ГЛАВА 2
— Пора все это прекратить, — сказал Тремьер, постукивая костистыми пальцами по подлокотнику трона.
Звук его голоса раскатился в пустом тронном зале, как стук выпотрошенного черепа в гулкой пещере.
Два стражника у внутренних дверей тронного зала — один лакниец-наемник, второй из бывших мародеров — переглянулись. У лакнийца в заспинной перевязи торчал двуручник, мародер держал руку на навершии кривой сабли. Тремьер отменил алебарды как непременный атрибут дворцовой стражи. Пусть каждый держит при себе то оружие, к которому привык, — так распорядился он. Новая дворцовая стража по достоинству оценила указ, а Топорику показалось, что мысль перевооружить воинов пришла Тремьеру не потому что он уж слишком радел об интересах простых ратников, а потому что на себе испытал неудобство сражаться громоздким двуручным мечом, в то время как был обучен бою на шпагах. «Из него, наверное, выйдет неплохой правитель, — подумал тогда мальчик, — то, что в своей жизни пришлось пережить ему, точно не выпадало никогда ни одному Императору…»
— Прекратить, — повторил Тремьер, — все.
— Что — все? — вяло переспросил Янас. Он кривил спину, ему было тяжело стоять, да еще и повязка давила ребра.
И Тремьер это видел.
— Присядь, — приказал он, делая знак страже у двери.
Топорик оглянулся на подвинутый к нему стул.
— Ах, да… — спохватился Тремьер. — Дарую тебе право сидеть в присутствии монарших особ.
— Благодарю вас, Ваше Величество…
— Я говорю тебе — пора прекращать дозоры. У нас уже достаточно людей. А если так будет продолжаться и дальше, мы потеряем половину. На этой неделе уже семеро убитых. Только «охота».
— Оно становится сильнее, — проговорил Янас. — Я знаю. Когда я… — Он не договорил.
— Пошли вон, — негромко сказал Тремьер.
Стража покинула тронный зал.
— Когда я поразил его, оно распалось надвое, — продолжал Топорик, как только двери закрылись. — И две половинки стали самостоятельными существами. И, кажется… они были сильнее, чем то, первое… первоначальное…
— Что это может значить? — наморщился Тремьер. — Оно чувствует приближение Ключника?.. Или… Или, отдав всю свою мощь, чтобы погубить Императора и всех, кто оказался в ту ночь во дворце, этот чертов туман долго восстанавливался и теперь вновь могущественен, как тогда?
— Или и то и другое вместе, — криво усмехнулся Янас. — А где отец Матей?
— В часовне. Молится. Что-то неладное творится со стариком. За эту неделю, когда туман опять начал убивать, он не выпил ни глотка.
— Тогда действительно — что-то неладное. — На этот раз усмешки у Янаса не получилось. Даже кривой.
Как-то так само собой повелось, что, даже став Императором, Тремьер ни одного важного вопроса не решал без присутствия Матея и Топорика. Видимо, пережитое в форте Пяти Княжеств тесно сблизило их. Янас, припоминая свое тогдашнее впечатление, оставленное Тремьером, скоро признал, что сын гончара, теперь так высоко взлетевший, натура намного более сложная, чем ему показалось сначала. Словно Тремьер, всю свою жизнь примеривая на себя различные маски, сейчас явил свое истинное лицо. Лицо государя.
— Ладно, — сказал Тремьер, побарабанив снова пальцами. — Скверные времена проходят. Скоро все это закончится. И тогда, мальчик мой, начнется у нас совсем другая жизнь. Кстати, мне понадобится советник. Человек, которому я смогу доверять. Как ты на это смотришь?
Поднявшись, Топорик поклонился.
— Благодарю вас, Ваше Величество. Но я… Мне не нравится Герлемон. И к тому же… мне кажется, что власть — большая или малая — слишком тяжкое бремя. Не только для того, кто ею обладает.
— О, мой мальчик! — на выдохе громко проговорил Император Тремьер. — Теперь я вижу, что поторопился с твоим назначением. Разве ты еще не понял: власть — это самое сладкое, что может быть в нашем мире. Самое важное и самое дорогое. То единственное, к чему надо стремиться. Остальное — прах!
— Как будет угодно государю, — ответил Янас.
Они помолчали.
— Ты так никогда и не говорил, — помолчав, потому что говорить больше стало не о чем, сказал Тремьер. — Откуда у тебя это оружие?
— Топорик? — зачем-то переспросил Янас.
— Именно. Отец Матей тоже не знает, — добавил он.
Янас несколько минут думал, как ответить. Сказать правду было сложнее. Не то чтобы он опасался подозрений, просто считал, что произошедшее на заставе капитана Балбрака Раблла касается только его одного. И еще Ключника. Подобные мысли, которые невозможно было проговорить вслух, а тем более при ком-либо еще, все чаще посещали мальчика. Будто чей-то другой разум, а не его собственный, вталкивал в мозг эти темные неощутимые ниточки.
— Можно никому не желать зла, — сказал Топорик, — можно ничего не хотеть и ни к чему не стремиться. Но все живущие на этой земле не вольны решать свою судьбу самостоятельно. Ты все равно будешь делать то, что должен. Пойдешь тем путем, который начертан тебе от рождения. Кем-то, кто выше всех четырех миров.
— Ничего не понял, — хмыкнул Тремьер. — Словно ты не своими словами говорил.
— Это слова Ключника, — ответил Янас. — По крайней мере, он хотел мне сказать именно это.
Когда мальчик покинул его, Император Тремьер поднялся с трона и, разминая ноги, прошел к окну. Солнце уже взошло, но чертов туман никуда не ушел. Дворец, погруженный в молочное море, казалось, качался, как большой фрегат.
Тремьер вздрогнул и вцепился пальцами в подоконник.
Бледные еще солнечные лучи не проникали на земную поверхность. Туманное покрывало поглощало свет, нисколько не изменяясь. Только льдистые иголочки сверкали чаще и ярче прежнего.
Здесь, внизу, под дворцовыми покоями, было тихо. Хотя Тремьер стянул в эти коридоры едва ли не половину наемников. Насколько знал Янас, воины не получали приказа соблюдать тишину, но все равно — даже разговоров слышно не было. Только негромкие мерные шаги. Ратники по двое и по трое бродили по коридорам или стояли у сводчатых узловых переходов, куда совсем недавно навесили решетчатые двери. Железная паутина решеток упруго лязгала, когда ратники отпирали дверь, чтобы пропустить Топорика.
Путь в часовню был долог и извилист. Сначала следовало спуститься глубоко вниз, но не по лестнице, а пологими коридорами, кольцами обвивавшими подножие дворца. Коридоры сплетались, расходились и снова сплетались. Некоторые заканчивались тупиками, а некоторые закрывались в кольцо. Был только один, который вел далеко вниз, где уже не камни звенели под ногами, а хлюпала липкая глинистая грязь.
А там, на большой глубине, где уже трудно дышать и пламя факелов горит едва-едва, выходишь в квадратную комнату с высоким потолком. Комната заперта. Постучишь в массивную бревенчатую дверь, скажешь условное слово, и она откроется. Если, конечно, караульные узнают твой голос.
В комнате караульных четверо. И дверь, ведущая дальше из комнаты, тоже не решетчатая, а глухая, да еще обитая железом; запирающаяся не на ключ, а на засов — чтобы открывалась только изнутри, а не снаружи.
За дверью начиналась узкая винтовая лестница, выбитая в камне. Она вела наверх, в часовню, которая была словно башня, опушенная под землю.
Топорик ступил на лестницу, в полной темноте двинулся вверх, негромко шелестя ладонями по сырому камню стены. Ненужный теперь факел он оставил за дверью— лестница слишком узкая, лишенная перил. Факел будет только мешать передвижению, а идти следует осторожно. Один неверный шаг — и полетишь вниз, в наполненную сумраком яму, на самом дне которой, наверное, белеют кости тех, кому не повезло.
Здесь уже караульных не было.
Янас не в первый раз посещал часовню. Он знал: если преодолеть примерно половину пути, мрак и душная тишина вступят в поединок с разумом. Навалится страх, что впереди ничего нет, лишь бесконечные ступени и неотступная засасывающая пустота за спиной. Тогда главное — не завязнуть во мгле, не дать волю раскручивающейся в груди жути. Нужно просто продолжать путь и ни в коем случае не торопиться. И не останавливаться.
Тусклый свет, падавший на лестницу из полуоткрытой двери, казался ярким до рези в глазах. Янас ввалился в часовню мокрый и минуту стоял на пороге, унимая дрожь в ногах. В груди саднило. Все-таки следовало подождать до утра, отлежаться… Зачем он потащился сюда? Чтобы увидеть Матея и поговорить с ним? Нет, такой мысли у него не было. Вообще не было никаких мыслей. Просто пошел, чтобы было куда идти, и полностью осознал, куда несут его ноги, лишь очутившись во мраке винтовой лестницы. Будто кто-то привел его сюда против его воли.
Эта мысль вдруг напугала мальчика. Он стоял, привалившись спиной к закрытой двери, надежно отрезавшей его от затхлой темноты; стоял, восстанавливая дыхание, глядя на согбенную спину священника, припавшего лбом к массивной гранитной плите надгробия.
Потом перевел взгляд вверх.
Высоко-высоко, прямо в куполообразный потолок был врезан витраж в виде креста. Лучи утреннего солнца, проходя сквозь красно-желтые стекла как сквозь горящую листву осенних деревьев, наполняли часовню доверху чистым светом. Вкруговую по стенам, на уровне выше человеческого роста, были укреплены бронзовые подсвечники, выполненные в виде миниатюрных мечей, видимо символизирующих сущность воинственного Святоборца. На них, на бронзовых клинках, торчащих из стен, стояли свечи, которые, очевидно, никто никогда не зажигал — света в часовне было достаточно. Топорик в который раз подумал, что хоть он уже и неплохо знает Императорский дворец, но того места, где купол часовни Герлемона Святоборца выходит на поверхность, найти никак не может. А когда входишь сюда из душной и жуткой темноты, будто попадаешь в другой мир, прозрачный и светлый, даже немного нереальный. Словно по подземным коридорам оказываешься прямо в Поднебесье.
Минуту мальчик рассеянным взглядом обводил покрытые фресками стены часовни (там, на фресках, могучий Святоборец, обнаженный, окутанный алым пламенем, с большим крестом в правой руке и мечом — в левой, гнал сонмы черной нечисти в зияющую яму, откуда вырывались острые огненные язычки). Мастерство неизвестного художника поражало. Фигура Герлемона, выписанная со всей тщательностью, нисколько не условная, проработанная в мельчайших деталях, казалась совсем живой. Странно было только то, что все остальное на фреске выглядело гораздо менее реальным. Словно весь свой талант, и время, и силы мастер употребил именно на изображение Святоборца, а все прочее дописывал будто нехотя. Янас отвел глаза от Герлемона и тут снова перебросил на него взгляд: ему почудилось, что пламя, одевавшее святого, шевельнулось, длинные языки стронулись с места, колыхнулись, переливаясь один в другой.
И снова замерли.
Мальчик моргнул. Наваждение пропало, но почти неощутимое чувство, что оно вот-вот вернется, — осталось.
Янас мотнул головой и шагнул к Батею.
Священник не пошевелился, словно не услышал стука шагов. Топорик подошел ближе и опустился на колени рядом с Затеем. Перекрестился. Отец Матей, закрыв глаза, руки сложив на груди, молился: беззвучно шептал святые слова. Лицо его, лбом упиравшееся в гранитный бок надгробия, густо побагровело от прилива крови. Сколько часов он уже стоит так, не разгибаясь?
Поднявшись на ноги, Топорик кашлянул.
Отец Матей вздрогнул. Задрал голову, увидел мальчика и, подавшись назад, неловко упал. Янас помог ему встать.
— Утро уже… — удивленно проговорил Матей.
— Давно ты здесь? — спросил его Топорик.
— Д-давно… — ответил священник, озираясь по сторонам. — Не помню, сколько…
Он сел прямо на пол, разминая обеими руками затекшие ноги. Топорик опустился на корточки.
— Что случилось? — проговорил, морщась, отец Матей.
— Что?
— Ты ранен?
— Да, — нахмурился мальчик. — Ничего серьезного. Другим повезло меньше.
— Опять, — вздохнул проповедник. — Сколько на этот раз?
— Трое.
— Трое… Оно становится сильнее.
— Да. Ты знаешь, оно… сегодня ночью оно принимало форму человека. Получилось не совсем похоже, но…
— Это плохо, — серьезно проговорил отец Матей. — Это на самом деле плохо. Если оно создает подобие окружающего его мира, значит, нет надежды, что оно рассеется в скором времени.
— Оно боится креста и слова Господня, — сказал Топорик.
— Да, потому и не смеет проникнуть в эту святыню, — согласился Матей и неожиданно усмехнулся: — Должно быть, ты думаешь, что я прячусь здесь от тумана?
— Ничего такого я не думал, святой отец.
— Ну, не ты, так остальные… Это не так, сын мой. Вовсе я не прячусь. Я… пытаюсь подготовиться.
— Как это? — помедлив, спросил Янас.
— Потемнеет небо среди ясного дня, — заговорил священник, — низвергнется из сумрака небосвода пылающая звезда, разобьется о земную твердь, зальет все огнем, разбросает семена черной смерти. Половина людей умрет в муках, а выжившие восстанут друг против друга, истребляя брат брата, сын отца; и тогда из кровавого моря выйдет Зверь — обличьем человек, — несущий Ключ от ночи и смерти…
— И наступит царство Тьмы!.. — продолжил Топорик.
Священник отрицательно покачал седой головой:
— Ты уже не раз слышал это раньше, правда? Все знамения исполнились… Кроме последнего.
— Николас… Ключник силен, — произнес мальчик. — Но часовню охраняют более полусотни воинов. Ему нужно будет очень постараться, чтобы проникнуть сюда. А он ведь тоже смертен. К тому же… — Янас осекся и не стал договаривать. — У меня есть мой топорик…
— Однажды его уже убивали, — сказал на это отец Матей, предостерегающе выставив руку ладонью вперед. — И я думаю, это было не в первый раз. Но неважно… Не о том я хочу сказать тебе. — Священник оглянулся, будто рядом был кто-то, кто мог его подслушать. — Сейчас ты поймешь меня, сын мой! Я видел святые письмена! — наклонившись к Янасу, прошептал он. — Я своими глазами видел письмена! Из епископского хранилища. Оно здесь, во дворце. Те самые письмена… Теперь каждый может повторить их слово в слово. И про темень среди ясного дня, и про пылающую звезду, и про черную смерть, и про братоубийственную войну, и про него… про того, кто несет Ключ от ночи и смерти… Только… знаешь, что, сын мой?
Топорик недоумевающе смотрел на старика. Молчал.
— В письменах ни слова нет о конце света! — совсем неслышно прохрипел Матей, жарко дыша мальчику в ухо. — Ни слова о грядущем царстве Тьмы. Пророчество обрывается обещанием пришествия Ключника. Неожиданно, правда?
— Я… Не понимаю…
— Сейчас нельзя сказать — народ ли домыслил пророчество до логического завершения или братья-церковники решили, что так будет понятнее и внушительнее. Главное, что исказился смысл святого пророчества! Знамения предвещают лишь приход Ключника — и ничего больше! Пророчество не говорит ничего о том, что будет, когда Ключник откроет Врата. Из кровавого моря выйдет Зверь — обличьем человек, — несущий Ключ от ночи и смерти… И все. Дальше — пустота. Вот почему мне страшно.
— Святой отец!
— Погоди, не перебивай! Письмена не могут лгать! Не могут что-то недоговаривать! Они точны и совершенны, ибо переданы нам, людям, для того, чтобы упредить нас! Для того, чтобы помочь! Но это… То, что я нашел в хранилище епископа… Эти истинные письмена — будто страница, вырванная из огромной книги.
— Последняя часть пророчества утеряна?
— Нет, нет. Не так. Предыдущие пророчества предвещают не конец света, а пришествие Ключника. Что он для нас и для нашего мира — это покрыто тайной. Я… долго размышлял… здесь… один… И пришел к мысли, что, вероятно, нашему миру явили лишь крохотный кусочек громадного знания. Почему? Потому что этот кусочек напрямую касается нас. Нашего мира. А все остальное… Сын мой, ты никогда не думал о том, что кроме четырех миров — нашего мира. Поднебесья, Преисподней и Потемья — есть еще другие миры? Иные. Неведомые нам. Еретические мысли, но… я не могу от них избавиться…
— Николас когда-то говорил мне о том же, — задумчиво произнес мальчик.
— Правда? — Старик будто обрадовался. — Что ж, тем вернее.
— Он говорил еще о каких-то силах, которые выше Поднебесья и Преисподней. О силах, которые управляют всем этим множеством миров.
Глаза Матея заблестели.
— Да! — выкрикнул он. — Да! Именно! Это похоже на большую игру, в которой нам — и Поднебесью, и Преисподней, и Потемью — уготована лишь малая роль. Возможно, Ключник, сыграв свою роль, получит другую… Возможно, игру продолжит кто-то другой…
Старик вдруг прервался, обмяк. Глаза его потухли. И Янас замолчал. Но молчал недолго.
— А нам-то как быть? — спросил он. — Нам, в нашем маленьком мирке? Как бы то ни было, Ключник открывает Врата в Потемье. Что будет со всеми нами, если вдруг?.. Постой, святой отец! Теперь я понимаю, чего ты боишься! Если игру ведут силы, которые выше Поднебесья, то, значит, ничто не может переломить ход событий. Никто не сможет помешать Ключнику сыграть свою роль! Господи, вот почему ты проводишь дни и ночи без сна и еды в часовне! Ты один понимаешь— по-настоящему понимаешь, — что мы обречены! И ты отчаялся…
Матей заглянул в лицо мальчика и вдруг всплеснул руками:
— Нет, я не отчаиваюсь. Не думай, я не отчаиваюсь. Тоска и печаль — страшный грех. Я верю в чудесное спасение. Я просто не имею право отчаиваться. Я делаю что могу. Я молю Господа о чуде и надеюсь, что он услышит мои молитвы. В конце концов, все может обернуться не так уж и… безнадежно. Гроза пройдет через наш мир — в другие. А мы — выживем. Повелитель Преисподней не сможет сломить нас. Помнишь, о чем я говорил тебе? Пока вера в Господа нашего теплится в душе хотя бы одного человека — дьявол не всевластен. А создания Потемья — существа из плоти и крови. Меч и пламя остановят их. Тремьер — сильный человек. И прирожденный правитель. И талантливый воин. И я думаю, что… Слышишь?
Янас, как подкинутый внезапным вскриком Матея, подскочил на месте.
— Ничего не слышу… — прошептал он, и правая ладонь его инстинктивно легла на рукоять топорика.
Священник, озираясь, отступал, пока не ткнулся поясницей в край гробницы. Рот его был открыт, он тяжело дышал, будто видел что-то перед собой — что-то невыразимо страшное.
— Что?! — воскликнул Топорик. — Что я должен слышать?
Но отец Матей ничего не ответил. Он опустился на колени и ткнулся лбом в пол, выложенный голубой мраморной плиткой.
Опять потянулась переполненная тьмой пустота, вязкая и липкая, как дурно пахнущий, перестоявший на жаре сироп. Но сейчас было еще хуже. Спускаешься по ступеням, вниз и вниз, и не видно конца этим ступеням, только ощущаешь все ближе присутствие бездны. Где-то на середине пути это ощущение стало невыносимым. Янас остановился, потер глаза, будто пытался разглядеть что-то в сплошной темноте.
Ничего.
Но почему тогда крепко вцепилось в него чувство, что, и остановившись, он продолжает движение? Вернее, не он. А ступени словно поплыли вниз, унося его за собой. Быстрее. Еще быстрее.
И еще быстрее.
Сгустки темноты пролетают мимо Топорика, как зловонные лохматые птицы. Он вцепился в камни стены, стиснул зубы, стараясь перебороть себя.
Приближается, что-то приближается.
Янас даже застонал, пересиливая отчаянное желание рвануть вперед. Или назад. Все равно куда, лишь бы выскочить из этого кошмара.
Нельзя этого делать. Ступени узки. Это — верная смерть.
Он ясно чувствовал ее. Она появилась рядом, совсем близко, как только он о ней подумал. Она несется к нему, она сейчас толкнет его в грудь, выбивая оттуда жизнь, она…
Пронеслась мимо.
Несколько минут еще Янас стоял, тяжело дыша, топорик сжимая в обеих руках. Он не помнил, когда отстранился от стены и выхватил оружие из-за пояса. Впрочем, теперь это неважно. Привалившись плечом к холодному камню, он спрятал топорик за пояс, переставляя все чаще и чаще дрожащие, ослабевшие ноги, продолжил спуск. Черт возьми, проклятая лестница! Никогда он больше не войдет сюда!
Внешняя дверь — массивная, обитая железом — появилась впереди неожиданно быстро. Мерцающий желтый факельный свет незамкнутым четырехугольником выбивался на лестницу. Дверь была приоткрыта.
Янас снова вытащил топорик и больше не убирал его.
Так ведь не должно быть. Двери — и внешняя, и внутренняя — всегда закрыты. Они открываются лишь на секунду, пройдешь — захлопываются снова. Так распорядился сам государь Император.
Топорик ступил в квадратную комнату.
Внутренняя дверь тоже открыта.
И караульные были на месте.
Один лежал прямо на пороге — удивительно, как Янас не заметил его раньше. Обеими руками ратник сжимал меч, под ратником расплывалась темная, маслянисто поблескивающая лужа. Второй караульный полусидел, привалившись к стене, голову склонив на разрубленную наискось грудь. Третий скорчился на его ногах. Четвертый — с отсеченной головой — вытянулся у противоположной стены. Эти двое даже не успели обнажить мечи.
Топорик, перепрыгивая через остывающие тела, выбежал в коридор. Первое, что он увидел, был труп с длинной сеченой раной поперек обтянутого вспоротой кольчугой живота. Потом взгляд мальчика ударился в лакнийца, неловко покачивающегося рядом с трупом. Ратник был невредим. Полузакрытые его глаза подрагивали, будто в такт пульсу. Опущенные руки тоже дрожали. Из мочки левого уха упруго торчал жесткий и посверкивающий — словно стальной — волос.
Он здесь — понял Топорик.
Мальчик рванулся дальше по коридору, но, наткнувшись еще на одно тело — горло воина было аккуратно разрезано прямо под подбородком, — опомнился.
Его здесь нет.
Он прошел дальше. В часовню.
Позвать на помощь, поднять тревогу, сообщить Императору! Пусть стянет сюда всех людей, имеющихся у него в подчинении!
Нет, не успеть.
Значит, нужно возвращаться.
Обратно…
Обратно?!
Всего две дороги было у него. Две — это так просто. Первая: поступить так, как поступил лаблак с человеческим именем Пелип: отыскать средство, чтобы покончить с самим собой быстро и наверняка.
Вторая: продолжать жить.
Но если жить, то нужно иметь то, ради чего стоит жить. Пелип не имел.
А у него, Николаса, когда-то было…
Катлина. И родное Потемье — мир, где он уже не будет чудовищем.
Две дороги — жизнь и смерть — это просто. Но надо было выбирать одну.
Дело было не в том, что Николас мог верить или не верить Повелителю. Это люди лгут друг другу, а когда в игру вступают силы, над которыми не властно ни Потемье, ни Поднебесье, лгать нельзя.
Дело было в другом.
Потемнеет небо среди ясного дня — помнил Николас, — низвергнется из сумрака небосвода пылающая звезда, разобьется о земную твердь, зальет все огнем, разбросает семена черной смерти. Половина людей умрет в муках, а выжившие восстанут друг против друга, истребляя брат брата, сын отца; и тогда из кровавого моря выйдет Зверь — обличьем человек, — несущий Ключ от ночи и смерти. И наступит царство Тьмы!..
Пророчество для этого, чуждого ему мира. Пророчество, у которого есть обратная сторона. И сторона эта такова, что Николас… Эльвар Николас… Ключник Николас обретет любимую и обретет родину. Тьма не страшна ему. Тьма страшна людям. Тем самым людям, от которых он вынужден был всю свою долгую жизнь скрываться; должен был научиться убивать, чтобы не быть убитым. Эти люди жгли его на кострах, топили в святой воде, кромсали тело ножами, мечами, стрелами, пулями. Этим людям нужна его смерть, чтобы остаться жить самим.
«Жить, — решил Николас. — Жить буду я. К чему эти колебания? Я слишком долго был среди людей — вот что. Их привычки отравили мою душу. Потому-то Повелитель поставил на лаблака, а не на меня. Колеблется слабый. А сильный просто берет то, что ему надо».
Но оставалась лишь одна мысль, которая губила это решение, как крохотная течь топит стройную ладью.
Маленький Нико. Нико-младший. Янас Топорик.
Избавивший его, Николаса, от проклятия. Сохранивший ему жизнь.
А этот смешной священник? Отец Матей? А другие, такие, как он, такие, как Янас…
Течь расползалась в прореху. Ладья накренялась, грозя опрокинуться.
Тут начиналось что-то новое для Николаса. Нечто такое, чему он пока не мог подобрать название. Куцее человеческое понятие «милосердие» сюда явно не подходило.
Нет, хватит. Колеблется слабый. А сильный просто берет, что ему нужно.
Проникнуть во дворец было не так уж сложно. Дворцовые стены, выложенные крупным камнем с остро выпирающими краями, словно созданы для того, чтобы карабкаться по ним. А вот с кромки стены до окна с выбитым стеклом он допрыгнул, едва не промахнувшись, — все-таки заплечный мешок, где покоился Ключ, был слишком тяжел. Или, может быть, Николас еще не вполне оправился от ран.
Менее часа ушло на то, чтобы найти вход в подземелье. Николас справился бы быстрее, если б ему не пришлось трижды прятаться от патрулирующих дворцовые покои стражников. С мешком за плечами таиться в темных коридорных нишах было непросто, но обнажать оружие пока не стоило. К чему поднимать шум раньше времени?
А под землей пришлось пустить в ход меч. Раньше, чем это было на самом деле необходимо. Просто не годилось оставлять врага у себя за спиной.
— Ежели так дальше пойдет, так и сдохнуть недолго, бей его колотушкой, — бормотал Друд, хромая по темному коридору. — Сначала в дозор, а из дозора в караул? Мало ли что — людей не хватает. Куда уж больше! Полсотни ребят под землей сидят, как крысы… И этот Граг куда-то запропастился, бей его колотушкой…
Цокали ногами по камню, где-то звонко капала с низкого потолка вода… Друд хромал дальше, морщась и бормоча:
— Ногу вот сбил, бей его колотушкой. Кто ж думал, что этот мародер такой прыткий окажется? Руки ему скрутили, а он как припустит! Небось страшился, что его казнить станут. Куда уж там! Государь никого не Казнит, каждого к делу приставляет. К делу, бей его колотушкой! Подземные проходы к часовне охранять! И чего ее так охранять? Набили сюда ребят, аж продохнуть нельзя. И этот тупоголовый Граг…
Впереди замаячил факельный огонек.
— Граг! — обрадовался ратник и пошел быстрее.
Когда до воина с факелом в руках оставалось несколько шагов, от стены к стене метнулось темное пятно— как порыв черного ветра — и Граг, выронив факел, стал медленно оседать. Он упал на руки Друду.
— Бей тебя ко… — изумленно начал Друд и не закончил, потому что его вдруг ожгло сбоку по шее.
Жизненные силы горячим фонтаном выплескивались из его перерезанной вены, и ратник, так и не выпустив из объятий недвижного товарища, повалился на пол.
А Николас продолжал путь.
Он не трудился выбирать правильную дорогу через сплетение коридоров. Он точно знал, куда нужно идти, где удобнее свернуть, в какой проход нырнуть. Притяжение, еще более сильное, чем то, которым обладал эльваррум, безошибочно вело его вперед.
За очередным поворотом застучали шаги. Николас на мгновение замер. Идущих трое, определил он. Секундой позже по стенам побежали огненные отблески. И один факел, сказал себе Николас.
Он опустился на корточки, взял меч в левую руку, прижался боком к стене, одновременно доставая нож из сапога. За мгновение до того, как свет упал на него, он вскинул руку, освобождая ее от ножа: факел полетел в грязь, а тот, кто держал его, свалился следом, сжимая окровавленную грудь, пробитую коротким, остро отточенным клинком. Николас, перехватив меч правой рукой, оттолкнулся и катнулся под ноги двум оставшимся.
Из них никто не успел вскрикнуть.
Николас свернул несколько раз подряд — коридор теперь круто пошел вниз, завился змеей и выплюнул его к толстой бревенчатой двери. Замочной скважины на ней не было. Николас нахмурился. Но скоро морщины на его лбу разгладились. У двери, опираясь на двуручный меч, похрапывал тучный ратник. Николас прищелкнул пальцам и усмехнулся при мысли о том, что его придется разбудить. Он запустил руку в волосы у себя на затылке, поискал и выдернул. Затем, встав к ратнику вплотную, хлопнул его по плечу. Тот негромко гаркнул, со свистом подбирая нитку слюны из распяленного рта. В то же мгновение волос воткнулся ему в мочку уха. В открывшихся глазах лакнийца промелькнул осмысленный испуг — мелькнул и исчез, сменившись молочной поволокой. Ратник вздрогнул всем телом.
И перестал быть собой.
— Потуши, — приказал Крат.
— Темно ж будет… — недовольно ответили ему, но приказа не ослушались.
Сальная коптилка, давно спалившая в квадратной комнате все, чем можно дышать, зашипев, погасла. Четверо ратников остались в темноте. Как-то сами собой прекратились ленивые разговоры, четверо расселись по углам, замолчали, думая каждый о своем. А, впрочем, мысли их, всех четверых, удивительным образом сходились. Каждый думал о родной Лакнии, о суровых ее скалах, что, словно древние великаны с угрюмыми лицами, присели когда-то передохнуть, да так и замерли навеки; о прозрачных озерах, на глубине которых бьют источники, делающие воду такой холодной, что и в жаркий летний день мерзнут ступни, прижатые к днищу берестяной лодчонки, зато озерная рыба необыкновенно жирна и нежна, но есть ее нужно немедленно, чуть подсолив, а то растает на солнце… О бескрайних лесах, где в хорошие времена — еще до прихода нечестивого графа — зверя и птицы было столько, что лисиц ловили за хвост, зайцев — за длинные уши, а белок снимали с ветвей рукой…
В дверь постучали. Два раза быстро и трижды — с расстановкой, сильно.
— Кто это там? — проворчал Крат.
— Толстяк Бруш, должно быть, — долетел ответ из темноты.
— Чего ему понадобилось?..
Спотыкаясь и лязгая на ходу огнивом, Крат прошел к двери, приложил ухо к едва заметно щели меж дверью и косяком.
— Чего тебе, боров?! — рявкнул он сквозь бревна.
— Герлемон… — слабо и неуверенно раздалось с той стороны двери.
— Соскучился, что ли? — почесал в затылке Крат.
— Условное слово сказал, — проговорил кто-то из ратников. — Полагается открыть.
— Открою, — пообещал Крат, — открою и тресну ему по шее, чтобы не беспокоил зазря.
Он навалился на засов. Дверь распахнулась, но Толстяка Бруша караульные не увидели.
Темноту рассек стальной взмах. Четверо слепо затолкались, мешая друг другу, не видя ничего, кроме белой молнии, заметавшейся меж стен квадратной комнаты, с равной легкостью кромсающей душное темное пространство и живые тела.
Отирая лезвие меча о рукав куртки, Николас вышел на лестницу. Через несколько ступеней он погрузился во тьму.
Тьма не мешала ему. Напротив, освежала, придавая сил. И уже на середине подъема он ощутил чье-то присутствие рядом. А потом и увидел.
Янаса Топорика.
Мальчик стоял, прижавшись к стене, мучительно кривя лицо, и смотрел… Смотрел прямо на него, на Николаса.
«Он ведь не может меня видеть!» — не сразу догадался Николас.
Янас коротко и прерывисто вздохнул. Неожиданно быстро выхватил из-за пояса топорик. Тот самый топорик. Николас почувствовал глубокий укол настоящего страха, когда увидел оружие в руках мальчика.
Твоя смерть в его руках, а его смерть — в твоих. Вы еще встретитесь с ним — и тогда постарайся сделать правильный выбор.
«Он меня не видит. Не может видеть. Он беззащитен. Сейчас. Но он ждет меня. Он ждет меня, чтобы убить. И кто знает, как он поступит, когда ему выпадет шанс. Он человек, и он сражается за свою жизнь и за жизнь своего народа. Ему некуда отступать. И мне некуда. Он знает все. И я — знаю… А сейчас достаточно просто толкнуть. Нет. Даже толкать не придется. Испугать его. Крикнуть. Зашуметь. Он вздрогнет, и… Вон — сапог его каблуком завис над пропастью, которая так глубока, что даже я не могу увидеть дна. Какие узкие здесь ступени…»
«Но он спас тебе жизнь! Он вытащил тебя из мутного болотного небытия! Если бы вы не встретились, тебя бы не было здесь… Ты бы умер в дикой Халии. Или еще раньше — по дороге из Верпена… Значит, высшим силам было угодно, чтобы ваши пути пересеклись».
«Тогда почему стало так, что его смерть в моих руках, а моя — в его? Катлина! Она ждет меня там, в Потемье! Сбудется, прямо сейчас сбудется то, о чем я мечтал всю жизнь, и то, о чем я даже мечтать не мог…»
«Только не такой ценой. Да, моя душа отравлена человеком, но… будь что будет…»
Николас отступил назад, примерился и рванул вперед. Через три шага он сильно подбросил тело в воздух — у него дух захватило, когда он пролетал над черной дырой бездны — и опустился на лестничный виток гораздо выше затаившегося в темноте мальчика.
И услышал облегченный выдох. Да, он, Янас, тоже его чувствовал.
Стараясь ступать тише, Николас пошел наверх.
Дверь в часовню оказалась заперта, но какая чепуха эта дверь! Не то что там, внизу, массивные, неприступные бревенчатые двери, похожие больше на замковые ворота. Простая деревянная дверь: тонкие планки, стянутые медными ремнями. И серебряный крест, прибитый наверху.
Николас ударил ногой, вышибив несколько планок сразу. Вытащил завязшую было в дыре ногу, просунул туда руку, нашаривая изнутри засов.
Удар!
Кисть Николаса пронзила сильная — до онемения — боль. Он выругался сквозь зубы, и в тот момент его пальцы нащупали засов.
Второй удар пришелся уже по пальцам.
Дьявольщина, кто же там?..
Николас откинул засов, одновременно наваливаясь плечом на дверь. Ее пытались удержать, но он почти не почувствовал сопротивления.
Дверь распахнулась, и Николас вошел в часовню, держа наготове меч.
