ГЛАВА 32

— Я много думал над всем этим, — продолжил Хейти. — Взорвать, наверное, можно. Только кому от этого хорошо станет?

— Кому?.. Нам, конечно, от этого лучше не станет, но и хуже точно не будет, — ответил Слесарев. — А может, даже и попроще будет. Под шумок слиняем куда-нибудь.

— Куда? — Хейти с интересом поглядел на капитана.

— Ну… Какая разница, куда. Я, положим, найду куда. Мотану к родственникам каким-нибудь или в деревню. У нас знаешь сколько деревень заброшенных? Целый полк спрятать можно, не то что одного человека. А ты, — Сергей потер усталые глаза, — ты через границу переберешься где-нибудь. Тебе главное через российскую перебраться, а там уже свои.

— Не переберусь я через границу… — выдохнул Хейти, вспоминая человека в квартире Мельникова. — Не дадут.

Сергей поморщился, отлепился от стены, возле которой стоял, и выглянул в проем окна. Сырой ветер трепал его волосы.

— Ну, не дадут так не дадут, — подвел он итог. — Поедешь со мной. Заныкаемся в глуши, будем раков ловить. У вас в Эстонии раки водятся?

Хейти ничего не ответил. Прикрыл глаза. После бессонной ночи, диковатых приключений в стиле Тарантино, погони и стрельбы наконец наступила реакция. Захотелось спать, глаза нещадно щипало.

«Вот так бы заснуть и не просыпаться…» — мелькнуло в голове.

Затем перед глазами встала темная, жирная лужа красного цвета и Екатеринбургский, лежащий рядом. Хейти быстро открыл глаза, протер их тыльной стороной руки. Сказал:

— He получится. И раков не получится ловить, и в деревушке отсидеться. Причешут мелким гребешком всю вашу Россию — и делу конец.

Сергей засмеялся.

— Россию? Причешут? Нет, брат, тут ты загнул! Ее, родную, еще никому причесать не удавалось. Тут в городском парке партизаны прятались, а ты говоришь — причесать. Так заныкаемся, что ни одна собака нас не разыщет.

— Я же не сам по себе тут. Я же по обмену. Скандал поднимется такого масштаба… Может, этого только и ждут. Это же не прикроешь.

— Кто? Кто ждет?

— Ну, мало ли кто… Найдутся желающие. России все как с гуся вода, но вот Эстонии может и перепасть.

— Каким это таким образом? — удивился Сергей.

— А таким. Повод… Раздуют скандал, и начнется обмен плюхами. Вы против всех остальных. Начиная с дипломатических нот и заканчивая экономическими санкциями. Россия это еще как-нибудь переварит. А наша экономика на вашем транзите крепко повязана. Нам в первую очередь навалят по самые ушки.

— Ну не война же…, — презрительно дернул щекой Сергей.

«Русские все меряют войной…» — подумал Хейти, а вслух сказал:

— Тебе напомнить, с чего Первая мировая началась? Это как провокация… Впрочем, почему как?.. Провокация и есть. Да и «жуки» у меня в голове. Ни ты, ни я не знаем, на что они еще способны…

Слесарев подхватил камешек и со злостью кинул его в окно.

— Ну и что ты предлагаешь?! А то у тебя всюду клин выходит…

Хейти молча рассматривал комнату, в которой они сидели. Кто-то из особо предприимчивых посетителей этого «заведения» размашисто начирикал на стене: «Светка — шлюха!» Надпись была неумело замазана, по всей видимости, этой самой Светкой, девушкой явно нетяжелого поведения. Ниже аккуратным девичьим почерком было приписано короткое, но емкое послание какому-то Женьке. В нескольких словах были сформированы его сексуальные предпочтения и возможности.

Ни с того ни с сего вспомнилось, как году эдак в восемьдесят пятом на центральной площади Таллина некими «борцами с режимом» были заклеены плакатиками стенды, пропагандирующие то ли дружбу народов, то ли стандартный «Мир! Труд! Май!». Плакатики были крайне антисоветского толка и ни к какой дружбе между народами не призывали, а совсем даже наоборот. Надписи были на эстонском и английском языках.

Наутро, вместе с отрядом солдат, счищающих «провокацию», местное КГБ начало шерстить всех, кого так или иначе причисляли к ненадежным. К отцу Хейти тоже приходили, долго беседовали о чем-то на кухне.

— Знаешь, — вдруг сказал Хейти, — а у нас на стенах тоже пишут. Только ерунду всякую. Слесарев удивленно поднял глаза.

— А в честь Кингисеппа назвали город, — продолжил Хейти. — Хотя он в Ленинградской области находится.

Сергей внимательно смотрел на него. Ждал.

— Мне вернуться надо. Тогда, глядишь, пройдет стороной в этот раз.

— А взорвать? — Хейти снова уставился в стену.

— Тебе-то зачем это нужно? — Не хочу я… — ответил Сергей. — Не хочу я, чтобы они по головам эти свои штучки рассовали. Я как этот… — Он усмехнулся. — Луддит. Стою на пути прогресса. Ломаю машины. Ты думаешь, откуда у тебя это дерьмо? Разработка наша. Только налево ушла. Тебе же ясно Корнелюк это сказал, только ты не услышал. Я уж и не знаю, откуда это все у нас… Но не нужно, это точно,

— А МиГи у вас откуда? — спросил Хейти. Слесарев опустил голову. Поиграл желваками, а потом ответил:

— Сами придумали. И еще придумаем, надо будет. Еще лучше.

— А может быть, там лекарство от рака?.. Сергей упрямо мотнул головой:

— Да не ищут они там лекарство от рака! На хрен оно им нужно, погонам этим вневедомственным. Им Власть нужна, понимаешь? Власть! Живут они, как государство в государстве, никто о них не знает. Завалились ворохом инструкций, сверхсекретными предписаниями и ждут. Как это случилось, я не знаю. Но не знает о них никто. Режим секретности, м-мать. Ни президент, гарант, едрена корень, ни уж тем более парламентарии, трепло на трепле, толстопузые. А эти, там, ждут… В бункерах, в комфортабельных квартирах, домах, дачах, тоже вневедомственных. Ждут! Примеряя косую челку на пробор справа… Старые погремушки. И вот когда болото забурлит, поздно будет. — Сергей от волнения метался по комнате, тер рукой небритую физиономию. — И я бы еще понял при Сталине или там… Когда порядок был. Сказано — сделано! Я тебе так скажу, ты, если хочешь, вали из города. Дойдешь до границы, а там разбирайся, получится — не получится. А бомбу мне оставь. Я сам все проверну… Сам. Что молчишь?

Хейти чувствовал, как засыпает. Мотнул головой, ответил Слесареву:

— Ты не думал, что она тут уже давно? И когда порядок был, и когда был самый страшный бардак. И ничего… Живы. Более того, — Хейти что-то прикинул в голове, — войну выиграли.

— Думал, — признался Сергей. — Очень хорошо думал. Пока Екатеринбургский по воздуху летел, думал. Пока в институт этот сраный лез думал. Когда на своего друга мертвого глядел, тоже думал. Когда твою морду увидел, бессмысленную, тоже думал, много думал.

Он замолчал и продолжил после небольшой паузы:

— Конечно, они были и раньше, институт и бункер этот чертов, не первый день тут стоят. А раньше тоже где-то стояли… Может быть, у тебя в этом… Таллине. Недаром тут скинхеды ваши сшиваются. И старичка завалили тоже недаром…

— Старичка? — перебил его Хейти.

— Да… Был тут такой… С чего все и началось-то… — Слесарев вспомнил, что Хейти не знает начала этой истории. — Для меня началось. Работал он с этой тарелкой долбаной и служил где-то у вас в Таллине. Энкавэдэшник бывший… когда его шлепнули, на земле рядом с ним надпись была… Что-то там типа… Про собаку.

— Кого?

— А? — Слесарев задумался. — Да вроде как так. И еще какой-то «сурм» там был…

— Собачья смерть, — перевел Хейти. — Идиотизм.

Хейти чувствовал себя погано, словно бы он сам убил того старичка, хоть и служившего ранее в НКВД, но все-таки старичка.

— Не знаю, идиотизм или нет, — продолжал Слесарев. — Но думал я плюнуть на все это. Мне-то, собственно, что со всего этого? Одни неприятности. Да только… Я как твою рожу увидал, когда ты пистолет на Кактуса навел, а в глазах пустота такая, тоска… Понял, взорву все, на хрен. Живота не пожалею, а взорву. У меня ведь сын растет, а тут такое.

— Но ведь это ж не где-нибудь, — сказал Хейти. — Не в Штатах, не у арабов каких-нибудь. Это ж у тебя.

— Потому и взорву, что у меня. А не в Штатах.

— Ну, ты же понял, что я хотел сказать… — Хейти поискал слова. — Как же патриотизм? Оборонка ведь это… Ну… Ты ведь понял?!

— Понял, — спокойно подтвердил Слесарев. — Все я понял. Сразу. Но только если бы все так просто было… Если бы я не знал об этом институтике ничего и о тарелке этой драной не знал… Если бы не ползал я там по проходам, коридорам… Ты пойми, если появились такие, как ты, значит, будут и другие. Я не знаю, умнее они будут или глупее, сильнее или слабее. Не знаю. И я даже судить не берусь, что хуже. Это не в укор тебе, пойми. Но ты работаешь на Запад. И будут еще такие, с микросхемами в голове, или с нанотехнологнями в крови, или с убеждениями… И пойдет плясать губерния! Повалятся из этой Пандориной шкатулки подарки по всему свету. Эту сытую агонию прекратить надо.

— Почему сытую?

— Потому что… Потому что если какой-то мент может запросто заползти в какой-нибудь институт… Значит, заелись эти твари там, наверху этой пирамиды в пирамиде. Умерло это… И никакой пользы от него, вонь одна. Раньше была, наверное, польза, а сейчас нет. Одно зло…

Хейти потерял нить Сергеевых рассуждений. Он понял, что капитан уже говорит сам с собой. О своем. Как будто обрывалось что-то внутри Слесарева, рвалось в душе, тренькая струнами. Невыносимо громко.

— Есть очень хочется. Ты бы сходил в магазин… — наконец сказал Хейти.

Сергей в раздумье покачал головой. Хейти показалось, что он не слышит, но потом Сергей сказал:

— Давай штаны…

Вскоре Хейти сидел на бетонном полу на подсунутой под задницу картонке. Холод, который поднимался снизу, почему-то не беспокоил. Голова то и дело падала на грудь.

В конце концов Хейти задремал.

Когда он снова открыл глаза, перед ним сидел лейтенант Мельников. Хейти понял, что спит.

— Привет, давно не виделись.

Кто это сказал? Впрочем, не так важно.

— Слушай, ты как-то далеко забрался… — сказал лейтенант. — Не находишь?

— Нахожу… — вяло отозвался Хейти. За всеми событиями последних дней Мельников казался таким далеким.

— И ведь из этой переделки ты имеешь все шансы не выкарабкаться.

— Знаю, — сказал Хейти и про себя удивился, почему он так хорошо понимает Мельникова? Ведь говорят они на разных языках.

— И что делать думаешь?

— Выкарабкиваться… — Чертовски логично.

— Это не так уж и трудно, наверное. Просто, как все гениальное. Только я пока об этом не знаю. Путь наверняка где-то близко…

— Ну… — Мельников саркастически усмехнулся. — Все пути находятся близко. В твоей голове. Но мы ведь не о философии тут собираемся говорить?..

Хейти даже не удивился этой фразе. Собираемся— значит собираемся. Значит, так нужно, будем говорить о чем-то другом.

— Мне бы от «жуков» в голове освободиться… — сказал Хейти, словно Мельников мог чем-то помочь ему. — А дальше разобрались бы сами.

— Да нет никаких у тебя «жуков»…

— А что же есть?

— Программа есть. Это особенный, почти уникальный комплекс химических, биологических и прочих веществ вкупе с соответствующей обработкой мозга. Очень примитивной моделью этого процесса можно считать гипноз, хотя аналогии совершенно неуместны.

— Ты откуда знаешь?

— Я многое знаю. Теперь. Хейти внутренне содрогнулся.

— Кстати, комплекс действительно был разработан здесь, в Союзе. И, что самое интересное, в твоем родном городе.

— Как это?! — спросил Хейти.

— А так, когда Объект был сбит, его поместили в единственный тогда пригодный для этого дела институт, который находился в Таллине. Дело в том… — Мельников помолчал. — Что везти его ближе к Москве побоялись. Тащить куда-то на восток, где традиционно проводят подобные исследования, означало волочить Объект через всю страну, что тоже было опасно, кстати, как оказалось, не зря боялись… Вот так-то. Из трех Прибалтийских республик выбрали самую северную. Так вот, первые же месяцы работы дали потрясающие результаты. Как раз в области биохимии мозга. Не нашего, разумеется.

А потом война. Объект пришлось спешно вывозить… С этим целая история вышла. А архивы и материалы сожгли. Ученых, работавших там, вывели во двор и расстреляли… Но, видимо, не всех или сожгли не все. Хотя без ключей в тех материалах разобраться было довольно трудно. На расшифровку должно было уйти время, потом восстановление утраченных частей, практические опыты, не всегда удачные. И вот появляешься ты. Как гостинец из сорок первого года. Знаешь, в этом есть что-то занятное такое… Ты как порождение Объекта вернулся, чтобы его уничтожить. Фрейдизм техногенной эпохи.

Впрочем, может быть, и не уничтожить, или не только уничтожить. Я этого не знаю.

— А кто же знает?

Мельников указал на голову Хейти.

— Программа.

И Мельников пропал, как и не было. Поначалу казалось, что он еще тут и его контуры накладываются на исписанную матерными словами стену. Но потом — хлоп! Он исчез. Осталась только стена и древняя надпись «Спартак — чемпион. ЦСКА — конюшня».

Хейти захрипел и проснулся. Он обнаружил, что лежит на боку, на заплеванном полу, под щекой каменная крошка. Холод пробирал до костей.

«Бред, — как последняя линия обороны проскочила в голове мысль. — Я, получается, не человек. Я — „порождение“.

Эта мысль была воспринята как-то совершенно спокойно, без лишних эмоций. Только вдруг защекотало в носу и изображение слегка смазалось. Хейти протер глаза, и все прошло.

Он встал и увидел, что перед ним на газетке разложены батон, кусок колбасы, бутылка пива и несколько сосисок. Рядом лежали его брюки. Слесарева не было.

«Ушел… — почти облегченно подумал Хейти, ломая батон и снимая целлофан с сосиски. — Решил слинять. И правильно. И молодец. Я сам…»

Однако это радостное настроение улетучилось, когда Хейти обнаружил, что и бомба пропала тоже.