Данная книга посвящена тому периоду советской истории, в который происходило утверждение сталинской диктатуры, одного из самых кровавых режимов, когда-либо существовавших в России и мире. Многократно отмеченные историками и политологами общие предпосылки утверждения Сталина у власти — авторитарные традиции российской истории, особое состояние расколотого российского общества, пережившего многолетние войны и революции, ярко выраженные антидемократизм, маргинальность, жестокость и цинизм большевиков — не отрицают, однако, того факта, что сталинская диктатура была явлением сколь «укорененным», столь и «верхушечным». Конечно, как власть ранних большевиков, так и сталинская диктатура не висели в воздухе, а имела определенные опоры. Такими опорами были хорошо отмобилизованный, привыкший к дисциплине и насилию аппарат партии и карательных органов, активисты из определенных слоев советского общества, в силу разных причин поддерживающие власть и ищущие своего вождя. Вместе с тем большевикам, а затем и Сталину противостояла значительная часть населения страны. Утверждение большевистской и сталинской власти посредством невероятно жестокого насилия и террора является прямым доказательством того, что новый режим в разных его модификациях был, скорее, навязан стране, чем принят ею. Сила сопротивления режиму ослабевала пропорционально длительности войн и террора. Наиболее активная (если не сказать лучшая), способная на противодействие часть общества была в значительной мере уничтожена в результате мировой и гражданской войн, массовой эмиграции, коллективизации и репрессий.

Несмотря на очевидную связь между большевистским и сталинским этапами советской истории, было бы неправильно не видеть и определенную разницу между ними, особенно заметную при сравнении новой экономической политики и сталинской модели. Слом нэпа, который, несомненно, как и любая другая политика требовал трансформации, произошел в левацко-радикальной форме. Такое развитие событий было результатом борьбы в верхах и победы сталинского курса на вторую революцию. Революционный способ слома нэпа закрыл возможности для более рациональной индустриализации страны. Необходимость (а тем более неизбежность) такого поворота, которую нередко объясняют слабостями нэпа, вызывает сомнения. Сталинская политика скачков породила гораздо более глубокие и разрушительные противоречия и кризисы, чем нэп. В свете известных фактов не выглядит неизбежными ни победа (во всяком случае, безусловная победа) Сталина в борьбе, развернувшейся в верхах в 1928–1929 гг., ни экстремизм насильственной коллективизации, сверхфорсированной индустриализации и массового террора. Пределы и характер сталинской «революции сверху» в значительной мере определялись соотношением сил между Сталиным и другими лидерами партии, наконец, представлениями, заблуждениями и степенью криминальности самого диктатора. Утверждение единоличной диктатуры Сталина и нарастание до опасных крайних пределов его личного влияние на жизнь государства было как следствием, так и движущей силой сталинской революции и политики террора.

Несмотря на очевидные особенности многочисленных этапов развития советской истории, на основании критерия устройства высшей власти в ней можно выделить периоды олигархического правления и единоличной диктатуры (последняя существовала только при Сталине). Коренным различием между ними (которое в значительной мере предопределяло все другие различия) была степень власти диктатора (лидера) над чиновничеством, прежде всего его высшим слоем. При олигархии вождь-лидер, хотя и обладал значительной властью, был окружен достаточно влиятельными соратниками и сильной «номенклатурой». Принятие принципиальных государственных решений в большой мере зависело от лидера, но осуществлялось коллективно. Значительную роль в процессе принятия решений играло согласование интересов различных ведомств и группировок. Вокруг относительно влиятельных членов Политбюро формировались сети клиентов из чиновников среднего уровня (руководители регионов, ведомств), которые составляли костяк ЦК партии. Достаточно регулярно действовали коллективные органы власти. Все это до некоторой степени ограничивало возможности лидера и служило основой сравнительной политической предсказуемости.

Сталинская диктатура утверждалась в результате разрушения этих олигархических порядков. Ее основой была беспредельная власть диктатора над судьбами любого советского чиновника, включая высших руководителей — членов Политбюро. Диктатор приобретал исключительное право инициировать и утверждать решения любого уровня, хотя, конечно, не во всех случаях пользовался этим правом. Вырастая из хаоса революционных поворотов и скачков, диктатура опиралась преимущественно на насилие и стремилась (во многих случаях искусственно) поддерживать чрезвычайный, мобилизационный режим функционирования политической системы и жизни общества. Соответственно, до огромных размеров, особенно в периоды массовых репрессий, вырастало влияние карательных органов, персональный контроль над которыми был важнейшим политическим приоритетом Сталина. Периодически производя чистки партийных функционеров руками чекистов и наоборот, диктатор обеспечивал полное подчинение этих двух основных опор своей власти.

Такие подходы к исследованию политических механизмов диктатуры Сталина неоднократно разрабатывались в литературе. Многочисленные архивные документы, открывшиеся с начала 1990-х годов, в целом подтверждают их обоснованность. Вместе с тем историки, следуя императивам своего ремесла, старались представить более детальную и полную картину функционирования сталинской диктатуры, определить истинный, скрытый за официальными документами и самопредставлениями режима характер власти Сталина. Поиски ответов на эти вопросы проводились в поле, намеченном двумя крайними точками зрения. Одна представляла Сталина тоталитарным лидером, обладавшим неограниченной властью. Другая по разным поводам отвергала этот тезис, акцентировала внимание на политических слабостях диктатуры и самого Сталина. Наиболее радикальные представители этого подхода писали даже об утрате Сталиным реальной власти в отдельные периоды его правления, о незначительной причастности диктатора к таким явлениям как «большой террор» и г.д.

Среди многих трактовок политической практики сталинского периода, объяснений характера диктатуры и процесса ее утверждения особое место занимает теория «фракций» в Политбюро. Она утверждает, что примерно до середины 1930-х годов в высших эшелонах власти в СССР противостояли друг другу сторонники жестких мер и приверженцы относительно «умеренного» курса. Разные авторы строят различные предположения по поводу состава этих «фракций» и отношения к ним Сталина. В большинстве случаев в числе «умеренных» называли Кирова, Орджоникидзе, Куйбышева. В «либерализме» подозревали также тех членов Политбюро, которые погибли в годы террора (логика здесь простая: неслучайно же именно на них был обрушен удар репрессий). К радикальным лидерам, отстаивающим политику террора и эскалации классовой борьбы столь же часто относили Кагановича, Молотова, Ежова. Сталин, в принципе, симпатизирующий «радикалам», как считали многие историки, колебался между двумя группировками (должен был считаться с наличием противников жесткого курса в своем окружении) до середины 1930-х годов, пока окончательно не встал на сторону приверженцев террора.

Очевидно, что такие концепции имеют принципиальное значение. Придерживаясь их, механизм функционирования высшей партий-но-государственной власти в СССР можно описать при помощи достаточно четкой, непротиворечивой схемы. Прежде всего наличие и противоборство двух «фракций» объясняет колебания «генеральной линии» в 1930-е годы между всплесками государственного террора и «реформами». В том случае, когда верх брали «радикалы», усиливались репрессии и преобладала чрезвычайная политика, победа же «умеренных» приводила к попыткам «реформ». Более объяснимыми становятся также обстоятельства подготовки «большого террора» и сам террор 1937–1938 гг. Наличие «умеренных» сдерживало Сталина и его «радикальных» сторонников. Воспользовавшись ослаблением позиций «умеренных» после убийства Кирова и смерти Куйбышева, Сталин, опираясь на «радикалов», сделал окончательный выбор в пользу массовых репрессий. Причем «умеренные» члены Политбюро, ограничивающие власть Сталина, были одной из первых целей террора. Их уничтожение способствовало завершению сталинской «революции сверху», утверждению единоличной диктатуры Сталина.

Эта достаточно логичная схема всегда подтверждалась определенными источниками и фактами. Уже современники событий наблюдали некоторые колебания политики высшего советского руководства. В экономике — от индустриальных скачков до снижения планов промышленного роста, от коллективизации и раскулачивания до поощрения личных приусадебных хозяйств, от попыток свернуть торговлю и ввести прямой продуктообмен до «реабилитации» товарно-денежных отношений. В идеологии — от проповеди «революционного аскетизма» до лозунгов «зажиточной жизни». Во внешней политике — от обличения социал-демократии до поддержки «народных фронтов». Даже в политике государственного террора, представлявшей собой наиболее устойчивый элемент режима, наблюдались как всплески чрезвычайной жестокости, так и периоды демонстрации относительной «умеренности».

Однако открывшиеся архивы, как показано в этой книге, не подтверждают версию о наличии в Политбюро «фракций». Документы показывают, что отношения между членами Политбюро зависели в основном от их служебных контактов. Немаловажную роль играли также личные связи. Дружеские отношения, например, существовали между Орджоникидзе (которого традиционно причисляли к «умеренным») и Кагановичем (как повелось считать, одним из лидеров «радикалов»). Эти личные связи накладывали существенный отпечаток на решение деловых вопросов. Оставаясь во время отпусков Сталина, на «хозяйстве» в Политбюро, Каганович, как показывают документы, старался максимально удовлетворять все просьбы и требования Орджоникидзе. После перехода Кагановича в Наркомат путей сообщения дружеские контакты между ним и Орджоникидзе подкреплялись общностью ведомственных интересов: оба конфликтовали с Госпланом и руководством правительства за капиталовложения, оба старались предотвратить бесконтрольные кадровые чистки в их наркоматах и т. п.

Другой очевидно прослеживаемый по документам тандем представляли Куйбышев и Молотов. Работая вместе в 1930–1935 гг. (Куйбышев был заместителем Молотова в СНК), они придерживались схожих взглядов и поддерживали друг друга в конфликтных ситуациях с ведомствами. Переписка между Молотовым и Куйбышевым свидетельствует, что обычно они предварительно согласовывали между собой инициативы по наиболее важным проблемам. Подобные отношения между Куйбышевым и Молотовым также выпадают из привычной схемы: «умеренные» (к ним однозначно причисляется Куйбышев) — «радикалы», одним из основных лидеров которого многие историки считают Молотова.

Что касается личных позиций, то один и тот же советский лидер в разных обстоятельствах и ситуациях мог выступать то как «умеренный», то как «радикал». Историки уже давно обратили внимание на то, что Орджоникидзе, например, находясь на посту председателя ЦКК в конце 1920-х годов был одним из активных сторонников форсированной индустриализации и борьбы с «вредителями». Однако после перехода на должность председателя ВСНХ (затем наркома тяжелой промышленности СССР) придерживался иной точки зрения: ратовал за более сбалансированные темпы прироста промышленного производства, требовал прекращения репрессий против специалистов и пресечения вмешательства карательных органов в управление предприятиями. Сходные метаморфозы можно наблюдать у Кагановича после перехода его на пост наркома путей сообщения. Ежов, инициировавший ряд дел в защиту хозяйственников в начале 1930-х годов, когда он занимал пост заведующего промышленным отделом ЦК, известен как исполнитель кровавых террористических акций 1936–1938 гг. Молотов был одним из последовательных сторонников снижения капиталовложений в промышленность, что способствовало более сбалансированной экономической политике. В то же время Орджоникидзе требовал новых вложений в тяжелую индустрию, что отвечало интересам возглавляемого им ведомства, но подрывало экономическую стабильность и способствовало распространению чрезвычайных методов управления народным хозяйством. Подобные примеры можно продолжать.

Особо следует сказать о Кирове, которого многие историки традиционно считают чуть ли не лидером «умеренной фракции». Пока создается впечатление, что главной причиной подозрений по поводу реформаторских наклонностей Кирова является его трагическая гибель. В этом случае работают поверхностные логические построения. Раз после убийства Кирова относительно «умеренный» курс 1934 г. сменился наступлением террористической линии, значит, Киров был одним из столпов «умеренности». Однако никаких основательных фактов, подтверждающих это точку зрения, не существует. Из известных документов трудно сделать заключение о наличии у Кирова политической программы или хотя бы отдельных политических намерений, отличных от намерений Сталина. Материалы Политбюро вообще выявляют минимальную роль Кирова в деятельности высших органов партийной власти. Крайне редкими были его появления в Москве. Лишь в исключительных случаях подпись Кирова можно найти под решениями Политбюро, принятыми опросом членов Политбюро. Инициативы и предложения Кирова не выходили из ряда инициатив, выдвигавшихся другими секретарями крупных партийных организаций. Он просил о дополнительных ресурсах для Ленинграда, боролся за местные, ленинградские интересы в различных спорных вопросах, защищал своих подчиненных и т. п.

На основе имеющихся документов инициатором ключевых решений, предопределявших направление политического курса, может быть назван прежде всего Сталин. По его предложениям (в большинстве случаев, можно сказать, приказам) проводились как массовые репрессии, так и «реформы». Пока неизвестно ни одно принципиальное решение, принятое в 1930-е годы помимо Сталина, а тем более против его воли. С этой точки зрения именно Сталин представлял собой и «радикальную» и «умеренную» фракции в Политбюро, на счет которых историки нередко относили решения о поворотах «генеральной линии».

Отсутствие свидетельств о «фракциях» не означает, конечно, что соратники Сталина вообще не проявляли себя как политические деятели. В начале 1930-х годов члены Политбюро обладали относительной самостоятельностью, а само Политбюро еще можно было рассматривать как орган коллективного руководства. Это предопределялось несколькими причинами. Прежде всего действовала инерция прежних традиций руководства партией. Будучи первым среди равных, вождь должен был считаться как со своими ближайшими помощниками, так и с более широким кругом партийных функционеров, входивших в ЦК и имевших относительную свободу рук на местах. Положение Сталина, только недавно одержавшего победу в длительной борьбе с оппозициями (Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Рыковым и т. д.), было еще не столь прочным, чтобы открыто пренебрегать принципами «коллективного руководства». Более того, до тех пор, пока в стране нарастал острейший кризис, вызванный левым поворотом конца 1920-х годов, сам Сталин был заинтересован в поддержании прежних традиций руководства, в разделении ответственности между группой вождей.

Для начала 1930-х годов было характерно соблюдение формальных процедур деятельности Политбюро. Существовала также относительная самостоятельность отдельных членов Политбюро в управлении своими ведомствами. Документы позволяют выдвинуть предположение о наличии неформальных сетей высшей и средней «номенклатуры», включая руководителей регионов, связанных особыми отношениями с тем или иным членом Политбюро. Будучи хозяином на своем участке, каждый член Политбюро безусловно подчинялся высшему арбитру и «хозяину». Однако и сам Сталин, чувствуя себя вождем, должен был считаться с наличием «вотчин». На практике это выражалось в том, что члены Политбюро активно и настойчиво отстаивали интересы своих ведомств и своих сотрудников. Как правило, пытаясь разрешить возникающие проблемы аппаратными способами, члены Политбюро в особо острых ситуациях позволяли себе некоторые демарши вплоть до заявлений об отставке. Сталин в начале 1930-х годов достаточно терпимо относился к такой практике.

В наибольшей степени «особая позиция» ведомств проявлялась при выработке экономической политики в начале второй пятилетки. Отрезвление, наступившее после кризиса на рубеже пятилеток, сопровождалось нарастанием относительного разномыслия в различных структурах партийно-государственного аппарата. Под напором социально-экономических реальностей все откровеннее проявляли себя прагматичные ведомственные интересы, ранее абсолютно подавленные «единой волей», нацеленной на беспрекословное выполнение амбициозных планов. Корректировка же «генеральной линии», придание ей большей гибкости происходили в результате согласования интересов и позиций различных государственных инстанций: хозяйственных наркоматов, Госплана, Наркомфина, руководства правительства. Весомость этих претензий напрямую зависела как от степени приоритетности задач, которые решало то или иное ведомство, так и от влияния его руководителя.

Сталин в период «коллективного руководства» первой половины 1930-х годов выполнял в основном две роли. С одной стороны, он выступал в качестве верховного арбитра в межведомственных спорах. С другой — в качестве инициатора принципиальных решений общего характера. Конечно, такое деление достаточно условно — в ряде случаев эти две функции совпадали. Как арбитр при решении ведомственных вопросов Сталин, как правило, выбирал позицию защитника «общегосударственных интересов». Он всячески подчеркивал свою роль борца с ведомственным эгоизмом, который наносит вред государству. На практике это во многих случаях означало, что Сталин солидаризировался с позицией руководства СНК, Госплана и Наркомфина. Однако эта позиция Сталина не была принципиальной и постоянной. Являясь твердым приверженцем форсированного (скачкообразного) индустриального развития, он поощрял амбиции хозяйственных наркоматов. В целом все это позволяет рассматривать Сталина в значительной мере как составную часть системы советской ведомственности.

С политической точки зрения ведомственность, опиравшаяся на позиции членов Политбюро — руководителей ведомств, оставалась последним препятствием на пути единоличной диктатуры. Относительно прочные позиции отдельных советских лидеров и реальное влияние различных партийно-государственных структур могли стать важной предпосылкой постепенного формирования более предсказуемой, сбалансированной и очищенной от террористических крайностей системы, системы своеобразного «смягченного сталинизма». Однако борьба за ведомственные интересы никогда не перерастала в формирование какого-либо подобия «фракций», объединявших нескольких членов Политбюро. Даже те советские ведомства, во главе которых стояли члены Политбюро, не смогли составить серьезный политический противовес единоличной власти вождя. В определенный момент Сталин сумел сравнительно легко нарушить властный баланс начала 1930-х годов в свою пользу. В начале 1935 г., после смерти Кирова и Куйбышева, по инициативе Сталина был фактически ликвидирован пост второго секретаря ЦК, заместителя Сталина по партии, который до конца 1930 г. занимал Молотов, а затем Каганович. Обязанности второго секретаря были разделены между несколькими членами высшего руководства. Усилилось значение молодых протеже Сталина — Жданова и Ежова. Несмотря на их официальные посты (Жданов был только кандидатом в члены Политбюро, а Ежов не входил в Политбюро вовсе), они ведали многими важнейшими вопросами, получая задания непосредственно от Сталина. Все чаще нарушалась традиционная процедура работы Политбюро — реже проводились заседания, большинство вопросов решались опросом и т. д. Репрессии, затрагивающие в предыдущие годы в основном рядовых граждан, обрушились на многих высокопоставленных членов партии, входивших в непосредственное окружение отдельных членов Политбюро. Сталинским соратникам по Политбюро становилось все труднее отстаивать свои «вотчинные» права.

Такое положение не могло устраивать ни одного из членов Политбюро. По отношению к репрессиям против партийно-государственных чиновников все члены Политбюро имели основания быть «умеренными». Все они, несомненно, хорошо понимали, какую угрозу несут массовые аресты в «номенклатурной» среде. Показания, выбитые в НКВД у работников, связанных с членами Политбюро многочисленными служебными и личными узами, не только ограничивали власть и влияние сталинских соратников, но и ставили под вопрос их личную безопасность. Однако поставленные перед выбором, большинство членов Политбюро не только не оказывали существенного сопротивления этим действиям Сталина, но поспешили присоединиться к новому курсу, демонстрируя повышенную бдительность и верность вождю. Исключение составлял Орджоникидзе. Как показывают многочисленные документы, по поводу арестов в Наркомате тяжелой промышленности и в окружении Орджоникидзе между Сталиным и Орджоникидзе действительно происходили конфликты. Орджоникидзе отстаивал право самостоятельно распоряжаться судьбой «своих» людей. Конфликт обострялся в силу личных качеств импульсивного и несдержанного Орджоникидзе. Это столкновение закончилось гибелью Орджоникидзе.

В литературе обсуждается вопрос о том, насколько далеко был готов пойти Орджоникидзе в противостоянии Сталину. Известные документы показывают, что Орджоникидзе вряд ли был готов к серьезной борьбе. Для этого он был слишком зависимым от Сталина и политически несамостоятельным. Имеющиеся факты свидетельствуют о том, что Орджоникидзе лишь пытался переубедить Сталина ослабить репрессии, хотя делал это настойчиво и, можно сказать, бесстрашно. Объективно Орджоникидзе выступал в защиту традиций «коллективного руководства» начала 1930-х годов, которые предусматривали в числе прочего относительную стабильность в партийногосударственной «номенклатуре». Позицию Орджоникидзе, несомненно, разделяли другие члены Политбюро, также заинтересованные в сохранении «номенклатурной» стабильности. Однако защищать эту линию они не были готовы.

Гибель Орджоникидзе оказалась предвестником утверждения новых отношений между Сталиным и его ближайшими соратниками. Помимо Орджоникидзе, 6 из 15 членов и кандидатов в члены Политбюро, избранных после XVII съезда партии (в 1934–1935 гг.) и доживших до 1937 г., потеряли свои посты. Пятеро из них были расстреляны. Однако на самом деле разного рода притеснения испытали практически все старые члены Политбюро. Одни из них находились под постоянной угрозой политических обвинений. У других были репрессированы родственники и ближайшие сотрудники. Все более активную роль в Политбюро играли молодые выдвиженцы (Жданов, Берия, Маленков), не имевшие «революционных заслуг» старых членов Политбюро, и приведенные к власти лично Сталиным. Высшие советские руководители попали в полную зависимость от Сталина.

Политбюро после «большого террора» уже не играло своей прежней роли. Оно крайне редко собиралось в полном составе. Важнейшие решения принимались Сталиным, который посвящал в свои планы лишь некоторых членов Политбюро по своему выбору. В 1937 г. этот порядок был закреплен формально в результате создания двух комиссий Политбюро, действовавших от его имени. В дальнейшем эти комиссии трансформировались в руководящую группу Политбюро — «пятерку». Назначение Сталина в мае 1941 г. председателем СНК СССР не только политически закрепило утверждение личной диктатуры (Сталин даже формально стал преемником Ленина, занимавшего пост председателя СНК с 1917 г.), но способствовало перемещению значительной части оперативных управленческих функций в аппарат Совнаркома.

После длительных реорганизаций система высшей власти приобрела в последние предвоенные полтора месяца достаточно четкую структуру. Практически все ключевые советские руководители, являясь членами Политбюро, были одновременно введены в состав высшей правительственной инстанции — Бюро СНК СССР. Заседания Бюро СНК (как правило, под председательством и при активном участии Сталина) происходили на регулярной основе не реже одного раза в неделю. При этом в большинстве случаев заседания Бюро СНК переходили в заседания Политбюро, поскольку в оба этих органа входили в основном одни и те же люди. Принимаемые решения чисто технически, в зависимости от содержания, оформлялись в виде решений Политбюро или постановлений СНК. Подготовка проектов постановлений осуществлялась в аппаратах ЦК ВКП(б) и СНК СССР, функции которых были достаточно четко разграничены. ЦК занимался преимущественно кадровыми и идеологическими вопросами, а правительственный аппарат — хозяйственными. Курировали эту работу два сталинских выдвиженца. Деятельностью аппарата ЦК партии в значительной мере руководил Г. М. Маленков (А. А. Жданов, формально назначенный заместителем Сталина по партии, был ограничен в своих возможностях, поскольку оставался руководителем Ленинграда). Первым заместителем председателя СНК (сначала Молотова, а затем Сталина) был назначен Н. А. Вознесенский. В результате такого разделения функций позиции представителей старой сталинской гвардии были ослаблены.

Несмотря на многообразие и многочисленность принимаемых решений, в конечном счете обе высшие партийно-государственные инстанции — Политбюро и Бюро СНК выступали как совещательные комиссии при Сталине. Такое положение было результатом целенаправленной политики самого Сталина, который накануне войны практически единолично решал не только важнейшие военно-стратегические и международные проблемы, но также старался контролировать широкий круг вопросов оперативного управления.

Сталинская модель сверхцентрализации высшей власти продемонстрировала свои роковые слабости уже в первые дни войны. Следствием катастрофических военных поражений, вызванных в значительной мере преступными стратегическими просчетами Сталина, была некоторая реорганизация высших органов власти. Наиболее заметным ее результатом было возвращение на первые позиции в управленческой структуре старых членов Политбюро, прежде всего Молотова. 30 июня 1941 г. был создан верховный орган руководства страной в условиях войны — Государственный комитет обороны, в который вошли И. В. Сталин (председатель), В. М. Молотов (заместитель председателя), К. Е. Ворошилов, Г. М. Маленков и Л. П. Берия. Полгода спустя, в феврале 1942 г., в состав ГКО были введены А. И. Микоян, Н. А. Вознесенский и Л. М. Каганович. Таким образом, в ГКО вошли большинство членов Политбюро и руководителей СНК. В результате, во многих случаях ГКО, Политбюро и Бюро СНК действовали как единое целое. Как свидетельствовали очевидцы событий, они не всегда могли определить, в работе какого органа принимали участие. В зависимости от характера вопроса, решение оформлялось от имени ГКО, Политбюро или Совнаркома.

Централизация военного времени парадоксальным образом совмещалась с некоторым расширением оперативной самостоятельности управленцев всех уровней. Главной оценкой их деятельности было достижение определенных конечных результатов. На нарушения инструкций и мелочных предписаний во многих случаях закрывали глаза. Эта тенденция была характерна и для высших эшелонов власти. Соратники Сталина, выполняя важнейшие функции в экстремальных условиях, объективно получали большую административную самостоятельность. В определенной мере можно говорить о возрождении в годы войны элементов того «коллективного руководства», которое существовало в Политбюро в начале 1930-х годов. Как свидетельствовал Микоян, «во время войны у нас была определенная сплоченность руководства […] Сталин, поняв, что в тяжелое время нужна была полнокровная работа, создал обстановку доверия, и каждый из нас, членов Политбюро, нес огромную нагрузку». Это, конечно, не означало, что во время войны произошла замена сталинской диктатуры системой олигархического правления Политбюро. Сталин по-прежнему твердо держал в своих руках основные рычаги власти. Периодически он напоминал соратникам о шаткости их положения.

1 апреля 1942 г. Политбюро приняло постановление «О работе тов. Ворошилова», в котором этот сталинский соратник, первоначально вошедший в состав ГКО, подвергался резкой критике. В постановлении подробно перечислялись все ошибки Ворошилова: неподготовленность к войне с Финляндией в период его руководства Наркоматом обороны, неудачные действия на фронтах войны с Германией. В постановлении сообщалось, что Ворошилов отказался принять на себя командованием Волховским фронтом, «сославшись на то, что Волховский фронт является трудным фронтом, и он не хочет проваливаться на этом деле». В связи с этим Политбюро признало, что «т. Ворошилов не оправдал себя на порученной ему работе на фронте» и постановило направить его «на тыловую военную работу». Постановление рассылалось всем членам ЦК и КПК партии, т. е. получило демонстративно широкую огласку среди номенклатурных работников. В ноябре 1944 г. Ворошилов был выведен из ГКО. Еще одной жертвой сталинских атак был Микоян. В сентябре 1944 г. Сталин отклонил предложение Микояна о выделении семян для сева в освобожденных районах Украины. 17 сентября на соответствующей записке Микояна Сталин поставил резолюцию: «Молотову и Микояну. Голосую против. Микоян ведет себя антигосударственно, плетется в хвосте за обкомами и развращает их […] Нужно отобрать у Микояна шефство над Наркомзагом и передать его, например, Маленкову». На следующий день, 18 сентября, было принято соответствующее постановление Политбюро.

Такие атаки против членов Политбюро имели разные последствия. Если Ворошилов фактически был удален из высшего руководства, то Микоян сохранил свои позиции в составе «пятерки» — узкой руководящей группы, сложившейся к завершению войны. Помимо.

Микояна и самого Сталина в эту группу входили Молотов, Маленков и Берия. Таким образом, руководящая группа включала в себя как старых соратников Сталина, так и выдвиженцев периода террора. «Ленинградцы» — Жданов и Вознесенский, игравшие существенную роль накануне войны, отошли на второй план.

Наиболее заметным было упрочение позиций Молотова. Вслед за назначением заместителем председателя ГКО 16 августа 1942 г. ему вернули отобранный накануне войны пост первого заместителя председателя СНК. В соответствии с новой должностью Молотов до конца войны руководил деятельностью СНК, возглавляя Комиссию Бюро СНК по текущим делам, а затем Бюро СНК. Эти функции и должности Молотов отобрал у Вознесенского. Одновременно Молотов сохранял важные позиции в ГКО и вошел в состав Оперативного бюро ГКО, созданного в декабре 1942 г. для руководства текущей работой основных промышленных наркоматов, работавших на нужды фронта. На завершающем этапе войны в ГКО Молотова несколько потеснил Берия. 15 мая 1944 г. он возглавил Оперативное Бюро ГКО, а Молотов был вообще выведен из этого органа, сосредоточившись на работе в СНК. Большое количество функций как в аппарате ЦК ВКП(б), так и в СНК и ГКО выполнял Маленков. Микоян в качестве члена руководящих групп Политбюро, СНК (Бюро СНК) и ГКО (Оперативного бюро ГКО) курировал значительную часть экономики.

Однако долгосрочное укрепление позиций членов Политбюро не входило в расчеты Сталина. Сразу же после войны он провел своеобразную «демобилизацию» высшей власти, целью которой было возвращение к порядкам предвоенного периода. В конце 1945 г. Сталин спровоцировал острый конфликт с В. М. Молотовым, что стало предвестником многочисленных аналогичных конфликтов, сопровождавших соратников Сталина до самой его смерти. В течение нескольких месяцев на рубеже 1945–1946 гг. Сталин изменил персональный состав своего окружения, выдвинув на первые роли в руководстве партийным аппаратом А. А. Жданова и включив в руководящую группу Политбюро Н. А. Вознесенского. Члены «пятерки» военного периода были подвергнуты многочисленным атакам и лишены части должностей. Сложившийся в результате этих перестановок баланс сил в целом просуществовал до середины 1948 г., когда в результате тяжелой болезни и последовавшей затем смерти Жданова (а возможно, и каких-то иных причин, которые, впрочем, пока не установлены на основе документальных источников) Маленков возвратился к руководству аппаратом ЦК ВКП(б). Продолжением этой очередной перетряски высшей власти было «ленинградское дело» 1949 г., в результате которого были физически уничтожены член руководящей группы Политбюро Н. А. Вознесенский и секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов. Одновременно, вне зависимости с «ленинградским делом» очередным атакам подверглись представители старой гвардии — Молотов и Микоян.

Объективно эти акции против членов высшего руководства усиливали позиции Маленкова и Берии. В противовес им Сталин настойчиво выдвигал на ведущие роли в партийно-государственном руководстве Н. С. Хрущева и Н. А. Булганина. Единодушным является мнение историков о том, что в значительной мере против Берии была направлено так называемое «мингрельское дело». За полгода до своей смерти Сталин инициировал новую реорганизацию в высших эшелонах власти. Дряхлеющий диктатор стремился предотвратить любую, даже гипотетическую, угрозу совместных действий членов Политбюро против его власти. Так же, как в свое время тяжело больной Ленин, Сталин предпринял две акции. Во-первых, он существенно разбавил состав руководящих органов партии новыми выдвиженцами, проведя на XIX съезде решение о создании вместо Политбюро многочисленного Президиума ЦК КПСС. Во-вторых, так же, как Ленин в знаменитом «Письме к съезду», Сталин публично дискредитировал наиболее старых и заслуженных своих соратников — Молотова и Микояна. На первом пленуме нового ЦК в октябре 1952 г. Сталин выступил с речью, в которой подверг этих деятелей чрезвычайно резкой критике, а после этого явочным порядком отсек их от участия в работе высших руководящих структур.

Хотя Сталин до конца своей жизни контролировал основные рычаги власти, многие факты позволяют утверждать, что в недрах диктатуры формировались предпосылки для возрождения политической олигархии — «коллективного руководства». Соратники Сталина, утратив политическую самостоятельность, обладали определенной ведомственной автономностью при решении оперативных вопросов, входивших в сферу их ответственности. Причем эта тенденция усиливалась по мере того, как сам Сталин неизбежно сокращал свое участие в повседневном руководстве страной. Оборотной стороной «ведомственной автономности» было формирование клиентских сетей членов высшего руководства. О существовании таких сетей свидетельствуют кадровые перемещения после смерти Сталина, когда каждый из членов высшего руководства старался расставить на ключевые посты своих людей.

Как фактор ограничения диктатуры (и, соответственно, предпосылку олигархизации власти) можно рассматривать формирование квазиколлективных механизмов принятия решений в последние годы жизни Сталина. Во время длительных периодов отсутствия Сталина в Москве в 1950–1952 гг. регулярно заседала руководящая группа Политбюро — «семерка» (Молотов, Микоян, Каганович, Маленков, Берия, Булганин, Хрущев). Судя по формулировкам протоколов заседаний, эта группа действовала как коллективный орган, используя традиционные для 1920-х — начала 1930-х годов методы работы — обсуждение вопросов, создание комиссий для проработки той или иной проблемы и подготовки проектов решений. Во время присутствия в Москве Сталина такие формулировки из протоколов Политбюро почти исчезали. Хотя решения «семерки» (пока трудно установить все или только наиболее важные) посылались на утверждение Сталина или обсуждались с ним по телефону, возвращение к некоторым процедурам коллективного руководства было важным опытом, сыгравшим свою роль после смерти Сталина. Определенное значение для возрождения элементов «коллективного руководства» имели регулярные и частые заседания руководящих органов правительства. Бюро Президиума Совета министров, созданное в апреле 1950 г., персонально было практически таким же, как и руководящая группа Политбюро — Сталин, Булганин, Берия, Каганович, Маленков, Микоян, Молотов, Хрущев. Однако в отличие от заседаний руководящей группы Политбюро, которые в большинстве случаев проходили под руководством Сталина, Бюро Президиума Совета министров всегда работало без него. При этом именно на правительственные органы падала основная тяжесть оперативного руководства страной.

Ведомственная самостоятельность, патрон-клиентские связи, опыт коллективного руководства были важными предпосылками олигархизации высшей власти. Выполняя важнейшие функции в партийногосударственной системе и обладая реальными рычагами если не политического, то административного влияния, сталинские соратники были столь же необходимым элементом диктатуры, как и сам Сталин. Таким образом, известные сегодня факты позволяют представить диктатуру Сталина как систему власти, в основе которой лежала «обычная» модель авторитарной олигархии, функционирующей по принципу конкуренции и согласования групповых (ведомственных и региональных) интересов. Диктатор выступал в этой системе как активная надстройка. С одной стороны, он был одной из сторон (часто арбитром) в межведомственных столкновениях. С другой стороны, выступал инициатором многих решений, оказывающих существенное или даже определяющее влияние на развитие страны.

Двухуровневая организация системы высшей власти и принятия решений была источником постоянного воспроизводства элементов «олигархизации» в недрах диктатуры, подавление которых составляло значительную часть усилий Сталина. В значительной мере эта двухуровневая система определяла также объективные ограничители личной власти Сталина. Ведомственная автономность членов высшего советского руководства и их стихийная консолидация с целью недопущения единоличной диктатуры в наиболее очевидной форме проявились сразу же после смерти Сталина, когда произошла естественная, уже не подавляемая диктатором конверсия ведомственного влияния в политическое.

Хотя оба отмеченные уровня высшей власти в условиях сталинской диктатуры были тесно переплетены и взаимосвязаны, потенциально система олигархической ведомственности могла существовать без диктаторской составляющей. Этим объяснялась относительная легкость перехода как от «коллективного руководства» к единоличной диктатуре в 1930-е годы, так и обратно от диктатуры к «коллективному руководству» после смерти Сталина. Более того, устранение тех государственно-террористических крайностей, первопричиной которых был Сталин, уже в 1953 г. существенно изменило характер власти. Режим стал менее кровавым и более предсказуемым, несмотря на то, что многие базовые принципы системы оставались неприкосновенными, а сами наследники Сталина действовали в достаточно узких рамках авторитаризма.

Ключевое значение для трансформации системы после смерти Сталина 5 марта 1953 г., имели демонтаж Гулага, массовая амнистия и политическая реабилитация значительной части заключенных, отказ от разорительных хозяйственных проектов, многие из которых осуществлялись с использованием труда заключенных, сокращение планов форсированного наращивания военного потенциала, уменьшение налогового нажима на деревню и т. д. Скорость, с которой в считанные месяцы или даже недели после смерти Сталина осуществлялись эти глобальные перемены, лишний раз свидетельствовала о той огромной роли, которую прежде играл диктатор. Политические амбиции, личные пристрастия, ошибки и преступления Сталина изменяли характер режима, накладывали существенный (во многих случаях определяющий) отпечаток на развитие страны.

Можно отметить, по крайней мере, несколько наиболее существенных приоритетов Сталина, которые становились приоритетами государства в целом. Первостепенное значение имела особая приверженность Сталина к репрессивным методам решения любых проблем. Эта тенденция не выглядит чем-то исключительным, если учесть политические традиции большевизма и то, что новое государство было порождением революции и Гражданской войны. Однако Сталин, несомненно, усугублял эти предпосылки, привносил в них особое ожесточение и нетерпимость.

Как и другие диктаторы, Сталин чрезвычайно полагался на свой дар предвидения и собственную непогрешимость. В политической практике это превращалось в чрезвычайное упрямство и крайнее отрицание компромиссов. В отличие от более заметного реализма во внешней политике, прагматизм Сталина по отношению к внутренним делам был ограниченным и может быть назван «кризисным прагматизмом». «Кризисный прагматизм» как основной метод политики Сталин, несомненно, позаимствовал у Ленина, который с легкостью решался на авантюры во имя захвата власти, а затем отступал, маневрировал и переиначивал любые теоретические постулаты для обоснования закономерности своих действий. Этот метод привел большевиков к власти, позволил им удержать ее, и у Сталина не было ни малейших намерений отказываться от него. В основе этой политики лежала логика революций: получить все и сразу, «забежать вперед», не считаясь с жертвами, а затем методом проб и ошибок определить пределы отступления, сохранив за собой завоеванный плацдарм. Глубокое усвоение Сталиным и другими большевистскими лидерами этой логики в значительной мере определяло ход советской истории. Вместе с тем нельзя не отметить, что Сталин внес в этот метод дополнительную порцию жестокости и непримиримости. На крайне ограниченные и непоследовательные уступки он соглашался лишь после того, как пытался погасить кризисы при помощи массового кровопролития и доводил ситуацию до тех опасных пределов, которые угрожали основам режима.

В конечном счете важнейшей предпосылкой радикализма сталинской политики был низкий уровень компетентности управляющей верхушки, включая самого Сталина, который в силу сверхцентрализации системы передавался на все звенья управления. Изначально большевики вообще не собирались управлять завоеванной ими Россией так, как управляют обычные правительства. Они откровенно рассчитывали на помощь мировой революции и имели смутные представление о сути позитивного строительства. Большевистские лидеры были дилетантами, не имевшими никакого опыта практической работы, а многие и серьезного образования. Отсутствие компетентности, прежде всего в экономической сфере, замещалось жестокостью и насилием. Предполагалось, что победа над «классовым врагом» автоматически решит все проблемы.

Сталин и его окружение были типичными носителями большевистского радикализма. Коллективизация и индустриализация первой пятилетки, сопровождавшиеся массовым насилием, принесли огромные бедствия и разрушения. Закономерным результатом этой сталинской политики, проводимой с огромным упрямством вопреки элементарному здравому смыслу, был тяжелейший кризис начала 1930-х годов. Только после того, как страшный голод унес миллионы жизней, а индустриальный скачок, ради которого все это затевалось, фактически провалился, Сталин отказывался от прежнего курса. «Капитальный ремонт» периода второй пятилетки, политика относительной умеренности и экономического расчета дала позитивные результаты, особенно заметные на фоне безумия первой пятилетки.

Важно подчеркнуть, что обе модели политики — и «большой скачок» начала 1930-х годов, и отступление второй пятилетки — применялись в рамках одной и той же сталинской системы. Поворот второй пятилетки был одним из многих примеров того, что даже в границах сталинской стратегии, избранной в конце 1920-х годов, существовали более «оптимальные» и менее репрессивные варианты развития. Иначе говоря, методы, примененные в годы второй пятилетки, вполне могли стать исходной точкой для сталинской революции. От этого система не изменила бы свой характер, но, несомненно, была бы менее кровавой и разрушительной. Исследования механизмов принятия решений, проведенные в последние годы благодаря открытию архивов, фактически указали на одну серьезную причину, по которой политика, присущая второй пятилетке, не была применена сразу, без разрушительных экспериментов первой. Это — позиция высшего руководства страны и прежде всего Сталина. Сами не имея необходимых знаний и опыта, Сталин и его сторонники изгнали и уничтожили значительную часть квалифицированных кадров, превратив оставшихся в слепых исполнителей некомпетентных приказов. «Учеба» Сталина, давшая определенные плоды во второй пятилетке, обошлась стране слишком дорого.

Относительная передышка середины 1930-х годов опять же по вине Сталина в 1937–1938 гг. сменилась новой кровавой авантюрой. Несмотря на разрушительные последствия террора начала 1930-х годов, Сталин, исходя из своих представлений о потенциальных угрозах в случае войны, провел небывалые по масштабам, и особенно по жестокости, массовые репрессивные операции против «врагов» и «подозрительных». Разрушительные последствия этих репрессий были столь очевидны, что их осознал, видимо, даже Сталин. Во всяком случае, до конца своей жизни он не предпринимал подобных по масштабам и жестокости карательных акций.

В целом, эти и многие другие факты не только довоенного, но военного и послевоенного периодов сталинского правления позволяют согласиться с точкой зрения тех историков, которые считают, что реальный сталинизм был избыточно репрессивным. Причем, его крайности и эксцессы были излишни даже с точки зрения потребностей диктатуры, а поэтому не только не усиливали, но ослабляли ее. Только такая исключительно богатая ресурсами и населением страна, как СССР, могла выдержать модернизацию в сталинском варианте, оплатить, мягко говоря, «затратные» социальные и экономические эксперименты, и даже получить на выходе видимые результаты. Насущная задача модернизации решалась бы более действенно и с меньшими жертвами без Сталина. Огромность потерь, нравственная коррозия государства и общества, с трудом преодолеваемая уже многие десятилетия, низкая эффективность экономики и социальной инфраструктуры, безусловный проигрыш сталинской системы в историческом соревновании с более демократическими формами общественного устройства и т. д. — все это позволяет отрицать «необходимость Сталина». Фактически сталинская система в ее чистом виде не пережила даже смерти диктатора. Быстрый демонтаж ряда ключевых опор диктатуры сразу же после смерти диктатора стал еще одним историческим доказательством возможности более эффективного развития без Сталина. Слабость же реформаторского потенциала послесталинской авторитарной системы и непоследовательность в избавлении от сталинского наследия привели к известным событиям отечественной истории конца XX века.