…Ну, хорошо, предположим, что я на самом деле дура. Даже непроходимая дура, как об этом твердят соседи, но зачем кричать об этом на каждом углу? Впрочем, плевать! Я достаточно высока, чтобы смотреть на разносчиков нелепых сплетен сверху вниз. Еще и глаза сделаю блюдцами — такой неописуемой синевы они не увидят нигде, кроме как в небе, и вот тогда мы посмотрим, кто дура, а кто — просто непроходимый завистник.

Жизнь не удалась. Увы! Мало того, что я высока и по здешним меркам уродливо синеглаза, так в добавление ко всем «грехам» еще и не замужем, и это в свои-то тридцать! С такой-то статью! По прошествии мало-мальски разумного времени, необходимого для раздумий, вердикт соседей последовал незамедлительно — стервь! Определенно, стервь, замуж которую не берут из-за врожденного сволочизма и неуживчивости характера! Особо могу отметить супругу бакалейщика со второго этажа, ядовитую половину торговца пшеницей с третьего этажа и жену начальника какого-то отдела из префектуры. Это прелестное трио отточило орудие пыток (читай — языки) до крайнего предела совершенства. А что прикажете оттачивать мне? Меч? И рада бы, да невозможно. Вот и точу карандаш, а страдает в результате всего бумага, которая, как говорят, выдержит все.

Пошел третий год моего заточения в этом престижном доме, каковой, впрочем, мало похож на неприступную башню, где томится в собственном соку красотка на выданье. Красотка есть — извольте любить и жаловать, на выданье — факт, поспорить с которым невозможно, а башня представляет собой многоквартирный дом, куда доступ относительно свободен (у нас есть консьерж — суровый дядька с моржовыми усами). Однако принцы сюда отчего-то не спешат. Может быть, не знают? Мне трудно об этом судить, еще более невозможно расписать все окрестные заборы сообщениями вроде: «Последняя гастроль! Несравненная мадемуазель Мари! Спешите видеть! Последний шанс выйти замуж! Слезы в три ручья и прополка собственных волос гребешком!» Смешно? Может быть, но мне хочется плакать.

А заезжие принцы нам ни к чему, как говорится, хватает и своих. Живет на седьмом этаже экземпляр, при одном виде которого у меня подгибаются колени, а во рту сохнет, как при лихорадке. Милая бумага, излишне говорить, что я пыталась избавиться от этой напасти всеми известными мне способами; изнуряла себя работой (шитье до зеленых звездочек в глазах), физическими экзерсисами (у дам света оные как раз входят в моду), даже путешествовала в надежде забросать старые душевные раны свежими впечатлениями. Тщетно. И должна честно признать — прятать в себе бабье мне становится с каждым днем труднее. Оно лезет из меня, как пух из распоротой подушки, не хватало только одним прекрасным днем броситься предмету воздыханий на шею! И клянусь Фанесом всеблагим, я недалека от этого.

Иные полагают для себя делом чести пристроить меня замуж. И ладно бы грешили этим только родители, ма и па, милые старики, их тревога мне понятна, но какое дело до меня старой генеральше с третьего этажа? Форменным образом устроила смотрины, потенциальный жених разве что в рот мне не заглядывал, как породистой кобыле. Ростом по плечо, тщедушен, бит жизнью, серый и незаметный одноименный. Я лишена дурацких условностей, вероятно, потому и заслужила репутацию дуры. В нашем обществе, а уж тем более в нашем кругу выделяться подобным образом не принято, даром, что предмет моих воздыханий не полноименный и даже не одноименный — просто обломок. Немногословный, хотя болтают, что язык у него остер как меч, неторопливый, хотя опять же болтают, что в нужное время он подметки на ходу режет; вроде, не дурак. А что обломок… Полноименная и обломок — экзотический был бы союз.

Эх, мечты, мечты, где ваша сладость…

Милая бумага, сегодня, выходя на улицу, я чуть не сбила с ног обломка с седьмого этажа! Нос к носу мы столкнулись на входе в подъезд, и не будь я рыжей, он, как пить дать, заметил бы мое смущение. Впрочем, бессовестно себе льщу, сбить его с ног я никак не могла — просто разбилась бы, как о стену. Голос его хрипловат и низок, и подозреваю, что Иван (так его зовут) поет баритональным басом. До чего же он здоров! Никогда не считала себя маленькой, но рядом с ним… слов просто нет, и в данном случае красноречивое многоточие, по-моему, уместнее всего. Жесткий, колючий взгляд, глаза серые, как хмурое небо, притом, что сам брюнет, а кожа — как у основательно загоревшего блондина. Таковых внутри Пределов немного, оттого и запомнила это броское сочетание на всю жизнь. Коротко буркнул мне «привет», облапил ручищами, дабы я не упала (по-моему, он сам испугался, что снесет меня), и кое-как мы разминулись. Никогда до этого мы не общались так тесно, и надо ли говорить, что потом я несколько минут вспоминала, куда иду, так все перемешалось в голове?

Жаль, что мне не пятнадцать лет. Полжизни назад я без зазрения совести подстраивала бы наши случайные встречи в парадном каждый день. Куда все уходит? С возрастом мы делаемся глупее?

Сегодня утром супруга профессора имперской академии наук с четвертого этажа, дородная дама с высоченной прической на тыквообразной голове, приняла эстафету от генеральши. Теперь ее очередь выдавать меня замуж. Опять смотрины. Интересно, найдется ли на всем Перасе место, где я могла бы скрыться, и там, в глухом медвежьем углу, избежать участи коровы на торгу в базарный день? Опять очередной покупатель! Вежливо откланялась и кивнула. Отнекиваться выйдет себе дороже, а так отделаюсь за один раз.

— Милочка, думаю излишне напоминать, что Оливио — господин глубоко порядочный, и ваш туалет должен строго соответствовать правилам приличия! — заявила мне профессорша в утро смотрин.

Я — милочка. Каково? И это притом, что «милочка» смотрит на свою «благодетельницу» сверху вниз.

— Отрекомендую вас моему парикмахеру, — заявила профессорша. — Весьма достойный мастер. Сделает из вас куколку, а ваше Имя заиграет, словно бриллиант в дорогой оправе!

Из меня сделают куколку, а Имя заиграет… Оперетта какая-то, водевиль, не иначе! Имя такое же рыжее, как я, всем кажется, что волосы у меня просто сияют, как от дорогого шампуня, причем до сих пор никто не удосужился поинтересоваться, чем таким особенным я наделена. Впрочем, у нас не принято слишком глубоко лезть в душу, за что и люблю Перас в меру сил.

Хоть что-то полезное вынесла из этой затеи со сватовством. Парикмахер оказался действительно мастером своего дела, Имя и впрямь заиграло. Сделал мне на голове «девятый вал», так называлось то произведение искусства, с которым я вышла из дамского салона в свободное плавание. Имя приглушенно мерцало в просветах между прядями, и казалось — это солнце запуталось в волосах, запусти руки в локоны — обожжешься. Одного не пойму, что не понравилось дему Оливио, и почему сей уважаемый господин ретировался, едва меня увидел. Выдержал протокольные двадцать минут и быстренько сбежал. Сказать, что сожалею? — ничуть не бывало. Скорее, рада. По всему выходило, что этот Оливио — страшный зануда, и еще неизвестно, кому из нас повезло, что все так закончилось.

Переходящий вымпел свахи теперь отходит супруге доктора Фламмо с седьмого этажа, ее очередь устраивать мою личную жизнь. Седьмой этаж, седьмой этаж… цифра для меня просто магическая. А с недавних пор, милая бумага, я озабочена простой, но до смешного гениальной мыслью: а почему никто не устраивает личную жизнь Ивана? Почему никто не гонит его на смотрины, почему не таскают к нему девок пачками? Обломок? Ох уж мне эти условности! Весь дом угрюмо провожает его мрачными взглядами в спину, но в глаза ни одна собака лаять не осмеливается! Даже супруга бакалейщика со второго этажа, даже ядовитая половина торговца пшеницей с третьего этажа и даже жена начальника какого-то отдела из префектуры. В нем нет той обломьей обреченности, что столь характерна для их брата. Признаков душевного нездоровья также не наблюдается, пожалуй, даже наоборот, жизнь у него бурная и насыщенная. Если я правильно «прочитала» важных господ в автомобиле, который подкатил как-то к подъезду, — не иначе вся Охранная канцелярия сопровождала нашего обломка до дверей! Во всяком случае, Диего Оломедаса я узнала, слава Фанесу, глаза у меня пока на месте! Всесильный Диего разговаривал с Иваном запросто, по-приятельски, и, похоже, недобрая слава «обломков» не волновала главу охранки совершенно.

И все же, почему никто не устраивает личную жизнь Ивана? Я категорически не возражаю, если генеральша или профессорша одним прекрасным днем потащат меня на смотрины на седьмой этаж. Только бы колени не затряслись, а лицо не изошло пунцовым заревом!

Может быть, обронить вскользь эту гениальную мысль?

Не сказать, что я сую свой любопытный нос во все щели, но, милая бумага, не заметить рядом с Иваном той эффектной дамы с царственной осанкой было невозможно! С грустью отметила у себя чувство ревности. Подумать только, я не имею на обломка с седьмого этажа никаких прав, а уже ревную! Или это агенты охранки заразили меня инфлюэнцей филерства? В тот день к Ивану сплошным потоком шли посетители, и красотка объявилась в конце дня, едва не под самый закат. Днем консьерж поведал мне, смешно водя пышными усищами, что пускать на седьмой этаж велено всех, кто предъявит газетный листок с объявлением о найме, так вот: предпоследним оказался смешной толстяк, а последней — она. И отчего-то мне подумалось: «Нет, объявление тут ни при чем».

После того парада посетителей обломок исчез и появился лишь несколько дней спустя в компании агентов охранки. И с ним та девушка. И ребенок. Не знаю, кто они друг другу, но эти трое смотрелись до того живописно, что до сих пор не понимаю, как я не скончалась от приступа ревности и жуткой обиды на всех и вся! Красотку и ребенка я больше не видела, а Иван в тот день выглядел так, будто попал в камнедробилку — синяк на синяке, нос разбит, бровь рассечена, руки замотаны бинтами. Не сдержалась и, якобы по какой-то своей бабьей надобности, пару раз прошла мимо, пока Иван говорил с Оломедасом у машины. Поймала обрывки нескольких фраз. Иван: «…да и говорить не стоит. Зачем? Прежним уже все равно не стану. Уж лучше не знать, чем сожалеть…». Оломедас: «Ну, с тем и ладно». Кажется, я не смогла вовремя убрать глаза, и Ваня приметил мой взгляд, полный обожания. Дура и есть!

Дура!

Милая бумага, вчера опять поймала брошенное в спину «дура». Похоже, это многоактное сватовство идет мне только во вред. Теперь уж точно весь дом убедился в том, что меня отчего-то не берут замуж — столько потенциальных мужей прошествовало через парадный вход, что скрыть сей факт от общественности сделалось положительно невозможно. Над всеми довлеет мнение прекрасной троицы, соседи уверены, что я стерва и кровопийца. Но мне почему-то не хочется чужой крови.

Дело в том, что я совершила открытие, которым горжусь, как самой большой жизненной удачей. Никогда не была сильна в общественном устройстве Пераса, но один из вопросов уже несколько месяцев не дает мне свободно дышать и наслаждаться незамужней жизнью — почему обломки у нас презираемы и низведены до уровня безымянных, если не ниже? И знаешь, милая бумага, я нашла ответ! Сейчас, на твоих чудных белых листах я выведу новый закон, который и назову своим именем — закон «Марии». Вот он — низведены только те, обломки, что потеряли присутствие духа и надломились потерей Имени. Те, же, что остались жить и преодолели свой недуг, на поверку оказываются гораздо более жизнеспособными, нежели прочие обитатели Пераса! На таких лучше не фыркать, рядом с ними следует попридержать свой гонор. Такому скажешь «дурак», в ответ получишь такое же «сам дурак». Правда, я не знаю, сколько их всего. Знаю только одного.

А вчера я опять отличилась — не смогла сдержать язык за зубами, укусила наших кумушек. Глупо встряла в разговор у подъезда, который в конце концов скатился на привычное «обломки — дрянь». Иван как раз возвращался откуда-то домой и подходил к подъезду. Ну, я и предложила громко сообщить «этому несносному обломку», что о нем думают трудолюбивые одноименные. Нет ничего легче, вскричали дамы. Но стоило Ивану поравняться с нами, мрачно ухмыльнуться и хрипло рыкнуть «добрый вечер», желание резать правду-матку у наших поборниц справедливости сдуло, как свежим ветром. Я сделала удивленные глаза и без единого слова удалилась. Тогда и поймала, брошенное в спину «дура». Может быть, и дура, но как я их понимаю! Тяжело вести себя глупо и переть на рожон, если тебе показывают огромные и острые зубы. А я окончательно и бесповоротно сошла с ума.

Обломок с седьмого этажа, ты не оставляешь мне шансов…

Я обеспечена, имперских «именных» для безбедной жизни мне хватает за глаза, и кое-что с легкой душой могу себе позволить. Кажется, я влюблена. Факт тем более тревожный, что глупостей осталось ждать недолго. Я просто-напросто отчаялась…

Хожу за Иваном, как хвостик — куда он, туда и я. Детально изучила распорядок его дня. Ближе к полной луне, когда спрос на имяхранителей растет, клиентом Ивана становится кто-то из состоятельных полноименных. Впрочем, все мы не бедствуем, и разговоры о состояниях — чистейшей воды условность. Может быть, просто нанять его? Как полная луна взойдет — и нанять? Но что такое одна ночь? Тем более Иван окажется в распоряжении всего лишь моего ноктиса. Не меня, красотки, увы! А мне этого недостаточно. Фанес всеблагой, какая жадина!

Несколько часов в день Иван отдает экзерсисам с оружием. Сдуру записалась в ту школу фехтования, где он пропадает каждое утро. Фехтуют в полном облачении с маской на лице и кожаных доспехах, подбитых ватой. Наставник долго и подозрительно мерил меня острым взглядом, но я лишь выпятила челюсть и пронесла какую-то чушь насчет того, что папа всегда хотел мальчишку. Дур, то бишь дам, кроме меня, не оказалось вовсе. Но как далеко мне до обломка с седьмого этажа! Ни разу не встретила его среди начинающих школяров, подобных мне. Оно и понятно — чтό Ивану делать с нами! Не теряю надежды. Авось…

Иногда под самый закат, а то и вовсе в ночи обломок уходит на берег моря, раздевается и бесстрашно бросается в море. Видела это собственными глазами, благо несколько раз следовала за ним по пятам, прячась в тени зданий и деревьев. Смельчак! Плавать ночью, когда не видно ни зги, и лишь звезды и луна печально таращатся сверху — в моем понимании верх бесстрашия. Море, до ужаса бескрайне, пугает черной глубиной, кругом безмолвно и по-особенному страшно, сидишь как полная дура в своем укрытии и думаешь: «А вдруг с ним что-нибудь случилось?» И ладно бы вошел в воду, окунулся и вышел, так нет же! Иван уходит в море надолго, на полчаса, на час. Он уходит, а ты сиди, как идиотка, переживай!

Иногда он пропадает на несколько дней, а я бегаю по округе, высунув язык на плечо, как собака, потерявшая след. Ну, это я образно говорю «бегаю», на самом деле я просто фланирую туда-сюда и делаю вид, что совершаю променад. Но могу сказать определенно — искать его бесполезно. Проверяла. Обломка не бывает ни в школе фехтования, ни на море. Скорее всего, его просто в эти периоды нет в городе. Несколько раз я видела обворожительных Цапель, выходивших из подъезда, и никаких сомнений у меня не оставалось — они выходили от Ивана. Время от времени к нему приходят странные люди, и уверена, речь между ними идет не только о сохранении Имен. Многих Иван интересует, просто как гора крепких мускулов с думающей головой. Согласись, милая бумага, сочетание, по меньшей мере, редкое и по этой же причине не доступное первому встречному. Его рыкающий голос может обмануть наших подъездных кумушек, но не меня. Обломок на порядок более прозорлив, нежели хочет показаться. Я гуляю и терпеливо жду, когда он появится. Всегда дожидаюсь.

Страшно представить, что однажды могу не дождаться…

Солнце в этом году особенно жаркое, поэтому я встречаю зверей чаще, чем обычно. Весной видела двух, в июне — трех, июль еще не кончился, но я уже насчитала пять. Пять! Иногда они рысят по тротуарам и обочинам и никого не трогают, но если голодны — пиши пропало. Отпугнуть их бывает почти невозможно. Впрочем, не оттого ли я снискала репутацию «дуры», что замахиваюсь на необъятное и пытаюсь делать невозможное? Мне самой бывает страшно, жутко страшно, но я всегда вижу, кого солнечные звери наметили своей жертвой, и по мере сил и глупости стараюсь предотвратить трагедию. Иногда удается, иногда нет. Неделю назад это удалось, вчера — нет. Выбранный зверем одноименный оказался симпатичным молодым человеком, и мне очень не хотелось, чтобы его жизнь оборвалась, не успев начаться. Я припустила к нему что было сил, но все равно опоздала. Парень что-то почувствовал, заозирался, оступился на неровном бордюрном камне и угодил прямиком под автомобиль. Насмерть. Удачная охота…

Вот она, слава! Меня узнают на улице! Сегодня меня приметил «старый знакомый», толстенький одноименный, взъерошенный, будто мокрый воробей. Наше знакомство произошло при столь живописных обстоятельствах, что голову кладу на отсечение — он не забудет меня до самого своего конца. «Мокрый воробей» узнал меня со спины и по меньшей мере квартал бежал следом, указуя перстом и на ходу выкрикивая: «Это она! Люди, та самая сумасшедшая! Так меня толкнула, что я улетел на добрую сажень! Д-дура!»

Я лишь усмехнулась. Горькой вышла моя усмешка. Ждать ли от незрячего благодарности за помощь? Без вины окажешься виноватой во всех смертных грехах, и получится, как со слоном, которого ощупывали слепые. Милая бумага, говоря «слепцы», я нисколько не преувеличиваю. Солнечных зверей вижу только я. Остальные смотрят на мир широко открытыми глазами, но не видят. Огненные твари ходят меж людей, облизываются, зубасто щерятся, хлещут себя хвостами по бокам, но их не замечают. Наверное, так и должно быть. Все равновесно в нашем лучшем из миров. Я тоже не замечаю очевидных вещей, за что и ношу репутацию сумасшедшей. Была бы нормальной — давно нянчилась с детьми, ублажала разными вкусностями мужа и не занималась всякой ерундой, вроде уроков фехтования, слежки за мрачным здоровенным детиной и уличных скандалов. Почти всегда, если мне удается вырвать человека из лап солнечных зверей, дело заканчивается скандалом. Спасенный недоуменно оглядывается, не видит ровным счетом ничего, стремительно багровеет от злости… и разверзаются хляби словесные. А я, дура, стою молча и тупо усмехаюсь. Почему-то мне бывает весело от того, что этот сварливый, неблагодарный человек спасен от страшной гибели. Я одними лишь глазами провожаю пламенно-оранжевую смерть, и та, невидимая для толпы, лениво трусит вперед, кося назад равнодушно-хищным взглядом. Наверное, это должно жутко действовать на нервы: скандалы, смерти, затянувшееся сватовство, колкости соседей. Но, милая бумага, на меня оно не действует! По-прежнему широко улыбаюсь и надеюсь на лучшее.

Кажется, я все-таки дура…

Скоро полная луна, и чем меньше остается времени, тем сильнее делается мое беспокойство. Себя я худо-бедно еще могу контролировать, но как приказать ноктису остаться в полную луну дома, и самое главное, не нестись, сломя голову, навстречу Ивану? Весь последний месяц я, как траппер, ходила по следам обломка с седьмого этажа, и боюсь, эта привязанность выйдет для меня боком. Хоть ложись в постель и про себя повторяй: «Я не пойду за Иваном, не пойду!» Мало ему забот с ноктисом-клиентом, тут еще я! Ага, гладко было на бумаге…

Утром встала совершенно разбитая, как будто в одиночку разгрузила вагон с солью. Все тело ныло, веки смыкались, жутко хотелось спать, и лишь яркое солнце, бившее в окна, не позволяло броситься обратно в постель. Мне стало просто совестно. А еще сон этот дурацкий, мешанина всего со всем! Я бежала прочь, кто-то бежал за мной, кто-то третий бежал за тем, кто бежал за мной, и над всеми нами в голос хохотала полная луна. Приснится же такое!

Обжигающий кофе — отличное средство от утренней лени и сонливости. Варю особенным образом — с корицей, ванилью и косточками от абрикоса, смолотыми в песок; в джезве, привезенной из путешествия по Гее. В Турции ее изготовили специально для меня, и сверх заказа мастер отчеканил на пузатом боку три лилии — знак особого ко мне расположения. Милый старик, золотые руки. Кстати, на Гее солнечные звери тоже водятся. Так же смертоносны, так же неторопливо-безжалостны и так же невидимы для большинства. Пожалуй, только это бросило тень на всю поездку.

Милая бумага, некоторые люди обладают необъяснимым чутьем приходить в гости. Они являются как раз в тот момент, когда хозяева собираются сесть за стол. Вот и теперь стоило мне снять джезву с огня, как дверной колокольчик захлебнулся бронзовым лаем. Я всегда рада гостям, но, Фанес всеблагой, только не этим утром, только не сейчас! Я ужасно выгляжу!

Открыв дверь, я обомлела. На пороге квартиры собственной персоной стоял предмет моих терзаний и устало подпирал дверной косяк.

— Эва Мария? — Иван отлепился от стены и учтиво кивнул в знак приветствия. — Как-то, на одном светском мероприятии я был представлен вам супругой обер-чемоданцига, помните?

Угрюмо кивнула. Да, да, помню, нас представила друг другу жена этого чина из префектуры, надо запомнить, наконец, его должность. Обер-чемоданциг, подумать только…

— Счел необходимым засвидетельствовать свое почтение. Ого, да у вас кофе поспел! Дивный аромат! Признаться, все утро думал о чашке кофе. Понимайте, как хотите, но надеюсь, поймете правильно.

Пока я в недоумении хлопала глазами, он скользнул в квартиру, выхватил у меня джезву и решительно направился в кухню. Сплетни не врали, за словом он в карман не лезет, хотя речь его лишена говорливой бойкости разносчика сладостей на базаре. Иван говорит басовито и неспешно, плавно и рокочуще, и, вероятно, мои ушки Фанес всеблагой отлил специально для его голоса — в моей душе его звуки согрелись и заиграли особыми красками, как вино в изящном сосуде.

— Эва Мария, вы отчего-то мрачны и неулыбчивы. Дурной сон?

Смеется? Сделала вид, что хочу поправить штору, подошла к окну и украдкой бросила взгляд на Ивана. Тот спокойно разливал кофе по чашкам и смеяться даже не думал. Впрочем, иным и не нужно лицедействовать, весь их сарказм в словах и интонации. Определенно смеется. Смеется и что-то знает. Что?

— Вам не кажется удивительным наш дом? — Когда хочу, я тоже могу быть острой на язык. — Просто заповедник неординарных личностей! Одна с утра бродит по квартире мрачнее тучи, второй является без приглашения и шутит на грани приличия, а все остальные озабочены личной жизнью этих двоих…

— Первую пытаются как можно скорее определить замуж, дабы благочинные отцы семейств не пялились украдкой на ее тонкий стан и прочие соблазнительные прелести, второму неприязненно шипят в спину проклятия, вот только сделать ничего не могут — по слухам, обломок несдержан и в порывах необуздан. Кофе подан, прошу к столу.

Во-первых, Иван скорее меня самой нашел то, что подают к кофе — сладости и миндаль, во-вторых, сервировал стеклянный стол с изяществом, какое трудно предположить в человеке его склада. И первое, и второе достойно удивления.

— Что? Что вы сказали?

— Я сказал то, что вы, скорее всего, даже не подозревали, — усмехнулся Иван. — Истинная причина забот соседей — вовсе не доброта и участие в судьбе соседки, а ваши дивные прелести, которые не дают покоя мужскому населению дома. И если вы искренне полагаете себя гадким утенком, уверяю вас, у мужской половины дома прямо противоположное мнение. Закройте рот и садитесь. Кофе стынет.

Я сплю? Я сплю! И во сне обломок с седьмого этажа пришел ко мне в гости, вольготно рассиживается на кухне, не смущаясь, обозревает меня с ног до головы и многозначительно усмехается. На мне домашний халат до самых пят из плотного шелка; под внимательным взглядом Ивана я запахнулась под самое горло и защелкнула наверху бронзовую фибулу. Если этого не сделать, самое меньшее через пару минут или несколько движений полы разъедутся под собственной тяжестью, и гостю откроются те самые помянутые прелести, которые, оказывается, не дают покоя мужскому населению дома. Обломок тоже входит в эту славную когорту?

— Хм-м-м! — это Иван оценил кофе. — Хм-м-м! Весьма и весьма! У вас определенно имеется собственный секрет приготовления! Не поделитесь? Впрочем, мне гораздо удобнее пить кофе у вас, нежели готовить самому. Я не слишком бесцеремонен?

Улыбаются только его губы, глаза же пугающе холодны. Не-ет, это не наглость, этому я пока не нашла названия. Сделала единственно возможное — приняла скучающий вид и набросила на себя образ холодного равнодушия. Милая бумага, надеюсь, я не покраснела.

— На вас свежая царапина? — поддержала я светскую беседу. — Опять подрались? Что на этот раз? Может быть, вы пришли исповедоваться? Только к месту ли?

— Пустое, — махнул он рукой. — Издержки беспокойного образа жизни. Причина моего визита гораздо более прозаична. Инициативный комитет нашего дома как-то вдруг и сразу решил устроить и мою личную жизнь тоже.

Я замерла. Дали всходы семена, брошенные мною в благодатную почву? Не далее как неделю назад я все же намекнула «инициативному комитету» в лице профессорши о «неприкаянности» обломка с седьмого этажа и незаметно подтолкнула деятельную мысль в необходимом направлении. Теперь мне стала ясна и прозрачна та рьяность, с какой профессорша, генеральша и иже с ними ринулись исполнять мою задумку. Именно обломок с седьмого этажа должен стать острогом, в стенах которого окажется заточена коварная искусительница, то есть я. А что обломок… Так обломок обломку рознь! Этот и выглядит прилично, и говорит связно, и по всему нормальный человек, разве что… обломок. А что обломок… Так обломок обломку рознь! И так далее…

— Какая неожиданность, — кажется, удивление у меня получилось не очень убедительным. Холодным, ровным, пресным. — И кто счастливица?

— Не поверите — вы!

— Да поверю, — небрежно бросила я, махнув рукой. — Хотя порою с трудом верится в дела рук своих.

— Дела рук своих?

— Совершенно верно. Идея устроить вашу личную жизнь целиком и полностью принадлежит мне.

Я просто горда собою! Как небрежно, ровно и отчасти лениво мною брошена убийственная фраза! Иван в шоке — губы плотно поджаты, глаза вымерзли и остекленели, челюсть медленно и тяжеловесно, словно мельничный жернов, прянула из стороны в сторону и вернулась на место, лязгнули зубы.

— Вам?

— Считайте этот демарш официальным сватовством. Иван, поздравляю, вы просватаны! Сколько времени нужно на раздумье? Я не слишком бесцеремонна?

Неделю обломок будет переваривать сегодняшнее кофепитие, досадливо поджимая губы, а я буду смаковать подробности этого утра всю оставшуюся жизнь… если останусь жива. Уверена, больше мне такого шедевра не сотворить, потому что, если Иван меня не задушит, я лопну от собственной наглости, замешанной на дерзости.

Гость быстро пришел в себя.

— Я обломок, — ухмыляясь, сообщил он.

— Ерунда! А я дура.

— Я беспокойный.

— А я дура.

— Я опасен.

— А я дура. Еще кофе?

Иван кивнул. Я медленно поднялась со стула и одним легким незаметным пассом расстегнула фибулу.

— Со сливками и миндалем?

Да, со сливками и миндалем. Тяжелый шелк халата, несколько минут или пара движений…

— Сейчас достану…

Дальнейшие подробности, милая бумага, оставлю при себе. Мне совсем не хочется, чтобы ты покраснела. Хватит и того, что стены до сих пор стоят розовые от смущения. На языке так и вертится вопрос к самой себе: собственно, кто тут целомудренно вышивал крестиком несколько недель назад? Одно скажу — впервые в жизни я полетела. Я летала…

Не сказать, что я абсолютная выжига в альковных делах, однако, тоже ягода мятая. Иван неимоверно могуч и колоритно волосат, все это вкупе действует на меня магнетически и будит здоровый позыв улечься ухом на грудь и слушать биение огромного сердца, сдерживая чих — жесткие волосы щекочут нос. Широченной пятерней обломок нырнул в пучину моих рыжих волос и долго не выходил. Перебирал волнистые локоны и любовался отблеском медно-красного Имени. Под сиреневым шелковым одеялом было очень уютно, и я начала проваливаться в сладостное усталое забытье.

— И чего тебя понесло вчера в мою сторону? Я понимаю, ноктис чрезвычайно непредсказуем, но ты заигралась, и это могло стоить тебе Имени.

— Заигралась?

— Тебя вынесло на сцену в самое неподходящее время. Более неудачно появиться ты не могла. Невозможно в принципе.

— Я сделала это?

— Со всех сторон нас обложили горги, только и знай, что маши кистенем направо и налево, и тут появляешься ты, вернее, твой ноктис и бездумно лезет в самое пекло. Неклассическое прочтение третьего лишнего.

— Что с дуры возьмешь? — выдохнула я и уткнулась носом в Иванову грудь. — Тебя предупреждали. Я ненормальная.

— Согласен, — бросил «жених», и в горле его что-то масляно рокотало. — Только дура может польститься на сумасшедшего обломка с буйным нравом. Только конченая дура целый месяц будет выслеживать объект своей нездоровой страсти, и только неизлечимая дура может рассчитывать со мной на счастливую жизнь.

Я пожала плечами. Он все знает, и про слежку, и про школу фехтования. Ну и ладно, дура и дура. Вот только…

— Ваня, дуры не летают. А я лечу!

— Не поднимайся к солнцу. Обгоришь, — мрачно предостерег Иван.

— Так что с моим сватовством?

— Я не принимаю решения наобум. Поживем — увидим. Ты страдаешь морской болезнью?

— Чем?

— Значит, нет. День в самом разгаре, и времени у тебя предостаточно. Успеешь.

— Успею — что?

— Собраться. Морской круиз — именно то, что сейчас нужно. Надеюсь, попутным ветерком малость посдует нашу с тобой дурость.

— Лишь бы новой не надуло, — я сладко потянулась под одеялом.

— От этого не убережешься, — усмехнулся Иван и взъерошил мои волосы.

Иван не стал заказывать турне на многопалубном круизном пароходе. Толчее и сутолоке предпочел камерную парусно-паровую яхту. Капитаном судна был живописный дед, старпомом и руководителем вояжа — сам обломок, а я — всем остальным, в том числе матросом на испытательном сроке.

— Светские дамы локти себе искусают, когда ты на каком-нибудь приеме станешь рассказывать, как ходила матросом под парусом, — усмехнулся Иван, укладывая в бухту толстенный швартов. — В очередь выстроятся. Это сделается очень модным в нынешнем сезоне.

— Перво-наперво очереди выстроятся к модисткам, — выдохнула я, разгоняя шваброй воду по палубе. Кажется, так это делают на кораблях? — Ибо никуда без модного костюма!

К выходу в море мы готовились два дня. За ходовую часть отвечал капитан, за погрузочные работы на судне — Иван, а за припасы и чистоту — я. Яхты под наем, в идеальном порядке снаружи и внутри, стояли у специального пирса в акватории порта. Мне, конечно, не было известно, чего и сколько обычно берут с собой в плавание, но большой мешок сухарей и мешочек кофе я заказала первым делом. Припасы доставили на грузовом автомобиле прямо к яхте — это капитан посоветовал нам отовариться на сухопутном провиантском складе в торговой части города. Обозрев горку провианта, дед ко всему заказал шоколада и морских галет.

— Забыл спросить, — уже дома, вечером усмехнулся глава нашей прогулочной экспедиции. — Ты хоть плавать умеешь? Все же в море выходим, не в луже барахтаемся.

— Девчонкой плавала, — махнула я рукой.

— Стало быть, умеешь.

Утром, накануне дня отхода, обозрев мои туалеты, обломок забраковал все. Потащил к модистке.

— Никуда не годится. Слишком много рюшей и оборок. И вообще… — В карете Иван провокационно умолк.

— Что вообще?

— Юбка без рюшей гораздо лучше, чем юбка с рюшами, короткая юбка без рюшей, гораздо лучше чем просто юбка без рюшей… — усмехаясь, обломок сделал многозначительную паузу.

— Продолжай, — голос у меня предательски дрогнул.

— А штаны гораздо лучше, чем короткая юбка без рюшей.

— Ты хочешь, чтобы я надела мужеское платье? — Все же есть на свете вещи, которыми можно удивить даже дуру.

— Хочу, — Иван энергично кивнул. — И ты наденешь!

— Но дамы не носят мужские штаны!

— Ты не обычная дама. Иначе не собралась бы за меня замуж!

Модистка долго не могла понять, чего от нее хочет здоровенный громила с холодными глазами, а когда уразумела, посмотрела на меня, как на несчастную жертву, обреченную на жестокое заклание.

— Дама в штанах? — В крайнем изумлении мастерица чуть не уронила ножницы. — Где же это видано — дама в штанах?

— Не упустите возможности первой одеть женщину в штаны, — холодно пророкотал Иван. — Обессмертите свое имя, далее аншлаги, слава, строчка в летописи и лавры первопроходца, точнее, первопроходицы.

Я уже научилась худо-бедно разбираться в тонах и полутонах Ивановых обертонов, и сейчас под внешней коркой изо льда просто неистовствовал гейзер издевки. Сама чуть не прыснула.

— Впрочем, возможны варианты, — продолжал мерно давить обломок. — Вы отказываетесь, но находится некто, скажем, на соседней улице, который возьмется за наш заказ. В таком случае…

— Я согласна! — выпалила модистка.

— Для дамы два морских костюма с кепи, две пары высоких ботинок со шнуровкой, на низком каблуке, рукавицы из плотной брезентовой ткани, два дождевика. Все должно быть готово к вечеру. За вещами заедет посыльный.

Милая бумага, я правильно сделала, что не поведала тебе подробности нашей спонтанной страсти тем замечательным полднем. Так вот — забыть, закрасить те строки белой краской и написать поверх то же самое, только в три раза толще и жирнее. В тот раз я летала, этой ночью улетела и могла не вернуться. Зверь, животное, мастодонт! Вот только глаза холодные и трезвые. Жуткие глаза, бездонные глаза, страшные глаза! И я хотела за него замуж, то есть хочу? А не замерзну одним прекрасным жарким днем? Кажется, я переоценила силу своей глупости и недооценила авантюризм Ивана. И, по-моему, я не такая дура, как обо мне думали соседи, во всяком случае, трезвомыслия во мне гораздо больше, чем представляется на первый взгляд. Тебя, милая тетрадь, я возьму с собой в круиз, капитан будет вести свой судовой журнал, я — свой. Все, спать! Завтра уходим. Тяжелый денек предстоит.

В лучшие свои времена я знавала в свете нескольких дам, коим подобное мероприятие, безусловно, пошло бы на пользу гораздо больше, чем мне. У них десяток-другой килограммов просто просился вон с необъятной талии, я же… на несчетных милях пути подрастеряла те элегантные телеса, что приводили в восторг мужское население нашего дома, подсохла, истончилась и превратилась в перевитую веревку. Вот только грудь решительно отказалась усыхать и распирает на мне — тощей, будто швабра, моряцкую куртку, как опара. К тому же и зад под морским костюмом стал играть так, как не играл до сих пор. Казалось бы, куда мне против прежней, однако даже дед-капитан сделал Ивану одобрительный жест. Впрочем, как показала жизнь, к себе я слишком пристрастна и в данном случае склонна положиться на мнение мужчин. Милая бумага, я красивая?

Капитан ведет яхту, руководствуясь навигационной линзой, которая всегда показывает на север, а также обозначает пройденный путь, силу ветра и скорость течения. Мужчины говорят о каких-то микродаймонах и упорядоченных колебаниях корпускул в газе флогистоне, а я полагаю, волшебство, не иначе. Обычно мы идем вечером и ночью, днем яхта стоит, и мы с Иваном предаемся разнузданному ничегонеделанью. Обломок запросто берет меня на руки, сбрасывает в море и ныряяет следом. Плаваем голышом, а дед-капитан смотрит на нас мечтательным взглядом и предается воспоминаниям. Все понятно, когда-то и он был молодым.

Идем вдоль кольца островов, иногда заходим в порты и высаживаемся на берег. День провели на острове Котрику, где выращивают виноград для мадеры, столь любимой Иваном. Виноград тут зреет круглый год, урожай собирают с интервалом в месяц, и мы попали в самый разгар. Иван повел туда-сюда хитрым взглядом и живо пристроил меня к давильному чану. Виноград давят, милая бумага, голыми ногами в огромном чане, подобрав юбки повыше. На берег я сошла одетой в традиционное дамское платье, дабы не шокировать местную пасторальную публику, посему, юбку в чане пришлось задрать чуть не до бедер во избежание брызг. Виноградный сок с одежды уходит очень неохотно, да почти не уходит, вот и приходится беречься, и, между прочим, я ничем не уступаю тутошним виноградным принцессам! То-то местные виноградари все глаза проглядели, косясь на мои ноги. Иван только холодно усмехался, глядя на их окосевшие лица. Милая бумага, а я красивая!

На острове Ифидис мы пробыли два дня. Иван потащил меня в горы, туда, где расстилаются необозримые пастбища, а несметные отары овец и коз являют собой такую же привычную деталь пейзажа, как туман, который непонятно откуда берется и непонятно куда уходит. На мулах мы поднялись в самое поднебесье, в селение, что приютилось на крохотном пятачке у подножия настоящих, скалистых гор. Удивительные вещи происходят с погодой! Стоило въехать в ущелье, как нас отрезало от привычной жизни, будто ножом. Минуту назад жарко светило солнце, словно нехотя колыхался знойный воздух, но, похоже, духу ущелья до всего остального мира не было никакого дела. Порядки тут он установил свои. Я плотнее закуталась в покрывало, подняла голову в небо, затянутое тучами, и обреченно улыбнулась. «Все это ненадолго и скоро пройдет, всего лишь погодное сумасшествие в отдельно взятом ущелье, — убеждала я себя. — Просто это такое волшебство. Эка невидаль!». А вскоре и вовсе перестала обращать внимание на хмурое небо, благо было чем занять глаза.

В селении Иван быстро договорился о постое на два дня. Мы расположились в просторном деревянном доме, и наутро обломок пообещал показать диво дивное. Деревенские кровати — суть нечто неописуемое! Огромные, непоколебимые, ножками им служат мощные столбы толщиной с Иванову голень, подушки — перьевые, перины — пуховые, и ко всему запах дерева, сносящий голову напрочь. А еще ты всю ночь дышишь ароматом полевого разнотравья и утром вовсе не удивляешься тому, что снились цветы.

С первыми петухами обломок сдернул меня, сонную, с кровати и куда-то понес на руках прямо в одеяле. Только-только занималась заря, справа и слева что-то мелодично позвякивало, пронзительная утренняя свежесть кусала за руки и ноги, и спросонок я порывалась встать и открыть дверь — все казалось, что кто-то терзает дверной колокольчик. Однако нега пересилила, и я в дреме лишь опасливо высунула нос наружу и под одеялом знобливо поежилась.

— Пришли, — шепотом пророкотал обломок и легонько меня встряхнул.

Пуховый конверт развернулся, и я осталась с миром один на один, причем в одной лишь тонкой ночной сорочке. Впору было завизжать от утренней сырости и прохлады. Но от того, что увидела, желание по-бабьи голосить вмиг пропало. Я послушно сползла с Ивановых рук, босиком встала в росяные травы, сама подхватила одеяло и робко выглянула за край обрыва. Еще не взошло солнце, небо лишь чуть просветлело на востоке, все кругом было серым-серо, но внизу, под ногами, серебристо-ртутные, тонкие, как нежнейший батист, полупрозрачные плыли облака. Те первые, невысокие облака, что приходятся младшими братьями огромным клубам белой ваты высоко в небе. От восторга хотелось криком кричать, громким настолько же, насколько невыразимой, неописуемой предстала мне картина утра в горах, но я лишь пугливо прошептала:

— Фанес всеблагой, какая красотища!

Иван стоял где-то сзади и сбоку и молча усмехался.

В просвет между холмами заглянуло солнце. И тут же все кругом вспыхнуло, роса на травах заблистала, как драгоценный камень, облака, подсвеченные оранжево-золотым, заиграли, и я въяве узрела дымчатый солнечный луч, огладивший мне лицо. В тот же миг где-то недалеко, прямо из воздуха, из клуба мутного вихря выткался огненный зверь. Низко пригнув кудлатую голову, позевывая, стегая себя хвостом по бокам, зверюга лениво трусила вниз по лучу, а там, куда упиралась солнечная дорожка, ничего не подозревая, паслось стадо овец с пастухом во главе и здоровенной овчаркой. И надо было закричать, да что-то горло пережало, я лишь сипела и жалко кряхтела. Зверь мерцал и струился, будто нагретый воздух, апельсиново-лимонные языки пламени гуляли по нему, будто волны длинной шерсти под сильным ветром, и никто… никто не видел его кроме меня. Сейчас падет одна из овец, или пастух скоропостижно скончается, или волчья стая в мгновение ока растерзает овчарку и с быстротой молнии уйдет обратно в лесистое нагорье. Зверь не убивает сам, он лишь «поднимает» жертву, и с той отчего-то приключается несчастный случай. Душу, покидающую тело, солнечная тварь ловит на лету, не давая ей подняться высоко, я слышу, как лязгают чудовищные челюсти, и за мгновение все бывает кончено. Пастуха объявят умершим от разрыва сердца (что-то напугало, беднягу), падеж отдельно взятой овцы спишут на божье предзнаменование, гибель собаки — на неизбежные потери (волки, де, размножились). Тут меня «отпустило». Я сбросила пуховое одеяло и стремглав бросилась вниз по откосу, с пугающей быстротой набирая скорость, да при том орала так, что, наверное, переполошила всю округу. Зверь неторопливо трусил по лучу, злобно на меня косясь, но не сделал даже попытки ускорить шаг. Они никогда не торопятся и никогда не обгоняют. Что должно случиться — то случится; иногда мне кажется, что они так же неспешно механистичны, как и солнце, их породившее. Может быть, мне не стоит вмешиваться? Не так ли неумолимо провидение, отмеряющее каждому по делам его? Но я дура и делаю то, что делаю.

Пастух в крайнем изумлении вытаращился на меня, пес выбежал вперед и, расставив лапы, вздыбил на загривке шерсть, стадо развернулось ко мне тылом. Пастух? Или собака? Нет, все-таки пастух. Рискуя в качестве благодарности за спасение получить в горло вершковые зубы, я снесла мальчишку наземь, и в следующее мгновение что-то тяжелое ухнуло на траву чуть дальше нас, даже земля вздрогнула.

— Тихо, малыш, тихо! — тяжело шептал Иван, стиснув необъятную шею волкодава пальцами, крепкими, как плотницкие клещи. — С хозяином все в порядке. Все в порядке.

Солнечный хищник, лениво оскалившись, повел в мою сторону горящим взглядом, соскочил с луча и затрусил в долину, ни разу не сбившись с рыси. Я опередила его на считанные секунды, жертвой должен был стать именно мальчишка-пастушок. А Иван чутьем, отточенным за время охоты на горгов, мгновенно понял, чем все это пахнет, и сорвался вниз лишь мгновением позже меня. Если бы не он, мои деньки окончились бы в клыках волкодава. Такому человека перекусить — раз плюнуть. Пес сдавленно рычал, но умело придавленный тяжелой тушей обломка, лишь вхолостую щелкал страшными зубами.

— Отойди от пастушка! — скомандовал Иван.

Я отпустила испуганного парнишку, и тот взлохмаченный, мгновенно взвился на ноги, дико вращая глазами.

— Теперь отзови собаку! Отзови собаку! — внятно отчеканил обломок. — Эвисса соскользнула с обрыва и не смогла вовремя остановиться! Не смогла вовремя остановиться! Отзови пса!

Парнишка пришел в себя. За ошейник оттащил пса и голосом успокоил страшного волкодава. Иван помог мне подняться и, ни слова не говоря, увлек за собой в деревню.

— Я, правда, сорвалась с обрыва, — буркнула по дороге. — Не смогла остановиться и снесла паренька.

Люди не верят в то, чего не видят. Я, конечно, могу рассказывать о солнечных тварях, но всю правдоподобность моих баек сведет на нет репутация ненормальной дуры, которая время от времени бросается на прохожих, толкается и дерется. Иван не мог не слышать этих сплетен обо мне, поверит ли он россказням о солнечных зверях? Доказать их существование мне нечем, и я предпочла промолчать. До самой деревни мы не сказали друг другу ни слова. Кажется, Иван мне не поверил, во всяком случае, вопросов не задавал. Не-е-ет, обломок гораздо проницательнее, чем хочет казаться.

С легкой душой поставлю против этого утверждения свою дурацкую жизнь.

Далее мы оставили следы на островах Псифео и Заховорнас. Помянутые острова — симпатичные куски суши с живописными лагунами, будто специально созданными для отдыха и купания — пальмы, водопады, нежнейшая лазурь моря, ломаная береговая линия. С радостью отметила для себя полное отсутствие признаков цивилизации. Даже не предполагала, что размеренная и упорядоченная жизнь светской дамы со временем так утомляет. На островах нет ни малейшего намека на светскую жизнь Столбового-и-Звездного, на скоростную железную дорогу, на суетную жизнь и прочие радости просвещенного общества. Обломок, ты гораздо более прозорлив, чем хочешь казаться.

Мадерас. Тут проходит ежегодная выставка мадеры. Не думала, что подобные мероприятия посещают столь высокопоставленные особы, как принцы крови. С замиранием сердечным узрела в одном из выставочных павильонов Ромаса с многочисленной охраной. И самое странное: встретившись с нами, Фридрих скривил губы и еще малость — обнажил бы клыки, как давешний волкодав. На то Иван лишь усмехнулся и, обняв меня за плечи, увлек дальше.

— Вы знакомы?

— Да, — обломок нехорошо ухмыльнулся, но от подробностей воздержался.

Но я не была бы дурой, если бы не сложила два и два. Государь внезапно восстал после болезни как раз в тот момент, когда провалилась попытка захватить императорский дворец. По странному стечению обстоятельств аккурат на следующий же день Ивана, «побывавшего в камнедробилке», подвез к самому дому Диего Оломедас. Уж он-то, как пить дать, был в самом центре той заварушки, и по слухам, к ней приложили руки мятежные принцы.

— Все простить не может? — с самым невинным видом осведомилась я. — До чего же злопамятная фамилия!

Иван резко остановился, круто развернулся ко мне и несколько мгновений смотрел прямо в глаза. Милая бумага, не сказать, что я пережила самые неприятные секунды своей жизни, но мало что в жизни буду вспоминать с большим нежеланием. В душу нисходит холодок, и тебе мерещится то, чего нет на самом деле. Я живо представила, как сжимается пудовый кулак и после короткого хода с хрустом врезается в мой наглый подбородок, следствием чего является — панихида, последний путь и последний приют в топке острова Погребального. Но Иван лишь холодно ухмыльнулся и потащил меня дальше.

С острова мы ушли, разжившись ящиком пиникейской мадеры. Разжившись или обогатившись, как правильно, милая бумага?

Не спалось мне звездной ночью. Гора свежих впечатлений придавила душу, и та изошлась в непонятном томлении. Я вышла на палубу, улыбнулась Николайе — нашему капитану, стоявшему как памятник в рубке у штурвала, и присела на носовой кнехт, подложив под себя моток бечевы. Сколь долго высидела — не помню, однако сердце вдруг зашлось так, будто я с ровного места неожиданно слетела в обрыв. К горлу подкатило, нутро вымерзло. Я стала озираться вокруг, а Николайе вольно или невольно лишь усилил мое дурнотное состояние. Он вдруг помрачнел, перестал улыбаться, приложил к глазам бинокль и что-то долго высматривал вдалеке. Наконец оставил бинокль, беззвучно выругался и резко переложил штурвал влево. Я, будто ужаленная, подскочила с кнехта, ринулась к рубке и в проеме столкнулась с обломком, который полуодетым выскочил из кубрика. Вопрос мы задали дважды, но один:

— В чем дело?

Вместо ответа старик вытянул руку куда-то вправо; там, по правому борту мерцали в темноте несколько огоньков. Понять, что это и как далеко, пока не представлялось возможным, но штормовое состояние духа капитана предалось и мне. Иван оставался мрачновато-холодным.

— Сколько их?

— Один корабль, но и того хватит за глаза. — Николайе скривился. — Горят носовые и кормовые огни. Носовых три, расположены венчиком. Дело плохо, это пираты.

И тут я задала самый дурацкий вопрос, какой только может измыслить женская голова:

— Что им от нас нужно?

— Пожелать спокойной ночи, — усмехнулся Иван и передернул челюстью. — Будь готова ко всему.

Уйти не удалось. И впрямь же, как с руганью твердил наш капитан, — что такое двадцать узлов против тридцати? Нас настигли самое большее через час. Теперь я уже могу писать, руки не трясутся, а душа пребывает в относительном успокоении, но тогда… Сомневаюсь, что смогла бы написать хоть слово, даже будь у меня время и желание вести дневниковые записи. Всеми силами старалась вести себя спокойно, но могу поручиться только за то, что не орала дурным голосом и не требовала сейчас же доставить меня на берег. Все прочее остается на моей совести, хотя обломок на расспросы отмалчивается и усмехается.

Пираты подошли с правого борта, выкинули абордажные багры (увы, не помогли изощренные маневры Николайе) и намертво приклеились к нашей яхте. Их огромный, черный бот казался черным коршуном рядом с нашей изящной «Эскипой», таким же хищным и неумолимым. А когда разбойники, точно бобы из стручка, посыпались на палубу «Эскипы», на их боте вспыхнуло несколько фонарей-рефлекторов и мы, ослепленные, оказались против целой толпы. Трое против толпы, минус я, минус старый Николайе, что упал под ударами почти сразу же…

Да, все же я недооценила Ивана и переоценила собственную дурость. Не так мощен мне казался обломок, и не так глубок. Но первое, о чем я подумала, когда двое пиратов упали справа и слева от меня: и я хотела это приручить? Головы обоих оказались вскрыты, точно кокосовые орехи, упавшие с пальмы на камень — превратились в куски кости, жижу и ошметки волос.

По-моему, время потекло иначе в том месте, где находился Иван, а пространство искривилось и зримо потяжелело. Нас разделяла всего пара метров, но оттуда тянуло такой тяжестью, что мне показалось, будто вернулся позавчерашний шторм и вочеловечился в здоровенного обломка. Таким же восторгом пополам с ужасом оказывается напоена душа, когда воочию ощущаешь неистовство ветров, громов и молний. Сейчас ветер, громы и молнии звались просто — Иван; стихия швыряла разбойников по всей палубе и ревела так, что в ступоре замирали даже пираты, не то что я, дура.

Впрочем, дураки — орудия судеб, свидетельствую об этом неопровержимо и со всей убежденностью. Все кончилось гораздо быстрее, чем могло бы. Колченогий пират с грязно-седой бородой приставил к моему горлу нож, и обломок медленно опустил руки. Упала наземь жуткая булава, внушавшая мне необъяснимый ужас (Иван регулярно и плотно общался со своей колючей подругой, называл ее кистенем, и я жутко к ней ревновала). Пираты возликовали и бросились на обломка, которого скоро не стало видно под толпой навалившихся «джентльменов морской удачи». Хотя, в том, что случилось, не нахожу своей вины. Перед началом абордажа мне было сказано держаться за Иваном, и это распоряжение обломка я выполнила в точности, но кто знал, что один из пиратов перелезет через корму и зайдет нам в тыл?

Ивану крепко досталось, а я, против собственных ожиданий, отнюдь не рухнула в обморок. Да, внутри все оборвалось, но удивительное дело — я лишь крепче сжала зубы и кулаки. Впрочем, после избиения обломок еще смог встать, а я так истово заглядывала ему в глаза, будто от того, что в них увижу, зависела судьба целого мира. Так оно и было. Наши судьбы висели на волоске, а что могло ждать меня — об этом я даже загадывать не решалась. Нутро перевило, перекрутило, натянуло, будто лучную тетиву, только тронь — лопнет. Пираты даже про меня позабыли, так их потрясло, что обломок после чудовищной экзекуции встал и даже ухмыльнулся.

— Баба в море — дурной знак! — назидательно изрек пират с клочковатой грязно-седой бородой и весьма недвусмысленно окатил меня похотливым взглядом.

Губы Ивана пузырились кровью, глаза стремительно заплывали, скулы лиловели свежими ссадинами и содранной кожей, бровь оказалась рассечена, но, несмотря на это, он зорко следил за всем, что происходило на палубе. «Джентльмены удачи» без лишних эмоций предали морю убитых Иваном товарищей, перевели нас на пиратский бот, впихнули в тесный мрачный трюм, и на долгие несколько дней солнце перестало для нас существовать.

Мы довольно долго просидели в тишине и темноте, пока поняли, что кроме нас в трюме есть кто-то еще. Иван прижал к моим губам руку, призывая молчать, и сам затаил дыхание. Несколько минут ничто не нарушало тишины, а потом в противоположной стороне что-то скрипнуло и шевельнулось. Слава всеблагому, обошлось без крыс, я их терпеть не могу. Нет, в обморок, как многие дамы, не падаю, но ненавижу это племя искренне.

Звенел металл, что-то ворочалось в углу и сдавлено стонало.

— Кто здесь? — вполголоса пророкотал Иван.

Обломок — из той категории людей, шептать которым категорически противопоказано. Шепот, призванный успокоить и возвести между людьми мостик взаимного доверия, в исполнении Ивана рокочет и пугает еще больше. Скрип железа и звериный рык — вот что такое шепот обломка.

— Кто здесь? — повторила я.

— Число, какое сегодня число?

С трудом сдержала крик, так нелепо, жутко и потусторонне прозвучал в темном трюме этот хриплый голос. Иван ответил, после чего голос в противоположном углу надолго замолчал.

— Уже полгода, — в темную пустоту бросил он через какое-то время.

Как я тогда поняла, наш сокамерник только что оплакал и похоронил полгода собственной жизни. Наверняка он худ и изможден, в отчаянии и на грани сумасшествия, нарисовать другой портрет несчастного в противоположном углу я в своем воображении не могла.

— Кто ты и как сюда попал? — прошептал Иван, впрочем, уж лучше бы говорил обычным голосом.

— Если вас не убили сразу, значит, потребуют выкуп, — прилетело из противоположного угла. Наши вопросы незнакомец оставил без внимания. — Хотя все может измениться в считанные мгновения, ведь теперь у них есть женщина. Портовые шлюхи им надоели, и лучше бы вас убили сразу.

Иван напрягся, я это почувствовала. Будто темнота рядом со мной еще больше сгустилась и потяжелела. Вдруг стало жарко, лицо просто вспыхнуло, а внутри, наоборот, охолонуло. Мне бы о другом думать, вон какие перспективы обрисовал наш сокамерник, я же, как маленькая, заглядывала в потустороннее и смаковала собственный ледяной ужас.

— Серый Кит хитрее остальных, — продолжил между тем наш товарищ по несчастью. — Одним днем решит перехитрить своих собратьев и сделает это. Возьмет женщину себе, мужчину бросит за борт, а, натешившись, и ее отправит следом. Расскажет подельникам что-нибудь трогательное, как вы, не вынеся плена, прикончили друг друга, и ваши трупы он вынужден был отдать морю. Пираты спросят меня, как все было, а за глоток мадеры я продам кого угодно.

Голос незнакомца звучал гулко, ровно и совершенно потусторонне, будто его обладатель уже находился вовне страстей земных, и все происходящее его не касалось. Может быть, он сошел с ума, но в таком случае как быть с расхожей побасенкой, что умалишенные часто прозревают будущее?

— Тогда нам остается только одно, — сообщил Иван сквозь смех. — Придушить вас раньше. Спасибо, что предупредили.

— Руки коротки, — холодно ответствовала тьма. — Двадцать цепных звеньев в мизинец толщиной не дадут вам пройти и трети расстояния до меня. Весьма сожалею. Наберитесь терпения и исполнитесь стоического равнодушия.

— …десять, одиннадцать, двенадцать…

Милая бумага, и чем ты думаешь, занялся Иван после слов незнакомца? Заглянул внутрь себя в поисках моря стоицизма и озера терпения? Как бы не так! Нет, мне никогда не понять, как устроены мужчины. Он считал звенья на цепи, которой был прикован к стене!

— … девятнадцать, двадцать, кольцо, рука, — закончил счет обломок. — Действительно двадцать. Простое совпадение или все цепи у пиратов по двадцать звеньев?

— Не все. У вашей подруги поменьше. Семнадцать.

Действительно, меня приковали к стене семнадцатизвенной цепью. После подсчета Иван ненадолго замер, что-то бормоча себе под нос.

— На слух, дружище, на слух! Определяю количество звеньев на слух! А вы думали, вижу в темноте?

Мне только показалось или голос в том углу действительно обрел нотки сарказма? Возможно ли такое? Хотя чему только не научишься за полгода в темноте?

— На палубу выводят? Когда дают еду? — Иван был деловит.

— Выводят раз в день, посему советую запастись терпением и стреножить мочевой пузырь. Еду приносят утром и вечером. Кстати, в тот момент, когда открывается люк, сюда проникает солнце. Не считая утренней прогулки по палубе, больше неба вы не увидите. Раз в неделю заставляют прибираться, поэтому тут относительно чисто. Пираты любят свою посудину. Добро пожаловать в царство стерильной чистоты! Будьте счастливы!

Иван несколько минут негромко звенел цепью, потом надолго замолчал и, судя по дыханию, уснул. Милая бумага, представляешь? Он просто-напросто уснул! А наш сокамерник потусторонним голосом изрек:

— Пусть поспит. Силы еще пригодятся. Ему, наверное, здорово досталось?

— Если вы за пару минут кончаете четверых, трудно рассчитывать на всепрощение.

— Четверых? — протянул голос. — Ваш спутник не самый смиренный человек на свете.

— Пятерых, — сквозь сон, лениво бросил Иван. — Пятый умрет на днях. У него больше нет желудка, а эти идиоты напоили его водой.

— Действительно, идиоты, — пробормотал голос в темноте и в свою очередь умолк.

Дальнейшие события лишь подтвердили слова нашего сокамерника. Кстати, когда нас на следующий день вывели на палубу, мы с Иваном узрели во плоти обладателяголоса из темноты. Сильно изможденный человек, до самых глаз заросший пегой бородой, бросил на нас холодный взгляд и усмехнулся. Чуть ниже Ивана, наш товарищ по несчастью и после полугода плена оказался широким в плечах, но худым и плоским, как стиральная доска. С него будто соскребли всю плоть, и он стал похож на пугало, которое в поле распирает деревяшками драную рубаху. Пока нас по очереди водили в гальюн, обломок, прищурившись, стрелял по сторонам заплывшими глазами и внимательно разглядывал «голос в темноте», пиратов, горизонт. Милая бумага, говоря: «выводили на палубу», я имела в виду следующее: нас выводили в цепи, даже меня, а, подведя к гальюну, пристегивали к стене. Рассеченная бровь Ивана запеклась кровяной коркой, и страшная треугольная дыра над глазом всякий раз повергала меня в ужас, стоило взглянуть обломку в лицо — все внутри мерзко обрывалось и валилось куда-то в пропасть. Лицо распухло, губы вздулись, цвета преобладали лилово-вишневые и ядовито-сизые.

Во многом Огано, так звали «голос в темноте», оказался прав. Пираты не сводили с меня глаз, а взгляд Серого Кита, того самого пирата с грязно-седой бородой, который в ночь абордажа приставил к моей шее нож, просто поверг в отчаяние. Целой и невредимой мне оставалось существовать считанные дни. Увы, призрак выкупа был слишком туманен и весьма отдален по сравнению с соблазном использовать меня гораздо более доступным и варварским способом.

Вынесли на палубу пятого, того самого, чью смерть предсказал накануне Иван. При этом пираты бросали на обломка ненавидящие взгляды, на что Иван лишь усмехался разбитыми губами и презрительно ругался вполголоса: «Идиоты!». Без лишних церемоний Серый Кит осенил погибшего собрата прощальным знамением, и того швырнули за борт.

— Чего они хотят от тебя? — спросил Иван Огано в трюме, уже после прогулки.

— Ничего, — равнодушно ответил тот. — Взять с меня нечего, убивать не спешат, вот и катаюсь с ними.

— Бежать не пробовал?

— Не сподобился, — усмехнулся Огано. — Летать не обучен, да и грехи к земле тянут. Тяжеловат выхожу.

— Сколько всего пиратов? Я насчитал двенадцать.

— За вычетом твоих пятерых — четырнадцать. Двое ведут вашу яхту.

— Пока не ослабли, нужно бежать.

— И рад бы посмеяться, да не смеется что-то.

— Потом посмеемся, на свободе. Их всего-то двенадцать на боте.

— Даже для тебя многовато.

— Если у них не будет арбалетов — нет ничего невозможного.

— Пираты не жалуют арбалеты.

— Я это заметил.

— А ведь когда-то их было двадцать три, — тоскливо протянул Огано.

— И куда делись четверо? — усмехнулся обломок.

— Мне повезло меньше. Пять-четыре в твою пользу.

Милая бумага, куда я попала?

Серый Кит решился. Я поняла это по взгляду, затуманенному спиртным и похотью. Атаман смотрел на меня так, что никаких сомнений не осталось — ближайшей ночью должно было случиться страшное. Ивана Серый Кит с ближайшими приспешниками без лишнего шума убрал бы, а меня ждала участь, по сравнению с которой участь жертвенного агнца показалась бы верхом справедливости и везения.

Куда мы шли, на какой выкуп надеялись пираты, если нас даже не спросили, откуда мы родом и как велик наш выкупной капиталец? Ивану это показалось подозрительным с самого начала, с чем не замедлил согласиться Огано. Понятно, оба они калачи тертые, а у меня силы таяли, как твердое масло на сковороде. Последний всплеск сил ожидался ближайшей ночью, потом накатило бы спасительное сумасшествие, а может быть, и физическая кончина. Не хотела бы остаться в здравой памяти, когда… Бр-р-р-р!

Все эти дни Иван негромко гремел цепью, а Огано задавал вопросы, которые лично мне казались ничего не значащими. Обломок, усмехаясь, отшучивался и продолжал греметь цепью. А когда на вечерней заре открылся люк и один из пиратов спустился с едой в наш мрачный плавучий застенок, случилось вовсе для меня неожиданное. Едва пришедший поставил наземь бадейку с похлебкой и жбан воды, Иван быстрее молнии прянул к нему — причем помянутые двадцать звеньев цепи нисколько ему не помешали — и сделал нечто такое, отчего «джентльмен удачи» оказался сложен чуть не вдвое. Человек не расположен к таким фокусам, наверное, потому и раздался страшный хруст. Пират пал, точно сломанная кукла, и лежал на полу трюма неестественно выгнутый, затылком едва не касаясь пяток. И я хотела это приручить? Мне сделалось нехорошо, пожалуй, еще хуже, чем тогда, на палубе, когда за пару минут вокруг меня рухнули пятеро. Обломок сломал человека, как настоящий медведь. Так вот что имеют в виду, говоря «заломал, как медведь»!

Иван быстро подошел к Огано, коротко прошипел: «Ну-ка, напрягись», мужчины несколько раз дружно взревели, взвыло железо, и крепление цепи с треском вылетело из дощатой переборки. Мне показалось, что все пираты наверху должны были услышать этот грохот, но никто в трюм не сунулся и тревоги не поднял.

— Ты знаешь, что с этим делать? — Иван держал в руке собственную цепь, один ее конец был замкнут на запястье широким браслетом, а на втором конце, безжалостно вырванном из стены, болтался увесистый угловатый кронштейн с погнутыми болтами.

— Знаю, — потусторонне отозвался Огано, и я вдруг безотчетно ему поверила: да, знает, с какого конца браться за эту страшную штуку, и вдвоем с Иваном они сейчас нарубят дров.

Обломок пошарил на поясе убитого пирата, снял ключи и отомкнул мой замок. С непередаваемым облегчением я сбросила кованую полосу с руки, собралась было встать, однако ноги вдруг подкосились. Милая бумага, я светская дама, хоть и дура, и мне не часто приходилось держаться двух головорезов, чтобы не попасть на зубок остальным. Мудрено ли, что перед самым выходом наверх живот мне свело так, будто я проглотила двадцатизвенную цепь с кронштейном в придачу? Силы из меня вытекли враз, как из худого мешка.

— Скоро его хватятся, — шепнул мне обломок. — Держись за нами и возьми это на всякий случай. И лучше пригнись.

Иван сунул мне нож убитого и увлек за собой.

— Поняла? Держись за нами и пригибайся. Вперед!

Милая бумага, лучше бы я спокойно сидела дома и куковала свой незамужний бабий век! Но провидение жестоко наказывает самонадеянных дур, вроде меня, держит нас на крепком поводке и всякий раз безжалостно одергивает назад, стоит нам увлечься. Куда я полезла со своим сватовством? Неужели знак судьбы оказался так сложен для понимания? Ведь неслучайно я дожила до тридцати и осталась одинока, словно побег без почек! Судьба не желает, чтобы дуры плодились и размножались, а если вообразить, что все дуры поголовно повыходили замуж за Иванов, трудно ли представить негодование фатума?

Цепь из звеньев толщиной с мизинец, отягощенная грузом на конце, — страшная штука! Появление пленных из трюма вызвало среди пиратов форменный столбняк, за что те и поплатились. Не медля ни секунды, обломок и Огано раскроили головы двоим. Какой тут поднялся ор! Расслабленные, не ждущие от судьбы ничего плохого, пираты оказались не готовы к такому суровому повороту пьесы. Оружия при них не оказалось. Привыкшие сами грозить саблями, «джентльмены удачи» и представить себе не могли, что окажутся на месте своих жертв. Пока они метались по палубе в поисках оружия, полегли еще двое. Один пытался перехитрить судьбу, замыслил перехватить цепь и лишить Ивана преимущества. Вынуждена повторить за обломком: «Идиоты!». Пират не принял в расчет чудовищной силищи и злости обломка. Древко швабры, подставленной под свистящую цепь, измололо в щепы, а Иван головой так оприходовал хитреца, что, боюсь, у того треснули лицевые кости. Что еще может так отвратительно хрустеть? Я, полусогнувшись, слушала свист цепей над головой, судорожно сжимала в руке нож и несла всякую душеспасительную чушь. Мы отступили на корму, туда, где огромная палубная надстройка не позволяла пиратам наступать широким фронтом. В двух узких коридорах между бортами и стенками надстройки ловкие бойцы имели все шансы уцелеть. Обломок намотал цепь на руку, тем еще более укоротив импровизированную булаву, и с его стороны слышались только громогласный рев и стоны пиратов. А когда волна нападения отхлынула и Ваня, хищно ухмыляясь, медленно поднял с палубы кем-то оброненный палаш (или саблю, я в этом не сильна), «джентльмены удачи» обреченно взвыли. Добавить к тому, что и Огано оказался не лыком шит, и хоть подрастерял за полгода телесную могучесть, однако умения борьбы не утратил. Бойцом он оказался подстать обломку, свидетельствую о том, нисколько не кривя душой. Наш сокамерник тяжело дышал, его качало из стороны в сторону, он больше не мог держать цепь на весу, но его узкий коридор оказался загроможден трупами. Трое нашли свой конец на конце его цепи. Огано сделал шаг, другой, и когда пространство перед ним опустело, устало осел на палубу. Все же полгода плена даром не проходят, и всему рано или поздно наступает предел. А вот Иван пошел вперед. Он с пиратами не церемонился и тактику боя выбрал жуткую по своей убойной мощи. Саблей встречал клинок противника, цепью мозжил головы, дальше рубил или колол, притом надо учесть, что в скорости среди пиратов ему не было равных. Предпоследний в растерянности замер, не разобрался, чего опасаться больше — свистящей булавы или сабли, и в итоге попал и под то, и под другое. Сабля вскрыла его, как пуховую перину, а цепь расколола голову, будто спелый арбуз. Если Иван положит мне приличное жалование, так и быть, помимо обязанностей жены возьму на себя труды его летописца. По-моему, несмотря на неосведомленность в батальных делах, у меня это прилично выходит. В общем, за несколько минут пираты не сделали ни одного выстрела из арбалета, а в рукопашной им против Ивана и Огано делать оказалось нечего. И в этой связи мне все чаще и чаще думается, а кто такие Иван и Огано? Пираты в отставке или нечто большее? По-моему нечто большее.

Последним на палубе остался Серый Кит. Он бешено вращал глазами и истерично брызгал слюной. По-моему, обломок собирался его просто и без затей заломать. Не уверена, что вынесла бы этот мерзкий хруст еще раз, но тут случилось нечто, что избавило меня от отвратительного зрелища. Закатное солнце уже пряталось на горизонт, лучи косо стелились вдоль гладкой поверхности моря, и на один из лучей прямо из завихрения воздуха впрыгнул солнечный зверь. Неторопливо потрусил прямиком к нам, предрекая, что кому-то из нас жить оставалось считанные мгновения.

— Стойте! — я вскочила между Иваном и Серым Китом и требовательно распростерла руки. — Стойте! Иван, отойди на корму. Иван, я прошу, отойди на корму!

Наверное, было в моем голосе что-то такое, отчего обломок, поджав губы, послушался. Я просто должна была знать, к кому именно направляется солнечный зверь, а сделать это, пока все мы сгрудились вместе, представлялось невозможным. Иван отошел в свой коридор, Огано сидел, привалившись спиной к правому борту, Серый Кит в злобе трясся у капитанской рубки, а я в одиночестве осталась в центре палубы. Тварь не замечал никто, но я прекрасно видела, что солнечный зверь трусит прямиком к нам; с каждой секундой все яснее представала мне его морда с вершковыми зубами в красной пасти. При полном безветрии огненные языки пламени колыхались на боках, будто волнуемые бризом, а холодные, злые глаза перебегали с одного из нас на другого. И когда мне стало окончательно ясно, что сегодня жертвой падет не кто-нибудь, а именно Серый Кит, я не смогла удержаться и превратила трагедию в фарс. Растрепала волосы, бросила нож, скрючила пальцы, замогильным голосом понесла какую-то несусветную ахинею и, широко раскрыв глаза, дико ими завращала. Серый Кит что-то почувствовал, в страхе оглянулся, уставился прямо на тварь, но не увидел ничего, кроме заходящего солнца. Я шаманила, трясла руками и космами, и когда солнечный зверь, раскрыв пасть, спрыгнул с луча на палубу около пирата, выкрикнула какое-то непонятное слово и взметнула руки вверх. Серый Кит вскрикнул, испуганно оглянулся и бросил саблю. Черты его лица исказились, он обеими руками обхватил голову, раскрыл рот и истошно завыл. Кровь пошла носом пирата, он побледнел, руки безвольно упали вдоль тела и, прошептав: «Баба в море — дурной знак!», предводитель «джентльменов удачи» рухнул на палубу. Его душа розоватой сущностью выпорхнула к небу, солнечный зверь молниеносно прыгнул за добычей, зычно лязгнули челюсти (милая бумага, даже цепь не звенела в трюме столь оглушительно), и все было кончено.

Иван смотрел на меня внимательно, опустив страшные орудия усекновения и размозжения голов. Молчал, и лишь губы его выдавали напряженную работу мысли. Губы обломок поджал и несколько раз повел челюстью. Потом подошел ближе и, ухмыльнувшись, бросил:

— Кажется, я чего-то не знаю?

Отнекиваться смысла не было. Я лишь кивнула. Огано, глядя мне прямо в глаза, расплывался в улыбке. Кажется, я чего-то не знаю?

Милая бумага, делюсь пережитым уже в спокойной обстановке, на борту «Эскипы», ставшей за недели путешествия родной. За Николайе обидно, но думаю, старик прожил яркую жизнь, и жалеть его нечего. Иван остановил пиратский бот, подождал, когда «Эскипа», ведомая двумя последними пиратами, подойдет ближе, и коротко обрисовал им положение. Или они уходят в шлюпке на все четыре стороны, или он, разогнав бот, распустит яхту, а с нею и пиратов, на доски. Или того хлеще, просто сойдет на «Эскипу» и побросает «джентльменов» на удачу за борт, причем без всякой шлюпки. Пираты долго не могли вымолвить ни слова, но когда в дверной косяк рубки, гудя и трепеща, вонзился огромный нож кока, со всех ног поспешили к спасительной шлюпке. Больше мы их не видели, и уверена, что не увидим в дальнейшем.

Я сыта круизом по самое горло. Больше не могу. Неспешно идем на «Эскипе», волоча бот на буксире. Огано понемногу приходит в себя и сейчас, когда над головой не давящий потолок трюма, а синее-синее небо, и кругом не тесные стены, а морской простор, я получила возможность как следует рассмотреть нашего случайного попутчика. Вот что поразило меня в первый же день, когда я увидела его на палубе при солнечном свете — светлые, невероятно светлые глаза, еще светлее, чем мои. Времени на разглядывание тогда было немного, и мое любопытство изрядно придавили отчаяние и паника, зато сейчас я только и делала, что подозрительно косилась на бородача. Кто такой этот Огано, где его дом и почему из ежедневных разговоров мне ничего не становится о нем ясно?

— Поразительное умение! — восхищалась я ночью, а Иван молча вымораживал меня внимательным взглядом. — Вот уже несколько дней мы говорим о том, о сем, но до сих пор Огано даже не намекнул, кто он, откуда, кто его родители и куда он направлялся, когда попал к пиратам в трюм!

— Предлагаешь задать эти вопросы в лоб?

— Нет, но мне это кажется странным, Ваня. Если ты вынужден будешь общаться с сотней человек несколько дней подряд, в ста случаях из ста хоть что-нибудь узнаешь об их прошлом, настоящем и будущем. Один неплохо рисует и не оставляет надежд на карьеру живописца, другой обладает задатками чиновника и надеется высоко взобраться по карьерной лестнице. Здесь же полная пустота. Его ответы ничего не значат и не проливают никакого света, он человек без прошлого и без будущего. А глаза? Ты видел его глаза?

Обломок мрачно кивнул. Не обратить внимания на эти странные глаза оказалось просто невозможно.

— Я уже где-то видел этот взгляд, — задумчиво пробормотал Иван. — Только не помню где.

— Неужели на всем Перасе найдется еще хоть пара таких странных глаз?

— Буду весьма удивлен, если Фанес не сможет сосчитать хотя бы до двух, — буркнул Иван. — У природы в ходу странное правило: вещей или вовсе не существует или их больше одного.

— Вспомни, где ты видел эти глаза!

Я умоляла, уговаривала — тщетно. Сама устала. Кажется, подняло голову мое любопытство, то самое, что несколько месяцев назад бросило меня по Ивановым следам, определило в школу фехтования и загнало ночью на пустынный морской берег. Теперь мне подавай секреты таинственного пленника пиратов!

Иван вел себя странно, а именно — спокойно. Мне казалось, что обломок должен просто вытрясти из Огано ответы на наши вопросы, но Иван вел себя холодно-отстраненно. Как-то за обедом в кают-компании спросил, где Огано удобнее сойти на берег. Тот спросил, куда направляемся мы, а, узнав, что в Гелиополис, ответил, что этот порт его устраивает как нельзя лучше. Виною тому, что я чуть не подавилась — мой неистребимый сыщицкий азарт. Милая бумага, пошло не в то горло, поперхнулась.

Я извелась. Мало того, что никак не могла понять Ивана, так еще тайны Огано навалились! В последнее время мне стало казаться, что я не столько тащу обломка под венец, сколько сама неудержимо валюсь туда, как в пропасть, а Иван держит меня из последних сил и не дает упасть. А вот если мой суженый превратится в медведя, в ураган или еще какое-нибудь стихийное бедствие, удержать его я не смогу ни при каком раскладе, будь мы связаны хоть десятком венцов сразу. После тесного общения с обломком это сделалось яснее ясного. И однажды, когда я чрезмерно увлеклась переживаниями по поводу Огановых тайн, Иван, усмехаясь, сунул что-то мне под нос. Я не сразу обратила на это внимание, а когда обратила, меня едва удар не хватил. Лихорадочно блестящие глаза, отсутствующий взгляд, нездоровый румянец, алчно приоткрытый рот — все это смотрело на меня с собственного лица, отраженного в серебряном зерцале.

— Дыши глубже и прикрой рот, — бросил обломок, — охолони, придержи коней. Ты не даешь ему прохода, играй тоньше.

— Тоньше?

— Да, тоньше. Ты производишь столько же шума, сколько слон в посудной лавке. Образно говоря.

Тоньше… Что значит тоньше? Но я на самом деле прикрыла рот и перед тем, как лишний раз показаться Огано на глаза, стала считать до ста. Помогло. Мало того, Иван, как исполняющий обязанности капитана, нашел для меня, юнги, прорву срочной работы, и следить за Огано не стало никакой возможности. Но однажды я совершенно случайно заметила маленькую странность в его поведении, ма-а-ахонькую странность, на которую сначала даже не обратила внимания.

Штормило. Дул сильный ветер, гремел гром, сверкали молнии. Качало изрядно. Мы коротали время в кают-компании. У старика Николайе обнаружилась добрая подборка каких-то настольных игр, от карт до лото. Грохотало так, что мы перестали различать отдельные раскаты, и все небесное непотребство слилось для нас в одну сплошную, нескончаемую какофонию. Да к тому же молнии повадились прыгать с небес, как заведенные, одна за другой. В общем, гремело и сияло за иллюминаторами непрерывно. И в какой-то момент я обратила внимание на холодный, просто ледяной взгляд Ивана, призывающий меня… к чему? Ну конечно! Огано несколько раз подряд положил на стол не те фишки, хотя в его умении командовать армией лотошных нумерованных бочат я уже имела возможность убедиться! Вот на что обратил внимание обломок, вот что говорил его ледяной взгляд! Вместо «девятки» Огано положил на стол бочонок с цифрой восемь, а вместо «пятьдесят» — «шестьдесят». На шутку с его стороны похоже не было, наш компаньон вел игру со всей серьезностью. Ошибся? Вот я, к примеру, не ошибаюсь. Если нужно положить на карточку бочонок с цифрой девять, я никогда не положу «восьмерку», разве что Иван насильно вольет в меня бутылку мадеры. Но мадеру мужчины потребляли умеренно, я бы сказала — эстетски, и ничем похожим на пьяное умопомешательство не пахло. В таком случае — что? Не видит? Но как же тогда…

Иван даже ухом не повел. Сделал вид, что бочата расставлены, как положено, каждый на своем месте. Так и доиграли, а потом обломок предложил сыграть в карты, и до самой полуночи мужчины провели за карточным столом. У меня как у юнги обнаружилась масса дел, и досиживать с ними я не стала. Едва голова коснулась подушки, меня будто украли из этого мира.

Буря улеглась, настало утро, и небо просияло. Ярко светило солнце, и сообразно всеобщей умиротворенности душа пела. До Гелиополиса было уже рукой подать, и все мы предвкушали миг, когда сойдем на твердую землю. Ивановых познаний в кораблевождении хватило на то, чтобы, сверяясь с навигационной линзой капитана, в точности восстановить наш маршрут, только в обратном порядке. Мы оставили за кормой острова Мадерас, Заховорнас, Ифидис, Псифео, Котрику, скоро должен был показаться материк. Еще несколько раз мы садились за стол в кают-компании и превращали его в игорный. Я смутно прозревала замысел Ивана, но ручаться за это не могла: обломку зачем-то понадобилось играть с Огано еще и еще раз.

Милая бумага, до порта остаются считанные мили. Я критически оглядела себя в зерцало. Нда-а-а-а… Кровь с молоком, грудь норовит порвать моряцкую куртку, на руках мозоли и цыпки, румянец не помещается на щеках. Круиз определенно пошел мне на пользу, не считая пары лет жизни, потерянных мною в плену. Впрочем, приобрела я гораздо больше. Иван пока не ответил на мое предложение. Молчит.

Гелиополисский порт. К причалу обломок вызвал морскую полицию, по акту передал им пиратский бот и предоставил необходимые разъяснения. Да, вот еще что: Огано попросил в полицейские дела его не впутывать и обойтись без его свидетельских показаний. Так сказать, все лавры без сожаления передал Ивану. Возможно, обломок этого ждал, ибо хитрая ухмылка оживила его плотно сжатые губы. До позднего вечера наш попутчик просидел в кубрике, не высовывая наружу и носа. Ему повезло, что осмотр «Эскипы» полиция отложила до утра. Старика Николайе все знали и любили. Акватория порта, где швартовались прогулочные яхты, с нашим прибытием стала похожа на место проведения какой-нибудь регаты: кругом оказалось полно судов, везде толпился народ. Для торжественного сошествия на берег я надела изящный дамский туалет, до круиза самый любимый, а, надев, с грустью отметила, что корсет перестал быть мне впору. В груди стал тесноват, в талии, наоборот, велик. Придется перешивать. Решено! Как заскучаю, организую увеселительные морские прогулки для дам, страдающих тучностью и чрезмерной ленью. Отбоя не будет от юнг изрядного возраста!

Капитаны взяли нас в плотное кольцо, и пришлось несколько раз кряду рассказывать о злоключениях на море. Потом нас потащили в приморский кабачок, который, впрочем, оказался вполне респектабельным заведением и на должном уровне принял светскую даму-героиню дня (то есть меня, милая бумага). Под самый вечер туда даже заглянул портовый полицейский комиссар с каким-то высокопоставленным морским чиновником, и оба самолично поздравили нас с удачей.

Перед уходом мы еще раз завернули на «Эскипу». Иван дал Огано знак, наш компаньон никем не замеченный вышел из кубрика и быстренько нырнул в повозку, предусмотрительно подогнанную нами к самому пирсу. Молчали. Огано равнодушно пялился в окно на городские пейзажи, и у меня создалось впечатление, что ему абсолютно все равно, где именно выйти. Повозка въехала в наш квартал, однако, не доезжая сотни метров до дома, Иван возницу остановил.

— Давай прощаться, дружище?

Милая бумага, кто же прощается таким холодным голосом? Таким голосом объявляют мат сопернику, но никак не прощаются с товарищем, с которым разделили трудную долю. Мы выбрались из коляски, мужчины крепко пожали друг другу руки, и напоследок Иван предложил Огано помощь. Наш попутчик вежливо отказался. На то обломок лишь пожал плечами и, ухмыляясь, бросил:

— Понятно, чего же не понять? У слепых своя гордость.

Огано замер как громом пораженный. Даже шаг не закончил, нога так и осталась в воздухе. Я забыла вдохнуть. И только Иван улыбался своей хитрющей улыбкой, холодно косясь на того, кого назвал слепым. Милая бумага, я никогда не постигну обломка…

— Кофе Мария варит необыкновенный, — Иван исполнял для Огано роль гида в моем собственном доме, пока я сервировала стол. Обошлась без прислуги — время неурочное, та придет лишь утром. — С миндалем и косточками абрикоса, смолотыми в песок.

Мой гость угрюмо кивнул. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы читать его мысли. Место слепого — на острове Призрения, среди прочих калек и убогих, а не в городе — вот о чем думал наш попутчик, и легкая тень не сходила с бледного чела.

Иван молчал, молчала и я, хотя вопросы отчаянно просились наружу и изъязвили мне кончик языка. Зуд, признаться, нестерпимый.

— Донесете на меня? — мрачно вопросил Огано после чашки кофе.

Вопрос призрения убогих, калечных и увечных целиком и полностью находится в ведении Коллегии по этике и эстетике, штат ее разветвлен и почти всесилен. Уложение о телесной соразмерности и физической полноценности жителей Пераса проистекает из заповеди Фанеса Всеблагого о совершенстве божьего творения, следствием чего всякое отклонение от нормы объявлено богомерзким и недобрым. Разумеется, я помню это, милая бумага, но никак не получается приладить мудрость Всеблагого к Огано.

— Я не состою в штате Коллегии, — усмехнулся Иван. — Кроме того, пиетета перед этой организацией не испытываю и помогать ей не собираюсь. Моего слова достаточно?

Огано кивнул, затем перевел вопросительный взгляд на меня, и я просто потерялась. Милая бумага, только что я написала «слепой перевел вопросительный взгляд на…», а тогда, признаться, пребывала в уверенности, что меня саму нужно отправить на остров Призрения! Один калека среди нас все же имелся! Сама себе представлялась идиоткой! Безголовая! Полная дура! Не понимала, как Огано ориентируется в пространстве, среди людей и предметов! Не понимала, как можно быть слепым и словно видеть все вокруг! Не понимала, как слепой может драться, и даже убивать людей! Не понимала, причин его слепоты, не понимала, не понимала, не понимала! Но очень хотела понять…

— Вдохни поглубже и закрой рот.

Совет Ивана пришелся как нельзя более кстати. Я медленно опустилась в кресло.

— Поправляй, если ошибусь, — Иван сжалился надо мной. Огано кивнул, и обломок размеренно заговорил. — Ты не родился таким. Твоя слепота приобретенная. Результат нервного потрясения или ранения…

Огано молча кивал, не отводя белесых глаз от Ивана.

— Ты попал в лапы молодчикам из Коллегии и после положительного вердикта загремел на остров Призрения. Отдал острову несколько лет и однажды… а может быть, не однажды, понял в себе нечто.

Мой непрошенный гость прикусил губу.

— Год на острове проходил за годом, и все это время ты лишь слышал движение, но одним прекрасным днем обнаружил! Это ведь не обычное зрение? Ты не различаешь цветов, но видишь контуры предметов, свечение, ведь так?

Огано кивнул:

— Один безумный чудак на острове называл это аурой. Аура есть у всего, даже у камней. — Он тряхнул длинными космами и улыбнулся. — Смешно. Большинство людей не способно отличить леопарда от ягуара, поставь даже этих животных бок о бок. Пятна, пятна, пятна на рыже-бежевом фоне… Но их ауры так же несхожи, как непохож Иван на тебя, Мария. Звери, они ведь такие пластичные. Даже текучие.

Огано с необъяснимым выражением лица посмотрел на меня. Ягуар? Леопард? При чем тут они? И тут же заткнула сама себя. Звери! Ягуары, леопарды! Неужели он что-то видел там, на палубе? Откуда эта многозначительная ухмылка? Он видел зверя или нет? Не глазами, которых у него, почитай, нет, а тем внутренним зрением, которое способно различать ауры и тени. Он зряч или я слепа?

— Ты видишь свечение, штрихи, световые линии, — продолжал между тем обломок. — Всего этого тебе достаточно, чтобы не натыкаться на предметы и даже использовать их. И полгода назад ты почувствовал себя лишним на острове калек и убогих.

— Точно так же, будучи абсолютно здоровым, чувствуешь себя в больничной палате в компании с подагриками, — буркнул Огано. — Я слышал от пиратов, что теперь делают пенсне с темными стеклами, это правда?

Мужчины как по команде повернулись в мою сторону. Конечно, я общаюсь с модистками более плотно, чем они, и о таких вещах, как им кажется, должна знать неизмеримо больше. Я и знаю.

— Да, действительно, в этом сезоне солнцезащитные пенсне входят в моду. Мы подберем вам подходящее.

— А длинные волосы и борода в моду не входят? — Огано смущенно улыбнулся. — Привык я к ним. Будто прилюдно разденусь, если укорочу.

— Я знаю отличного парикмахера, подравняем вашу растительность в лучшем виде. Пожалуй, костюм для верховой езды с черными вельветовыми лацканами подойдет. И обойдемся без галстука. Нестрогий шейный платок — то, что нужно.

— И ты решился бежать. Как ты бежал? На лодке или на плоту? — Иван вернул разговор в старое русло, к побегу Огано с острова Призрения.

— На плоту.

— Ты рисковал.

— Я рисковал подохнуть на том забытом куске суши, так больше и не почувствовав себя человеком! — отчеканил слепец. — Риск куда больший и куда менее приятный.

— Что было дальше? Ты ушел далеко в море и стал ждать счастливого случая?

— Да. Я надеялся, что меня подберет какое-нибудь торговое судно. Так оно и случилось. Меня подобрал сухогруз, капитану и команде я поведал трогательный рассказ о кораблекрушении, а глаза все это время прикрывал космами, но потом…

— Потом пираты.

— Да. Я был вне себя. Но поначалу меня не приняли в расчет. Закрыли глаза, как на слепого. Смешно звучит: закрыли глаза на слепого. Когда они пришли в себя, трое из них уже не подавали признаков жизни.

— Чем?

— Саблей. Вырвал у кого-то из рук. Четвертый успел схватиться за клинок, но ему это не слишком помогло.

— Что остановило триумфальный путь по трупам? Молния? Это была штормовая ночь?

— Да. Но откуда…

— Когда бьет молния, ты по-настоящему слепнешь. Она смазывает всю картинку, штрихи размывает, очертания предметов тонут во вспышке света. Так человек слепнет, глядя на солнце. В грозу ты путаешь масти карт и номера бочонков лото.

Огано ухмыльнулся и угрюмо тряхнул головой.

— А теперь давай спросим друг друга о том, о чем должны были спросить уже давно, но делали вид, что это не так важно. — Иван решительно качнул челюстью туда-сюда.

Слепец согласно кивнул и уставился на обломка. Милая бумага, о чем они? О чем они должны друг друга спросить? Что общего у людей, которые никогда прежде не встречались и впервые увиделись только в плену? Разве только умение ходить по трупам? Оба чрезвычайно ловко избавляют других от пустых сомнений, причем сомнения удаляют вместе с головой.

— Сдается, у нас были одни и те же учителя, — Огано пристально вглядывался в лицо Ивана, а мне до жути загорелось узнать, как именно он нас видит? Как горячие сгустки пламени? Или как светлые штрихи на черном фоне? А может быть, наоборот, черными пятнами на желтом фоне, как шкуры леопардов и ягуаров?

Иван вернул тяжелый взгляд слепцу и медленно двинул челюстью.

— Возможно. Если бы за потерю памяти ссылали на остров Призрения, мы встретились бы там несколько лет назад. Впрочем, Коллегия еще может отыграть назад и признать потерю Имени физическим уродством.

Огано понимающе кивнул.

— Значит, ты не помнишь свою alma mater?

Иван медленно покачал головой, и стоило Огано открыть рот, приложил к губам палец.

— И, по всему сужу, не горишь желанием вспомнить, — после короткой паузы бросил мой гость.

— Я неплохо устроился в новой для себя жизни, обзавелся свежими воспоминаниями, и мне не хочется опять начинать все сначала. К тому же в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

Слепой усмехнулся.

— По крайней мере, теперь ясно, почему у пиратов ничего не вышло.

— Я рад, что хоть кому-то что-то ясно. Не зная своего прошлого, сам себе представляюсь полубогом, — усмехнулся обломок. — Все знаю, все умею, прошлого нет, может быть, я вечен?

Завидую! Он еще шутит!

— Вечен? Вполне может быть, — сказал Огано. — Если и дальше сохранишь свое прошлое в тумане. А впрочем, ты прав. Твоей alma mater вполне могла быть и полиция, и охранка, и морская инспекция. Ты мог быть инструктором по фехтованию и борьбе, профессиональным бойцом, участвовать в боях за деньги; ты даже можешь оказаться пиратом, удалившимся на покой. В последнем случае судьба сыграла бы с тобой злую шутку. Не бери в голову, несу всякую чушь.

— Постараюсь. — Иван горько усмехнулся. — А когда мне все надоест, теперешняя жизнь опреснеет, станет предсказуема и скучна, я ударюсь в воспоминания и верну себе прошлое. Новизна ощущений гарантируется.

— В отличие от тебя, я всеми силами стараюсь вернуться в прошлое. И впервые за столько лет оно в каком-нибудь шаге от меня. Я кое-кому крупно задолжал. Кроме того, за годы беспечного прозябания на острове Призрения на должок набежали изрядные проценты.

Иван понимающе усмехнулся.

— И, очевидно, долг не подлежит списанию, если ради взаиморасчетов пришлось бежать с острова?!

Слепец крепко сжал зубы, так, что на скулах вздулись желваки, и упрямо тряхнул космами.

— На остров Призрения отправили только половину меня. Вторая половина отмерла тем злополучным вечером. Меня рассекли надвое прямо по сердцу.

— Друг? Девушка?

— Друг.

— Предал?

— Предал. Сейчас я уже не знаю, прав ли был тогда, но он не имел права раскрывать наше инкогнито!

Иван молчал, молчала и я. Если захочет, Огано расскажет сам. Но перед тем, как слепец принял решение, Иван коротко буркнул:

— Что бы ты ни решил, можешь на нас рассчитывать. Вот Мария не любит крыс, я не люблю подлецов, правда, у нас много общего?

И хитро взглянул на меня. Мамочка, мамочка, что он хочет сказать?! Милая бумага, обломок женится на мне? И ведь придется показывать его маме и отцу. Ужас! Неужели это признание в любви? Такое же молниеносное и незаметное, как рассечение острой саблей? В чем, в чем, а в этом Иван, как выяснилось, большой мастер.

— Прошло много лет, — Иван задумчиво скреб подбородок. — Время могло решить все по-своему. Твоего злого гения вполне может не быть на белом свете.

Огано усмехнулся и решительно помотал головой.

— Такие, как он, живучи. Сродни тараканам. Переживут всех и вся. Уверен, он еще коптит небо.

— Как ты собираешься его найти?

— Есть одно волшебное местечко, где все про всех знают. Мы не опоздаем?

Тряский конный экипаж вез нас на вокзал, откуда поезд умчит в Акриотерм, что расположен неподалеку от Киликии, чуть севернее.

— Нет, не опоздаем. Подъедем точно к отправлению. А что есть в Акриотерме?

— Городишко небольшой, даже крошечный. — Слепой мечтательно улыбнулся, очевидно, нахлынули приятные воспоминания. — В Акриотерме располагался в годы моей свободы центральный архив Коллегии гражданских уложений, куда, наверное, по сию пору стекаются сведения обо всех гражданах на имперской службе. Надеюсь, он и сейчас там. Попробую справиться в архиве.

— Это не вызовет подозрений? — встряла я с репликой, которая показалась мне чрезвычайно важной. В кои-то веки ляпнула что-то действительно значимое (по крайней мере, милая бумага, так мне показалась). — На каком основании тебе дадут эти сведения?

— У нас есть время придумать основания. Ведь езды больше суток.

Иван промолчал. Подъехали к вокзалу. Огано смотрелся очень элегантно в черном костюме для верховой езды, с вельветовыми клиньями по бокам, а длинные волосы вкупе с клетчатым кепи с большим козырьком сообщали его впалым щекам под густой бородой весьма романтичный вид. А уж о черном солнцезащитном пенсне и вовсе говорить не приходится. Хоть сейчас выставляй этого красавца в салоне модистки по мужскому костюму в качестве модели. Носильщик снес наши баулы в вагон, и до самого отхода поезда мы размещались, рассаживались, распаковывались, в общем, обживались. Для Огано выкупили целое купе, что было не лишено смысла — попутчики, а с ними дурацкие вопросы сейчас были очень некстати.

— Почему архив Коллегии гражданских уложений находится не в столице? — перво-наперво спросила я, как только поезд тронулся. — Ведь это очень неудобно, когда основная масса учреждений сосредоточена в Пантеонии и Гелиополисе, а архив оторван от столиц, как бедный родственник! Почему?

— Все просто, — Иван внимательно оглядывал проплывающий перрон в обе стороны. — В Акриотерме расположен гвардейский гарнизон.

— И что из этого следует?

— Случись мятеж, архив коллегии — последний бастион империи, который ни при каких условиях не должен попасть в руки заговорщиков.

— Но почему?

— Все тайные агенты охранки, ищейки и филеры, гвардейцы нашли свое место в скрижалях архива, то бишь толстых папках с императорским вензелем. Послужной список, довольствие, гонорары. Рыцарей плаща и кинжала мятежники постараются уничтожить в первую очередь, дабы вырвать с корнем всевидящее око государя. Потому-то архив находится в Акриотерме, и потому там расквартирован гвардейский гарнизон.

— Чтобы горожане не мешали преторианцам и не путались под ногами? — догадалась я.

— В большом городе вести масштабные зачистки не очень с руки, — кивнул Иван.

— Разумеется, если речь не идет об императорском дворце. — Закатить невинные глазки к потолку не трудно, а мина простодушной овечки сама ложится на лицо.

— Разумеется, — усмехнулся обломок. — В том же императорском дворце весьма любима охота на лис. На хитрых, любопытных, рыжих лис, вечно сующих свой длинный острый нос, куда не следует.

Хитрая, рыжая и любопытная на время отвернула в сторону свой длинный нос и вздохнула. Милая бумага, только что мне изящно пригрозили участью меховой горжетки, если я не сделаю должных выводов и не исправлюсь. Я непременно исправлюсь, но немного позже. Ведь впереди нас ждет разгадка тайны Огано, а ради такого стоит рискнуть своей рыжей шубой!

Часом позже слепой присоединился к нам в нашем купе, и они с Иваном долго говорили о непонятных мне вещах, причем в разговоре то и дело мелькали странные слова «терц», «квинте», «батман». Тоже мне, тарабарщина!

— Что с тобой?

Кажется, я так громко фыркнула, что мужчины прервались и подозрительно покосились на меня.

— Если кому-то кажется, что в классическую пройму можно посадить реглан, он глубоко заблуждается!

— В какую пройму?

— Какой реглан?

И эти люди планируют операцию по захвату архива Коллегии гражданских уложений, да притом, что в городке расквартирован гвардейский гарнизон? Фанес всеблагой, дай сил не рассмеяться!

Сутки пролетели быстро. И неудивительно, если принять во внимание, что каждый нашел себе занятие по душе: Иван и Огано отдались стратегии и колдовали над планом проникновения в архив, я внимательно смотрела и слушала слепого, отсеивая «пустую породу» в поисках крупинок «золота». Однако наш попутчик не сказал ничего такого, что приподняло бы завесу таинственности над его прошлым. Я от досады кусала губы, но Огано не проронил ни единого лишнего слова. Каково же было мое удивление, когда вечером, перед отбытием ко сну Иван, фигурально выражаясь, опрокинул на меня ушат холодной воды.

— Ему слегка за тридцать, молодость его прошла в императорской гвардии, он дослужился до обер-лейтенанта, неженат, хотя где-то в прошлом осталась возлюбленная. Конечно, она отчаялась, перестала ждать и благополучно вышла замуж. А может быть, ее семейная жизнь и не столь безоблачна. Был несерьезно ранен в плечо, едва не остался калекой после того, как заполучил шальной удар саблей в коленное сухожилие.

— Как ты узнал? Огано сам тебе рассказал? Но когда?

— Он говорил об этом все время. Нужно лишь внимательно слушать и цепко наблюдать.

— И ты знал это с самого начала?

— Не все, — Иван привычно усмехнулся и окатил меня ироничным взглядом. — Только то, что он был ранен и носил гвардейский мундир. Конечно, пройма у мундира была классическая, и регланом даже не пахло. Реглан в мундире императорских гвардейцев вообще не предусмотрен. Рот прикрой.

Вот так и остаешься в дурах, милая бумага! Я уже сожалею, что взвалила на плечи непосильную ношу, а в том, что моя ноша именно неподъемна, сомнений не осталось. Я вряд ли дотащу Ивана до венца, а если даже это чудо случится, до конца своих дней обломка просто не доволоку. Надорвусь и помру от удивления.

Акриотерм встретил нас благостной утренней тишиной, лишь станционный смотритель весело дребезжал колоколом. Сошли только мы, весь остальной состав в эту предрассветную пору видел десятый сон. Станция «Акриотерм» — это крошечный павильон, на треть высоты сложенный из местного камня и на две трети до самой покатой крыши — из лиственницы. Внутреннее убранство роскошью не блистало — несколько скамей вдоль стен, расписание движения на всех приметных местах, а крошечное бюро за стеклянной перегородкой в углу являло собой одновременно билетную кассу, кабинет начальника станции и вахтенную будку станционного смотрителя. Все три должности совмещал в своем пухлом, усатом лице веселый одноименный, что следом за нами прошел в здание вокзала и внес с собой бронзовый колокол.

— Только оставь висеть, — поделился с нами толстяк. — Мальчишки тут же зачнут трезвонить, да так, что небесам жарко станет! И заводилой у них знаете кто?

— Не знаем, — хором ответили мы.

— Мой собственный балбес, вложи ему Фанес всеблагой хоть немного разума в упрямую голову!

— Быть ему начальником станции! — глубокомысленно изрек Огано.

— Дай-то бог! Надолго к нам?

— Как получится, — Иван весь подобрался и напрягся, но внешне это выглядело как раздумчивая медлительность. — Может быть, надолго… а может быть, и нет.

— Никак родня тут? Смотреть-то особо не на что.

— Нас привели дела чрезвычайной важности, — многозначительно изрек Иван и приложил палец к губам.

Станционный смотритель, он же начальник и билетер, понимающе умолк и сделал страшные глаза — дескать, государственную тайну блюдем по мере сил. Иван горьким вздохом поддержал игру — мол, такова жизнь и спросил о постое. Толстяк, загибая пальцы, перечислил нам три с половиной отеля, годные к приему высоких гостей: «Синяя птица», «У матушки Ойль», «Старая башня» и полдома старика Просто, которому просто скучно одному в большом доме (милая бумага, извини за каламбур).

Мы переглянулись и, не сговариваясь, в один голос огласили наше решение: полдома старика Просто, которому просто скучно одному в большом доме. Начальник станции проявил любезность, столь же примечательную, как его усы, больше похожие на кисточки для покраски — обстоятельно разъяснил, как добраться до конного экипажа, ждущего пассажиров на привокзальной площади.

Выйдя из станционного здания, мы сели в единственный конный экипаж, и разбитая, скрипучая коляска покатила по городку. Наверное, чтобы добраться из конца в конец, хватило бы десяти минут ленивой рыси. Пока ехали, как водится, глазели во все стороны. Огано когда-то бывал здесь, поэтому местность узнавал и удовлетворенно кивал. Иван оглядывался с видом человека, который видит все первый раз. Я здесь также не бывала, и надо сказать, милая бумага, тихие городки с их несуетным бытом и своим особенным течением времени нравятся мне все больше и больше. С удовольствием осела бы здесь на годик-другой. Хочу замуж! За обломка!

— Есть кто-нибудь? — сложив ладони рупором, закричал Огано в глубину двора, стоило возчику ссадить нас у пункта назначения.

Милая бумага, признаюсь, все мы находились во власти обыденного мышления. При словах станционного смотрителя «дом старика Просто» нам представилась добротная, но вместе с тем простецкая постройка необъятных размеров, а сам старик — замшелой полуразвалиной, доживающей свой век в сени огромного дома. Но стоило возчику весело крикнуть: «Тпру, милая! Приехали, господа хорошие!», удивление мягко, но решительно взяло нас в свои руки. Вместо традиционного сельского дома с двускатной крышей нашему взору предстал серо-голубой прямоугольник с огромными окнами по фасаду. Просто прямоугольник, с огромными окнами от пола до потолка, но честное слово, милая бумага, такого я никогда не видела. Так не строили нигде, ни в Гелиополисе, ни в Пантеонии, и на мгновение мне показалось, что я одним глазком заглянула в какой-то невероятный мир, вывернутый против нашего наизнанку. Все поплыло перед глазами, заколыхалось, как на жаре, исказилось, принимая причудливые очертания, и в наш мир через прореху заглянуло будущее. Подмигнуло сквозь большие окна странного дома, оглушило и исчезло, оставив после себя непонятное ощущение — вот стоишь ты и саму себя не чувствуешь, будто со стороны наблюдаешь

— Как не быть! Хозяева дома! — донесся из глубины двора скрипучий, но звонкий и ясный голос.

Из-за хозяйственной пристройки, такой же изящно прямоугольной, как дом, вышел человек, вовсе не похожий на старика — невысокий, сухощавый, загорелый, седой, с живыми черными глазами и чрезвычайно подвижным лицом. Он непрерывно морщил нос, щурил глаза и двигал ушами — как будто что-то жевал. Не будь части лица связаны воедино кожей и сухожилиями, как пить дать, разбежались бы в разные стороны. В руках у него был рубанок, а на шее висела мерная плотницкая лента.

— Вы хозяин? Эв Просто?

— На постой? Милости прошу! Калитка левее, не заперто.

Мы гуськом прошли в калитку и нерешительно остановились посередине двора. Старик Просто тем временем снял с себя фартук, многочисленные карманы которого оказались полны плотницкого инструмента, вытряхнул древесную стружку из волос и, церемонно поклонившись, представился:

— Просто. Просто Просто. В смысле, не усложняйте. Надеюсь, вам понравится. Надолго?

— Как получится, — заученно ответил Иван.

Милая бумага, столько света в домах не бывает! Спокон веку солнце катится по небу с востока на запад, и надо же было такому случиться, что дом старика Просто с его полупрозрачным потолком оказался вытянутым также с востока на запад! Солнце вообще не покидало дом, лиясь внутрь сверху и с боков, и его небесный путь от рассвета до заката проходил в точности над линией длинного потолочного окна. Все это нам поведал сам Просто.

— Не-ет, деточка, так нигде не строят. Пока не строят, — горделиво хвастал старик за столом. — Но будут! Может быть.

Иван и Огано молча кивали, оглядывая гостиную. Сказать по чести, милая бумага, в себя мы так и не пришли. То, что ждало внутри, окончательно нас ошеломило. К такому мы оказались просто не готовы. Светлые, затопленные солнцем комнаты, казалось, были полны воздуха, огромные, от пола до потолка створчатые окна не отгораживали от улицы, а наоборот, впускали ее внутрь. Взгляду открылись холмы вдалеке, легкие облачка над линией горизонта и безудержно синее небо со всех сторон. Да и мебель здесь была донельзя странная, если не сказать сильнее. Никаких тебе привычных горок, сервантов и шкафов. Все квадратное, под стать дому, незамысловатое и удивительно простое. Квадратные стулья, прямоугольный стол, угловатый диван, обтянутый белой кожей, беленые стены без единого цветного пятна. И первое, что я произнесла помимо своей воли: «Фанес всеблагой, я хочу такой дом!»

— Удивлены?

— Не то слово, — за всех ответил Иван.

— Ко мне часто приезжают из столицы! — просияв, сообщил старик. — В прошлом году почтил визитом его превосходительство ректор имперской архитектурной Академии, полгода назад — его превосходительство Главный архитектор империи, о коллегах и не говорю!

— Так это вы построили сами?

— Я! Проект мой до последнего гвоздика!

Старик — архитектор! Просто-напросто архитектор (опять каламбур, хотя, подозреваю, их будет еще много). Вот тебе, Мария, и замшелый пень!

— И что же? Хвалят?

— Как же! Ругают! Дескать, строю не по канону, не по уставу. Но я вам, господа хорошие, так скажу: канон приходит и уходит, а чувство прекрасного остается. И коли ты не готов заглянуть в неведомое — паси коров, а в зодчие не лезь! Говорят, больно дерзко выстроил.

— Такое и впрямь даже во сне не приснится.

— Ха! Попали, барышня, пальчиком в небо! Именно во сне! Этот дом я увидел во сне. Словно показал кто. Едва проснулся — тут же эскиз набросал. И пошло-поехало!

— Все это, — Иван окинул взглядом мебель в гостиной, — тоже во сне показали?

— Именно! Мебельных дел мастер долго не мог взять в толк, чего от него хочу. Однако ж взял, в конце концов.

Иван задумчиво хмыкал, Огано вообще молчал.

— Как знать, — бросил наконец обломок. — Может быть, вы и впрямь опередили время. Дожить бы только…

Просто на это лишь руками развел и состроил смешную рожицу. Он-то уже в будущем. Вот оно, кругом, вывалилось в наш мир веком раньше положенного, а нам еще жить до него и жить. Дожить, дойти, доковылять. Нет, ночью мне не уснуть. Переполнена впечатлениями, словно река в половодье, да и бродят во мне эмоции, ох бродят!

Я ждала полной луны и как сомнамбула слонялась по дому. Наконец не выдержала собственной маеты и тихонько вышла, а Иван подхватил кистень и скользнул из гостевой спальни следом за мной. Даже не будь я полноименной, все равно не заснула бы. Ну, скажи, милая бумага, как уснуть, если сквозь прозрачный потолок вниз таращится полная, печальная луна в обрамлении звезд, пряный ветер носит по округе душистый запах жженной солнцем полыни, и всю тебя лапает прохладными пальцами проказник-Зефир? В центре квадратного двора старик устроил прямоугольный бассейн, в котором сейчас весело плескались луна со звездами. Мастерскую Просто сладил себе весьма оригинальную — из четырех надлежащих стен в ней имелось лишь две, с остальных сторон мастерская была открыта ветрам. Все ожидаемо квадратно-прямоугольное. То, что случилось дальше, помню, как в тумане. В том не моя вина, в полную луну вижу и слышу совсем не так, как в обычное время — ноктис просится наружу. Возможно, какие-то значимые детали я упустила. В тени кипариса углядела обломка в куртке песочного цвета, которая светлым пятном резко выделялась на фоне древесной коры. Иван опирался рукой о ствол, и насколько я успела изучить своего «жениха», пребывал в этот тихий час в крайне напряженном состоянии.

— Ив…

— Тс-с-с! — Кто-то сзади зажал мне рот. — Тихо! Не мешай!

Огано (это был он) буквально притер меня к стене, и лишь когда я в знак согласия нервно кивнула, дал свободу движений.

— Не мешай.

— Что это он?

— Полная луна, — прошептал слепой. — Всякое возможно.

Лунными ночами по Перасу шныряют горги, и подозреваю, что Иван, даже не будучи озабочен очередным контрактом, спокойно почивать в полнолуние не может. Профессиональная болезнь, что-то вроде рудничной лихорадки у горняков или неистребимой подозрительности у жандармов. А ведь уже прошел целый месяц с памятного дня нашего знакомства.

— А где Просто?

— Тс-с-с! Там! — Огано показал в дальний конец двора, под полотняный навес, где ноктис чудаковатого архитектора парил над верстаком.

Я замерла, Огано словно заледенел, мы ждали. Иван в сени кипариса вдруг отлепился от ствола, неслышно ступая, сделал пару шагов вперед, и только тут я приметила кистень в его руке. Ты смотри, не забыл! А собственно, чему удивляться, если в постели нас всегда трое — Иван, я и кистень в изголовье. Горги! С их приближением я начинаю звенеть, как струна под руками гитариста. И хвала Фанесу всеблагому, что Огано крепко меня держал, не то мой перепуганный ноктис вырвался бы на волю, и тогда…

Ноктис Просто что-то почувствовал и заметался, нам это виделось как мельтешение неясной тени под навесом. И появились они. Пара горгов с белоснежно-лунной шерстью, неспешная, как мои солнечные звери, перескочила через невысокий, декоративный забор и медленно потрусила к навесу. Твари на ходу разделились, обходя ноктиса с разных сторон. Стало быть, вышел срок старика. Хотя… как посмотреть. Обломок, не таясь, вышел на середину двора, нескольких шагов ему хватило, чтобы встать как раз на пути лунных псов. Милая бумага, что тут началось! Иван рванул к ближайшему зверю, и того аж в воздух поднесло от страшного удара. Второй прыгнул на обломка со спины, и по земле покатился рычаще-хрипящий клубок.

— Иван! — крикнула я (позже Огано сказал, что едва голос не сорвала). — Ваня!

— Стоять! — прошипел слепой и так припечатал меня к стене, что я сосчитала прохладный камень всеми позвонками. — Только помешаешь!

Я рвалась к Ивану, хотя совершенно не представляла, чем смогу помочь ему. Скорее всего, только помешала бы, и, в общем, правильно Огано стреножил меня. Но когда из-за стены мастерской неслышно вышел третий зверь и плотоядно оскалил зубы, слепому только и оставалось, что крикнуть об опасности. Оставить меня и прийти на помощь он не мог. К тому времени Иван уже освободился от обузы, и второй горг со свернутой шеей лежал на каменных плитах двора. Но спешить имяхранителю было уже некуда и незачем — призрачный перламутровый свет толчками вытекал из рваной раны на шее ноктиса Просто.

Иван не успел самую малость. Третий горг ушел, огрызаясь клыкастой пастью и приволакивая сломанную лапу. А ноктис безвольно осел наземь и, честное слово, лунный свет померк от лимонного сияния, которое затопило темень мастерской, хлынув из рваных ран. Не успели, не успели…

— В дом, живо! — четко скомандовал Иван и подхватил на руки ноктиса. Мы с Огано унеслись в дом.

Просто тяжело дышал, несмотря на распахнутые настежь окна. Пластом лежал на кровати, водил по комнате невидящими глазами и нес всякую чушь. Сияние Имени, воссоединившегося с хозяином, медленно блекло. Я стояла у окна под лунным светом, и все происходящее казалось мне страшным сном. Видела и слышала, как будто в тумане.

— …Нет, нет, нет! Только не пилястры! И ради бога, не мешайте все в кучу, господин главный имперский архитектор! Нет ничего более безвкусного, чем ампирные балясины на лестнице из стекла и металла!

Ты только подумай, милая бумага, лестница из стекла и металла! Как до такого вообще можно додуматься?

— …Нет его там, можно не искать. Хоть каждый угол обшарь — не найдешь. Он есть, и его нет. И жив и мертв. Нет, не нужно эркеров! Про атлантов и вовсе забудьте!

Я ничего не понимала, но слепой — другое дело. Он щурился и с подозрительным вниманием слушал бред старика. Имя Просто очень сильно пострадало, в какой-то момент мне даже показалось, что ему не выжить. В горле старика хрипело и булькало, и с каждым словом в разверстой ране (чья это была рана, милая бумага? человека? ноктиса?) вскипала белая пена с лимонным отливом.

— …Бетон, будущее за бетоном. Поразительный материал! Он позволит возводить самые немыслимые конфигурации. Хаос, загромождение комнат мебелью тоже отойдут в прошлое. Пространство — вот инструмент архитектора будущего!.. И все окажется сложнее, чем представляется на первый взгляд, и черное станет белым, а белое черным… Обмануться легко, труднее признать очевидное. А что, если стены не штукатурить? Оставить фактуру натурального камня? Очень выигрышно будет смотреться кирпич или, скажем, бетон с блестящим металлом! Никакой штукатурки или обоев!

Старик бредил еще долго. Могу себе представить… Хотя нет, не могу. Даже представить себе не могу, каково это, когда тебя кромсают на куски. Связь ноктиса и человека чрезвычайно крепка; люди, потерявшие Имя, редко остаются на этом свете. Выжившие становятся обломками, но далеко не все из них столь жизнестойки, как Иван. Выживет ли ноктис, перенесет ли его потерю Просто, если случится худшее? Не знаю.

Мужчины не перебивали старика ни единым словом, даже не дышали. Наконец наш хозяин выбился из сил и откинулся на скомканную подушку.

— Чего это он? Болтал какую-то чушь.

— Он бредил, — мрачно пояснил слепой. — Старик заглянул за грань. Прозревал грядущее.

— Пророчил?

— Да. И ничего утешительного я в будущем не нахожу. По крайней мере, для себя. Он успокоился. И нам остается только ждать.

Еле добрела до кровати и рухнула в постель, как подкошенная — мой ноктис, наконец, вырвался на свободу и унесся плескаться в море лунного света. Наверное, этой ночью Иван вовсе не спал…

Когда тает полная луна, а ночь истончается и становится прозрачной, как легкий, невесомый газ, время ноктиса уходит. Я не знаю, как умирает Имя, это хорошо известно Ивану, но если с первыми лучами солнца ноктис и тело не станут снова единым целым, одним полноименным будет на Перасе меньше. Имя истекает кровью цвета молнии, она запекается, темнеет и становится похожа на жухлые лимонные корки. Просто лежал с закрытыми глазами, тяжело дышал, и если бы не этот признак жизни, старик походил бы на мертвеца.

— Иногда я думаю, что не стоит вмешиваться, — буркнул Иван, отвернувшись от кровати Просто. — Пусть все идет так, как идет. Кто отмеряет людям и ноктисам время жизни на этой земле? Кто? И прав ли я, отнимая жертву у хищника?.. Но проходит время, и я понимаю, что прав. Я тоже не случайно встаю на пути горгов, кто-то и для меня нашел занятие. И пусть каждый идет по своей дороге, и пусть дороги пересекаются.

Милая бумага, ноктис Просто погиб. С первыми лучами солнца он истаял, как утренний туман в горах. Ушло свечение, осталось только человеческое тело — еще не обломка, но уже не полноименного. Старик вряд ли выживет. Мне сделалось это понятно, стоило солнцу заглянуть в растворенные окна. Судя по мрачным лицам Огано и Ивана, они тоже настроились на худшее. Не представляю, что следует делать, когда погибает Имя, но слава Фанесу всеблагому, обломок знал это превосходно. По линзе Иван связался с префектом городка, представился и сообщил о гибели ноктиса, вкратце пересказав обстоятельства трагической ночи. Городок имел свою особенность — почти всем здесь заправляли гвардейцы императора, по сути Акриотерм и являл собой изрядно разросшийся гарнизон. Официальные лица не заставили себя ждать. Следователь из штаба гарнизона и глава управы по очереди подошли к ложу старика, переглянулись и как один взглянули на врача. Врач из гарнизонного госпиталя приоткрыл веко Просто, пощупал пульс, сделал загадочное лицо и поджал губы.

— Он выживет?

— Нет, — врач, сухой мужчина с резкими чертами лица, не стал возить кисель по стенкам.

Иван согласно кивнул. Старик выдохся. Устал. Вряд ли Просто переживет потерю Имени. Хотя, имея такой дерзновенный дух, который проник сквозь толщу лет в будущее… Я не удивилась бы благополучному исходу.

Но не сложится.

— Кто из вас Иван? — спросил вдруг следователь, сам удивленный донельзя. Он стоял у квадратного бюро на стальных ножках, забранного стеклом и держал в руках лист бумаги.

— Ну, я, — обломок прищурился.

— Здесь завещание старика Просто. Вы его родственник? Дом отписан вам.

Теперь уже мы переглянулись. Старик прозревал будущее. Этим сказано все.

Гражданская панихида плавно перетекла в погребение с воинскими почестями. Жителей городка гвардейцы знали в лицо и каждого считали добрым соседом. Доброму, слегка чудаковатому соседу гвардейцы воздали последние почести от всей души. Каре, счет лейтенанта «р-раз, два, три-и», салют холодным оружием, императорский вензель, начертанный острием в воздухе, и глухое басовитое: «В крутой подъем духом ведом…». Далее экспресс к побережью, а там — черная с багровым скорбная барка, последний путь и последний приют, но уже без нас.

Милая бумага, на протяжении всего ритуала прощания я с любопытством наблюдала за Иваном и Огано, и в глаза бросилось их необычайное сходство: во-первых, они сделались до удивления похожи друг на друга — отрешенные лица, задранные подбородки, руки по швам, во-вторых, точно так выглядели все гвардейцы. Потом Ивану пришлось вынести процедуру вступления в наследство и прочий официоз. Огано предпочел не мозолить людям глаза и после панихиды ушел в дом, где отсиживался до самых поминок. Милая бумага, все это донельзя странно. Ловлю себя на каком-то сюрреалистическом чувстве. Не успели приехать в городок, как получили на руки погибшего полноименного и странное наследство. Не успели перевести дух, занимаемся организацией похорон совершенно незнакомого нам человека и на поминках ищем нужные слова. Иван по мере возможности делал вид, что знаком с Просто долгие годы, и что неслучайно старик отписал дом и земельный участок ему; складно говорил что-то насчет дерзновенного духа, пронзившего время и заглянувшего в будущее. Если вдуматься, так оно и есть. Но самое странное случилось на третий день, когда девятый вал забот схлынул, и буквально с неба на нас упало свободное время. Тут и заняться бы тем, за чем, собственно, мы сюда приехали, но утром за завтраком нас огорошил Огано.

— Ничего мы здесь не найдем, — отчеканил слепой. — Можно и не искать.

Я громко удивилась; Иван, казалось, не удивился вовсе, лишь вопросительно поднял на Огано глаза.

— В архиве ничего нет.

— Как ты узнал? — выпалила я.

— Старик. Он прозрел будущее. Все тщетно. Вот его речь дословно: «И нет его там, можно не искать. Хоть каждый угол обшарь — не найдешь. Он есть, и его нет. И жив и мертв».

— Все не напрасно ехали, — равнодушно бросил Иван и покосился в окно.

— До чего ж меня интересует, что такое «он есть, и его нет. И жив и мертв», — протянул Огано.

Обломок пожал плечами, а я считала ворон, обдумывая слова Просто. Ой, не все просто с завещанием Просто (милая бумага, я же говорила, что каламбуры еще будут)!

— Что теперь?

— Наведаюсь туда, где видел его в последний раз, — Огано кусал губу и был мрачнее тучи. — Хоть кто-то должен знать, где он сейчас!

Иван молча кивнул. Поезд вез нас обратно в Гелиополис, где мы возьмем небольшую передышку и сообразим, что делать дальше. Тянуть было нежелательно, так как Огано пребывал в самом мрачном расположении духа. Суров, любезен, молчалив. Нескольких дней раздумья слепому хватило за глаза (опять каламбурю), список возможных вариантов продолжения нашей авантюры за эти дни сильно сократился, и, наконец, на руках у Огано остался лишь один адрес.

— Это в Пелопократосе. Там живет, или, по крайней мере, жил человек, некогда считавший предателя другом.

— Почему мы сразу не поехали туда? — удивилась я. — Живой человек гораздо надежнее, чем призрачная запись в архиве!

— Живой человек гораздо надежнее, но вместе с тем гораздо опаснее. — Иван растолковал мне прописную истину, как учитель злостной прогульщице.

Пелопократос расположен недалеко от Гелиополиса. Городок не большой и не маленький, более спокойный, чем шумный. Бывала я там. Его облюбовали чиновники средней руки, крупные торговцы и отставные офицеры, те, что по выслуге лет оставили службу в гвардии, полиции, жандармерии, морской патрульной службе. Здесь имеется превосходный курорт на водах, целебные грязи и чудный воздух, каковой бывает лишь там, где равнина соседствует с горами. Дома мы пробыли не более суток. По линзе Иван заказал билеты на дилижанс, через час посыльный мальчишка принес заказ, и нам осталось лишь собраться. Милая бумага, за этот месяц я стала заядлой путешественницей, ибо ничем иным практически не занималась. Весь смысл моего существования последнее время составляли поддержание чистоты на палубе и в кубрике, бесконечные сборы и переезды с места на место. Да, чуть не забыла — посильная помощь в ликвидации пиратов теперь также входит в круг моих интересов. Меняем один походный баул на другой (за время моего отсутствия знаменитая Миола Фиораванта представила новую коллекцию дорожных костюмов и сумок, и я не устояла), старый дорожный костюм отправляется в чистку, его место занимает новый, и мы трогаемся в путь. Мужчины облачены в старые одежды, по-видимому, у них это не считается моветоном. Касательно слепого загадывать не берусь, но с Иваном придется что-то делать. Дважды подряд один и тот же дорожный костюм он больше не наденет.

Что самое удивительное — в эпицентре сборочной суеты я умудряюсь летописать!

Пелопократос. Приехали, стало быть. Общим собранием решили остановиться в гостинице на водах, а раз так, грязевые и водные процедуры будут очень кстати. Нам с Иваном номер достался большой и светлый, хотя не такой светлый, как комнаты в доме Просто. Прежде чем войти, я несколько секунд стояла перед дверью и не решалась переступить порог. Сама не знаю, чего ждала. А вдруг комнаты окажутся еще более невероятными, чем у старика? Может быть, здешний архитектор заглянул в будущее, еще более отдаленное, чем будущее старика Просто? И какими тогда окажутся комната и окна? Треугольными? Или их не будет вовсе? Сама себя не пойму — обрадовалась я, увидев привычный интерьер, или испустила еле слышный вздох разочарования? Иван критично ухмыльнулся и покачал головой. Старик Просто остался непревзойденным по заглядыванию в будущее.

Несколько дней мужчины отдали мне. Позволили пригладить перышки и просто отдохнуть от сумасшедшего ритма последнего времени. Я отмокала в бассейне с минеральной водой, а Иван и Огано бродили по городу в поисках своего таинственного N. И однажды вечером по их напряженным лицам я поняла, что незнакомец, могущий пролить свет на ту давнюю историю, найден.

— Утро вечера мудренее, — решил слепой, коротко кивнул и удалился к себе.

Держу пари на что угодно, сквозь неплотно прикрытую дверь его номера в тот вечер можно было слышать тонкий скрежет металла об оселок. Иван тоже слышал, но по своему обыкновению лишь повел бровями и промолчал. Кремень!

Одно слово — обломок!

А утром случилось нечто такое, чему у меня нет слов. Я просто лишилась дара речи. Хорошо, что не поседела. Во всяком случае, способность связно говорить меня на несколько часов оставила. Мы уже подходили к искомому дому на тихой зеленой улочке, когда Огано вдруг замер. Иван, ушедший вперед, в изумлении остановился, а я… я лишь приложила руки ко рту в немом крике, когда слепой вытащил из трости длинный узкий клинок.

Обломок молча вздернул брови, когда наш спутник, потусторонне улыбаясь, вымолвил, как мне показалось, совершенную чушь:

— Я нашел своего злого гения. Долгие годы на острове день за днем я воображал нашу встречу, но даже представить не мог, что все окажется так просто. Просто и нелепо. Я нашел тебя, Иван. Я нашел тебя.

Слепой, точно водомерка, невесомо скользнул к Ивану, и обоюдоострый клинок затрепетал в каком-нибудь волоске от горла обломка.

— Ничего не понимаю, — Иван ронял слова гулким стылым голосом, и от недобрых предчувствий я похолодела. — Что за глупости, Огано?

— Признаюсь, многого в жизни не понимаю, но одно готов отстаивать даже в одиночку против тысячи — у Фанеса странное чувство юмора. Делить душный трюм, спина к спине драться с пиратами, хлебать жуткую баланду из одной миски, и все лишь для того, чтобы в конце концов оказалось, что из плена меня освободил тот, по чьей милости я в плен попал. Иван, тот гнусный подонок, чьей крови я жаждал последние десять лет, — ты, и клянусь, меня не остановит ничто.

Говори он горячечно, с пылом оскобленного самолюбия, было бы не так страшно. Но, милая бумага, я даже восклицательных знаков не поставила после тирады Огано! И это вовсе не преувеличение! Какое счастье, что пустынная улочка в этот момент ожила: с противоположной стороны въехал экипаж, сзади по брусчатке застучали каблуки, и Иван, предупреждая нервную вспышку слепого, внятно проговорил:

— Убери шпагу. Обещаю, что не скроюсь. Мне и самому интересно.

Огано молча убрал клинок, оглядел улицу в обе стороны и усмехнулся.

— Порой мне казалось, что я ошибаюсь. Ты ведь и шагу не сделаешь в сторону от пропасти, если кто-нибудь подумает, будто на этот шаг тебя сподвиг испуг или жажда жизни. Но я не ошибаюсь. Это именно ты.

— Завтра на рассвете. В грушевой роще, что в пяти километрах от города. — Иван не мигая, смотрел на Огано и чеканил слова, будто имперский глашатай. — Полагаю, клинки?

— Да, клинки.

— Вернемся в гостиницу. А по пути разъяснишь зигзаги своей прозорливой мысли.

Слепой отрешенно кивнул, и мы, словно троица закадычных друзей, не спеша двинулись в обратный путь.

— Да, я не был образцовым гвардейцем, — усмехнулся Огано на пути в гостиницу. — Но гораздо большим прегрешением против чести воина всегда считал безразличие и глупое солдафонство. «Есть», «Так точно», «Никак нет» — вот формулы бездумного равнодушия и готовности исполнить самый нелепый приказ. Да, мне не нравился тогда и не нравится сейчас пустозвон на троне, но это говорит лишь о том, что на плечах у меня не просто корчага под каской, а голова. Как водится, нескольких неравнодушных людей с горячим желанием что-то изменить оказывается достаточно. Нас троих спаяла цель, призрачная цель наставить нашу многострадальную Родину на путь процветания и блага, избавив народ от ничтожества на троне.

— Звучит, — усмехнулся Иван и кивнул. — Кругло, ровно, гладко. Часом, не манифест цитируешь, дражайший Огано? Очень похоже. Ни разу не споткнулся.

Слепой усмехнулся.

— Все дело погубила доверчивость моего товарища. Он имел неосторожность рассказать о наших планах тому, кого считал своим другом. Наивный. Надеялся, что тот воодушевится благородной целью.

— И что? — в испуге я затаила дыхание.

— В условленном месте я нашел своих друзей и… предателя, — звонко проговорил Огано. — Подлец держал в руке саблю, обагренную кровью моих товарищей, а они лежали на земле у дворцовой стены и доживали свои последние минуты на белом свете.

— Ой! — Мне не хватало дыхания, милая бумага. Неужели Иван оказался способен на такое? Я скосила глаза на обломка — тот шагал мерно и даже с шага не сбился, только квадратная челюсть размеренно ходила взад-вперед, да брови сошлись на переносице. Я и раньше подозревала в нем двойное дно, теперь появился реальный шанс открыть третье!

— Предатель все узнал и сделал черное дело собственными руками. Даже жандармам не донес, славу палача заговорщиков единолично загреб жадными руками. Я не успел рассчитаться с подонком, нагрянул караульный наряд — услыхали странный шум — у меня из рук выбили саблю и скрутили. Потом суд, Коллегия по этике и эстетике — я ослеп от удара эфесом по голове — и одну статью мне заменили другой. Вместо ссылки на Сибирь-Каторгу приговорили к отправке на остров Призрения. Сочли, что с меня и слепоты будет достаточно.

— Леденящая душу история, — ухмыльнулся обломок. — Но при чем здесь я?

— Не вижу твоего лица, — Огано повернулся к Ивану и замедлил шаг. — Но хорошо помню голос предателя. Какое-то время я гнал сомнения прочь, но теперь уверен: твой голос — голос предателя.

— Сомнительный аргумент.

— Это не все. Его тоже звали Иваном.

Мамочка, что происходит? Обломку человека прирезать — что наземь плюнуть, не кто-то рассказал, сама видела, так неужели все это правда? Чудовищная правда? Кажется, я пискнула от ужаса. Иван даже не взглянул в мою сторону. Все так же неспешно вышагивал по улице.

— Это все, Огано? Я мог и не быть гвардейцем. Жандармом или береговым полицейским.

— Нет, это не все. Гвардейская закваска пустила в тебе корни, и ничем ее не вытравишь. Она лезет наружу в самый неподходящий момент, но самое смешное — ничего этого ты даже не замечаешь. На панихиде старика Просто ты невольно вел себя, как гвардеец. Пару раз твоя рука сама по себе дернулась отдать честь, и лишь в последний момент ты вернул себя в настоящее. И едва не раньше ребят в карауле прошептал гвардейский девиз: «В крутой подъем духом ведом».

— Это все?

— Нет. Ты знал цель нашего сегодняшнего визита. Я ведь не сказал тебе адреса, но ты шел так, будто знаешь, куда идти. Припомни, ты поворачивал в нужных местах еще до того, как я говорил, что нужно свернуть. Тут живет Демосфий, некогда наш общий друг. Не-е-ет, это именно ты.

— Мало. И весьма умозрительно.

— И тот укол прямо в сердце, — Огано многозначительно подбросил в руке трость со шпагой внутри. — С тем же эффектом ты мог оставить на месте убийства визитную карточку. Впрочем, это ты и сделал. Дважды: в день предательства и недавно на корабле Удар в сердце…

— Ничего не помню, — буркнул Иван, пропуская меня в дверях гостиницы. — Ничего не помню.

На ночном столике Марии нашел эту тетрадь. Дневник. Глупо все это. Прочитал. Солнечные звери? Похоже на правду, во всяком случае, это многое объясняет. Проклятье, мало нам горгов…

Дописываю: утром встретились с Огано в грушевом саду. Не успели скрестить клинки — Мария закричала, схватилась за сердце и рухнула как подкошенная. Подхватил ее на руки и услышал шепот: «Солнечный зверь. Он пришел за мной». Тогда не понял, зато теперь ясно все.

Умерла. Но не сразу. Схватилась за сердце и рухнула как подкошенная. Да, это я уже говорил. За сердце. За сердце. Кладу в заклад голову — маленькое сердце никогда не порвется, оно закиснет, обрастет мхом, истлеет. Эта печальная участь ждет только большие сердца. Перед смертью бредила, по крайней мере, так мне тогда показалось. Глядела мимо меня, в никуда, и бредила. Странный бред. Звала Огано и шепотом повторяла: «Неужели ты не видишь?» Мы со слепым лишь переглянулись. Но, похоже, что Марию унесло в прошлое. Рассказывала, будто видит своими глазами. Не подличал и не убивал. Дословно, со слов Марии:

— …Иван узнал о заговоре и встал перед дилеммой: остаться верным долгу или друзьям? Презреть присягу — невозможно, предать друзей — тем более невозможно. Предложил выйти из ситуации с честью. Пусть все решит клинок. Долг и честь превыше всего. Как жаль, что иногда долг и честь являют собой две грани одного клинка. Судьба решила по-своему. Заговорщики пали в поединке. Этот момент и застал Огано у дворцовой стены. Не было предательства и удара в спину. Не было…

Не понял я, понял слепой. Усмехнулся и забубнил:

— И все окажется сложнее, чем представляется на первый взгляд, и черное станет белым, а белое черным… Обмануться легко, труднее признать очевидное. Прав был старик.

— Какой старик? Просто?

— Да. Все равновесно в этом лучшем из миров. Если кто-то убежит вперед, найдется и такой, что вернется назад. Старик убежал вперед, Мария вернулась в прошлое. Их больше нет, и все идет по-прежнему. Здесь. На месте. В настоящем.

А потом… Не ожидал. Гости. Семеро. Вышли на поляну и остановились.

— Доминик Огано! Вы подлежите поимке и возврату на остров Призрения. Соблаговолите пройти с нами!

Не спрашиваю, как нашли, сам много раз творил чудеса. Спрашиваю себя — и что Огано забыл на острове?

— По какому праву?

— Вы кто, дем? — Старший семерки кладет руку на эфес.

— Рысак в пальто. По какому праву?

— По праву служебных полномочий. Этот человек физически ущербен и подлежит репатриации на остров Призрения. Слепота!

— Редкостная чушь! Зрячему человеку нечего делать на острове калек.

— Зрячему? Что за вздор! Огано слеп. За попытку помешать имперским служащим…

— Зубы спрячь. Шпага в руках — достаточный аргумент?

— Что?

— Спасать не стану. Кто выживет, тот выживет. И расскажет глубокоуважаемой комиссии, в чем именно она не права. Укол в сердце — достаточное доказательство зрячести и невиновности?

Молчат. Идиоты. Переглянулся с Огано. Не-е-ет, помогать этим идиотам не стану.

Да и не нужно…