33

Горы Коркин увидел впервые в жизни. И то сказать — вот вроде бы не так давно скорняк видел высокий Ведьмин холм. Был уверен, что это и есть гора. Потом видел увалы, что тянулись вдоль реки, — вот вроде бы точно горы, и за час не заберешься ни на один. Но в полдень Коркин увидел настоящие горы. Он сидел в машине по правую руку от Пустого, чувствовал плечом дыхание Ярки и вертел головой. То выглядывал каких-то жуков, каждый из которых явно мог бы прокусить валяный сапог, то рассматривал в бинокль выбеленные кости или павшей лошади, или коровы, а то замечал среди пластов глины и вовсе человеческие останки. Рашпик то и дело постанывал насчет необходимости перекусить, Филя с умным видом разглядывал пульт вездехода явно не веря, что скоро придется расстаться с машиной, а Лента просто смотрела вперед, погруженная в какие-то мысли. Коркину даже показалось, что проводница хотела уткнуться в плечо Пустому точно так же, как утыкалась в плечо самого Коркина Ярка, но девчонка тут же нахмурилась и погрозила скорняку пальцем, словно умела читать мысли. Коркин зачесал нос, закряхтел, уставился в окно чтобы посмотреть, насколько разогнавшее облака солнце спустилось с зенита, и тут увидел горы.

Нет, сначала он принял их все за те же облака. Белым росчерком малярной кисти зубчатые штрихи плыли лишь немногим ниже ослепительного диска, тонули в туманном мареве. Но потом на солнце наползло облако, и Коркин от изумления открыл рот: белые шапки гор продолжились мглистыми линиями вершин и впадинами перевалов.

— Горы, — кивнула Лента. — Редко видны глубже пятой пленки: облачен центр Мороси. А вон и воздушная дорога светлых. Под ней и будем пересекать пленку.

Коркин напряг глаза, прищурился, даже схватился за бинокль, но разглядеть то, что Лента назвала воздушной дорогой, смог только через несколько минут. Тая в голубой горной дымке, словно возникая ниоткуда и уходя вправо, в сторону шестой пленки, небо перечеркивал серебряный волосок или лучик. Вездеход продолжал ползти вперед, пыль по-прежнему стояла столбом сзади, весь мир, казалось, состоял из двух пленок, мертвой пустыни между ними и пришитыми серебряной ниткой к небу силуэтами снежных вершин.

— Ерунда, — проворчал Рашпик. — Не может быть. Снег? Точно ерунда! Тут даже в машине жара чувствуется, а уж там, наверху? Да это все равно что к костру подойти поближе — обгоришь! Там камень горячим должен быть! Солнце же близко! Какой снег?

Пустой с удивлением покосился на Рашпика и подмигнул Филе:

— Давай-ка, парень, достань что-нибудь. Перекусить надо. Но есть будем на ходу. Хочу сегодня пересечь пленку.

Филя метнулся в отсек, загремел задвижками потайных ящиков, а Коркин все-таки поймал воздушную дорогу в бинокль. С увеличением она распалась на отдельные серебряные волоски. Как светлые могли прогуливаться по этим волоскам, Коркин даже не мог себе представить, но решил, что, скорее всего, они летали вдоль своей серебряной паутины. Или бегали по ней, как паучки.

— Я спросил Вотека, что он думает обо всем этом, — проговорил Пустой, объезжая очередной высохший скелет. — О Мороси в целом, о Разгоне, о войне, которая уничтожила все города, искалечила землю еще до Мороси. О войне он сказал просто: не повезло. А о Мороси — иначе. Коркин, ты же степняк, — что такое степной коровий гнус?

— Мерзость такая, — поморщился скорняк. — Вроде пчелы. Много беды может принести. Летит, садится на корову, сбрасывает крылья и вгрызается в нее. Старается добраться до жилы, чтобы кровь сосать. Трудно избавиться. Приходится вырезать по живому — корова может погибнуть.

— А как ее разглядеть? — спросил Пустой.

— Легко, если разглядывать, — объяснил скорняк. — Нарыв образуется. Корова ж тоже не хочет всякую мерзость своей кровью кормить, вот и глушит ее. Шкура зарастает, но там, где гнус сидит, кольца образуются. Плоть сжимают, выдавить пытаются мерзость, кровь бросают в обход. Но если корове не помочь… сама не справится. Болеть будет долго, но все равно помрет. Эта ж дрянь еще и размножается там.

— Точно так, — кивнул Пустой. — Вотек сказал, что Разгон — словно огромная корова, а в центре Мороси сидит какая-то гнусь. И сосет ее.

— Не совсем так, — покачала головой Лента. — Я не сразу убежала от светлых. Год там провела. Язык их выучила. Запомнила, о чем они говорили. Смысл-то в другом. Гнусь эта плоть Разгона еще не прогрызла, но грызет. А пленки и в самом деле блокада. Но больше ничего не поняла. Они и сами не все понимали, как мне кажется.

— Ну если еще не прогрызла, может, и обойдется, — хмыкнул Коркин, опять прикладывая к глазам бинокль. — Главное — прихлопнуть сразу. Вырезать и прихлопнуть! Эй! А воздушная дорога-то порвалась!

Пустой протянул руку за биноклем.

— Волосок один к земле вьется, — объяснил скорняк.

Через час вездеход остановился возле «волоска». Толщиной с ногу крепкого лесовика, он был сплетен из тонких трубок или стальных прядей, каждая из которых, насколько мог разглядеть Коркин, тоже распадалась на блестящие волоконца. Скорняк пнул пересекающую пустыню от пленки к пленке серебряную «змею» ногой, и она неожиданно сдвинулась в месте удара на ладонь.

— Она легкая! — удивленно заорал Коркин.

— И голова у тебя легкая, — раздраженно заметил Пустой, прикладывая к глазам бинокль. — А если бы она была под напряжением? Так и без ноги можно остаться!

— Ярка! — тут же рявкнул Рашпик. — Опять твой Коркин дурака сыграл! Ногу чуть не потерял!

— Горная база там! — усмехнувшись выскочившей из машины недотроге, махнула Лента рукой в сторону гор. — Подвесная дорога проходит над пленками от нее к главной базе.

— Проходила, — пробормотал Пустой. — Теперь проходит не в полную силу. Уж не знаю, как это чудо называется — предположим, что это чудесный трос, — но место обрыва у нас на пути. Мы можем двигаться вдоль троса?

— Вполне, — прищурилась Лента.

— Ну что? — задумался Пустой, глядя на перечерчивающую пустыню с востока на запад розовую кайму. — Пять шагов сладости? А ну-ка попробуем пройти их на скорости!

— Мешки готовь, — хмыкнула Лента. — И двери открывай. Оружие советую сразу замотать тряпками и держать в руках. А то ведь безоружными останемся.

— Сколько до седьмой пленки? — спросил Пустой.

— Миль восемь-семь, — пожала плечами Лента. — Или даже пять. С этой стороны полоса изобилия узкая. Считай, что это подарок от меня. Тридцать миль пройти было бы не так просто.

— Проедем, — уверенно подал голос Филя.

Розовая стена шестой пленки колыхалась, словно поверхность сладкого студня. Коркину даже захотелось подойти, ткнуть в нее пальцем и затем облизать его, но Ярка не отходила от скорняка, то ли собравшись оградить его от всех случайностей, то ли защитить от насмешек Рашпика. Впрочем, последнее Коркину пока что не угрожало: толстяк явно и сам робел перед розовой стеной. Отчего-то сладкой она ему не казалась.

— Успеем? — с сомнением спросил Пустой, поглядывая на небо.

— Тут не так уж опасно, — вздохнула Лента. — Нужно успеть. Я должна увидеть, что случилось с тросом.

— Рассчитываешь настигнуть кого-то из светлых? — понял Пустой.

— Не знаю… — Лента замерла, глядя в розоватую муть.

— Так как же лучше? — в очередной раз спросил Кобба, которого Пустой освободил от мешка, поручив ему пулемет. — Пешком или на машине? Пять шагов всего?

— Думаю, все-таки на машине, — заметила Лента, спрыгивая с серебристого троса, который скрывался под розовой каймой. — Хотя бы для того, чтобы не оставлять ее на виду. Тем более что у светлых такая машина не одна. Собачники пестряков и друг друга через пленку веревками протаскивают. Или запускают в пленку на веревке, потому как по доброй воле человек из шестой пленки не выйдет. Редко кто выйдет. Старики, которые из Города, монету копят, чтобы смерть в шестой пленке встретить. Сладкую смерть.

— Да рано вроде помирать, — заметил Кобба.

— Ладно, — кивнул Пустой. — По местам. Мешки на плечи, оружие держать в руках. Если кто растает не ко времени — не обессудьте, ускорять буду пинком.

— Если сам растаешь, доверь мне тебя пнуть, — попросила Лента.

— Доверяю, только не покалечь, — буркнул Пустой и полез в машину.

Коркин занял место рядом. Нацепил на плечи мешок, уперся коленями в пульт, подумал, что так толком и не посидел за рулем машины, а ей уже прочат конец, потер ладонью грудь — сердце колотилось так, словно орда подкатывала к заброшенному в степи домику.

— Ерунда это все, — бодрясь, заявил Рашпик. — Ну как в ягодном студне искупаться!

— Сейчас попробуем, — взялся за руль Пустой.

Двигатель заурчал, колеса взметнули в воздух клубы пыли, и машина двинулась вперед. Розовая стена вздрогнула и поползла на машину, поочередно проглатывая передок, моторный отсек, лобовое стекло, выкрасила в розовое пульт, рулевое колесо, руки механика. Коркин отстранился, отодвинулся назад, глядя, как розовое хватает его за колени, вытянул шею, зажмурился… и тут все кончилось.

Кончилось все. Кончились беды, заботы и боли. Задышалось легко и свободно. Мышцы наполнились силой, в голове стало ясно, обнажая все прожитое Коркиным и все ему предстоящее, как что-то не требующее ни труда, ни терпения, ни усердия — ничего. Все было и все будет легко и просто. Ничто утраченное не стоило ни сожаления, ни вздоха, ни слез. Ни о чем предстоящем не следовало волноваться, думать, рассчитывать. Все было, все есть и все будет хорошо. Легко и счастливо. Полной грудью. Сколько угодно. Сколько ему, Коркину, будет угодно. И пусть Ярка тычется ему носом в спину — он добрый, он разрешает. Весь мир принадлежит ему, Коркину, и Ярка принадлежит ему. И все очень хорошо. Тепло. Тихо. Спокойно. Ласково, нежно. Сладко. Сладко. Сладко.

— Ну и гадость эта шестая пленка! — услышал голос Пустого Коркин.

В глазах мелькало что-то зеленое. Коркин обернулся и увидел, что розовое еще осталось в конце отсека, у самой двери, и Рашпика, который приник, прилип к пятну розового, отдирает от задней двери Кобба. Ярка уже стояла с мешком за плечами посредине отсека и с тревогой смотрела на Коркина, который вдруг почувствовал липкую сладость на всем: на руках, языке, на щеках, в волосах, — и ощутил отвращение к самому себе. Скорняк шагнул к Коббе, ухватил Рашпика за шиворот и одним рывком оттащил скулящего толстяка от розового пятна.

— Быстро наружу! — крикнула Лента.

— Однако редкостная дрянь, — пробурчал Кобба, пнул Рашпика, с благодарностью ударил скорняка по плечу и, перехватив замотанный в ткань пулемет, шагнул в дверной проем.

— Однако даже пять миль по этому изобилию будет пройти непросто, — процедил Пустой.

Вокруг, куда ни брось взгляд, царило царство зелени. Дышалось трудно, словно старуха Коркина вскипятила воды и устроила прямо в избе жаркую помывку. Зелень была всюду. Землю под ногами она устилала сплошным ковром, к небу, которого тоже не было видно из-за листвы огромных деревьев, она поднималась окутанными ползучими растениями мощными стволами, в довершение ко всему она плыла над головой, то ли цепляясь листьями к обрывкам паутины, то ли зависая от чрезмерной влажности и густоты воздуха. Коркин обернулся к машине и вытаращил глаза. Вездеход не просто уперся в непроходимые заросли кустарника: они уже успели облепить его сплошным ковром. Белесые корни почти на глазах ползли по двигательному отсеку и пронзали его насквозь.

— Сожрут за день без остатка! — твердо сказала Лента. — Повторяю еще раз. Все металлическое должно быть прикрыто тканью. Все пластиковое должно быть прикрыто тканью. В безопасности только натуральная ткань, камень, живая плоть, может быть, мертвое дерево. Ясно? Коркин, опусти рукав, а то лишишься своего таймера.

Коркин тут же спрятал браслет с часами, еще раз ощупал ружье.

— Идти всем за мной след в след, — приказала Лента, вытаскивая из-за пояса короткий черный клинок. — Последним пойдет Кобба. И поторопимся — эта штука прочная, — она ткнула сапогом в уходящий в заросли трос, — но, судя по всему, больше суток тоже не продержится: уже лежит несколько часов. Пойдем вдоль него.

Сзади что-то загремело. Коркин обернулся. Вездеход разваливался на глазах.