Глава 5
ЦЕРКОВНЫЙ СУД

Ночь на последний день месяца, названного в честь божественного Юлия Цезаря, выдалась спокойной. Теплый дождь ласково выстукивал колыбельную о сланцевую черепицу крыш, и Эйлет благополучно позволила сну себя сморить. Никакое беспокойство за приемную сестру не грызло — не верилось, что с ушастым недоразумением может произойти что-то плохое. Вообще. В принципе. И перебитая в бою рука ничего не меняла. Подсознанию не прикажешь. Вот кажется, что сида спит на соседней постели который год — и пусть память твердит, что до этого лета младшей в семье была Сиан, что толку? А неслышное, меленькое и частое дыхание не то, что убаюкивает — стоит ему прерваться или сбиться, как с постели подбрасывает, словно стрелу из лука. Но дождь сейчас громче…

Барабанный оркестр на крыше стих за полночь. И Эйлет настороженно приподнялась в постели.

— Ушастик, ты здесь? — В ответ тишина, а сида обычно сквозняки слышит.

Дождь, может, и утих, а тучи остались. Темно.

— Ладно. Притворяешься — будет тебе взбучка…

Эйлет встала, на ощупь двинулась по комнате. Не то чтобы детские шутки в характере сиды. Наоборот, сестра казалась очень взрослой. Иногда взрослее отца. Но именно взрослее, а не старше. Опытнее — но не умудреннее. Да и опыт у сиды странный. Вот как можно быть сразу и невозможной разумницей, и не от мира сего? Из-за этой милой особенности от сиды можно ожидать всего. Ну почти всего. Родне и клану не навредит. Но выкинуть коленце, которое никому другому и в голову не придет — совершенно в ее вкусе. Например, когда на пятый день ярмарки Эйлет, которой пришлось помогать сестре в ее бесконечной писанине, едва не дошла до истерики, сида велела никого не пускать в контору и полчаса сидела с сестрой в обнимку. Потом пыталась пустить ей зайчик в глаз своим красным камешком. Не получилось. Зато начала разглядывать камею. Результат: мастер — резчик по дереву получил заказ на десять штампов с полным текстом охранной грамоты и еще на десять — с текстом заемного письма. Почему на десять, стало ясно, когда к концу ярмарки осталось по пять. Зачем понадобились печати "Предъявителю сего" и "Действительно только при наличии передаточной записи" — понятно сразу. А для чего "Не возражаю. Полыхаев." — нет. И почему именно этот маленький ненужный штампик вызвал бурю восторга и радость на три дня? При том, что сида им ни разу не прикоснулась к чернильной подушечке?

Так что затаить дыхание на минуту-другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель, с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд — ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу — морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться шелковинка, их-то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно…

Сразу за дверью Эйлет услышала странные тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда — непонятно! Стало неуютно — но интересно. Вдохновенное любопытство — прирожденный порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаешь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остается только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздается голос Немайн:

— Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной?

— Я шелковинок распугала, — повинилась Эйлет, — которые тебя слушали. Они не обидятся?

Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать — но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далекий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра — приглушенная мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка — по славянским меркам, конечно. Так, светло-русая. По местным меркам — образованная умница. Вот про шелковинок знать хочет. И задает вопрос эксперту. Кому знать все о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ, исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой — шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда-то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками — но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живет — тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое… Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привел в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи — Немайн, разумеется, ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла — долго слышались ругательства, потом чудо-юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии!

— Нет, что ты. Житейское дело. Думаешь, ты первая о них спотыкаешься?

Эйлет примерилась присесть.

— Не сюда, — торопливо вставил Клирик, — не сюда… Так, чтобы я тебя видела. Всю. Чтобы любовалась! Ты даже не понимаешь, какая ты сейчас красивая. У тебя волосы королевы Медб. Лучистые брови. Глаза — озера тьмы! И кожа белее льна.

А под этим льном ничего нет. И это не вызывало никакого отклика. Клирику стало грустно. И немного обидно. Вот ведь угораздило поселиться под одной крышей с шестью блондинками. В качестве рыжей!

— Это что, новое упражнение в меде рун? А про волосы королевы фей… Неужели правда?

— Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью еще краше.

Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела — неотрывно — на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить?

— Правда-правда.

Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже — но сида стала другой. Низкий, хриплый голос — еще ниже, чем при переводе Книги.

Плеск волн. Один из немногих приемов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы были. Сида это придумывает прямо сейчас? Или сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо.

Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом.

Лишь когда каждое слово стало ударом в душу — сида замолчала. Голова вздернулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн ее поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня — нет, уже превратилась, сейчас увезет далеко-далеко, навсегда-навсегда — к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.

— Вот так нас завоевывают мужчины, — сообщила тускло, — иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, — тень ушей дернулась, — правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… не обязательно словами… гони в шею! Не справишься — помогу. Солжет — язык вырву.

Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чертики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра больше ничего. Кроме разве что арфы.

— Арфа… Это арфа?

— А что?

Эйлет еще в себя не пришла — а сида, как ни в чем ни бывало, возится с инструментом.

— Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой. — Руки-тени пытаются изобразить нечто женственное. — А это гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб.

Или пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и все такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были…

— Как вы на этом играете?

— Никак. Если мама не заставляет. Маме некогда. А у нас не получается! Даже у Эйры выходят только совсем простенькие мелодии.

Выяснилось, все не так плохо, как кажется. Хуже! Клирик видел перед собой второй по совершенству инструмент эпохи — за первым, органом, нужно ехать как минимум в Африку. К византийцам. А прославленная ирландская арфа… Ну не гроб. Это сгоряча. Ящик. Внутри щедро натянуты струны. Все. Желаете взять полутон? Прижимайте струну к деке рукой, другой играйте. Два полутона подряд? Или вовсе музыка в шотландском стиле? Из одних полутонов? Как хотите, так и успевайте. Ловчите. Изворачивайтесь. Иначе, ваш предел — корявый «Чижик-Пыжик». Хотя… насчет одних полутонов — идея! Если все струны прижать разом… Чем-нибудь. И привязать это что-то…

Сида долго мучила арфу, перевела на нее свой посох и две рубашки — но звук изменился. Немайн придирчиво щипала струны — не играла мелодию, извлекала отдельные звуки и внимательно к ним прислушивалась.

Временами дергала две струны — по очереди, быстро. Иногда сливались в гармонии. Чаще противостояли в диссонансе. И сида принималась что-то поправлять в своей конструкции.

Шелковинки притаились по углам. Эйлет их не видела, но знала — попрятались фэйри к утру, когда Немайн оставила арфу, и взялась за бумагу. А до того слушали. Тихо-тихо. Не каждый день в доме играет музыка. И совсем никогда не играет для них — а ведь фэйри любят музыку больше всего на свете. Оказывается, не только молоком можно платить за доброту и помощь трудолюбивых шелковинок. То-то последнее время в доме любая работа спорится, а недоделка завершается сама собой! Вон как сида их обхаживает. Но какие же непривычные звуки им нравятся!

У кельтских мальчишек, порок, именуемый любопытством, проявляется в крайней, совершенно неодолимой форме. Потому Тристан не спал. Несмотря на то, что выспаться перед длинным и интересным завтра стоило. Весь день, со звенящей комариной рани, он провел на ногах. Учитель, впрочем, встала раньше. Одевалась. Тристан не жалел об опоздании — все равно сестры не пустили бы. Главное, успел раньше стражников. Вместе с Глэдис и Дэффидом придирчиво рассматривал Немайн. Совсем не похожую на человека. Смазанные бараньим жиром волосы плотно прилегли к голове, фибула золотым клещом впилась в пелерину она отброшена за плечи — а значит, руки открыты. Левая — на перевязи. На Немайн два верхних платья — нижнее не влезло поверх повязки. Оттого видно подол рубашки — простой, белый, невышитый. Широкий правый рукав сцеплен булавкой — чтобы не оголять руку далее запястья, леди неприлично.

Сида нервничала. Старалась не показывать. Только поминутно прикладывала наружную сторону правой ладони к щеке. Как будто боялась, что кольцо со среднего пальца — алый камень зачем-то замазан воском — вдруг исчезло. Вид у нее при этом становился нежный и удивительно беззащитный. Поймав взгляд Тристана, Учитель кривовато улыбнулась.

— Бывают пути, на которые встать легко, да потом цена дорогой окажется, — сообщила назидательно. — Вот и держишь на крайний случай. А соблазн-то остается… Ничего. У хорошего барсука по три норы, в норе по три отнорка, у отнорка по трижды три выхода. Сколько всего?

Пришлось подумать.

— Восемьдесят один.

— Выходит, я плохой барсук. У меня меньше! А плохой барсук и в мешке может оказаться.

Эту забаву Тристан знал. Даже участвовать случалось. Когда гостил у родни в холмах. Барсуков фермеры ненавидели люто, как главных объедал. Мстили попавшимся люто. От жестокой игры-казни пошли футбол, регби, поло и хоккей: "барсука в мешке" можно лупить как и чем угодно. Настоящим барсуком Тристану играть, не довелось, но и тряпичный сошел неплохо. Учителю Тристан такой судьбы не желал. С ней легко и весело. Не то чтобы сида стала последним светом в оконце — скорее наоборот, последней каплей. В чаше не гнева, а радости.

Немайн подперла здоровой рукой подбородок, взгляд уперся в узкое оконце. Тристан стал смотреть туда же. Пузырчатое стекло — валлийское, Немайн говорит, греки делают лучше — контуры людей превращало в бесформенные кляксы, и все-таки отличить стражника от монаха надежда была. От того, кем окажется судебный пристав, зависело многое. Монах означал разбирательство по законам церкви. Стражник — юстинианов кодекс.

И вот торжественный и зловещий стук в ворота, медленно ползут в стороны створки… Стражник. Стражники. Пятно пурпурного пледа. Королевский рыцарь. Внутрь не входят, топчутся перед воротами. Дэффид уже во дворе… Он доволен и взволнован. Кажется, воскресают некоторые старые обычаи. Во всяком случае, легендарное правило, по которому всякий благородный человек, зашедший в заезжий дом, равен любому другому благородному человеку и не обязан никому ничем, рыцарь припомнил. Учитель медленно и осторожно, как будто по-прежнему на высоких подошвах, вышла вслед за отцом.

— Леди Немайн верх Дэффид. Твой клан обещал, что ты явишься на церковный суд в последний день ярмарки. Срок пришел.

— Я готова, сэр.

До городских ворот римская дорога звенит под шпорами рыцаря, грохочут тяжелые подошвы стражников. Им-то шпоры не положены, пехоте. Но подошвы у них тоже кожаные, не деревянные… Сколько же в Кер-Миддине народу, оказывается! Стоят, смотрят. Ни особого сочувствия, ни злобы, ни опаски. Любопытство. Хотят слышать, как сида отбрешется. Учитель машинально сжимает в кулак здоровую руку. Все-таки волнуется. А огоньки утреннего солнца прыгают по голове, просвечивают сквозь уши.

— Запомни, — говорит, — запомни. Люди — они люди, когда по одному. А когда вместе — они другое. Иногда — большее, часто — меньшее, но другое — всегда. Вот представь, что ты не идешь рядом со мной, а стоишь там, со всеми. Что ты чувствуешь? И как это отличается от твоего восприятия, когда ты идешь со мной?

Тристан замолчал, сосредоточился. Попытался представить себя — там, в толпе. А когда приготовил ответ каменная церковь, гордость города, уже нависла стрельчатым фасадом и распахнула массивные створки, приглашая в другой мир, такой же странный, как и загадочный мир сидов. Радостные лица ангелов и печальные — святых заливают витражным светом неф. А перед райским небом, вместо апостола Петра — фигура стражника.

— Молодой человек, сообразно юному возрасту, ты не можешь быть свидетелем.

Приходится смотреть в спину Учителя. Неделю назад Тристан придумал способ проникнуть внутрь. Достаточно объявить себя учеником сиды. Тот, кто учит, и тот, кто учится, отвечают наравне. Немайн вызнала. Запретила. И долго-долго пересказывала историю ключника райских врат. О том, что отступить не всегда означает бросить, изменить. Иногда это единственный способ правильно исполнить долг. Даже трижды отрекшись от истины. Потом, годы спустя, Петр взойдет на крест. В ситуации, когда нужно стоять насмерть. Именно ему…

Тристан не единственный остался снаружи — формальный лабиллярный процесс не терпит широкой публичности. По человеку от гильдии, по человеку от клана, представитель короля — и хватит. И то скамьи забиты. Празднолюбопытствующие могут подождать снаружи. И избыток тяжело вооруженных родственников подсудимой — тоже… Да и не только родственников. Взять того же сэра Кэррадока: не только кольчугу напялил, чего обычно не делал, даже собираясь в бой, так еще помимо меча, булаву прицепил. И где ожидается сражение, в котором он может без меча остаться?

Северные варвары, поступившие на службу к Немайн, тоже приперлись. Разговор — как камни на жерновах мелют. Время от времени ржут лошадьми. Тот, что побородатее, Харальд, заприметил Тристана.

— Эй, — крикнул, — иди сюда, про морского змея расскажу. Как его убить.

В этом все норманны. Убить для них — правильное, достойное свершение. Касалось ли это чудовища или кого попроще. Учитель говорила, что на фоне англов норманны — вполне вменяемые люди. Только очень простые. Язычники. Их душа не интересует. А интересует пограбить. Пожрать. Выпить. И другое. Поскольку на слове «другое» сида запнулась и дернула ушами, Тристан понял соответственно. Не маленький. Впрочем, про змея было интересно. А про морские походы — еще интереснее. А уж про состязания бардов…

Выиграть в чужой стране норманн не надеялся. Не последний — и ладно. Опять же голос Эгиля совершенно никуда не годится, а большинство вис Харальд писал для двух голосов, с переплетением строк и рифм. И все-таки северные размеры валлийцам приглянулись. Многие захотели научиться слагать висы. Это хорошо. Соперников не дружиннику богини бояться, а ценителей станет больше. Но подыскать напарника, который бы не поленился выучить норвежский ради новых размеров и приемов, стоило.

Тот бард Харальду глянулся. Завели разговор — на саксонском. Грубый язык — зато обоим знакомый. И, между делом, валлиец сообщил — лучших бардов в этом году в Кер-Мирддине нет.

— Почему? — спросил Харальд. Не то, чтобы было интересно. Но всегда лучше знать. И скальду, и воину.

— Боятся, — сообщил новый знакомый, — в городе ж Немайн поселилась.

Харальд кивнул.

— А она одного из лучших на двадцать лет состарила, — сообщил знакомый. — Перепел он ее. Вот.

Харальд хмыкнул. Недоверчиво.

— Я сам его видел! И до, и после!

— Ты не знаешь богов своей страны, — сообщил Харальд, — Немайн вообще не поет. А жаль. Думаю, она замечательно спела бы мои висы. Я с ней говорил, она была бы согласна петь даже вторым голосом — но не может! А представь себе — виса, твоя виса, а потом сразу бой! Мед и кровь! Одобрит Один такую вису! Но не ваш Иисус. Потому она молчит. И да, она взяла меня в свою дружину. И если ты не только петь горазд, но и ловок с мечом и топором, я мог бы замолвить словечко за тебя… И вообще, поспрашивай горожан. Они видели. И слышали. Гадости он про нее пел, вот и поседел. Ему еще повезло! Могла же язык отсушить. Или руки. Да просто убить на поединке. Хульный нид — достойная причина.

Мальчишка слушал. Сперва смеялся. Потом посерьезнел.

— Ее могут и в этом обвинить.

Харальд отмахнулся. Суд над богиней казался ему бессмысленным балаганом.

— Я вот не понимаю, чего меня внутрь не пустили. Я свободный человек…

— Нет, — обрадовал его Тристан, — ты не свободный человек. Ты выше. Ты рыцарь Немайн. И, кстати, должен бы надеть ее цвета. Хочешь, я сбегаю за пледом к Дэффиду?

Одной из самых колоритных фигур, не попавших в свидетели, была признанная ведьма Вилис-Кэдманов. Непривычно растрепанная, непривычно белокурая — то ли отмыла волосы, то ли окрасила чем другим, не луком — никак не могла найти себе места, вышагивала из стороны в сторону. Люди смотрели с сочувствием. Пусть ведьма сиду недолюбливает, но чует: как с одной поступят, то другой ожидать вскоре. Всем ведь известно, что колдовство Анны сидовской природы.

Эта глупая повязанность со злейшей конкуренткой стоила Анне не одной бессонной ночи. Но если умная женщина желает найти решение — найдет. Даже если ответа у задачи нет. Теперь оставалось ждать. Замысел должен сработать. Время от времени Анне приходило в голову, что лучше бы сделать все не тихо, а в лоб, лицом к лицу. И черт с ней, с двойной угрозой — со стороны церкви и со стороны сиды. Зато не пришлось бы мотаться перед храмом, да ногти грызть от волнения…

Тени иссыхали, но прохладный ветер отгонял зной. Пришла Альма с узелком.

— Пропустите, — сказала стражникам, — у меня там родители в свидетелях. Оба. Папа как врач, а мама просто очень важный и хороший человек. А важным и хорошим людям нужно кушать.

— Нельзя, — сказал стражник, — иначе процесс придется остановить.

— Нужно. У папы желудок больной. Он сам говорил.

Анна улыбнулась. Многие улыбнулись. Это было главное — не скрываться, не высовываться. Отвыкла, отвыкла. Да никогда и не была как все. С пеленок знала, что ведьма. Вот теперь и приходится все делать так — чтобы само собой, чтобы без притворства. Именно для этого нужен ребенок… Если бы Тристан не сбежал к Немайн, если бы Бриана не принялась за обход пациентов — Анна не посмела бы обронить невзначай пару слов, так чтобы Альма услышала. Могло не сработать. Но — получилось. И оставалась надежда на долгий, на выворот души, разговор с епископом Теодором. После которого ирландец признал Анну не совсем пропащей.

Из дверей осторожно выглянул другой стражник.

— Спертый там внутри воздух, — сообщил, — так что сэр Таред отпустил меня продышаться на минутку. А я и говорить-то не умею. Одно скажу — если протоколист пишет это не дословно, а казенно — гореть ему в аду. Сида наша, конечно, подарочек еще тот. Но римский епископ… Кремень человек! В общем — свидетели выйдут — их и мучайте, а я говорить не мастак. Больной желудок, говоришь? Ну ладно. Переживет сицилиец, если при нем твои родители пожуют. Заходи. А мене пора обратно на пост.

Ну вот, началось. А чем закончится?

Когда Клирик вступил в витражные лучи, пришло ощущение, что сон не ушел до конца, и все вот это происходит хотя и с ним, но не совсем на самом деле. Стало легко и радостно, как будто он играл в очень хорошую ролевую игру. Что попишешь — любил он романскую и готическую архитектуру. Еще с политеха. А дневную церковь глазами сиды еще не видел. Яркий дневной свет, из-за которого на улице приходилось даже брови насупливать, который через веки пробивался яростной красной пеленой, пройдя сквозь цветное и самую малость мутноватое стекло стал ощутимо мягким и нежным. Об этот свет хотелось ласкать глаза, как кожу о соболий мех.

Епископ Теодор оказался одним из свидетелей. Под которыми в юстиниановом кодексе понимались не только те, кого собирались опросить, но и достойные уважения люди, которые должны подтвердить, что суд проведен в честно и правильно. Разумная мера во времена, когда и одного грамотного человека на сотню найти нелегко. Он заметил блаженное состояние Немайн одним из первых. Прищурился, словно пытался рассмотреть что-то выше ее головы. Остальные просто любовались. Казалось, ангельская природа сиды вот-вот окончательно вырвется наружу. И неприятное разбирательство станет нелепым и ненужным…

— Такого уродства я еще не видел!

Клирик опустил взгляд с хрустальных высей райского небосвода. Рядом галкой суетился человечек с бровями домиком и быстрыми птичьими глазками. Окончательно сходство с птицей придавали огромные ярко-красные ступни в грубых сандалиях. С утра было холодно. Но даже на этого гуся приходилось смотреть снизу вверх! Епископ Теодор шумно и возмущенно выдохнул. Римлянин — который оказался сицилийским греком — зачем-то позволил одному из своих грачей сломать ситуацию. Свет на лице сиды погас. Лицо судьи оставалось каменным. Впрочем, на любой камень найдется резчик, и даже алмаз точат другим алмазом. Немайн на глазах превращалась в кусок мрамора… Нет, даже льда!

— Прошу занести факт беспочвенного оскорбления подсудимой служителем суда в протокол, — словно скрип сжимаемых перед вскрытием реки льдин. Разумеется, по-латински. Камень разлепил губы в ответ.

— Брат Фома всего лишь констатирует факт и выражает изумление.

— Извольте занести. Делопроизводство при судебном заседании, к сведению высокого суда, является не колдовским ритуалом, но средством обеспечения справедливости. И ведется для того, чтобы, после должного рассмотрения бумаг, неправедный судья подвергся каре. Я настаиваю на том, чтобы в бумагах суда было отмечено, что, по меркам моего народа, я не имею физических недостатков, достойных упоминания. Беспочвенное оскорбление подсудимой — отличное начало поиска справедливости, не правда ли? Также, высокий суд, я желаю объявить, что я та, кого вы ждете. Доброго дня и здоровья желать не буду, на первое не надеюсь, второе меня сейчас не заботит. Кстати вот.

Если свидетели на скамьях, переставленных вдоль нефа, боком ко входу, то суд устроился перед алтарем. Длинный стол. За ним несколько бенедиктинцев. Орден приветствует коллегии. Все черны, как вороны… Только плечи епископа охватывает белый — дорогой — плащ, на плаще горят крестообразные вышивки. Именно так Камлин описывал папский паллиум. На голове круглая шапочка, вроде тюбетейки. Епископ Дионисий. Ранее Мессинский, теперь уже Пемброукский. На Теодора не похож. Жердина в рясе. То ли аскет, то ли порода такая. Похоже, аристократ. У простонародья на Сицилии классического профиля быть уже не должно. А этого хоть под стены Илиона отправляй. Вот перед ним и легла золотая номисма. Из собственного запаса, с профилем Юстиниана-законника. С намеком, так сказать.

— Это, надо полагать, судебный взнос со стороны обвиняемой? — Дионисий бесцеремонно разглядывал стоящее перед ним существо. Уши, позвонки, пальцы… Все, что описано в отчете восхищенного врача. Плоть! Лоб — дорийская колонна. Взгляд… Показалось или глаза — огромные, чуть усталые, чуть настороженные — старше тела? Не вечные, ангельские. Взрослые. — Но взнос полагается платить при рассмотрении дел, стоящих более двухсот солидов.

— Моя жизнь дороже.

На сдвинутых к боковым стенам нефа скамьях, где сидели свидетели, возникло некоторое оживление. Обсуждают цену? Двести солидов — вира больше, чем за «свободного» человека. То есть фермера, подлежащего призыву в ополчение. Уже простой горожанин, принятый не только кланом, но и коммуной, дороже. Мастер — иной разговор. Рыцарь — тем более.

— Кодекс Юстиниана не признает денежной оценки человеческой жизни.

— Но это не означает, что она дешева.

— Спасителя Иуда продал всего за тридцать милиарисиев. Ты считаешь себя дороже?

Епископ Теодор поморщился. Дионисий играл. Играл не то, чтобы грязно — некрасиво. Сказал бы это франкам! Тюкнули бы по темечку и скинулись на виру… За епископов вира большая. Но большой, богатый и знатный род — потянет.

— Для Иуды? — подсудимая хихикнула. — Для Иуды, полагаю, я и обола медного не стою. Но я ожидала, что приду на суд епископа, а не прокуратора. Честно говоря, не готова я к мученичеству. Кстати, протокол ведут? Я за что деньги плачу, в конце-то концов?!

— Успокойся, дочь моя, хотя процесс еще не начат, невежливое восклицание брата Фомы и наша дискуссия о необходимости внесения платы за процесс будут занесены в бумаги должным образом. Для начала тебя надо привести к присяге.

— Ну спор-то ты устроил. И я должна услышать формулу обвинения прежде, чем принесу присягу.

— Обвинения несут характер подозрений.

— И я должна доказывать, что подозрения необоснованны? А почему не наоборот?

— Настоящий суд не исходит из презумпций. Его цель — установление истины.

Клирик рассматривал епископскую наградную регалию. Знак особого благоволения Папы. Человек, которому выпала миссия на край света, шанс подчинить еще одну христианскую страну власти Рима. Христианскую! Пусть и верующую чуть иначе. Так что, если текущая политика римской курии вменяема, в Уэльс приехал не фанатик, такие в охотку отправляются к язычникам, а политик. Очень сильно невыспавшийся политик. Несмотря на ночной дождь за окном. Или круги под глазами у него еще от морского путешествия?

— Итак, вернемся к присяге. Ты крещена? У тебя есть христианское имя?

— Я крещена. Христианское имя у меня есть, но я не хотела бы его сообщать.

— Ты опасаешься волшбы?

— Я опасаюсь ввести суд в заблуждение. Я известна именно как Немайн, и будет разумно, если в бумагах суда я буду проходить именно как Немайн. Христианское же имя ничего не скажет тем, кто будет их разбирать.

— Относишься ли ты к роду человеческому?

Иные свидетели заулыбались. Для них дело решилось. Старые боги, демоны ли, ангелы ли, не подлежат человеческому суду.

— Полагаю, что да. Хотя тело у меня по меркам большинства людей странное.

Улыбки погасли. Епископ потер лоб. Подсудимая ведет себя спокойно, уравновешенно. Впечатления одержимой не производит. Большинство колдунов и ведьм в практике Дионисия всего лишь принимали насланные нечистой силой видения за реальность. Остальные стали жертвами оговора или потихоньку шарлатанствовали.

— Суд уже получил подробную справку о том, что представляет собой твое тело. Поскольку свидетели уже приведены к присяге, я хотел бы услышать от достопочтенного мэтра Амвросия, является ли Немайн, дочь Дэффида, человеком с медицинской точки зрения.

Мэтр Амвросий встал. Помял руками сумку с инструментами.

— Вот так, под присягой, я не могу. То есть могу подтвердить, что Немайн относится к народу холмов, также именуемых потомками Дон. Они отличаются от всего, что я видел за мою практику. И по Платону выходят людьми — без перьев, двуногие, и ногти плоские… Но я подозревал и подозреваю, что они не совсем люди. Или совсем не люди. Впрочем, доказать, а значит и присягнуть, не могу.

Начал речь, чуть не заикаясь, но завершил твердо и уверенно.

— Благодарю, мэтр. В таком случае, суд будет опираться на опыт церкви. Известны случаи крещения существ, подобных подсудимой, и даже более странных. Все они согласились со своей принадлежностью к человеческому роду…

Представление стороны обвинения. Брат Марк — а Клирик и не сомневался. Причем поставили обвинителя спиной к свидетелям, а ее — лицом. И пары стражников по бокам у монаха не стояло. Присяга. Рожа у Марка странно кислая. Может, из-за золотого, который за него внес викарий. Бенедиктинцам-то золота и касаться нельзя. Только когда оглашал позицию обвинения, разгладился. Позиция агрессивная, но не сильная: колдовство во вред людям, просто колдовство, изготовление и продажа амулетов. Позицию защиты взялся излагать — сюрприз! — викарий. Заместитель епископа. И все эти пункты попросту отмел.

Прения, свидетели. Клирик пытался работать по заранее продуманной схеме — вносить протесты, требовать записи, подвергать свидетелей долгому нудному опросу. Затягивать дело, пока не прояснится — чего же хочет судья.

Судья желал странного. После всех изначальных подковырок процесс быстро и легко шел в одни ворота — в ворота обвинения. Седина барда — испуг. Страховки — охранное письмо, не амулет. Демонов — не вызывала. Даже Гвина ап Лудда. Который и не демон вовсе.

Все обстояло хорошо. Пока в церковный неф, ставший залом суда, не ворвалась Альма. Поначалу тихо, прижимая к себе узелок, прокралась к родителям. Епископ Дионисий заметил — девочка удивительно похожа на "обитательницу холмов". Только уши нормальные. Вывалила перед ними небольшую гору снеди. После чего подошла к подсудимой и сунула узелок ей. Стража отвернулась.

— Я столько не съем, — улыбнулась Немайн, заглядывая внутрь, — тут вкусностей мне на неделю. Может быть, мне кто-нибудь поможет со всем этим управиться?

Клирик надеялся, что явление Альмы обойдется тихо. Еще плохо ее изучил. Зато отец с матерью уже не знали, что делать. То ли под скамьи прятаться. То ли хватать дочь в охапку и бежать, куда глаза глядят…

— Ты, главное, с этими не делись, — Альма ткнула в охрану по бокам сиды, — свидетели могут сказать правду. И судья может судить по справедливости. А эти — конченые.

— Это еще почему? — не выдержал один из стражников.

— Отсиделись за спиной Майни, потом копья ей в спину уперли, а спрашивают… Ну и ладно, вы уж и не совсем живые-то. Святая Бригита вам еще отплатит!

— А и не Бригита, найдется кому, — возгласил утробный голос из зала. Кое-кто из свидетелей хорошо освоил чревовещание. Стража совсем повесила носы. Альма уже стояла перед рыцарем.

— А тебе не стыдно? Ладно, в том что спасла город — и меня! — сида не признается. Но уж от предместья-то не открутится. А у тебя, Таред, там зазноба. И, кстати, не одна!

— Одна, — возмутился рыцарь.

— А которая? — уточнила Альма. — Темненькая такая, еще, как фэйри, в зеленом платье ходит? Или белобрысая с веснушками? Давай выбирай, раз одна.

— Я… Мне…

Клирик без удовольствия пронаблюдал, как человек, честно исполняющий вассальный долг, завис, как устаревший компьютер.

— А ты, судья, осторожнее, — пригрозила Альма епископу, — мучителей праведников ожидает ад.

— А Немайн праведница? — уточнил тот.

— Она меня спасла, — тихонько ответила Альма. — Не город. Город что, город — вещь… Меня. И его вон. И ее…

Девочка начала обходить свидетелей, старательно шарахаясь при этом от стражи.

— Насчет города она не признается, скромничает, — бормотала почти под нос, цепляла свидетелей за руки и заглядывала в лицо: — но вот у тебя ж доля в пивном заводике? А если б его зажгли? А ты — куда ты бы пиво пить ходил, если не в "Голову"?

Епископ Дионисий старательно удерживал мускулы лица от раздраженной гримасы. Кто-то откровенно использовал ребенка, справедливо ожидая, что монах-епископ не очень-то умеет обращаться с детьми. Чего добивался, помимо очень неприятной сцены и измотанных нервов судьи — непонятно. Зато девочка себя накручивает, уже почти в истерике.

— Альма!

Девочка оглянулась на подсудимую.

— Послушай меня внимательно. Ты говоришь, я тебя спасла. У меня есть к тебе просьба. Выполнишь?

— Выполню.

— Найди своего брата Тристана. И попроси его пересказать тебе историю апостола Петра. Если вспомнит, слово в слово.

— Но…

— Ты принесла сюда еду родителям и мне? Спасибо, съем все, что влезет, и папа с мамой твои тоже. А теперь помоги мне еще немного: поговори с Тристаном. Очень мне поможешь. Больше, чем оставшись здесь.

— Правда?

— Сиды не врут, забыла? Если брат плохо расскажет, я потом сама объясню. Хорошо?

— Хорошо.

Как обращаются с детьми в нервном состоянии, Клирик не знал. Но за время общения с Тристаном и младшими из старших сестер успел уяснить: вести себя как со взрослыми, без сюсюканья — лучший выход. Ну разве, слова подобрать попроще — так это и со взрослыми полезно.

Когда Альма, оглядываясь на каждом шаге, вышла, Немайн тяжело вздохнула. Оглянулась. И, как стояла между двух стражей, села на пол по-турецки.

— Прошу прощения у высокого суда, но мне нужно восстановить силы после этой неприятной сцены. Поскольку тут остались только взрослые, смело могу сказать, что иногда общение с детьми сильно утомляет. — Тяжелый вздох. — Почтенный викарий, раз уж ты представляешь мою сторону я настаиваю, чтобы ты помог мне уничтожить все вот это роскошество. У моего народа есть поговорка: война войной, обед обедом. Также, поскольку заседание не прерывается, я настаиваю на подробном протоколировании моей трапезы. Со всеми необходимыми комментариями и уточнениями.

Судья с утра не ел. Отчасти — из аскетизма, отчасти — из аристократических привычек. Это у простонародья завтрак — главная и самая плотная трапеза. Сильные мира сего ждут ужина. А Немайн, быстренько уплетя лепешку фруктового хлеба, начала потчевать викария. Под запись. Писец бумаги слюной закапал. Епископу пришлось сглатывать. Ушастая заметила.

— Высокий суд, не желаете по вишневой лепешке на нос? Под протокол, но без каких либо обычных обязательств, касающихся совместного преломления хлеба. Извиняюсь, что не предложила раньше. Но до десерта по вам не было заметно.

Епископу захотелось засудить рыжую. Даже не как колдунью — как поджигательницу. Чтоб на костер. Чтоб едкий дым в глотку, чтоб огонь пятки лизал. Чтоб покричала. Чтоб жареным несло… Как от ее кулебяк. Потому что либо издевалась, либо понятия не имела, что обычай оттого и обычай, что не признает легальных исключений. И засудивший ту, с кем хлеб преломил, у живущих обычаем народов — не человек, бешеная собака. Все равно — уговаривались о чем-то перед трапезой или нет. О да, она здесь тоже чужачка. Но какая? То есть откуда? Если издевается — откуда угодно. Но только одна страна в Ойкумене ставит писаный закон и легальную процедуру выше обычая. А еще — у нее отличная латынь…

— Спасибо, но я не люблю создавать исключений. — Дионисий перешел на греческий.

— Твой выбор, преосвященный. — И этот язык у нее безупречен… Больше похож на древний, эпохи Солона и Еврипида, чем на народный говор городов Великой Греции.

Викарий дожевал. Заседание покатилось своим чередом. Странным, ведущим к оправданию, чередом. Свидетели хором подчеркивали правильность и добропорядочность Немайн после крещения. И, что особенно странно, до. Епископ Теодор, как предыдущий духовный наставник области, отозвался о подсудимой не то, что лестно — панегирично. Особо упирая при этом на то, что сида поначалу хотела принять монашеский постриг. Но именно он, епископ, счел, что ей полезно будет получше узнать жизнь мирских христиан, прежде чем от нее отказываться. Королевский филид закатил поэму из фрагментов нескольких эпосов. Сокращение текстов — страшная вещь. В результате получалось, что Немайн склонялась к христианству уже давно. Кровавые жертвоприношения и сотни отрезанных голов при этом куда-то задевались. Судья выслушивал эти речи весьма благосклонно. Получалось, отказался от лепешки из принципа. С грека-законника может статься и не такое.

Наконец дошло дело до боя у ворот. Вот его рассмотрели подробно. И именно здесь Клирик впервые ощутил пристрастное давление судьи. В очень странном направлении.

— Призывала ли ты помощь Господа нашего, когда отвращала варваров?

— Забыла. — Клирик продолжал тянуть и запутывать.

— Забыла призвать помощь или забыла, призывала ли?

— Я намеревалась сотворить молитву, но от растерянности и испуга не сделала этого.

— Вспоминала ли ты имя кого-то из святых?

Клирик только хотел упомянуть святую Бригиту, как в голове щелкнуло. Инквизиция! Применение священных предметов и текстов в чародейских целях приравнивалось в пятнадцатом — семнадцатом веках к сатанизму и каралось смертью. Там костром, здесь, видимо, мечом. Значит вот она, игра судьи? Ох, одно признание уже есть! Но намерение, по Юстиниану не есть действие. Смертью не грозит. А штраф, порку и даже изгнание из города можно пережить. Клан не отречется.

— Нет.

Легкая тень на лице епископа. Показалось?

— Даже своего святого-покровителя?

— Нет.

Тень гуще.

— Творила ли крестное знамение? Вспомнила ли Символ веры? Молитву Господню?

— Нет. Нет. Нет.

Епископ уже просто черен. Сидит, молчит, вопросов не задает. Шепчется с викарием.

— Вмешательство Господа нашего возможно и без призыва сил его, — задумчиво и негромко, словно самому себе, смакуя каждое слово, говорит он. И встает.

Звучат первые слова обычной, по кодексу, заключительной формулы. А вслед за ними… Напряженно ожидающий развязки неф онемел, когда подсудимая подпрыгнула, чтобы топнуть обеими ногами. И, пока не прозвучало окончательное слово, закричала, мешая латынь с валлийским:

— Стойте! Это не так! Я не сделала ничего, что хоть на йоту выше моих собственных сил! Я могу это доказать! Я хочу это доказать! И я докажу это! — и уже тише: — Ну почему вы не спросили меня прямо, высокий суд? Теперь извольте выглядеть идиотами! И присягу с меня могли бы не брать. Я сида, а сиды не лгут!

По крайней мере впрямую.

И фаворит Папы бессильно плюхается обратно в кресло. Хохочет лошадью со свидетельских скамей отец Теодор. Аж слезы брызжут. Гордо улыбается Лорн ап Данхэм. Выпрямился, аж пару вершков роста прибавил. Лихо крутит ус сэр Эдгар. Дэффид обнимает Глэдис и шепчет что-то на ухо. Мэтр Амвросий как вскочил на ноги сам, так и брови взлетели под тронутую седыми нитями челку. Руки викария разошлись в стороны, на лице застыло недоуменное выражение, как у ребенка, лишенного любимой игрушки, но еще не решившего, что пора плакать. А по ногам сиды хвостом тигра бьют, никак не успокоятся, три тяжелых подола, так и не успевшие заскочить под носок или каблук…

И вот широкие двери распахнуты. Перед людьми стражник в накидке королевского глашатая. В городе его луженую глотку знали хорошо.

— Высокий суд Дионисия, епископа Пемброукского, использовав с позволения Гулидиена, могущественного короля всего Диведа, для разрешения дела кодекс Юстиниана, как то достойно христианам в вопросах, касающихся дел и церкви, и мира, вынес заключение по делу благородной девицы Немайн Шайло верх Дэффид…

Само признание благочестивого прозвища означало не слишком дурной исход для сиды.

— … собственным ее признанием без принуждения установлено, что благородная девица Немайн, дочь Дэффида, сына Ллиувеллина, происходящая из народа холмов, использовала некую особую силу. Для окончательного установления природы которой…

"Мы направляем запрос в Рим", — продолжила мысленно Анна.

— … этой ночью упомянутой Немайн предстоит пройти испытание.

Сначала показалось — не случилось ничего страшного. Тем более, все шло как при успехе: из дверей — без охраны — вышла Немайн, дружески беседовали два епископа. Но вот свидетели настороженные и пасмурные. А ирландец направился сразу к Анне:

— Дочь моя, ты приняла желаемое за действительное. Мы все приняли желаемое за действительное. Чуда не было. Всего лишь нечто странное. Осталось только узнать, что именно. А сида — хорошая девочка. Очень. Хотя и совершенно ничего не смыслит в церковных делах.

Вот тогда ведьме захотелось взвыть. Как она старалась — работала по-черному, без трав, отваров и заговоров, одними намеками, слухами, иногда помогая правильным людям завести правильный разговор. Все ради того, чтобы обеспечить свое положение и положение своих детей. А сида… Стоит себе, что-то обсуждает с лекаревыми отпрысками. Мальчишка сияет, как второе солнышко, и подпрыгивает от нетерпения. Альма застенчиво улыбается. Глаза бы не смотрели… Но вот ушастая закончила разговор. И направляется прямо к ней. Хочет поговорить с Теодором? Нет, епископу только кланяется. А говорить будет с ней, с Анной!

Вегеций, при всех недостатках, оказался практически полезным чтением. Кер-Мирддин был построен во времена, когда римская инженерная школа не совсем ушла в небытие. И школа эта предписывала создание в крепости скрытого выхода вблизи реки. А то, что дышала на ладан, давало изрядную надежду, что выход окажется книжно-типовым. Так и получилось. Продолбленный в песчанике ход не был даже замаскирован. Хотя, зная, где искать, Немайн его все равно бы обнаружила. А тут ржавая железная решетка. Все на виду. Видимо, последние переоборудования укреплений пришлись на вовсе темные времена. Те самые, когда света разума уже нет, а варварская сноровка еще не воспиталась.

Очень пригодилось ночное зрение. Дорога отлилась в памяти при свете дня — ночью казалась краше, но узнавалась легко. Чуть-чуть мешали отблески факелов из-за спины — но во всей немаленькой процессии, шагавшей вслед за Немайн, эльфийских глаз не водилось. Не разбивать же ноги добрым людям в кромешной мгле о камни и корни! То, что в ночной атаке главное — скрытность, проблема сиды.

Судебный эксперимент начался. Приводить новых викингов горожане сочли нецелесообразным. Речь изначально зашла о королевских рыцарях, но тут встрял Лорн и в качестве вражеского войска предложил подростков. Тех, кому еще рано состоять в ополчении. Как раз набралось четыре десятка. Тех, кого матери отпустили. Армию возглавил Тристан. Которому охотно подчинились парни на два-три года старше, и две младшие старшие сестры сиды… Клирик подумал-подумал и поступил точно так же. Торжественно провозгласил ученика ярлом и на одном колене присягнул этой ночью быть проводником и советником.

Зато теперь чувствовал себя сущим гаммельнским крысоловом — но таков уж вышел уговор: город честно поднимает перед ночным штурмом на стены ополчение. А врагов изображает вот эта веселая команда Тристана. Все равно биться всерьез никто не намерен. А в качестве фишек в тактической игре сойдут и дети. Заодно развлекутся: завтра Лугнасад. Анну Клирик зазвал для очистки совести. В качестве лекарки. Не рискнул выводить большую группу детей без медицинской помощи. Ведьма откручиваться не стала. Посмотреть на сиду в действии, да еще под гарантию безопасности, — полезно и интересно.

Шесть стражников с белыми повязками на рукавах — посредники. Их дело — сопровождать «викингов» да определять исход стычек при встрече с защитниками города. Католический епископ — эксперт в области сверхъестественного. Он же главный зритель. Теодор в фарсе участвовать не захотел. Зато коменданта порадовал, напомнил, что для сиды ходить сквозь камень и землю столь же естественно, как для птицы летать, а для рыбы — дышать водой. Поэтому любая попытка держать стены поверху обречена. Еще с отрядом шел оснащенный белой повязкой Харальд — как эксперт по северным варварам. Вот прямо сейчас подробно объясняет ребятне, почему норманны не полезли в город ночью: рискованно. Когда кровь не понарошку, да без сиды. Ночь — штука подлая. Ночью решает случай. Днем — сила и доблесть. Ну кто же знал, что в гарнизоне целая богиня?

Вот и пришли. Приметная желтоватая скала, перевитая плющом. Внизу подмигивает холодными блестками река. Немайн видела вход в подземелье уже не в первый раз, но уши все равно дернулись. Будь во главе норманнов более образованный человек… Да оно так и будет — столетия спустя, после Гастингса. Вильгельм Бастард снесет укрепления саксов — вместе с защитниками — и поставит замки совсем другого типа. А потом займется здешними жителями. И старые римские стены его тоже не остановят.

За плечом кашлянул Дионисий. Немайн потрясла холодные, шелушащиеся окалиной прутья. Шатаются, но не поддаются. Стражники рванулись на помощь. Немайн раскинула руки, прикрыв решетку собой.

— Чистота опыта, — сказала, — превыше всего.

Город падет. И никаких пушек или катапульт. Правда, одна высокая технология все же есть — Немайн вшила в рясу карманы. Насколько красиво получилось — вопрос второй. Главное — удобно. Сейчас в кармане лежит кошмарное устройство из выданных Сущностью. Но его время не пришло. Войско, а главное — его вождь, должны попробовать борьбу и победу на зуб.

— Ярл Тристан, дело за тобой. Этот подземный ход заканчивается в центре Кер-Мирддина.

Тристан изучил препятствие. Потом — рыжие от ржавчины руки.

— Последние прутья сидят крепче. Видимо, склон их прикрывал от дождей. Еще — потом их надо отдать мэтру Лорну. Это железо хорошо соржавело!

Камбрийцы верили, что сохранившаяся часть хорошо соржавевшей вещи выше качеством, чем свежее железо. И были в чем-то правы. Могли же встречаться неоднородности состава, какие-то полезные примеси. Лорн, например, специально зарывал железные бруски в землю на несколько месяцев. И брал за оружие из проверенного ржой металла куда дороже. Поговаривали, что у него и на несколько лет закладки есть.

— Вырвать сможешь? — поинтересовался Харальд. — Я ж тут для того и есть. Чтобы доказывать, что может взрослый воин. Настоящий воин.

— Один нет. А вместе… Леди Немайн, ты веревку для этого прихватила?

— И для этого тоже. Держи.

— Тогда затруднение не сложней гнилого зуба. Отец таким и не занимается, к цирюльнику отсылает. — Тристан затянул на одном из прутьев узел. — Ну что, викинги, вырвем зуб?

Викинги-недоросли охотно ухватились за веревку. Хорошая штука — лен. Прут выскочил легко — не случилось даже кучи-малы, все устояли на ногах.

Харальд расплылся в улыбке:

— Я бы вырвал эту прутину пальцем. Но хорошая ребятня. Стайная. Волчата!

Второй прут пошел так же легко. Третий потребовал за себя виру — падение на спины и кучу-малу. Трогать четвертый смысла не имело: проход получился достаточно широкий.

— И пала стена до основания своего, — продекламировала Немайн, имея в виду Иерихон. Заучивание Библии наизусть не прошло даром. — Варварское войско, за мной сразу не лезьте! Сперва покажу проход епископу. Ну и с факелом пусть будет кто-нибудь.

Строили римляне на совесть, не пожалев каменной кладки. Внутри хода сухо, прохладно — и очень темно. Светлая эльфийка все-таки не драу, в полной темноте ничего не различит. Лезть же в древнюю темноту на ощупь — не самое благоразумное поведение. Клирик представил себе реакцию камбрийцев на чернокожую и серебряноволосую девушку. Во-первых, безусловно, злая нечисть. Во-вторых, прототип, шотландские трау, размножаются, исключительно похищая себе жен с поверхности. Девочки у них не рождается никогда. Увидев такую непонятку, камбрийцы бы, возможно, и не пристукнули ее сразу. Но связываться поостереглись точно. А ведь поначалу он видел свою аватару именно драу. Помешала общая злобность расы. Добрый или нейтральный темный эльф — настолько редкое исключение, что отыгрывать его — дурной тон. А втираться в душу напарнице в шкуре противной злючки немного трудновато!

Похихикивая, Клирик разглядывал черный от факельной копоти свод. Кладка прочная. Конечно, что случится за две недели с ходом, простоявшим сотни две лет? Но, прежде чем вести в подземелье детей, следовало убедиться в полной безопасности. А вот факелы в держатели он страже насовать не позволил. Темнота — это романтика! Теснота холодного камня вокруг, ариаднина нить страховки, и факел непременно в руке… Чтобы пламя дрожало и колебалось. Опять же, много факелов быстро выжрут кислород.

Наконец — дверь. Старый римский замок. Вполне исправный. Тщательно промазан салом самой Немайн. Как он скрипел две недели назад! Теперь только тихо пощелкивает под извлеченной из кармана отмычкой.

— Интересно, где мы выйдем? — неискренне гадал Клирик, корпя над кошмарным железным устройством. Не пронаблюдав в действии универсальный открыватель, епископ принял бы его за инструмент палача. — Должен быть центр города, подвал какого-нибудь из значимых зданий… Готово.

Прежде чем Немайн открыла дверь, епископ остановил ее руку.

— Ученая дочь моя, осталось выяснить один вопрос. У всякой мудрости должен быть источник…

— Для этого нам понадобится немного воска…

Пальцы сломанной руки сохранили достаточно силы и подвижности, чтобы сдернуть кольцо с правой. Осталась чуть нагреть кольцо в пламени факела — а отнять слепок от камня смог и сам Дионисий. Сицилиец прочитал надпись. На родном греческом. "Пресвятая Богородица, сохрани и помилуй Августину-Ираклию, Августу".

— Я выбрала себе другую судьбу, — сказала коронованная базилисса, смешно дернув ушами. — Но прочитанные книги забывать не собираюсь. Вегеций, Витрувий, Прокопий Кесарийский, Маврикий…

Епископ понял немного больше, чем сказал — и собирался сказать — Клирик. Разница мировосприятия — инженер старается сказать ровно сколько надо, дипломат — меньше, а политик — больше. Дионисий счел Немайн политиком. Уровнем выше себя. Хотя бы потому, что, вжившись в образ сиды, Августина-Ираклия должна была отказаться ото лжи. От самой заметной, привычной, непроизвольной, свойственной человеку как дыхание. Но сиды-то не лгут.

Базилисса-сида. Валлийские сказки и суеверия вдруг обернулись тенью умирающей Империи. Великие воители, не оскверняющие уст ложью, но позволяющие умолчание. Великие торговцы, великие строители, великие врачеватели. Они гибли в боях против варваров — но выставляли на поля битв новые поколения с упорством истинно великой державы. Народ холмов? Семи холмов Рима! Разумеется, в сказочном мировосприятии варваров. Да и легенды о странном облике, и манера валлийских рыцарей вести бой — не след ли последней сарматской алы? Сицилиец смотрел на сиду-базилиссу — а перед глазами стояла кардинальская шапка, отбрасывающая тень папской тиары. Но вести об этом разговор… не сейчас. И хорошо все взвесив. Сейчас же стоило думать о приговоре. И о душе подсудимой. Пусть Дионисий в первую очередь политик. Епископ он тоже годный. А умение читать в душах полезно и тем и тем.

Скрипит дверь, упирается в зад святого Давида. Какой там подвал! Церковь. Пустой и гулкий неф. Лунный свет играет в витражах — днем царствие небесное, ночью — волшебная сказка. Стражи не видно — отозвана на более важные объекты. К извинению коменданта, про ход он понятия не имеет. И король не знает. В которой из многих усобных замятен секрет потеряли — не важно. Важно, что город можно взять без боя, изнутри.

Немайн осторожно выглянула в щелку между створками тяжеленных дверей.

— Взгляни, владыка Дионисий.

Епископ взглянул. И признал — картина внушительная. Одно дело — наблюдать факельное шествие днем, другое — ночью. То, что для Клирика просто «здорово», для Дионисия обернулось картиной кромешного ада.

Сэр Эдгар оказался одним из немногих, кто принял судебную игру совершенно всерьез. Поднял ополчение — не на стены, но сгрудил с внутренней их стороны. По улицам скакали — кони в городской ограде случались только во время войны — рыцарские патрули. И факелы, факелы, факелы. Ночь днем не стала, обратилась в деловитое яркое пекло! Одна беда, от церкви до дома короля и казны — через площадь.

Тристану под землей понравилось. Отвязывая страховочную веревку от пояса, в последний раз напомнил задания. Осенило.

— Учитель, ты точно не пойдешь с нами?

— Я сейчас проводник, и только.

— Так может, одолжишь Альме свою накидку? Она толстая, но ночью да внезапно — за тебя сойдет. Накидка не серое платье. Налезет.

Альма даже на толстую не обиделась — побыть сидой заманчивее. К тому же ей доверили отряд, идущий к воротам! Скрип тяжелых створок. Стены Кер-Мирддина не удержали враждебного войска. Начинаются резня, насилие и разграбление.

А в церкви тихо и умиротворенно. Старые римские камни радостно впитывают шум, так похожий на учебную суету римского форта. Без пелерины августа выглядит совсем ребенком. Хотя ей должно быть… Да, девятнадцать лет. Для замужества в самый раз. А до совершеннолетия почти год. Править должен опекун. А трактирщик и не знает, что формально является регентом Римской империи!

— Скажи, Августина, почему ты не захотела передать славу победы Господу нашему? Не из-за гордыни же… Тогда бы ты не пряталась.

— Не хочу быть святой. Еще меньше, чем императрицей. Так что не зови меня Августиной! Пойми, мне пока нужно всего-навсего обеспечить себе жизнь. Небольшой уютный статус. Даже если мне предназначены великие свершения — сначала создам условия для работы. А потом начну творить. Великие дела. Малые дела. Какие уж выйдет. Совсем растением на грядке не буду. Скучно. Но и поленом в огонь — не желаю.

— Да с чего ты взяла, что тебя канонизировали бы! Глупости. В Риме не дураки сидят. Подтвердили б еще одно чудо святого Давида. Да ему из-за одного имени поддержать слабого в праведном бою положено. И я не желаю звать тебя, тем более в церкви, языческой кличкой. Августина — хорошее христианское имя. Твое имя.

— Пусть будет мое… — Про инквизицию Клирик рассказывать не стал. А то вдруг сразу учредят. — Но я и не говорю об официальной канонизации. Репутация святой… Или хотя бы официальной праведницы, приводимой в пример. Я к такому не готова. А святому Давиду хватит и своей славы. Опять же получится ложь. Знаешь, преосвященный, я ведь сида. А сиды и правда не лгут. Не потому что не могут. А вот пошла за этим народом такая слава, которую лучше сохранить. И если ею рисковать, то ради чего-то очень большого. Кстати, не скажешь, для чего были все подковырки?

— Надо же проверить душу той, что взялась переводить Писание.

— Возможно, и надо, но стоило ли это делать, когда она дрожит за свою голову?

— Конечно. Тогда это проще всего. Позволь и ответный вопрос — а для чего была та девочка? Похожая на тебя?

— Не знаю. Кажется, кто-то третий решил сыграть — то ли за меня, то ли против. Зависит от глубины замысла. Но свидетелей это могло как настроить в мою пользу, так и разозлить… Кстати, преосвященный, обрати внимание — эта базилика построена всего столетие назад. Через полтораста лет после того, как ушли легионы. До этого здесь стояла деревянная церковь. Но скажи: что-нибудь отличает ее от церквей римской постройки?

Немайн обвела пространство рукой. Расписной — не мозаичный — купол. Но фрески получше, чем в Помпеях. Витражи — собственного стекла. Оставшиеся от старой церкви статуи святых. Дерево, не мрамор. Но резьба искусная. А вот Анна стоит перед крестом с огамическими надписями.

— Этот воздвигнут до Христа, — сообщает Анна. — На нем написано: под сим крестом лежит великий друид и пророк Амхэйргин. Князь Испании, победитель богов. И год. Раньше основания Рима! Наверное, это первый из кельтских крестов.

— Великий друид и пророк? Возможно, он знал. Многие пророки предсказывали приход мессии. — Епископ пожал плечами. У каждого народа есть свои древности. И пусть они служат Церкви.

— Огама… А я про нее и забыла… — Немайн заговорила достаточно громко, но ни к кому не обращаясь. — Да это же основа ТРИЗа — возложить на систему функции другой системы! Спрашивается: зачем нам лесопилка, если уже есть ткацкие станки? Сколько у нас букв? И цифр… Значит, шестнадцать разрядов…

— Дочь моя, ты можешь объясняться понятно? Видишь ли, в светских науках я преуспел много менее тебя.

— Не обращай внимания, преосвященный, я говорю вслух, не обращаясь к тебе, а формализуя мысли… Кстати, вот так и выглядит "сила сидов" при самом зарождении. Впрочем, попробую понятно. У нас тут проблема с писчими принадлежностями. Пергамента уже не хватает. Мне. На торговые документы. А я хочу книги издавать. Писцы работают медленно. Но взгляни на огамический шрифт! Длинные и короткие зарубки, и больше ничего! Это удобно для высекания на дереве. И на камне. Дерево и камень — материалы хорошие. Долговечные. Но объемные и тяжелые, и работать с ними нелегко. Недавно я видела ткацкий станок Элейн. И тогда подумала: а почему не выткать? Обычные буквы выткать трудно, но что есть вообще буква? Знак! Знак можно и поменять! Если мы возьмем нити двух цветов, мы можем легко выткать огаму. И можно придумать еще более простые знаки. Вот идет уток. Два утка: один с цветной нитью, другой с белой. И каждая нить основы может быть перехвачена либо цветной нитью, либо белой. Как это сделать технически — еще подумаю. Главное — получаем двоичный код. Это, преосвященный, как бы «да» и «нет». А иначе и нельзя, прочее от лукавого, так? И только из этих «да» и «нет» мы можем составить любые смыслы. Скажем, все латинские буквы. И оставим знаки для восьми чисел. Меньше неудобно.

— Почему меньше неудобно? — неожиданно подыграл Дионисий.

— Смотри владыка: в римской записи есть палка для единицы, галка для пяти, косой крест для десяти, есть знаки для пятидесяти, ста, пятисот, тысячи… И посмотри на громоздкость записи! Чем меньше условных знаков, тем больше писать. Шутка в том, что мы любые наши знаки передадим через два! И сами знаки тоже будут понятны! Числовые, по крайней мере.

Дионисию стало казаться, что либо Августина-Немайн настоящая ведьма, либо Ираклий с Мартиной породили существо, полностью соответствующее императорскому титулу. Могущественное, вечное, святое. И очень не хотящее быть царицей!

— Итак, — Клирика несло, — всего шестьдесят четыре нити основы. Это мало! Получится узкая лента. Значит, буквы пойдут одна за другой, а не друг под другом. И все это будет очень мелко. Ну и хорошо, это минимальный кегль, остальные будут кратные: на сто двадцать восемь нитей основы, на двести пятьдесят шесть — и так каждый раз умножая на два. Получится, кстати, еще и очень красивый орнамент. Вроде белорусского. Это в верховьях Борисфена такие славяне живут, — пояснил, увидев угасание смысла в глазах Дионисия. — Вот. Как тебе понравится, если здешние девицы начнут украшать себя не изображениями животных, кстати, непохожими, а цитатами из Писания?

— Особенно на срамных местах, — буркнул Дионисий.

— Там воспретим, или вставим тексты попроще. — Немайн зашлась смехом-кашлем-карканьем. Вот и всего оборотничества в ворону! — Теперь как поставить на поток. Нужно, чтоб разом работало несколько станков, и каждый повторял нужные движения. Или один — но по программе. Без ткача. Стоп. А ведь это возможно! Движения ткача повторяющиеся, даже сложные, можно задать как в музыкальной шкатулке. Помнишь орган Герона Александрийского?

Епископ смотрел куда-то внутрь себя.

— Ладно, — сказал Клирик, — механика тебе не интересна, да? А вот Анне, кажется, интересна. В общем, я с ней еще побеседую. Слушатели очень помогают мышлению, знаешь ли. Заодно слазим на колокольню. Кер-Мирддин с высоты, ночью… Должно быть красиво.

Анна позволила себя увлечь наверх. Чего ждать — не знала. Было уже все равно. Жизнь не удалась, последний шанс убит. С тем, что сида сильнее, и бороться смысла нет — Анна смирилась.

Внизу пестрел огнями город. Шум. Военно-веселый.

— Не дошло б до пожара. — В голосе Немайн сквозила искренняя озабоченность. — Насчет же моей силы. Ты то поняла?

Анна марионеточно кивнула. К чему вообще этот разговор? Поиздеваться? Вороны любят выклевывать раненым глаза. Еще живым. Да и росомахи немногим лучше. Анне захотелось сразу шагнуть через парапет. Вниз. В ад — а куда ж еще отправляются ведьмы? Но ответила:

— Ты создала проход. Я так и не поняла как.

— Значит, не поняла, — фыркнула богиня. — Проход там еще от римлян.

— Вот именно, — согласилась Анна, — вот именно. Не появился — был всегда… Это и есть сила богини. Я унижена. Я склоняюсь перед тобой, древняя. Но скажи: что же мне делать теперь?! Руки на себя наложить? Решила ж тебе, мерзавке, помочь, затеяла игру с церковным судом. Ведьма! Все ради того, чтоб ты поскорей своего добилась. Вы ж, боги, кто принял христианство, хотите стать святыми?! Так пожалуйста! Становись! Если бы Церковь вчера признала, что вся твоя сила исходит от Бога… Из колдовства получилось бы чудо! И мне, убогой, было б хорошо. Святая-то чудотворица ведьме хоть и конкурент, да все ж не прямой. И ученицы твои монашками стали б, не знахарками. Но ты ж безумная сида. Отреклась от преподнесенной святости. Ведьмой предпочла оказаться! Радуйся, древняя! А мне жить больше незачем…

Клирик сперва обалдел. Потом — не знал, что сказать. И, только уловив начало движения — к падению и смерти, влепил ведьме пощечину. Чуть кисть не вывернул — но Анну отшвырнуло внутрь, к колоколу. А как припомнил, что Немайн тоже женщина — и второй раз припечатал. Наружной стороной. Рубиновой камеей.

— Первая — от истерики. Вторая — за Альму. Твоя работа, крыса охоты, больная страхом тела рек?

Клирик, того не заметив, воспроизвел манеру кораблестроителя ругаться кеннингами. Сам оторопел. А ведьме пришлось расшифровывать…

— Ну и пусть сука бешеная, — сказала она тускло, — а ты добренькая? Спасла… Ну не спрыгну вниз. Так повешусь в уголке. Или утоплюсь. А хочешь — грудь себе отрежу и на трофей подарю? А голову пусть муж отрубит. Я б и сама, так не успею. Только горло перережу… А детей моих сама дави. Я их многому уже научила, подрастут — мстить будут… Хотя раньше с голоду подохнут…

Клирик с неожиданным удовольствием влепил ей еще одну плюху. Тыльной стороной, по носу. А вот кольцо повернул камнем внутрь. Хорошо, первым ударом лицо в кровь не разорвал.

— Встать, — прошипел, — быстро. Плевать мне на твоих детей, ясно? Личинки, семечки людей… Я таких как жертву не принимала, ягнятами не питалась… Но хочешь в семью ведьму сидовой школы? Да или нет?

И еще пощечину. Не слишком сильно. Для концентрации внимания. Старый, вполне средневековый прием. Когда свидетелей-простолюдинов нещадно пороли — чтобы запомнили, что нужно. Анну пороть нельзя — ведьма и воительница. А вот когда богиня последней целой рукой в морды, это даже почетно. Анна почему-то рухнула наземь.

— Да-а… — почти воет.

— Тогда — даю тебе неделю. С мужем побаловаться, детишек поголубить. Потом — ко мне в ученицы. Не как Тристан, мелкий он еще, а как к ткачихе. На три года. Мои — наука, одежка и стол, твое — полное послушание. Раз в полгода буду отпускать к семье на неделю-другую. А трофеи, — не удержался, созорничал — подкинул на ладони тяжелый и мягкий «трофей», — оставь себе. Жаль резать, ей-ей. Рука не поднимется. Слишком красивые. Мне б такие…

— Правда? — заглотила. И хорошо…

— Ну почти. При моем росте да узких плечах именно твои, боюсь, большеваты будут. А вот чтоб ровно настолько поменьше, насколько я мельче тебя — точно не отказалась бы.

Анна подняла руку к лицу, отняла…

— Била зачем?

— А не понравилось? Добренькая я тебе не по вкусу, — улыбнулась Немайн. — Хотя годика через три такой же будешь. Если доживешь, конечно. Сразу, как ученице, говорю: могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, уткнулась между шейкой и плечом — и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слезы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"…

— Поплачь, — шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в ее маленькие груди, — поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы все решим. Всем будет хорошо. Всегда были сиды. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я… У тебя даже имени языческого нет…

Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить — при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав.

— Я тебя не слишком сильно? Нос не своротила. Крови нет, царапин, значит, тоже. А синяк пройдет. Пошли.

Ведьму Клирик пропустил вперед. На всякий случай, и чтоб не видела, как сида тихонько отплевывает белокурые волосы. Внизу все оставалось по-прежнему. Епископ то ли молился, то ли просто размышлял у древнего креста.

— Постой, дочь моя, — сказал он, когда Немайн проходила мимо. — Я ничего не понимаю в ткачестве, но Господь напомнил мне, что я тоже книжник. Уток же ходит в две стороны? Возможно, тебе будет удобнее ткать книги ходом пахаря. Когда-то мы, греки, писали именно так. А панегирики императорам так пишем и посейчас… А с тобой что? — прелат заметил состояние лекарки, прижимавшей к лицу платок.

— Помолодела, — буркнула Анна, — лет на пятнадцать.

— Это как?

— А так… Была замужняя после вдовства баба с полдесятком детей, — стала ученица Немайн. Будешь предавать мечу — не забудь убить обеих.

Дионисий смолчал и повернулся к кресту, показывая всем видом, что не желает дальнейшего разговора. Но разве он мало сказал? Как сложно все начинается. Это совсем чужая страна, очень странная. Нужно врастать, медленно, упорно, сродняясь и с местными людьми, и с их странной, но все-таки не еретической церковью. А тут… Качаются весы, на них два долга — и каждый тяжелее горы. Епископ вспоминал толпы, побивавшие «колдунов» — знахарей, шарлатанов, книжников… Толпы, так похожие на ту, что кричали: "Распни его!" Сиракузы, Неаполь, самый Рим! И вот девочка-августа. Вышла по проклятой здешней традиции, допускающих женщин к воинскому делу, на поединок с вражеским богатырем. Победила. В протоколах допроса пленных ни слова о волшбе! Отвага. Везение. Может быть, даже чудо! Но ни пленный, ни дружинник не могли свидетельствовать в пользу. А на стенах видели колдовство. Видимо, из-за уродства девицы. Неправильные уши. Люди не понимают, что тело ничего не решает! Вон, святой Христофор вообще псоглавец. И ничего, удостоился благодати… А у этой только уши звериные. Такой талант дал Господь. Пометил за непристойное рождение. Так это крещением снимается. И что теперь? Хорошо, хоть не нужно бросать ее толпе ради церкви. Наоборот, местные ее любят. И это тоже плохо. Потому, что ей нравится быть холмовой сидой, а церкви нужна католическая православная царица! Ну и что делать с Давидом в юбке?

Достойные истинного бенедиктинца смиренные амбиции кружились смерчем, хотя лицо оставалось доброжелательно бесстрастным. И именно сквозь пелену честолюбивых замыслов рождался образ, очень сильно отличающийся от того, что изначально виделось через рубиновый дым. Может быть, и правда, крещеная богиня куда полезнее еще одной претендентки на высшую власть? В конце концов, тот же патрикий Григорий тверд в истинной вере и является достаточно близким родственником великого Ираклия…

Гулидиен Мак-Десси, король Диведа, не спал. Сидел за резным столом в казначейской комнате, и писал письмо. Вокруг топтались шестеро рыцарей. Валлийский король все-таки немного друид. А потому, вместо споров с комендантом, попросту засел с личной охраной в точке, овладение которой означало победу в битве за город. Алчные-то викинги пришли за деньгами! В конце концов, в отличие от тех же нортумбрийцев, они были варварами и язычниками, и резня не была для них самоцелью.

Письмо же писал, чтобы скоротать время. Рыцари недовольно косились на выбегающие из-под гусиного пера штрихи ирландской огамы. Они значили — король снова пишет письмо соседской гордячке. Жениться ему, конечно, пора. Но надменная девка заявила, что ее устраивает только брак при главенстве жены. И мало того — она еще и ирландка! Мак-Десси всегда помнили свое происхождение и старались жениться на камбрийках. Чтоб не обидеть подданных. А этот вот влюбился… Угораздило! Может, пройдет?

Король уже притерпелся к осуждающим взглядам. Пока он пишет письма, дальше взглядов не зайдет. Но стоит принять условия прекрасной Кейндрих, как жди несчастного случая. Открыто убивать не рискнут, памятуя о хороших отношениях с братьями.

Какая надежда вспыхнула в нем, когда ему сообщили о появлении в городе сиды! Потом выяснилось, что в любовной магии сида слаба, травного зелья не смогла перешибить, да и вовсе по другому делу. А ведь ему многого не надо — всего только, чтобы Кейндрих на равный брак согласилась. Пусть Брихейниог меньше Диведа и состоит из леса да горных торфяников, но это приращение. Общие дети унаследуют оба королевства! А храбрые горцы охладят пыл северных соседей. Уж больно недобро те присматриваются к его, Гулидиена, землям.

Увы, Бригита и Бранвен, богини домашнего очага и любви, уже промелькнули над землей, в святости вознеслись на небо. А ему досталась богиня паники и ужаса. Несущая страх. Женщина-ворон. Ворон на знамени испокон веков означал "пленных не берем". Еще бы Морриган явилась!

Немайн означала и еще кое-что. Король помнил недавние легенды. Легенды о последнем веке богов. Крещеных богов. Веке Артура. Маленькая, трогательно похожая на озерную деву — только в ее прозвище из артуровской легенды слова стояли наоборот — Дева Озера должна означать скорое появление Меча. А значит, и истинного короля Британии. Это означало походы, битвы и осады. Возможно, победу. Возможно, славную смерть. Чего вот прямо сейчас королю совсем не хотелось.

Надежда воскресала понемногу. На этот раз богиня пришла с крестом. Жила тихо и смирно. Отреклась от былой родни, от былой славы. Демонстрировала силу своей новой веры. Веры в Бога, который есть Любовь. И король решился. Проверить богиню на искренность. И если епископ признает ее доброй христианкой — просить о помощи. А если нет — гори, Британия, синим пламенем. Казнить не посмеют, зато изгнать неудобную гостью из королевства будет славный повод!

— Мой король, мы атакованы, сообщил от дверей часовой, — противник просит тебя на переговоры.

Гулидиен кивнул и вышел на крыльцо.

Несколько подростков. За главных — две девки. Разумеется, на них цвета Вилис-Кэдманов!

— Вы блокированы, — Эйра старалась говорить важно и торжественно. — Мой король, сейчас мы подтянем силы, достаточные, чтобы сломать сопротивление твоих рыцарей. Только гарнизоны башен вырежем… Поэтому предлагаю сразу согласиться на достойный выкуп.

Кровожадные слова совершенно не вязались с застенчивым тоном. Загнать улыбку внутрь стоило королю немалого труда.

— И какой выкуп ты хочешь?

— Леди Немайн говорит, что по серебрушке на воина будет в самый раз. Всего тридцать два. Она также полагает, что этот расход должно отнести к судебным издержкам.

— Дороговато мне ваша леди обходится, — пробурчал счастливый король. Немайн еще раз доказала силу. Осталось, чтобы епископ подтвердил ее праведность. — А где леди Немайн? И ярл Тристан?

— Ярл на себя самое трудное взял, башни штурмует. А леди сида говорит, не женское дело — города грабить, развлекайтесь. Будет чего нужно, позовете. Осталась с греком в церкви вести скучные беседы. Ну да для ворот и Альма сошла. В темноте не видно, что она толще! Зато рыжая! А стоило ей сделать вид, что запеть собирается, все так и порскнули… Знали, что уговор, что пугать насмерть не будут, но кому охота прилюдно штаны испачкать?

Кому скучные беседы, кому добрый знак.

— Ладно, — на радостях согласился король, — велю с утра выдать ярлу Тристану тридцать один милиарисий. Слово короля. Ну что, бой окончен?

— Не-а. В городе еще много богатых домов. Будем грабить. Серебра не дадут, но чего-нибудь вкусненького… С вечера к празднику напекли-нажарили. Ей-ей ополовиним!

Дальнейшее напоминало Святки. Группы детей стучались в каждый дом по очереди и решительно заявляли:

— Мы грозные и ужасные северные варвары! Мы все сожжем и разорим дотла. Если нам не дадут достойный выкуп…

Настоящие «варвары» быстро обросли малолетними коллаборационистами. Ярл на это смотрел без интереса. Неужели жалко куска пирога малышне, когда его воины получат по серебряной монете? Куда подевалась сида-проводница и почему не участвует в веселье — не задумывались. Сиды, они вообще странные и непредсказуемые…

А Клирик завалился домой, в «Голову». Глаза слипались, задор иссяк, и остаток ночи хотелось проспать. Не получилось. Только сомкнулись веки, раздался голос в голове.

— Говорит Сущность. Сообщаю о вашем текущем балансе свершений. К настоящему моменту они составляют двадцать три сотых доли процента от необходимого для обратного переноса. Следующее сообщение — через месяц.

Ну и какой тут сон?!

Рядом вскочила Эйлет.

— Что случилось, сестра?!

Стиснуть зубы. Помотать головой.

— Ничего. Пока ничего. Немного волнуюсь перед приговором.

— Тебя приголубить?

— Не надо. Спи.

А потом вжать голову в подушку. И стараться плакать тихо. Впервые с раннего детства пришлось вот так реветь — горько, безнадежно, бессильно. Одна десятая доля процента — вот и все, что насчитала ему Сущность за второй месяц в Камбрии. За все подвиги и всю торговлю! Этак тут можно прожить до эльфийской старости. И сделать ничего нельзя. Даже поспорить. Даже пожаловаться некому. Через полчаса слезы закончились. Немайн перевернулась на спину сухие глаза из-под покрасневших век изучали неровности побелки на потолке. Клирик был себе весьма и весьма противен. Развел хляби морские. Сохранил бы хоть проблеск сознания — сам себя по щекам нахлестал, да хоть башку стену разбил, а такого позорища не допустил бы. Так нет, даже с Эйлет пообниматься не захотел. А ведь полегчало бы. Неужели и правда женщинам так нужно реветь?

— "Разберемся, почему все так. — Немайн закинула руки за голову, губы неслышно шевелились в такт мыслям. — Допустим, Сущность играет честно. Допустим. И рассмотрим мои достижения непредвзято. Корнер организовал Дэффид, без него и без Элейн у меня бы просто отобрали товар по суду — и с убытком. Византийцы и их спрос на амуницию — вообще добряк… Да и контракт пока не подписан. Технологии, которые и не прижились толком? Саксы и норманны снесут… Зайдем с другой стороны — а с чего это я Сущность оправдываю? Комплекс заложника? Шутка подсознания в стиле: террорист меня не убьет потому, что хороший? Или вот еще: я слабак, мне так и надо? Мазохизм какой-то. И вообще, что-то я непоследовательно себя веду. С одной стороны, окапываюсь в Камбрии, как сурок. С другой — жду, что мне засчитают свершения и отпустят домой. Противоречие… Ну и наконец — с коих это пор я пляшу под чужую дудку? Если это игра, так мастер всегда прав, и не о чем спорить. А если жизнь — так пошли они, генераторы вводных, полем, лесом да болотом! И без них проживу. Так, как захочу. Так, как смогу. Осталось выбрать: игра, пусть на голову, или жизнь? Ладно, после суда разберемся. Спи, леди Немайн".

Сида перевернулась на бочок, поерзала немного и заснула. Без картинок и видений. Утром вскочила бодрая и веселая. Не снова — по-новому! Пора идти слушать приговор. В компании сестер, ученика, очень хмурой Анны и… И почти всех детей Кер-Мирддина, поджидающих за воротами вместо стражи!

Небо над городом просквозила свинцовая тяжесть. Смолкли слова приговора. Запахло сыростью. И на город упали струи теплого дождя… Того, что называется грибным. Дионисий осторожно высунул руку под дождь. Ласковый, никак не походящий на дурное предзнаменование. О таком молятся. Кроме как когда…

— Урожай уже убрали?

Комендант крутанул ус.

— О да. Сегодня праздник последнего снопа, преосвященный. По этому поводу должны были состояться рыцарские ристалища, но в дождь тетивы отсыреют. Да и паства твоя отсыпается. Похоже, у нас появилась новая традиция. Не могу сказать, что не полезная. По крайней мере, новые двери и замки на тайном ходе скоро будут готовы, а пост выставлен уже сейчас. И я с нетерпением жду следующего года — очень хочется узнать, что новенького вытворит сида, чтобы снова взять город! Но отчего ты наложил на Немайн такую суровую епитимью? Сто поклонов перед образом Спасителя, каждый день, три месяца…

— Она очень гордится книжной мудростью, сэр Эдгар. И ей не помешает вспомнить, что есть нечто выше траченных молью страниц.

Черная темень перетекает по небу с востока на запад. Хмурятся лики на своде, поигрывает языческими знаками старинный крест. Раба божия Августина бьет поклоны. Земные, не вставая с колен. Первую сотню из девяти тысяч двухсот. Мысли вне тела, и даже хорошо, что тело занято. Чтоб не отвлекало. Пора делать выбор. Играем или живем? Увы, уши поклонами не заняты и ловят рядом тихий шелест одежды. Кто-то встал на колени рядом.

— Сицилиец глуп, но прав. Он хотел тебя слегка унизить, но разве может унизить человека поклонение Богу? — Голос короля.

Сида молчит. А как давать ответы, если не решено главное?

— Я могу убавить это наказание. Призвать тебя как подданную на воинскую службу на шесть недель. — Голос короля.

Сида молчит. Только сгибается и разгибается.

Король молится рядом. Вздыхает.

— И я в любом случае призываю тебя на службу с завтрашнего дня. Вне зависимости от твоего желания. Нужно разбить банду фэйри на юго-восточном тракте. Доложишься сэру Эдгару, отряд формирует он.

Гулидиен поднялся с колен и затопал по каменному полу к выходу. У королей так мало времени на молитву…