завязаны шарфом. Больше — никакой одежды. Человек с дощечкой в руках торопливо подтолкнул к подножию лесенки девушку в домашней тунике.
— Смотри на меня!
Не вставая со скамейки, я замерла, подняв к нему лицо. Он проверил макияж, искусно подправил, похвалил:
— Красивая!
— Спасибо, хозяин, — прошептала я.
Подошел еще один, снял с меня ошейник. Упала на скамью цепь, что связывала меня с соседкой справа — девственницей с пушком на теле. Человек с дощечкой сделал мне знак встать рядом с ним. Я подошла. Отсюда просматривался потолок, были видны сидящие на верхних ярусах покупатели.
Их возбуждение испугало меня. Слишком уж успешно продвигаются торги.
Толпа ревела. На помосте — обнаженная девушка с завязанными глазами.
Но вот шарф сорван, она лицом к лицу с огромным залом. У бедняжки вырвался горестный крик.
Ее продали быстро.
А на помост уже спешила девушка в домашней тунике.
— Ну-ка, что тут у нас? — вскричал аукционист. — Да нет, это какая-то ошибка! Всего лишь крошка служанка!
Толпа зашлась от смеха.
Человек с дощечкой напряженно вслушивался. Мне не было приказано немедленно встать у ведущей на помост лестницы.
Он оглянулся на сидящую на скамье испуганную хрупкую девушку в цепях и ошейнике. Она и головы не повернула, глядела прямо перед собой.
Были бы у меня волосы подлиннее!
Как там моя предшественница? О, тунику с нее вот-вот снимут.
— Номер? — обратился ко мне человек с дощечкой.
Я повернулась, наклонила в сторону голову, чтобы он мог прочесть нарисованный помадой под левым ухом крошечный номер.
— Девяносто один. — Он сделал пометку в списках.
С девушки на помосте сорвали тунику. Толпа бушевала.
Нагая рабыня стояла перед публикой.
Человек с дощечкой подтолкнул меня к помосту. Я встала у подножия лестницы. Присесть я не решалась — уж очень хитроумно обвито тело шелковыми полотнами, как бы не повредить. Тот, с табличкой, явно старался, чтобы торги шли без сучка без задоринки. Похоже, толк в своем деле знает. Девушка в домашней тунике, откровенно неискушенная, не изведавшая оков рабыни-наложницы, должна, казалось бы, возбудить интерес покупателей, приобретающих рабынь для совершенно невинных целей. Но, судя по репликам аукциониста и ответным выкрикам толпы относительно ее сдержанности, скромности и нежелания попасть в мужские руки публика иллюзий уже не питает. Яснее ясного: она жаждет мужского владычества, ей не терпится оказаться прикованной к железному кольцу в изножье хозяйского ложа.
Продана.
Я поднялась на помост. Какой огромный! А толпа-то! Не думала, что их тут так много! Зрители безмолвствовали. Было в этой тишине что-то пугающее.
Озадачила она, казалось, и аукциониста, но лишь на мгновение.
— Кажется, кто-то, — начал он, — прислал нам подарок. — Он указал на меня рукояткой плетки. — Судя по очертаниям — прелестный, — он обвел глазами толпу. — Посмотрим?
Но вместо того, чтобы торопить его, зал молчал. Рука аукциониста дрогнула. Я сжалась от страха. Что это такое со зрителями?
— Ну-ка, поглядим, — с напускной веселостью продолжал он, снимая скрывающее мою голову полотнище шелка.
По толпе прошелестел восхищенный гул. Конечно же мне это польстило — тщеславия мне не занимать.
— Прелестное лицо, — расхваливал аукционист. — Мягкое, женственное, выразительное. Сразу видно — такая податливая, повелевать ею легко. Волосы, конечно, — он пожал плечами, — коротковаты. Но здешние чиновники уверяют, что отрастут.
В толпе — ни смешка.
У аукциониста задрожали руки. Нервничает! Я выбросила вперед правую ногу, приподняла, вытянула носок, пальцами коснулась пола. Левое бедро развернуто. Протянула левую руку, согнув запястье, чуть вывернула влево ладонь.
Он ловкими движениями размотал обвивающий руку шелк.
— Красивая рука.
Зрители не спускали с помоста напряженных глаз — и молчали. Аукционисту было уже явно не по себе.
— Посмотрим, нет ли тут чего поинтереснее! Зал затаил дыхание, но цену никто не предлагал.
Мы не стали доводить до конца тщательно отрепетированную сцену. Тут многое зависит от настроений, царящих в зале. Какие-то непостижимые токи идут от сидящих в зале зрителей к участникам разворачивающегося на помосте действа. В конце концов сбитый с толку аукционист просто сбросил окутывающий мое тело шелк, не разматывая, не перекатывая меня у своих ног.
— Да тут женщина! — объявил он. — Кто предложит цену?
Ни звука!
— Смотрите! — раздался вдруг голос. Зрители обернулись. Взглянули в зал и мы. Над центральным проходом в проеме парадной двери, не произнося ни слова, стоял воин в полном боевом облачении: щит, копье, с левого плеча свешиваются ножны с коротким мечом, на голове — шлем.
— Господин? — Голос аукциониста дрогнул. Воин не отвечал.
Пытаясь отвлечь внимание от невесть откуда взявшегося пришельца, аукционист снова ткнул пальцем в мою сторону.
— Тут женщина, — срывающимся голосом повторил он. — Кто предложит цену?
И тут воин в шлеме начал спускаться по проходу. Ближе, ближе. И вот, обратив взор в толпу, он уже стоит рядом с нами на помосте.
— Кейджера канджелн! — вскричал он, стукнув по мощным доскам пола рукоятью копья. — Вызываю на бой за рабыню!
Он обернулся ко мне. Не в силах выдавить ни слова, боясь потерять сознание, я упала на колени. Он снова повернулся к толпе.
— Я возьму эту женщину, — объявил он. — И встану за нее против всего Ара, против всего мира!
— Я люблю тебя, Клитус Вителлиус! — захлебываясь слезами, закричала я.
— Тебе не давали разрешения говорить! — шикнул аукционист, поднимая плетку.
Но тут же у его горла замерло острие копья Клитуса Вителлиуса.
— Не бей ее!
— Да, господин. — Белый как полотно аукционист испуганно попятился.
Клитус Вителлиус повернулся к толпе сограждан.
— Кейджера канджелн! — вновь провозгласил он. — Вызываю на бой за рабыню!
Никто в толпе не отозвался. Тишина. А потом один из мужчин поднялся и хлопнул себя по левому плечу. Вслед за ним — другой, и еще один, и еще. Вскоре уже весь зал стоя, хлопая себя по плечам, приветствовал его восхищенными криками. А Клитус Вителлиус, вскинув голову, оглядывая зрителей ясными пронзительными глазами воина, возвышался над толпой, держа в левой руке щит, в правой — увенчанное бронзовым наконечником могучее семифутовое копье.
— Она твоя, господин, — склонился аукционист.
Не помня себя от радости, я преклонила колена у его ног. Теперь он освободит меня, сделает своей подругой! Отбросив щит и копье, Клитус Вителлиус, как равную, поднял меня на ноги.
— Плетку! — Он протянул руку аукционисту.
— Ты же не хотел, чтобы ее били, — пискнул тот.
— Бить ее — лишь мое право, — отвечал Клитус Вителлиус. Аукционист вложил в раскрытую ладонь плетку.
— Хозяин? — пролепетала я. — Да?
— Разве ты не освободишь меня?
— Только дураки, — отчеканил он, — освобождают рабынь.
— Хозяин!
— На колени! Под плетку! — приказал он.
Я повиновалась. Опустила голову, скрестила запястья, будто , они уже связаны. Согнув спину, приготовилась принять любое наказание, какое вздумается ему мне назначить. От охватившего сердце ужаса меня била дрожь. Неужели я останусь рабыней? Неужели он не шутит? Неужели и вправду не собирается меня освобождать?
Не может быть. Не может быть!
— Я не хочу, чтобы вы несли убытки из-за какой-то несчастной рабыни, — обратился он к аукционисту — Может быть, это возместит ее стоимость.
На отполированные сотнями ног доски помоста тяжело шлепнулся набитый монетами мешочек.
— Торговый дом благодарит тебя, господин! — вскричал аукционист. Развязав тесемки, он, не в силах сдержать радостных возгласов, высыпал на помост кучку золотых монет. Ловко, со знанием дела подсчитал.
— Да здесь сто тарсков золота! Толпа одобрительно взревела.
Слезы из моих глаз капали на доски, смешиваясь с опилками. Да это в десять — нет, больше! — раз перекрывает мою цену! Так вот как много значу я для Клитуса Вителлиуса! Я не могла сдержать счастливых слез.
Вот не знала, что мужчина может так желать женщину. И все же оставляет меня своей рабыней!
Быть может, такими желанными бывают только рабыни — рабыни, которых можно купить и продать.
О, — это невероятное, неописуемое ощущение: тобой обладает, в прямом смысле этого слова обладает мужчина!
Я стояла на коленях — готовая принять наказание рабыня.
— Господин слишком щедр, — пропел аукционист, — здесь куда больше стоимости рабыни.
— Ты прав, — согласился Клитус Вителлиус.
Меня передернуло от бешенства, но я не сдвинулась с места.
— Дайте мне еще одну, следующую на цепи.
— Нет! — вырвалось у меня.
Он повернулся ко мне, я снова склонила голову. Неужели действительно сумеет оставить меня рабыней? Неужто он так силен? Не верится.
— С радостью, — согласился аукционист. — Девяносто вторая! По лестнице испуганно карабкалась следующая за мной
хрупкая девственница с прелестными плечами и стройными ногами. Белый пух облепил тело, почти ничего не скрывая. Ноги открыты взыскательным взорам; соблазнительный, пикантно колышущийся пушок едва скрывает очертания прелестной груди.
Толпа встретила ее восторженным гулом. Девушка испуганно попятилась. И что они в ней нашли? Подумаешь, пушинка. Пустой звук. Только и годится на то, чтоб насиловали.
— Пойди сюда, — подозвал ее Клитус Вителлиус.
Она бросилась вперед, встала перед ним.
— В позу! — приказал он.
Она упала на колени, встала в позу наслаждения.
— Спину прямее!
Она выпрямила спину.
Присев рядом, он срезал ножом держащие пуховую накидку тесемки. Накидка скользнула на пол, колыхаясь от малейшего движения воздуха.
Осмотрев девушку, он взглянул на меня.
— Беру обеих.
— Хозяин! — протестующе выкрикнула я.
Он уже стоял надо мной с плеткой.
Я встретилась с ним глазами. Его взгляд испугал. Глаза горианина! Как бы много ни значила я для него, как бы он меня ни желал, для него я останусь лишь рабыней. Какие бы ни питал он ко мне чувства — мое место у его ног. Он будет владеть мною безраздельно, возьмет от меня все, до конца, без остатка. Всегда он будет хозяином, я — рабыней. Никогда больше не посмею я просить свободы. Никогда не посмею и помыслить о ней. Он горианин.
Стоя перед ним на коленях, я склонилась, покорно ожидая удара плетки, шепча: «Прости, хозяин».
— Один раз за сегодняшний вечер, — сказал мне он, — ты, рабыня, назвала меня не «хозяином», а по имени.
— Прости, хозяин.
Какая же я дура! Надо же было крикнуть: «Я люблю тебя, Клитус Вителлиус!» Такие промахи не прощают.
— К тому же, — продолжал он, — не однажды сегодня ты заговаривала без разрешения.
— Да, хозяин.
— Мало того. Ты посмела возражать против того, чтобы я купил рабыню.
И в самом деле!
— Ты противопоставляешь свою волю моей? Или сомневаешься в моей твердости?
— Нет, хозяин.
— Думаешь, я буду к тебе снисходителен?
— Нет, хозяин.
— Готова ли ты просить о наказании?
— Да, хозяин, — ответила я. — Молю наказать меня.
Обеими руками он ухватился за рукоять плетки. Зажмурившись, я еще ниже опустила голову, съежилась, сжала кулаки, держа перекрещенные руки перед собой, будто связанные.
Не сдвинусь с места!
Плетка засвистела в воздухе. Таких стремительных ударов видеть мне не доводилось. После четвертого оставаться в прежней позе уже не было сил.
— Привяжи меня к кольцу! — взмолилась я. — Поставь меня у столба, хозяин!
Прикрыв руками голову, я упала ничком. Лицо, губы облепили опилки. Еще один удар — и кричать я уже не могла. Но он ударил всего десять раз. Распростершись на помосте, плача, я почувствовала, как на горле застегнулся стальной ошейник.
Надел на меня ошейник! Значит, не сердится! Просто наказал! Я заслужила плетку. Вот он меня и высек.
К плетке привыкнуть трудно. Можно пробыть в рабстве много лет и все же по-прежнему бояться ее. Если хозяин недоволен — без колебаний пустит ее в ход. И мы знаем — так и будет. И стараемся угождать.
Клитус Вителлиус повернулся к другой девушке.
— Ну, а ты будешь мне голову морочить? — подняв плетку, со смехом спросил он.
— Нет, хозяин! — закричала она.
Как только что на меня, он надел на нее ошейник. Поставил нас рядом на колени.
— Всецело покоряюсь, хозяин, — проговорила я.
— Всецело покоряюсь, хозяин, — поспешно повторила за мной девушка.
Плетка отлетела в сторону.
— Что ж, мы слишком затянули торги в Курулене, — обратился Клитус Вителлиус к аукционисту. Тот поклонился, не выпуская из рук мешочка с золотом.
— Пошли, рабыни, — бросил нам Клитус Вителлиус и, подобрав щит и копье, стал спускаться с помоста. Мы, обнаженные, в ошейниках, — следом за ним. Вот он уже шагает к выходу через зал. Проходит мимо рядов — и мужчины приветствуют его, выкрикивая его имя и хлопая себя по левому плечу. Ступает как воин. За ним семеним мы, его рабыни.
— Он поведет нас по улицам голыми? — ужаснулась девственница.
— Он сделает с нами все, что захочет, — объяснила я. — Он — воин.
