Эпилог.
ОТКРОВЕНИЕ ДЛЯ ВЫЖИВШИХ

—Вот так,— сказал Гамов, опускаясь на траву и глядя с высокого обрыва на реку с плывущими над ней облаками.

Буксир толкал против течения баржу с щебнем, кружили птицы, струился аромат нагретой солнцем земли и запах молодых весенних трав, и все было таким ярким и родным, что Косте казалось, что это только снится, что сейчас этот приветливый и мягкий сон накроет тяжелая лапа реальности. Сожмет, изуродует, пропустит между пальцев. Рядом стояла дрожащая Лейна, она закусила до крови губу и молча впивалась взглядом в высоченное, голубое небо, которого нет и не было никогда на ее сгинувшей родине.

Капитан Епанчин появился в проеме люка и сел, свесив ноги и словно не решаясь выпрыгнуть на землю из полетного модуля.

— Вот так,— повторил Гамов и счастливо засмеялся, повернувшись к Епанчину,— ну что, Валера, добрались? И не верится даже.

— Сейчас поверишь,— пробормотал тот,— налетят... тут километров триста от Москвы, не больше... «На вертушке» генералы и разного рода кураторы — это как пить дать... Пить, кстати, хочется — жуть... Пойду спущусь к реке.

— Я с тобой,— сказал Гамов.— Не эту же консервную банку сторожить,— кивнул он на корабль.— Ленка, пошли к настоящей реке. Ты ж никогда и не видела. У вас так, имитация, ручейки в узеньких берегах, чтоб гражданам Строителям напоминало утраченную родину...

Лейна, которую назвали вполне земным, более того, русским именем Ленка, опустила запрокинутое к небу лицо. Ее глаза были полны слез. Гамов смутился и, пробормотав что-то, начал спускаться вниз по обрыву. В конце концов сорвался и, пролетев метра три, шмякнулся о песчаный берег. Лейна тихо засмеялась и, вытерев слезы ребром ладони, стала спускаться вниз к реке, вслед за Костей Гамовым, тщательно нащупывая ногой каждую выемку и проверяя ее на прочность. Наконец все трое оказались у воды.

— Сейчас прибегут любопытствующие товарищи и еще какой-нибудь милицейский уазик с пэпээсниками из ближайшего городишки,— предположил Константин, горстью зачерпывая воду, вообще-то не очень пригодную для питья.— Будут задерживать пришельцев.

— Кишка тонка,— сказал капитан Епанчин, разглаживая на груди серебристые одежды Обращенного.— Не думаю, что какой-нибудь сержант полезет с табельным «макаром» на нашего красавца. Нет! Никто не сунется... Вот увидишь, первым сюда пожалуют только люди из ФСБ и кто-нибудь из Администрации Президента. Я же еще при вхождении в атмосферу сумел связаться с Москвой, если ты помнишь, Костя.

Епанчин был совершенно прав. Примерно через полтора часа пришла «вертушка», на борту которой помимо прочих находился российский куратор проекта «Дальний берег» генерал Ковригин. Сейчас у него был вполне выдержанный и спокойный вид, но кто знает, что, впервые выслушав потрясающую новость, он прыгал как мальчишка и тотчас же принялся звонить президенту. Разговор начал воплем: «Дима! Тут такое... Доложили, что совершил посадку...» — и так далее.

Сейчас Ковригин сдержанно поприветствовал спасшихся космонавтов, бросил пристальный взгляд на Лейну, чье фото по понятным причинам не фигурировало в папке с личными делами всех членов экипажа, в папке, содержимое которой въедливый Александр Александрович знал назубок...

— Думаю, нам лучше будет добраться до Москвы,— сказал Ковригин,— а там уж, помолясь, восстановить силы и поговорить. Обсудить...

— Помолясь...— усмехнулся Костя Гамов.— Мы в последние месяцы только этим и занимаемся... Полгода мы на Земле не были, да? А словно целую жизнь прожил. Совсем другую — непохожую... Вот и Абу-Керим говорил... на подлете к Юпитеру...

— Абу-Керим? — переспросил генерал Ковригин, а люди в одинаковых серых костюмах, стоявшие за его спиной, быстро переглянулись.— Он что, с вами?

— Да. Вылетал с нами,— глядя в лицо генералу, ответил Гамов.— А теперь его нет.

— А где?.. Он, конечно, участник полета, в некотором роде стал легендой... Но это ничего не меняет: он должен понести наказание.

— Не получится... Он не долетел. Понимаете, товарищ генерал, на подлете к Юпитеру очень хотелось есть, а то, что припасли люди Акила, закончилось... Хорошо, хоть воду залили в резервуары.

Генерал все понял. Об Абу-Кериме больше не было проронено ни слова. Конечно, Гамов мог рассказать ему, как все было на самом деле. Он мог и передать ему тот душераздирающий разговор, что произошел в модуле на подлете к Юпитеру, когда большая часть дороги до Земли была уже выбрана, преодолена, но оставался последний, самый страшный и самый безнадежный отрезок пути... Тогда в модуле царила мертвая тишина. Только тихо пели приборы. Только слышался гул вспомогательного двигателя, осуществлявшего корректировку курса (в то время как основные отвечали за разгон и торможение)...

Гамов мог бы попытаться передать Ковригину хотя бы отголосок той выматывающей, серой безнадеги, отчаяния, которому не было конца. Он мог бы рассказать ему о муках голода после того, как кончились запасы. Епанчин, Абу-Керим и Лейна полулежали в креслах, стараясь не делать лишних движений. Силы истощились. Восполнить их нечем. Сам Константин голода не чувствовал по понятным уже причинам, но он знал, что цена за то, что его отрезало от всех человеческих мук — вот от этого голода, от боли,— что она, эта цена, будет огромной. И что лучше бы ему корчиться вместе с остальными.

Глядя, как растет в иллюминаторах крупнейшая планета Солнечной системы, Абу-Керим сказал тогда:

— Ну что же... Я решил вот что. Вы вольны презирать меня за мое решение или недоумевать. Так вот: я не увижу Землю. Мне это не нужно. Понимаете?.. Моя жизнь была большой игрой, и что толку мне жить теперь, когда выиграна самая большая ставка — бессмертие? Или вы еще не поняли, что мои единоверцы УЖЕ чтут меня как никого, как нового пророка, как знамя веры, вынесенное в космос? Я легенда. Зачем же мне возвращаться? Что меня ждет, если я вернусь живым? Суд, пожизненное заключение, имя, вынесенное в заголовки всех мировых газет? Все это слишком мелко после того, ЧТО мы пережили, ЧТО мы узнали. Как я могу подвести миллионы людей и вернуться?

— Ты фанатик,— сказал Гамов тихо и на этот раз без всякой злобы.

— Нет. Просто я человек, который достиг предела желаний. Да, жизнь — это большая игра, а в ней, как во всякой игре, нужно уметь остановиться и не играть дальше. Чтобы не спустить огромный выигрыш. Да. Я останавливаюсь. О, мое тело!.. В конце концов, вы тоже сопричастны легенде!..— вскинув голову, произнес Абу-Керим.— Так что вы можете извлечь свою жизнь из моей смерти. В известном смысле мы будем квиты.

— О чем... о чем это он? — произнесла Лейна слабым голосом.

Мужчины не стали уточнять. И никто не стал делать негодующих ремарок о том, что людоедство омерзительно, а пожирать труп врага было свойственно лишь самым кровожадным дикарям, совершенно не затронутым цивилизацией.

Потом Абу-Керим вытянул из ножен трофейный сардонарский клинок и спокойно, буднично всадил себе в живот. Его губы на мгновение скривились от боли, а потом выпустили несколько слов: «Бисмиллахи рахмани рахим...»

Путешественники молча наблюдали за агонией. Наконец Абу-Керима согнулся и, упав ничком на пол, замер.

Это в самом деле была будничная смерть. В иных обстоятельствах она, быть может, и потрясла бы даже такого закаленного и опытного человека, как капитан Епанчин. Но сейчас уход Абу-Керима настолько вписался в череду смертей, что никто не выказал ни возмущения, ни страха, ни печали.

Все это было. И Константин мог рассказать даже подробности, выпущенные за рамки данного повествования. Но Гамов промолчал, а генерал Ковригин не задавал наводящих вопросов. Он только коротко справился об остальных космонавтах, предположил, что они погибли при взрыве гигантского звездолета, и не получил ответа. Молчание было истолковано как подтверждение худших предположений. Правда, уже в вертолете Гамов сказал:

— А что остальные? Вам лучше знать.

— Нам? В каком смысле?

— Да в прямом! Мы на Земле давно не были. Может, тут что появилось без нас... Достопримечательности, о которых как-то замалчивалось ранее. Ну например, Хансен-сити, названный по имени генерала Хансена, участника Войны за независимость в восемнадцатом веке. Или летний дворец императора Ли Сюна в Пекине, с изображением маленькой рыбы миноги. Храм, построенный на деньги сподвижника царя Михаила боярина Неделина, в честь освобождения Москвы от поляков... Могила шаха Сафрази... А то и гробница царицы Камара... Мало ли! Кстати, Александр Александрович, нас с Леной по прибытии в Москву сразу бы в клинику... И предупредите врачей, чтобы ничему не удивлялись. Эх! Надо было и мне куда-нибудь... подальше. Я бы хорошо смотрелся, скажем, в роли библейского пророка. С моим-то филологическим образованием...

Генерал Ковригин не нашелся что ответить. Наверное, он подумал, что Костя просто бредит от усталости и нервного перенапряжения. Да, собственно, так оно и было...

А сам Гамов знал, что никогда, никогда, даже в том счастливом случае, если земным медикам удастся при помощи всех мыслимых технологий все-таки извлечь гарегга и удалить следы его присутствия в организме,— никогда он не станет прежним. Впрочем, этот вывод и так напрашивается. А вот куда менее очевидным является то, что знание, высвобожденное из уничтоженного в безднах космоса Корабля, не умрет. Оно успело пустить свои ростки здесь, на голубой планете. Хорошо ли это, плохо ли — судить уже не ему, Константину, потому что он сделал шаг по ту сторону добра и зла. Не ему, гареггину и бывшему сардонару, оценивать и анализировать грядущую смену парадигм.

Именно так именуется слом старой модели мира.

Генерал Ковригин поднял руку, указывая пришельцам на вертолет.

— Пора,— сказал он.

Вдали на склоне холма показался милицейский уазик. Все-таки они осмелились сунуться. Не доезжая пары сотен метров, уазик остановился, и из него вылезли двое молоденьких ментов. Гамов вопросительно глянул на генерала Ковригина, а потом сорвал с бедра «плазму» и, почти не целясь, выстрелил.

Плазмоизлучатель был настроен на максимальную мощь поражения, так что уазик разлетелся в ошметки, а один кусочек корпуса, жалкий, оплавленный, дошвырнуло почти до вертолета. Что сталось с людьми, после того как они оказались в точке удара мощного плазменного заряда, было очевидно...

Слитное движение Гамова, которым он сорвал с бедра «плазму» и, вскинув раструб, выстрелил, было настолько стремительным, что едва ли кто успел бы ему помешать. Даже если такая задача и была бы поставлена.

Генерал Ковригин вздрогнул всем телом и, откинувшись назад, заорал:

— Ты-и-и-и?!. Ты что?!. Ты в своем уме?!

— Нет, Александр Александрович,— ответил Константин, глядя на генерала большими светлыми глазами, в которых тот не заметил и тени сожаления,— я давно уже в чужом уме.

— Зачем ты убил?!

— Рефлекс. Там, откуда мы прилетели, человеческая жизнь недорога,— выговорил Гамов и, скрипнув зубами от провернувшейся в боку острой боли, добавил: — В конце концов, этих убитых можно заменить. Другими. Теми, что не видели модуля. Теми, что не будут болтать.

Генерал опять не знал, что ответить. Конечно, позже он сумеет подобрать слова, сумеет принять меры. Но это будет уже неважно для Гамова.

Боль ушла.

Не беда, что она еще вернется, непременно вернется.

Он взял за руку Лейну, закрыл глаза и вслепую шагнул к вертолету.

Земля, около 2700 года до P. X. Элькан поднял голову. Его мутило. Он пробормотал:

— Всех! Нужно спасать всех... Грядет. Грядет катастрофа!

Рядом с ним лежало растерзанное тело Леннара. Очевидно, в программе переброски произошли серьезные сбои, потому что у Леннара недоставало половины черепа, левой ноги, а рот был разорван в немом крике. Лицо перекошено от невыносимой боли.

Бог сгоревшего в пучинах космоса Корабля был мертв — реально и навсегда.

Элькан поднялся и, не видя вокруг себя ничего, побрел по пыльной дороге. Раскаленное, яростное, стояло в небе высокое полуденное солнце. Длинные дайлемитские одежды не спасали от его лучей. Ему казалось, что он шел очень долго и оставил позади себя многие километры пути — хотя если бы он дал себе труд оглянуться и сощурить глаза, чтобы лучше видеть, то убедился бы, что труп Леннара еще виден в глубине выжженной долины. И что рядом с телом вождя Обращенных разбросаны детали из числа мелких комплектующих к транспортерам...

Он вошел в какую-то рощицу, почти не дававшую тени. От него, словно светлые песчаные тени, шарахнулись двое в одинаковых светло-серых одеждах. Бесформенных и нелепых настолько, чтобы до максимума скрыть, что эти двое одинаково одетых на деле пара, юноша и девушка. Отшатнувшись, девушка упала на землю, а юноша поспешил прикрыть ее, выставив вперед массивный сук.

Испугаться было немудрено: безумные глаза, налитые кровью, окровавленный, кривой рот, волосы, с одного боку срезанные чисто, словно острейшей бритвой, а с другого, напротив, свесившиеся ниже плеч.

— Грядет катастрофа,— повторил Элькан на чистом леобейском языке.— Что вы стоите, глупые дети?

И отпрыгнул в сторону.

Юноша, сжав сук, кажется, хотел броситься вслед за ним, но девушка успела схватить его за руку и произнесла:

— Ты что? Куда, во имя Инанны!

— Это демон! — твердо произнес юноша.— Ты видела его глаза?

— Ты хочешь преследовать демона? Ты слишком молод и неопытен. У него своя дорога, у нас своя. Идем домой. Сегодня будет принесен в жертву главный строитель нового храма. Это интересно! Идем обратно в Урук, Гильгамеш.

Налитыми кровью глазами Элькан смотрел, как они уходят. Тяжело топталось на затылке солнце, сучило своими горячими, липкими лапами. И чем больше он смотрел вслед юноше и девушке, тем вернее понимал, что ему некуда идти, иначе как по их следам. Или?.. Или повалиться здесь и ждать, пока под палящими лучами солнца придет забытье, обезвоживание и смерть. Ему нельзя следовать одной дорогой с этими юнцами, которые только начинают жить. Ему нельзя идти по их следам. Он достиг конечного пункта переброски. Там, в раскаленной пустыне, лежит Леннар. Его нельзя оставлять одного. Все.

Элькан лег на землю лицом вниз, закрыл глаза и стал ждать...