13

— Кто наверх? — спросил Рашпик, отрываясь от глинки с водой.

Коркин посмотрел на Пустого, но наверх уже лез Файк, глаза которого блестели, а в движениях появилась легкость и гибкость.

— Еще не хватало такие шнуры сечь, — пробормотал Хантик, сматывая путы Файка. — Главное — правильный узел знать. Бог мой, вот так страсть!

Из-за машины вышел Кобба.

— Не страшнее тебя, Хантик, — прогудел отшельник.

— Разговаривает! — разинул рот трактирщик.

— Обыкновенный аху, — заметил Пустой. — Ничего особенного.

Коркин всмотрелся в старика, хотя стариком тот уже не казался. Теперь в чуть приглушенном свете утреннего солнца, лучи которого отсекала все еще близкая, не больше пары сотен шагов, пленка, аху вовсе не казался страшилищем. Не знай Коркин, что старик — аху, вовсе бы не обратил внимания: мало ли кто из леса выходит, человек как человек, да, слишком смуглый, скуластый, лысоватый, с большими раскосыми глазами и узким подбородком — все не урод какой-нибудь. Разве только плечи у него были широковаты для человека такого роста, грудь чуть объемнее нормальной, да сутулость отшельника куда-то исчезла.

— Можешь опять вернуть прежний облик? — спросил Пустой Коббу.

— Могу, — кивнул тот. — Только чего зря перекидываться? Мало ли в какую переделку попадем! Да и тяжело это. Я так-то пободрее себя чувствую, и пользы от меня больше будет. К тому же я в пленке и не перекидывался. Она сама с меня прежний облик сняла. Сорвала, можно сказать. Что ж мне, на каждой пленке теперь жилы рвать?

— Все в порядке? — прищурился Пустой.

Коркин оглянулся. Файк и Рашпик, вытаращив глаза, рассматривали Коббу. Сишек сидел у переднего колеса и потягивал что-то из фляжки. Рук посвистывал в низком кустарнике. Выбравшийся из травы Филя застыл за рулем вездехода. Ни внутри, ни снаружи машины не оказалось ни капли тягучей массы, ни клочка паутины.

— В порядке, — отобрал у Сишека фляжку Хантик и сам приложился к горлу. — Тьфу, пропасть! Сам пойла насосался, а мне воду тычешь? Забери свою… В порядке мы, Пустой, в порядке. Не в первый раз через первую пленку пробираемся. Хотя честно скажу тебе: пешком оно вроде как проще. Идешь же, работаешь, можно сказать. Меньше пакости в голову лезет. Сердце-то не каменное, недолго и порваться… от всякого.

— Как раньше Ройнаг проходил через первую пленку? — спросил Пустой.

— Проходил как-то, — хмыкнул с крыши вездехода Файк. — Вон впереди холмы, видишь? За ними городок заброшенный, изоляторы и, как ты говоришь, арматуру разную он оттуда таскал, как и все мы. Только Ройнаг один всегда ходил — не любил компании.

— Со мной ходил раз, — вспомнил Рашпик. — Я был, Ройнаг и еще пара ребят. Только Ройнаг ногу подвернул перед пленкой. Мы хотели его перенести на руках, но он отказался. Ногу перемотал листом теневика, сказал, что через час должно отпустить. Потом нас догонит.

— Ерунда, — махнул рукой Хантик. — Теневик от увечья не помогает. Его от поноса надо принимать. И то заваривать…

— Однако догнал, — не согласился Рашпик.

— Ладно, — кивнул Пустой. — Ширина пленки оказалась где-то в сотню шагов — не заблудится. Трехствол свой взял, чужого ничего не прихватил, значит, головой не двинулся. Сишек, ты еще соображаешь?

— Трезвый, как мое рубило, — проворчал старик. — После этой вашей пленки никакой хмель не берет. Водички вот решил попить, и то Хантику не угодил.

— Доставай корзинку с завтраком — будет перекусывать, — приказал Пустой. — До нужного нам места еще двадцать миль, пора уж в животы что-нибудь бросить. Коркин, растормоши Филю, а то с ним столбняк сделался.

— Почему двадцать? — не понял Файк. — До городишка и пятнадцати не будет. Или ты, Пустой, сразу на заимку к Вотеку собрался?

— Собрался, — кивнул Пустой. — Ты, Файк, садись у меня за спиной. К полудню должны добраться до этого ведуна, а там посмотрим, что дальше. Дорогу будешь показывать, да не к старику, а к городишку. Мимо пойдем — вдруг кого из сборщиков встретим. Надо будет предупредить насчет орды.

— Да не было никого в Мороси, — проскрипел Хантик. — Все мужики в трактире собирались!

— Посмотрим, — отрезал Пустой. — Из Квашенки кто-то мог отправиться, да диких хватает. Сишек! Ты что там застрял? Нет в корзине пойла, не ищи!

Коркин залез в кабину, сел на центральное место, потрогал руль, пригляделся к двум пластинам железа, которые Пустой называл педалями, обернулся к Филе. В глазах у мальчишки стояли слезы.

— Ты что? — удивился Коркин.

— Хорошо тут, — пробормотал Филя, замусоливая ладонями щеки. — Смотри, трава-то повыше, чем у Поселка. Какая это Морось? Если пленки не считать, обычный прилесок. Кусты. Подальше лес. И холмы эти все под лесом. Вся разница, что птиц не слышно. Или слышно снаружи. Что там цокает?

— Рук охотится, — сказал Коркин. — Живность какую-нибудь давит.

— Живность… — пробормотал Филя и посмотрел на скорняка: — Правда, что ли, десять секунд прошло?

— Точно, — Коркин поднял руку, на запястье которой был закреплен таймер. — Точно показывает. Пустой проверял. Ни секунды лишней не отстукивает. Ни воды, ни пара не боится.

— Десять секунд, — повторил Филя. — А мне показалось, что час, не меньше. Ты-то как сам?

— Плохо, — признался Коркин. — Во второй раз не хотелось бы. Как только сборщики через эту пленку ходят? Мерзость внутри такая забурлила, что описать не могу. Я уже встречался с ордынцами. Но не сражался с ними никогда. В степи не принято с ними сражаться. Надо вставать на колени и ждать — убьют тебя или покалечат только. Как я в этой пленке на колени опять не бухнулся, не знаю.

— Что ж тогда выходит? — спросил Филя, обернувшись к колышущейся за кормой вездехода стене. — Что она делает? Выдергивает из каждого какую-то мерзость? Или занозу?

— Если занозу, так, по-моему, только глубже забивает, — не согласился Коркин. — Ну тут ведь как: раз глубже забьешь, другой — посаднит да перестанет, а позже и вовсе выпадет.

— А как же Файк? — спросил Филя.

— Не знаю, — вздохнул Коркин. — Я не оглядывался, но кричал он громко. Корежило его вроде. Ты не трясись зря. Тут, кстати, до второй пленки и не должно ничего быть. Так, если только мелкая живность, крысы там, ящерицы. Наши деревенские сборщики говорили, что всякая пакость после второй пленки начинается. Ты-то как?

— Плохо, — скривился Филя. — Дрянью себя распоследней почувствовал. Смерть готов был принять. А сейчас пытаюсь вспомнить, в чем моя мерзость, — и не могу.

— Не ломай голову, — успокоил его Коркин. — У моей бабки стекло было забавное. Ну что-то вроде того… бинокля, я посмотрел вчера, попробовал. Она как-то кровососа прищелкнула и меня позвала. Смотри, говорит. Смотрю, а он через стекло-то размером с большой палец стал! Вот уж мерзость. Смотреть страшно. Лапы, зубы, крылья. А без стекла — точка черная. Придавил пальцем и забыл. Так и эта пленка. Как забавное стекло.

— Вот! — сунулся в открытую дверь Хантик с лепешками и олениной. — Хватит сопли глотать, попробуйте чего повкуснее. И не медлите. Пустой хочет до ведуна Вотека к полудню добраться, а до него еще два десятка миль.

Едва все заняли места, вездеход пополз дальше. Только оружие разобрали да посмеялись над Руком, который выскочил из кустов с довольным и сытым видом, подошел к опустевшей корзинке и тут же начал сердито цокать и посвистывать, а после подобрался к Коркину и пихал его лбом до тех пор, пока скорняк не отдал ящеру остатки лепешки.

В машине ящер опять отправился в ноги к Коббе. Между тем вездеход приминал кусты, уходя южнее гряды холмов. Пустой вглядывался вперед, да и спутники его прилипли к стеклам, разве только Файк, который словно ожил после первой пленки, примостился за спиной у механика да время от времени отмечал приметные места.

— По-любому всякая ходка в Морось в неделю укладывается. Если рано утром выходить, то к пленке только к вечеру добираешься. В основном народ торопится ее тут же пересечь, проковылять еще с милю и на ночлег становиться, но иногда не успеваешь засветло, тогда лучше на полпути между столбами и пленкой стоять. Ночью в пленку нельзя. Про другие не скажу, а первая пленка перемалывает напрочь. Некоторые пытались пройти, да только их никто больше не видел. Но уж если прошли, то до второй пленки бояться нечего. Я о пакости какой говорю, а ватажники, бывает, забредают сюда. Их остерегаться надо. Хотя, спрашивается, что им тут ловить? Сборщики — народ нищий, ни оружия толкового, ни монет каких, а то барахло, что с собой тащат, тем же ватажникам не в диковинку. Некоторые из сборщиков, правда, пытались с ними торг выстроить, ну чтобы они из-за дальних пленок чего поинтереснее тянули, а тут с ними рассчитываться, но не вышло ничего. Веры им никогда не было, а теперь и подавно не стало. Слова не держат. Тех бедолаг, что с монетой пришли, порезали, да и все. Хорошо еще, хоть наружу из Мороси не выходят, говорят, что эта пленка, что мне суставы выворачивает, для всех, кто в Мороси прижился, вроде каменной стены. А может быть, корежит их, как меня. Не всем нравится.

— Оружие какое у них? — спросил Пустой.

— Разное, — оживился Файк. — В основном копья с поперечиной. Говорят, что подальше такая пакость водится, что мало проткнуть, еще и остановить надо. Но это больше у селян. А так-то все есть — и ружья, и луки, и дротики. Ножи у всех. У многих на боку фляга с горючкой да кресало.

— Огонь зачем сдался? — не понял Пустой.

— От пакости, — пожал плечами Файк. — Пакость, конечно, разная бывает, но некоторую рубить бесполезно. Только жечь.

— После расскажешь, — крутанул колесо Пустой, и Файк довольно засвистел. Над высокой травой подскочила кустарниковая собачка и понеслась в сторону.

— Отсидеться решила, — кивнул Хантик. — Только разве отсидишься, когда такая громада ползет. Как ты ее только заметил, Пустой? Нет, мне нравится такая езда в Морось. Хоть бы каждый день ездил. Лишь бы кормили.

— Выпить бы, — пожаловался Сишек.

— Водички попей, — посоветовал Хантик. — Ты, бражник, столько в себя за последние годы влил, что уже от водички пьянеть должен. И с огнем поаккуратнее — знаешь, как у бабки Фили, что до тебя бражничала в деревне, изба сгорела? С того пожара ведь и Филя мусорным заделался.

— Не мусорный я давно уже, — надул губы Филя.

— Не о том речь, — отмахнулся Хантик. — Ты теперь в порядке, кто же спорит. А бабка твоя хорошая бражница была. Крепач выстаивала не хуже, чем механик. Кипятила его, что ли, не знаю, секреты свои блюла. А потом пришел как-то к ней за брагой одноглазый ткач, он еще прошлым летом помер, а у нее очаг дымит, угли помаргивают, а в глинках пойло стоит — хоть сейчас в глотку. И вонь такая ноздри застит, что слезы из глаз. Он и спрашивает: что ж это ты, бабка, вонь развела? А она и говорит, что старая стала, глинку разбила, ветошью терла, воняет теперь. Ну одноглазому-то тот запах не в гадость, а в радость, полез за монетой, а тут как раз уголек щелкнул — да на ветошь. Она вспыхнула, как трава весенняя не горит. Бабка ойкнула, да так задом-то и на глинки. Изба вмиг запылала. Ткач выкатился наружу и без монеты, и без пойла. Вот так, Сишек. А ты-то как та ветошь и есть. Смотри, уголек упадет — сгоришь без остатка.

— Ага, — скривился Сишек. — А по мне, так ткач этот бабку прикончил, чтобы долг не платить, да под шумок пойлом на месяц вперед запасся.

— Что там? — ткнул рукой Пустой в сторону задрожавших кустов. — Тропа здесь проходит.

— Точно по тропе идем, — нахмурился Файк. — Левым колесом стежку давим. Потом она в холмы уйдет, а пока здесь вьется. Да не должно там быть никого. Мало ли, может, опять собачка или курица лесная. Их ближе к холмам — пропасть, мы без печеной курицы ни одну ходку не оставляем.

— Филя! — коротко бросил Пустой. — Садись за управление. Коркин, пойдем посмотрим.

— Нельзя так вот, опасно, — нахмурился Файк.

— Я слышал, ватажники по одному не ходят? — прищурился Пустой. — А за куст тот кто-то один нырнул. Да и не спрятаться там двоим: тут поросль и колена не достает. И спрятался кто-то мелкий. Чтобы того же Рашпика укрыть, таких кустов с десяток надо. Все сидят на местах. Опасности нет.

Пустой вытащил из-за пояса дробовик и спрыгнул с подножки вездехода. Коркин последовал за ним и отметил про себя, что меч у механика точно под полой длинной куртки, как у отшельника, закреплен. И не только меч, еще что-то.

— Сними ружье с предохранителя, но не стреляй, — прошептал Пустой Коркину. — Иди за мной, след в след. Стрелять будешь, только если я упаду. Понял?

— Понял, — просипел Коркин, сдергивая с плеча тяжелое ружье.

— Что там у тебя, картечь? — спросил Пустой и, не доходя до куста трех десятков шагов, поднял над головой свой странный, несуразный дробовик. — Эй! Кто там спрятался? Выходи. Я механик из Поселка. Со мной Коркин из Квашенки. В машине светлых — Хантик, Рашпик, Файк, Филипп, Сишек, Кобба-отшельник. Если знаешь кого из них, приятель, выходи, не бойся. Если не знаешь — все равно выходи, поговорить надо, все равно в Поселок дороги нет. Зла тебе не будет. Выходи, я тебя уже видел.

Кусты дрогнули. Сначала появился рог лука, потом из молодой листвы вынырнул лепесток наконечника стрелы, а там уж показался и хозяин лука. Сверкнул черными быстрыми глазами из-под серого платка.

— Так это Ярка-недотрога! — закричал из двери Файк. — А я-то думал — как она умудряется мимо меня всякий раз прошмыгнуть? А она просто ходки с мужиками разводит.

Коркин опустил ружье. Ярку-недотрогу он знал. Приходила она к нему, валенки хотела купить для малыша. Маленькая черноглазая сборщица так и не приросла ни к кому, после того как ее мужа порубили ватажники в Мороси где-то у второй пленки. Сама стала ходить за железяками. Сынишку двух лет оставляла у бабки и топала в Стылую Морось. Говорили, что удачливая, или проползала туда, куда никто из мужиков пробраться не мог. Вот и теперь за спиной у нее кроме колчана для стрел висел мешок с добычей.

— Чтобы вас в пленку завернуло, — процедила она сквозь зубы, убирая в колчан стрелу. — Чуть не обделалась. Думала, что пакость уж и между первой и второй завелась. Что, Пустой, у светлых телегу покататься взял? Полудня еще нет, может, рассчитаемся, чтобы мне зря-то не тащить добычу до Поселка?

— А что у тебя? — напряг скулы Пустой. Сунул за пояс дробовик, подошел поближе к стройной женщине.

— Как обычно, — она сбросила с плеча мешок, распустила завязки. — Медная проволока. Три бухты, две из них в пластике. Есть тросик, кусок в двадцать локтей. Изоляторов десятка четыре. Больше ничего, но хорошо, хоть это взяла. Еле сорвалась: ватага у домов засела. Человек двадцать. Тут на десять монет, я посчитала.

— Точно, — кивнул Пустой. — Хотя я бы мог и больше заплатить. Пластик на проводе хороший вижу — не рассохся.

— В подвал лазила, — гордо выпрямилась Ярка. — В глубокий. Под грязной водой обдирала. Ныряла. Мужички-то поселковые брезгают.

— Держи, — Пустой снял с пояса кошель, отсчитал десять монет, взял у сборщицы мешок, бросил его высунувшемуся из кабины Файку, дождался, пока Ярка спрячет монеты, и только потом сказал негромко: — Нет больше Поселка, Ярка. Ничего нет. Ни дома твоего, ни матери твоей, ни сына. Все уничтожено. Орда.