Как обычно в кризисные моменты, на волне голода усилилась оппозиция «генеральной линии» в самой партии. Помимо противодействия политике чрезвычайных хлебозаготовок со стороны низового аппарата, о котором говорилось ранее, критические настроения все шире распространялись в среде столичной «партийной общественности», в некоторой степени активизировались члены бывших оппозиций. Среди коммунистов распространялось мнение о порочности политики Сталина, о разжигании неоправданной конфронтации с крестьянством. Причем дело не ограничивалось только разговорами. Наблюдались отдельные попытки организационного сплочения антисталинских сил при помощи целенаправленной пропаганды внутри ВКП(б). Одним из наиболее известных свидетельств этого было образование в августе 1932 г. группы под названием «союз марксис-тов-ленинцев>>. Наиболее активными ее участниками и вдохновителями были бывший секретарь Краснопресненского райкома ВКП(б) Москвы М. Н. Рютин, неоднократно подвергавшийся преследованиям за сочувствие «правым», и старый член партии В. Н. Каюров, на квартире которого в июле 1917 г. скрывался от ареста В. И. Ленин. Весной 1932 г. Рютин составил проекты двух документов — платформы «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращения «Ко всем членам партии». Отредактированные другими участниками группы, эти материалы стали основой для ее формального объединения и привлечения новых членов. Практическая дятельность «союза марксистов-ленинцев» до его раскрытия благодаря доносу в сентябре 1932 г. свелась к распространению платформы и обращения. Подлинные масштабы этого распространения и степень поддержки подобных документов в партии еще предстоит исследовать. Однако острота этих документов была очевидным симптомом нарастания крайних антисталинских настроений в определенных слоях «партийной общественности». В обращении «Ко всем членам партии», в частности, говорилось:
«Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора […] Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру […] Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен […]; авантюристическая коллективизация с помощью невероятных насилий, террора […], привели всю страну к глубочайшему кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду как в деревне, так и городах […] Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики […]».
Дело Рютина, а точнее слухи о нем, долгое время являлись основой для реконструкции отношений в сталинской верхушке в период кризиса. Главным источником соответствующей информации был Б. И. Николаевский. Ссылаясь на рассказы Бухарина, Николаевский утверждал, что обсуждение дела Рютина на заседании Политбюро закончилось скандалом, выявившим расклад сил в руководстве партии и степень политического влияния Сталина. «Это было в конце 1932 г., когда положение в стране было похоже на положение времен кронштадтского восстания, — писал Николаевский в своем известном “Письме старого большевика” — Восстаний настоящих, правда, не было, но многие говорили, что было бы лучше, если бы иметь дело надо было с восстаниями. Добрая половина страны была поражена жестоким голодом […] В самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завел страну в тупик: «Поссорил партию с мужиком», — и что спасти положение теперь можно только устранив Сталина. В этом духе высказывались многие из влиятельных членов ЦК; передавали, что даже в Политбюро уже готово противосталинское большинство […] Неудивительно, что по рукам ходил целый ряд всевозможных платформ и деклараций. Среди них особенно обращала на себя внимание платформа Рютина […] Из ряда других платформу Рютина выделяла ее личная заостренность против Сталина […]
О платформе много говорили, и потому неудивительно, что она скоро очутилась на столе у Сталина […] Рютин, который в то время находился не то в ссылке, не то в изоляторе (где и была написана его платформа), был привезен в Москву, и на допросе признал свое авторство. Вопрос о его судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ (конечно, по указанию Сталина) высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал. Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддерживал предложение ГПУ. Самым сильным его аргументом было указание на рост террористических настроений среди молодежи, в том числе и среди молодежи комсомольской. Сводки ГПУ были переполнены сообщениями о такого рода разговорах среди рабочей и студенческой молодежи по всей стране. Они же регистрировали немало отдельных случаев террористических актов, совершенных представителями этих слоев против сравнительно мелких представителей партийного и советского начальства. Против такого рода террористов, хотя бы они были комсомольцами, партия не останавливалась перед применением «высшей меры наказания», и Сталин доказывал, что политически неправильно и нелогично, карая так сурово исполнителей, щадить того, чья политическая проповедь является прямым обоснованием подобной практики […]
Как именно разделились тогда голоса в Политбюро, я уже не помню. Помню лишь, что определенно против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена: он пошел на много лет в какой-то из наиболее строгих изоляторов […]».
Хотя данные Николаевского никогда не были подтверждены какими-либо фактами или хотя бы косвенными свидетельствами, они широко использовались в научной литературе и учебниках по советской истории как достоверные. Опираясь на данные Николаевского, историки предполагали, что радикализация сталинской позиции в период кризиса привела к определенному расколу в Политбюро, способствовала формированию группы относительно «умеренных» лидеров, определенным образом противостоящих Сталину. Распространение получило также мнение, что, получив отпор по такому принципиальному вопросу, Сталин решил постепенно готовить массовые репрессии против старой партийной гвардии, что столкновение между Сталиным и Кировым по делу Рютина было одной из причин убийства Кирова в декабре 1934 г. Со временем рассказ Николаевского об обсуждении в Политбюро дела Рютина стал обрастать новыми подробностями. В годы перестройки, например, появились публикации, в которых к сведениям, почерпнутым у Николаевского, добавлялись новые сенсационные детали: «Резко и наиболее определенно против вынесения смертного приговора Рютину высказался С. М. Киров, которого поддержали Г. К. Орджоникидзе и В. В. Куйбышев. При голосовании Л. М. Каганович и В. М. Молотов воздержались». На поверку эти данные оказались обычным вымыслом.
Пока ни один архивный документ не дает хотя бы косвенных подтверждений концепции раскола в Политбюро. Детальное изучение обстоятельств дела Рютина в связи с его реабилитацией в 1988 г. также не выявило таких фактов. Теперь известно, что Рютин был приговорен к 10-летнему тюремному заключению коллегией ОГПУ 11 октября 1932 г. Произошло это после обсуждения дела на пленуме ЦК ВКП(б) 2 октября и на Президиуме ЦКК ВКП(б) 9 октября 1932 г. Президиум ЦКК принял постановление об исключении из партии 24 человек как «членов и пособников контрреволюционной группы Рютина […] как предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем […] буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». ОГПУ поручалось принять против организаторов и участников этой «контрреволюционной группы» судебно-административные меры, «отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона». Это постановление Президиума ЦКК от 9 октября было утверждено опросом членов Политбюро 10 октября 1932 г. Сталин сделал в тексте решения Президиума ЦКК лишь незначительные поправки и поставил резолюцию: «Согласен». Ниже в знак согласия расписались Молотов, Каганович, Микоян, Ворошилов и Куйбышев. Отсутствие подписи Кирова в данном случае не являлось исключением. Киров крайне редко появлялся в Москве и почти не участвовал в работе Политбюро. Можно, конечно, предположить, что судьба Рютина решалась на строго секретном заседании Политбюро. Но упоминаний о таком обсуждении нет и в особых протоколах Политбюро («особая папка»), где содержатся решения по куда более существенным и секретным вопросам. Наконец, никакие встречи членов Политбюро в полном составе не происходили с 25 сентября по 23 октября также в кремлевском кабинете Сталина. Если предположить еще более невероятное, а именно, что судьбу Рютина определяли на секретном неофициальном собрании членов Политбюро, специально проводившемся в каком-то неизвестном месте без оформления протокола, то возникают, по меньшей мере, два вопроса. Первый — зачем понадобилась такая секретность в отношении в общем-то достаточно рутинного вопроса, тем более что Сталин, как это следует из публикации Николаевского, не ожидал сопротивления? И второй — откуда о таком сверхсекретном собрании мог узнать информатор Николаевского, даже если это действительно был Бухарин?
Доступные документы заставляют признать рассказ Николаевского о столкновении между Сталиным и Кировым по поводу судьбы Рютина не более чем легендой, каких немало в советской истории. Более того, известные факты пока не дают оснований усматривать в поведении Кирова в начале 1930-х годов особую, более умеренную, чем в других регионах страны, линию. Как и повсюду, в период кризиса в Ленинграде проводилась жесткая террористическая политика. Интересно в этой связи отметить некоторые цифры о репрессиях в Ленинградской области в 1932 г., в период гипотетического столкновения Кирова со Сталиным именно по вопросу о терроре. Согласно опубликованной недавно отчетности ОГПУ, в 1932 г. в Ленинградской области органами ОГПУ было арестовано 37 тыс. человек, что составляло примерно 9 % всех арестованных органами ОГПУ по СССР. При этом население Ленинградской области в этот период составляло примерно 4,2 % от общесоюзного. При всей условности этих подсчетов, можно утверждать, что террор в области, вверенной в управление Кирову, был, по крайней мере, не слабее, чем в целом по СССР. Видимо, на самом деле в связи с чистками пограничных территорий в Ленинградской области он был более интенсивным.
Конечно, было бы неправильно относить эти репрессии целиком на счет деятельности Кирова. Однако и он внес свою лепту в разжигание новой волны террора. Так, 16 апреля 1932 г. Киров подписал постановление секретариата ленинградского обкома партии «Об очистке г. Ленинграда от преступных деклассированных элементов» (проходило под грифом «особая папка»). Этим постановлением руководителям областного представительства ОГПУ поручалось согласовать в Москве вопрос о необходимости «изъятия» 2 тыс. «преступных, деклассированных элементов» для отправки в Свирлаг, лагерь ОГПУ, который занимался заготовкой дров и деловой древесины для Ленинграда. 6 августа 1932 г. «Правда» напечатала речь Кирова на совещании руководителей районного звена Ленинградской области. Эта публикация была одним из элементов в идеологической подготовке к обнародованию знаменитого драконовского закона от 7 августа о хищении социалистической собственности, предложенного и сформулированного Сталиным. «Пора поднять нам ответственность людей, которые имеют отношение к колхозному и кооперативному добру, — говорил Киров. — Надо откровенно сказать, что наша карательная политика очень либеральна. Тут надо нам внести поправку. Ведь если мы какого-нибудь растратчика и засудим, то надо понять, что это такие людишки, которые во всякой обстановке умеют приспособиться, они обычно очень быстро попадают под амнистию, и суда как не бывало. Мы рассматриваем кооперативное колхозное добро как общественное достояние. Мне кажется, что в этом отношении колхозные и кооперативные организации пора приравнять к государственным, и если человек уличен в воровстве колхозного или кооперативного добра, так его надо судить вплоть до высшей меры наказания. И если уж смягчать наказание, так не меньше как на 10 лет лишения свободы».
Конечно, приведенные факты не могут рассматриваться как окончательные аргументы, отрицающие существование особой, «умеренной» программы действий Кирова. Однако значительный комплекс документов, уже доступных историкам, подтверждает скептическую точку зрения по поводу оппозиционности Кирова. В общем, этому вряд ли стоит удивляться, учитывая политическую биографию Кирова и обстоятельства его работы со Сталиным.
Мифический характер утверждений о расколе в Политбюро по делу Рютина и фронде «умеренной фракции» во главе с Кировым не означает, конечно, что Политбюро оставалось индифферентным в отношении кризиса. Некоторые вполне установленные факты позволяют говорить о том, что отдельные члены Политбюро выражали сомнения или слабое недовольство в отношении отдельных аспектов сталинской политики. К числу таких фактов можно отнести, например, уже упоминавшиеся настойчивые просьбы Косиора, Петровского и Чубаря по поводу продовольственной помощи и снижения планов заготовок по Украине. В некоторой мере эти требования противоречили расчетам Сталина и по этой причине вызывали его растущее недовольство. Однако в целом украинские руководители действовали не как принципиальные сторонники «умеренности», а как функционеры, отстаивавшие интересы «своего» региона.
Аналогичным образом можно оценить позицию М. И. Калинина, который в марте и начале мая 1932 г. при решении в Политбюро вопроса о высылке «кулаков», исключенных из колхозов, высказывал свое особое мнение. 4 мая на листе голосования опросом постановления о высылке 38 тыс. крестьянских семей Калинин написал: «Я считаю необоснованной такую операцию». Объясняя причины фронды со стороны Калинина, исследователи обращают внимание на тот факт, что аппарат Всероссийского и Всесоюзного центральных исполнительных комитетов, который возглавлял Калинин, в большей мере, чем другие высшие органы власти соприкасался с последствиями «раскулачивания». Именно ему приходилось рассматривать потоки жалоб, порожденных карательными акциями в деревне. Иначе говоря, Калининым, так же как и украинскими руководителями двигали прежде всего «ведомственные» интересы и хорошая информированность о реальном положении дел в стране.
Важно подчеркнуть также, что наиболее радикальные инициативы украинских руководителей и Калинина вполне вписывались в контекст весеннего «отступления» 1932 г., проводившегося под руководством Сталина. Иначе говоря, они были вполне осведомлены о том, что их предложения, по крайней мере, резко не противоречат настроениям Сталина. С этой точки зрения действия Калинина и украинцев были вполне сопоставимы с действиями Орджоникидзе, опиравшегося на поддержку Сталина в период «миниреформ» 1931 г.
Примерно по одному сценарию в 1931 и весной 1932 г. действовал и сам Сталин. Игнорируя до поры до времени сигналы о необходимости корректировки курса, Сталин под напором кризисов сам инициировал перемены, фактически перехватывая некоторые предложения соратников. Например, через две недели после протеста Калинина по поводу высылки 38 тыс. «кулацких семейств» Политбюро отменило это свое решение, остановив уже начавшуюся операцию. Это временное отступление вполне логично вписывалось в общий сталинский маневр, вызванный майскими решениями 1932 г. об «уступках» деревне. В связи с усилением кризиса, уже через несколько месяцев террор и депортации приобрели куда большие размеры. Однако Калинин более не высказывал сомнений в целесообразности депортаций «кулаков». Косиор, Петровский и Чубарь также заняли свое место в общем строю руководителей войны с голодающим крестьянством, после того как незначительные колебания Сталина прекратились, и с осени 1932 г. жесткий курс стал абсолютным приоритетом «генеральной линии».
Об степени интенсивности и пределах фронды в Политбюро в период поворота от «либеральных» маневров к тотальному террору может свидетельствовать обсуждение проекта закона о хищениях социалистической собственности (будущий закон от 7 августа 1932 г.), являвшегося одним из орудий этого поворота. Предложенный Сталиным как метод борьбы с голодающим крестьянством, этот закон в силу своей чрезвычайной жестокости, судя по всему, смутил умы даже сталинских соратников. Кстати, сам Сталин предвидел возможные сомнения и в письме Кагановичу и Молотову в конце июля 1932 г. дал инструкцию, какие аргументы приводить, «если будут возражения» против издания закона. Некоторые незначительные детали обсуждения закона членами Политбюро содержит черновик письма Кагановича Сталину, составленный 2 августа 1932 г.
Каганович писал, что на заседании Политбюро 1 августа один из членов (или кандидатов в члены) Политбюро (его фамилию Каганович не назвал) «возражал» против третьего раздела проекта закона. Хотя мы не располагаем первоначальным проектом закона, на основании предложений Сталина, высказанных в письме Кагановичу от 26 июля 1932 г. можно предполагать, что третий раздел предусматривал осуждение на срок от 5 до 10 лет заключения в тюрьме с последующим заключением в лагерь на три года и без права применения амнистии тех «кулацких и антиобщественных элементов», которые «применяют насилие и угрозы или проповедуют применение насилия и угроз к колхозникам с целью заставить последних выйти из колхозов». Как сообщал Каганович в черновике своего письма, 2 августа обсуждение проекта продолжилось: «Только что собрались специально для беседы по вопросу о проекте декрета». На этот раз возражавшего члена Политбюро не было, он, как сообщал Каганович, уехал. Однако «сомнения и даже возражения» по второму разделу (он предусматривал применение расстрела или при смягчающих обстоятельствах десятилетнего срока заключения за хищения колхозного имущества) и все по тому же третьему разделу остались у еще одного не названного Кагановичем участника обсуждения. Правда, в конце концов, как писал Каганович, «мы остановились на этом тексте в основном». Можно предположить, что возражавшим против закона на заседании 1 августа (тем, кто назван уехавшим из Москвы), был председатель ВУЦИК Г. И. Петровский. Он присутствовал на заседании Политбюро 1 августа, но не числился среди участников следующего заседания Политбюро, которое состоялось 8 августа. Второй «сомневающийся» остается неизвестным, так как подлинник письма Кагановича не сохранился. Неизвестны и суть возражений этих двух участников обсуждения.
Хотя мы не располагаем доказательствами того, что Сталин получил информацию об этом инциденте, здравый смысл подсказывает, что Каганович вряд ли осмелился бы скрыть такой факт. Тем более что о нем знали и другие члены Политбюро, состоявшие со Сталиным в независимой переписке. Вместе с тем в ответных письмах Сталина нет вообще никакой реакции на возражения по поводу закона. 4 августа он лаконично приказал Кагановичу: «Возвращаю проект декрета об охране общественной собственности с поправками и добавлениями. Как видите, я его немного расширил. Издайте его поскорее». Что и было сделано. Судя по всему, Сталин, имея абсолютную поддержку в Политбюро, просто игнорировал «сомневающихся», не считая нужным акцентировать внимание на колебаниях и разногласиях.
Последующие события в полной мере продемонстрировали высокий уровень независимости Сталина от Политбюро. Осенью 1932 г. он фактически взял в свои руки управление чрезвычайными хлебозаготовками, действуя, как уже говорилось, через эмиссаров — Молотова, Кагановича, Постышева — выезжавших в основные зерновые районы страны. Отражением этой тенденции чрезвычайного единоначалия было изменение прежнего порядка работы Политбюро в пользу его упрощения и отказа от ряда процедур «коллективного руководства». С конца 1932 г., судя по протоколам, произошло резкое сокращение количества заседаний Политбюро. Формально это обстоятельство было закреплено 23 апреля 1933 г.: Политбюро утвердило новый график своих заседаний — три раза в месяц — 5-го, 15-го и 25-го числа. Причем в последующем и этот график постоянно нарушался. Официальные заседания Политбюро все чаще подменялись неформальными встречами Сталина с отдельными соратниками.
Отсутствие явных признаков серьезных разногласий в Политбюро не означает, конечно, что соратники Сталина не испытывали некоторых колебаний в связи с нараставшим кризисом. С большой долей вероятности можно предположить, что, по крайней мере, некоторые из них балансировали между критическими настроениями по отношению к сталинской политике и вынужденной консолидацией в условиях нараставшей угрозы режиму, а также подчинением Сталину из-за опасений за свою личную судьбу. Определенное недовольство зрело и в недрах партийно-государственного аппарата в целом, особенно в его региональной части, непосредственно сталкивающейся с острейшими проблемами голода и разрухи. Для консолидации партии в кризисных условиях Сталин использовал традиционные методы — аресты, чистки и фабрикацию показательных политических дел. Как и ранее, основными целями таких дел становились лидеры бывших оппозиций или функционеры среднего уровня, попавшие в опалу. Однако характер этих акций свидетельствовал о том, что их целью было не просто пресечение возможной активности лидеров бывших оппозиций, сохранявших определенные посты и связи, но также воздействие на более широкие массы номенклатурных работников, не исключая членов Политбюро.
Исходной точкой организации дел против новых оппозиционеров в период кризиса была платформа Рютина. Сталин в полной мере воспользовался тем удобным для него обстоятельством, что с платформой успели ознакомиться несколько десятков человек в разных регионах СССР, в том числе лидеры бывших оппозиций Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, Н. А. Угланов, один из сотрудников Н. И. Бухарина А. Н. Слепков и т. д. Не ограничившись расправой над группой Рютина в рабочем порядке, Политбюро (скорее всего, Сталин) вынесло вопрос на обсуждение пленума ЦК ВКП(б). В постановлении пленума ЦК и Президиума ЦКК, оформленном 2 октября 1932 г., группа Рютина была охарактеризована как «белогвардейская» и «контрреволюционная». В связи с этим исключению из партии как «укрыватели врагов партии и рабочего класса» подлежали все, знавшие о существовании группы и читавшие ее документы. Исследование дела «союза марксистов-ленинцев» в 1988 г., проведенное в связи с горбачевской реабилитацией, выявило, что всего в 1932–1933 гг. по нему были привлечены к партийной и судебной ответственности 30 человек. Скорее всего, эти подсчеты охватывали тех репрессированных, которые были обвинены в непосредственной причастности к группе Рютина, прежде всего в Москве. Однако в реальности сталинское руководство использовало дело «союза марксистов-ленинцев» как повод для гораздо более масштабных репрессий в партии. Руководствуясь сигналами, поступавшими из центра, свои дела о «филиалах» «союза» фабриковали региональные управления ОГПУ. Распространение рютинских документов стало поводом для подготовки дела так называемой «антипартийной контрреволюционной группы правых (бухаринская школа)». В конце 1932 — начале 1933 г. по этому делу были арестованы 38 человек, включая одного из лидеров «правого уклона» Н. А. Угланова и группу сотрудников Бухарина.
Свою роль документы Рютина сыграли и в деле А. П. Смирнова, В. Н. Толмачева, Н. Б. Эйсмонта, которому было посвящено совместное заседание Политбюро и Президиума ЦКК от 27 ноября 1932 г., стенограмма которого рассылалась широкому кругу партийных функционеров как в центре, так и на местах. В отличие от «союза марксистов-ленинцев» новая «оппозиционная группа» выглядела достаточно бледно. Она не имела никаких программных документов, да и само ее существование фактически не было доказано. Однако для Сталина это дело имело особую важность. Впервые после Сыр-цова обвиняемыми в «антипартийной деятельности» выступали члены и кандидаты в члены ЦК ВКП(б). Расправа с ними была важным уроком для других членов ЦК. Именно поэтому обвинения против Эйсмонта, Смирнова и Толмачева фабриковались с большим упорством, несмотря на явную слабость доказательной базы.
Подобно делу Сырцова и Ломинадзе, дело Эйсмонта, Смирнова и Толмачева началось с доноса. Давний знакомый Эйсмонта Н. В. Никольский, работавший на Севере, вернувшись в Москву, встретился с Эйсмонтом 7 ноября 1932 г. на вечеринке в честь годовщины октябрьской революции и обсуждал с ним текущие политические события. Эйсмонт, только недавно приехавший из командировки на Северный Кавказ и потрясенный тем, что творила там комиссия Кагановича, судя по всему, действительно позволил себе резкие высказывания. Как утверждал Никольский, Эйсмонт говорил ему о голоде в стране, о недовольстве части членов ЦК политикой Сталина, о критическом настрое по отношению к Сталину Толмачева и Смирнова. Важным пунктом доноса Никольского было утверждение, что Эйсмонт пытался вовлечь его в какую-то группу. 19 и 22 ноября эта информация была направлена Сталину. Сталина, несомненно, заинтересовал и тот фрагмент доноса, в котором Никольский сообщал о связях Эйсмонта и Рыкова.
24 ноября Эйсмонт был арестован. В ОГПУ провели его очную ставку с Никольским. Эйсмонт частично признал правдивость заявлений Никольского, но отрицал ряд наиболее опасных фактов — о том, что он приглашал Никольского вступить в какую-то группу и о том, что Смирнов якобы предлагал «убрать» Сталина. На следующий день, 25 ноября, был арестован В. Н. Толмачев. Затем последовали допросы других участников вечеринки у Эйсмонта. В целом, несмотря на все старания ОГПУ, полученные данные не производили серьезного впечатления. Фактически не был доказан основной пункт обвинения о существовании какой-либо оформленной антипартийной группы, располагавшей определенной программой. Несмотря на то что в разработках ОГПУ, это дело проходило под подзаголовком «рыковская школа», чекистам не удалось добыть серьезных аргументов в пользу связи Эйсмонта, Смирнова, Толмачева с бывшими лидерами «правого уклона» А. И. Рыковым и М. П. Томским. Тем не менее 27 ноября вопрос был вынесен на рассмотрение Политбюро и Президиума ЦКК.
Главными обвиняемыми на заседании 27 ноября помимо Эйсмонта, Толмачева и А. П. Смирнова (которого в силу его заслуг не решились арестовать на данном этапе), были бывшие лидеры «правого уклона» А. И. Рыков и М. П. Томский, а также близкий к Рыкову кандидат в члены ЦК ВКП(б) В. В. Шмидт, бывший заместитель Рыкова в СНК, а в 1931–1933 гг. — главный арбитр при СНК СССР. Уже в начале заседания председательствующий Я. Э. Рудзутак заявил: «Мы на это заседание просили пригласить кроме членов Политбюро и Президиума ЦКК, тт. Смирнова, Томского, Рыкова и Шмидта по той причине, что по ряду показаний Эйсмонта и других есть указания, прямые или косвенные, об участии этих товарищей в этом деле или в антипартийных разговорах».
Как ясно следует из стенограммы этого заседания, его основной целью было не беспристрастное разбирательство обвинений, подготовленных ОГПУ, а безусловное политическое осуждение любых сомнений в правильности сталинского курса. Причем, главным объектом атак на данном этапе оставались «правые», верность идей и предостережений которых становилась все более очевидной по мере углубления кризиса сталинской политики. Выступления Сталина и его верных соратников на заседании 27 ноября показывали, что у них не было серьезных аргументов в защиту проводившегося курса. Поэтому все обвинения в адрес «оппозиционеров» представляли собой политические ярлыки и мелочные придирки. Суть дела фактически была утоплена в надуманных претензиях и нападках. Особой грубостью и «задором», отметим это особенно, отличался якобы «умеренный» Киров. Обвинив Томского в нежелании защищать «генеральную линию», Киров восклицал: «Твое положение совершенно особое в этом отношении. Если каждый член партии должен сейчас любого оппозиционера бить в морду, то ты должен это делать в два раза сильнее и в два раза крепче, если ты действительно порвал со своим прошлым».
Подготовив необходимую почву на заседании 27 ноября, Сталин вынес вопрос «об антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачева, Смирнова А. П. и др.» на рассмотрение очередного пленума ЦК ВКП(б) в январе 1933 г. Принятое пленумом решение отражало цели, которые преследовал Сталин, организуя кампанию вокруг этой «антипартийной группы». С одной стороны, «оппозиционеры» были обвинены в ведении подпольной фракционной деятельности с целью «отказа от политики индустриализации страны и восстановления капитализма, в частности, кулачества». С другой стороны, в поощрении и поддержании связи с «антипартийными элементами» были обвинены бывшие лидеры «правого уклона»: М. П. Томский, А. И. Рыков и близкий к ним В. В. Шмидт. Пленум утвердил решение об исключении Эйсмонта и Толмачева из партии. Смирнов был выведен из состава ЦК и предупрежден, что лишится партийного билета, если «в дальнейшем не заслужит доверия партии». От Томского, Рыкова и Шмидта потребовали «коренного изменения своего поведения в вопросах борьбы с антипартийными элементами». В противном случае, их ожидали «суровые меры партийных взысканий». Примерно в это же время, в январе 1933 г., Толмачев и Эйсмонт были приговорены к трем годам заключения. Эйсмонт, отбыв заключение, погиб в авиационной катастрофе. Толмачев был повторно арестован и расстрелян в 1937 г. Смирнова отослали на работу в Среднюю Азию, вскоре исключили из партии, а в начале 1938 г. расстреляли.
Дела Рютина, Смирнова, Эйсмонта, Толмачева и другие подобные акции давали импульс фабрикации многочисленных дел об «антипартийных группах» на местах. В совокупности с арестами коммунистов, обвиненных в саботаже хлебозаготовок, это волна репрессий внутри партии придавала особую остроту и непримиримость чистке партии, объявленной с конца 1932 г. В 1933 г. из ВКП(б) было исключено 365 тыс. человек. Это составляло 10 % членов партии, и было в четыре раза больше, чем исключенных в 1932 г. Многие коммунисты — новый момент в репрессивной политике Сталина — подверглись столь же суровым репрессиям, что и «настоящие враги», пособниками которых эти коммунисты были объявлены.