12

Дом Ильи Георгиевича Губарева был выстроен по всем правилам монументальности и похвальбы. Огромный, облицованный серым камнем лабаз вздымался в высоту метров на двадцать, и прилепленная к его углу непременная башенка не казалась архитектурным уродством только потому, что ничего испортить не могла. Залатанная асфальтовая дорога превращалась возле дома директора хладокомбината в тщательно выровненную бетонку, а тротуары одевались развеселой мозаикой плитки.

Павел подошел к дому Губарева пешком. Оставил «девятку» на стоянке у супермаркета, сел в маршрутку и налегке добрался до окраины городка. Ему не приходилось бывать в гостях у Деда, но не выцепить взглядом памятник почившего архитектурного вкуса мог только слепой. Тем не менее, сойдя с маршрутки и двинувшись к приметному сооружению, Павел начал подходить к каждому дому, вызванивал хозяина или хозяйку и, представляясь, расспрашивал, как добраться до дома директора хладокомбината. Когда он подошел к массивным, украшенным причудливой ковкой воротам, его уже сопровождала стайка добровольных помощников — мальчишек на велосипедах.

— Чего надо? — едва не столкнулся с ним франтоватый водитель Деда, накручивающий на пальце ключи от тяжелого «американца». Машина под прицелом видеокамеры стояла возле ворот, водилу Дед явно послал куда-то с поручением, но тот решил сыграть в хозяина. Сделал вид, что не узнал Павла, хотя ребятню приметил.

— Привет, Сашок, — улыбнулся знакомцу Павел. — Я к Илье Георгиевичу. Важный разговор у меня. И не говори, что его нет дома. Если ты здесь, значит, и он здесь. Хотя ты намылился куда-то? Так езжай. У меня к тебе вопросов нет. А к Илье Георгиевичу есть, — помахал рукой Павел в нацеленную на въезд в усадьбу видеокамеру.

— Жди, — неприязненно бросил Сашок под ноги Павлу и прикрыл калитку.

Ждать пришлось недолго. Павел едва успел оглянуться на мальчишек, которые таращили на него глаза, как на сумасшедшего, что вознамерился войти в клетку с тигром, когда калитка вновь звякнула, и Сашок махнул рукой — заходи.

Цветная плитка продолжалась и внутри двора. К дверям дома вела широкая, отделанная белым камнем лестница, но угрюмый садовник, что корячился с секатором у кустов чайных роз, показал дорожку, огибающую дом слева. Павел едва успел пройти десяток шагов, как здоровенный детина в синем жилете, полирующий зеленую траву газонокосилкой, бросил агрегат и шагнул навстречу.

— Руки подними, — лениво проговорил он.

Павел хмыкнул, поднял руки. Детина ловко, словно в нем и не было ста двадцати килограммов веса, присел на корточки и последовательно ощупал ступни, затем ноги, живот, спину, бока, руки, провел жесткими пальцами по голове.

— Разувайся, — бросил коротко.

Павел скинул ботинки. Детина осмотрел каблуки, швырнул ботинки на дорожку.

— Я в аэропорту? — поинтересовался Шермер.

— Не зарывайся, парень, — прогудел детина. — Дед в беседке. Ближе чем на пять метров не подходи. Голоса не повышай. Относись с уважением. Для твоей же пользы!

— На хладокомбинате к нему в кабинет тоже так заходят? — поинтересовался Павел, зашнуровывая ботинки, — Бухгалтерии, наверное, и раздеваться еще приходится? В охотку оголяются или как?

— Команда была не бить, — вздохнул детина, — Жаль.

— Повезло, — согласился Павел.

Усадьба Губарева оказалась не бескрайней, но четверть гектара все-таки занимала. Из-за высокого забора торчали только крыши соседских домов, плодовые деревца еще не взяли рост, и участок просматривался насквозь. Парочка таких же битюгов, как и газонокосильщик, бродила между деревьями, еще один копался на верхушке огромной, похожей на вспученную клумбу альпийской горки. За нею и обнаружилась беседка — предстала собранным из дубовых брусьев и накрытым глиняной черепицей павильоном, способным вместить застолье на сотню человек. Илья Георгиевич сидел в плетеном кресле и поглаживал голову огромного белого алабая. Пес блаженно жмурился, сопел, но глазом косил на гостя.

— Садись, — привычно протянул Дед и кивнул на такое же кресло напротив. — Руку пожимать не буду — собачка этого не любит. Почему без звонка?

— Телефон потерял, — дружелюбно улыбнулся Павел.

— Да ну? — холодно усмехнулся Дед. — Стремительно роняешь авторитет. А что пешком прошелся? Зачем кипеж на полпоселка навел?

— Засветиться решил, — скорчил гримасу Павел. — Иногда нужно незаметно прошмыгнуть, а иногда с бубенцами. К тебе — лучше с бубенцами.

— Боишься? — Дед закряхтел, надул щеки, наклонился вперед, подцепил пальцами с прозрачного блюда горсть кураги, — Раньше надо было бояться. Кураги хочешь? Вот, врачи советуют. Сердце сдавать стало. Работа… нервная. Зря ты боишься. Не те времена сейчас. Сейчас в сортире не топят. В дерьме вымазать — достаточно. Проблем ноль, а результат тот же.

— Не скажи, — не согласился Павел, — Сколько уже вымазанных, и чего им? Поплевывают себе.

— А ты не нюхай больших людей, — скривил губы Дед. — К тому же дерьмо дерьму — рознь. Ты же дураком не был никогда. Должен же понимать: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Тем более телку… Думаешь, если с дерьмом дело имеешь, от запаха убережешься? Да ни в жизнь. У меня матушка на ферме работала. Скотницей. Чего только не делала, чтобы запах отбить, все без толку.

— Мне нет дела до больших людей, — перестал улыбаться Павел, — Только вот им до меня дело есть. Так что нюхай не нюхай, а запах ноздри все одно режет.

— И что же ты вынюхал, парень? — вновь подцепил курагу Дед. — Поделишься?

— А может, ты сам расскажешь, Илья Георгиевич? — наклонился вперед Павел.

На мгновение, на долю секунды окаменел Дед, но Павел заметил тут же и дрогнувшую жилку на виске, и затвердевшие уголки рта.

— А я разве что скрыл от тебя, парень? — нехорошо улыбнулся Дед.

— Детали, — бросил Павел.

— Дурак ты, — вытер пальцы о голову пса Дед. — Со всех сторон дурак. Но главное, оттого дурак, что сиял, как брюлик в перстне, а о том, на чей палец перстень надет, не задумывался никогда. Дураком легко быть. Соображать не надо — лети, куда ветер несет, даже ручками помахать можно: пусть люди думают, что своими стараниями в воздухе держишься. Только дураки долго не живут. Зря ты сюда пришел. Впрочем, давно было пора тебя наказать. Жаль, не мне пришлось…

— Это чем же я тебя прогневил? — удивился Павел. — Вроде бы не ссорились никогда… Или я даже помыслить не должен, чтобы вопросы задавать?

— И много у тебя вопросов? — прищурился Дед. — Нет, я поговорить не против, тем более что дурак не дурак, а в трусости не замечен — уже приятно.

— Ага, — кивнул Павел, — дурное дело нехитрое. Вопрос один был, а теперь еще один добавился. Насчет наказания. Точнее, насчет того, что давно наказать надо было. Слово «давно» мне непонятно. Где я тебе дорогу перебежал?

— А где бы ни стоял, там и перекресток, — хмыкнул Дед. — Не люблю я, когда мне указывают что-то. А насчет тебя указывали, даже советовали, настоятельно советовали, чтобы я тебя не касался. Или ты думаешь, что тебя твои золотые руки и наглая чернявая рожа от напасти уберегали? Думаешь, если крышу повыше прочих заполучил, так тебе и море по колено?

— Интересно, — нахмурился Павел. — Даже удивительно. Меня, выходит, открышевали, а я ни ухом, ни чернявым рылом. И вправду пеньком оказался. Я-то, дурачок, думал, что если потом зарабатываю, да еще и услуги оказываю, ремонтирую добрых людей, вроде тебя или Бабича, так вроде бы уже и не должен никому… А тут открывается, что обидел я тебя, Илья Георгиевич, тем, что прикрыт прочнее положенного. Знать бы еще, кого благодарить да куда отстежку везти…

— Дурак ты или нет, а дурачком не прикидывайся, — процедил сквозь зубы Дед, — Уж не знаю, кто за тебя вступился, но вступился так, что хоть я и не тронул тебя, но занозы такой давно не получал. А я заноз не люблю. И не прощаю. И мне плевать, кто тебя кроет, приятель какой или родич, все равно. Я твою мастерскую не трогал, но порадовался, признаюсь, когда она взлетела. Так и должно быть. Есть порядок, плох он или хорош — другой вопрос, но он есть. И если ты думаешь, что выше прочих, так имей в виду, когда ровняют — не ноги рубят: башку сносят.

— Ты, значит, из шеренги не выделяешься? — задумался Павел. — А я вытянулся выше положенного? А может быть, все дело в Томке? Может быть, ты ее мне простить не можешь? Где она, Дед? Куда пропала? Что она сказала, когда быков твоих раскидала и за руку тебя взяла?

Остекленел Дед. Как сидел, так и замер. Только холку пса сжал так, что тот сначала зарычал, а потом задышал часто, язык меж клыков вывалил. Минуту, если не больше, молча смотрел на него Павел, но взгляда не отвел, хотя из глазниц Деда смотрели на него не два глаза, а два черных зрачка, два пистолетных дула. Тем внезапнее оказалось пробуждение. Захихикал Дед. Закатился в хохоте, даже платок из кармана потянул, чтобы слезы вытереть. Потом вдруг замолчал, качнулся вперед и проговорил негромко:

— Уезжай, Павлик. Далеко уезжай. Искать не буду, а на глаза попадешься — раздавлю. Вот только утрясется все это да жена твоя отыщется — уезжай. Не медли. Конечно, если выберешься.

— Ты думаешь, что меня твоя собачка или твои быки удержат? — прищурился Павел.

— Не думаю, — растянул губы в улыбке Дед, — Если уж твоя женушка моих сынков раскидала, едва не покалечила, то ты вообще молодцом должен оказаться. Так не я тебя удерживать стану. И без меня к тебе интерес имеется. Что ж ты так задержался, Игорь Анатольевич? Я уж замучился этому механику зубы заговаривать!

Последние слова Дед прокричал через голову Павла, тот обернулся, увидел спешащего через сад Бабича в сопровождении двух милиционеров и услышал шипение Деда в спину:

— Дурак. Лет десять назад тут бы я тебя и кончил. А теперь вот разговоры с тобой разговариваю. Ладно, скажу, хотя из ранее сказанного ничего отменять не буду. Мне твоя Томка никуда не уперлась. Сам с ней разбирайся. Ведьма она. Порчей мне пригрозила. Даже метку оставила. Вот.

Дед задрал рукав, и Павел разглядел ожог на запястье. Глубокий ожог. Уродливый шрам, в точности напоминающий хват изящной женской руки.