Было очень темно, ничего не видно. Со Сьерры дул холодный ветер. Гарви обернулся к Марии.

— Победа!

— Да! Нам удалось! Боже мой, Гарви, мы спасены! — Было слишком темно, чтобы увидеть ее лицо, но Гарви знал, что она улыбается как идиотка.

Он врубил двигатель вездехода. Алис передала ему, что он может покинуть долину, но от шоссе лучше держаться подальше. Придется добираться до Твердыни по покрытой грязью проселочной дороге. Гарви выжал сцепление и осторожно повел машину вперед. В свете фар дорога казалась гладкой, следов колес других машин видно не было. Слева круто уходящий вниз склон, и Гарви знал, что вездеход глубоко погрузился в слой грязи. И не заметишь, как скатишься в пропасть. Это пугало — погибнуть после того, как битва закончилась. Но все же: это лишь плохая дорога, он немало перевидал их на своем веку. Она — не затаивший злобу враг.

Радостное возбуждение охватило Гарви. Он старался подавить искушение, погнать вездеход на полную скорость. Никогда еще с такой полнотой не ощущалось это — он остался в живых. Машина обогнула гору, переехала холм, за которым начиналась прямая дорога, ведущая к поместью сенатора Джеллисона. И Гарви дал себе полную волю, не взирая на колеи и рытвины, погнал машину на опасной скорости. Вездеход подпрыгивал, будто разделял радость, охватившую его и Марию.

Гарви мчался, будто удирал от кого-то. Он четко сознавал это, и знал, что если он позволит думать об этом и думать о том, что ему пришлось видеть, то никогда уже не сможет радоваться, что если он не справится с собой, то в будущем его ждет одно — бесконечная тоска. Там, в долине, где произошла битва, остались люди, сотни людей, всех возрастов, мужчины, женщины, девушки, юноши. Они ползли, легкие их сожжены газом, они ползли, оставляя за собой полосы крови, и эти полосы были хорошо видны в бинокль, ползли, пока милосердная тьма не легла над долиной. Они, пережившие конец света, умирали, умерли.

— Гарви, они уже не были людьми. Перестань о них думать.

— Ты — тоже?

— Да. Немножко. Но мы то живы! Мы победили!

Вездеход, оказавшийся на вершине бугра, прыгнул, на короткое мгновение все четыре колеса зависли в воздухе. Мчаться на такой скорости — глупость, но тут Гарви ничего не мог поделать.

— Мы выиграли нашу последнюю битву, — закричал он. — Больше не будет войн!

Его снова охватил приступ эйфории: этот мир вполне подходящее место, чтобы в нем жить. Смерть попрана смертью, Гарви Рэнделл жив, а враг разбит.

— «Приветствуй, с победой вернувшихся героев». Мелодия, насколько я могу припомнить, именно такая. Глупое слово. Герой. Черт побери, ты герой… героиня? В гораздо большей степени, чем я. Если б не ты, я бы удрал, сломя голову. Но из-за тебя не удрал. Тут все дело в… сексе? Мужчина не может удирать, когда на него смотрит женщина. Чего это я разболтался? Почему ты молчишь?

— Молчу потому, что ты не даешь мне слова сказать! — закричала, смеясь, Мария. — Ты не удрал, и я не удрала, и теперь все будет хорошо… — Она засмеялась снова, но на этот раз ее смех звучал как-то чуточку странно. — А теперь, мой друг, пора нам получить традиционную, полагающуюся нам награду. Сразу же, как приедем, отправляйся к Маурин. Ты заслужил ее.

— Стыдно сказать, но я думал об этом. Однако, разумеется Джордж вернется и…

— Джорджа предоставь мне, — с важностью сказала Мария. — В конце концов мне тоже полагается награда. Так что Джорджа предоставь мне.

— Мне кажется, что я ему несколько завидую.

— Тогда плохо.

Охватившее их настроение длилось до тех пор, пока они не подъехали к каменному дому сенатора. Они вошли в дом. Дом был заполнен людьми. Эл Харди скалился в улыбке, как дурачок, и что-то пил — хотя, похоже и не спиртное. Его хлопали по плечу. Дан Форрестер, уставший до предела, ушедший в себя и несчастный. К нему не приставали. Его превозносили, его благодарили. И не мешали ему пребывать в том настроении, в каком ему угодно. Хочет — пусть веселится, хочет — пусть тоскует. Волшебники вольны вести себя так, как им нравится.

Многие отсутствовали. Может быть, они погибли, может быть до сих пор заняты погоней. А может быть, они сами спасаются бегством, все еще не поняв, что никто их не преследует. Победители слишком вымотались, чтобы задумываться — где отсутствующие. Гарви разыскал Маурин, подошел к ней. Они не ощутили страсти друг к другу — лишь бесконечную нежность. Они взялись за руки, словно дети.

Это не было празднеством. Уже через считанные минуты все разговоры прекратились. Люди падали в кресла и засыпали. Некоторые находили в себе силы уйти домой. Гарви уже ничего не ощущал. Ему нужно было лишь одно — отдохнуть, поспать, забыть обо всем случившимся сегодня. Ему приходилось видеть подобное прежде, во Вьетнаме, так происходило с солдатами, вернувшимися с патрулирования. Но на своей собственной шкуре он такое ощутил впервые. Все силы иссякли, полная эмоциональная опустошенность, ты не чувствуешь себя несчастным, и еще способен на какие-то действия, на короткие моменты — чтобы добраться до кровати. Гарви устал, как никогда в жизни.

Он проснулся и вспомнил: победа. Подробности забылись. То, что снилось, было как въяве и перемешалось с тем, что действительно произошло за последние несколько дней. И воспоминания обесцвечивались, ослабевали, как обесцвечивается и ослабевает то, что увидел во сне. Осталось лишь одно слово: победа!

Он лежал в гостиной, на полу. На ковре и накрытый шерстяным одеялом. Он понятия не имел, как оказался здесь. Вероятно, он беседовал с Маурин и просто упал на пол. Все было возможно.

Дом был заполнен звуками, двигались люди, плыли запахи приготовляемой пищи. Гарви смаковал это: звуки, запахи, ощущения того, что он — жив. Серые облака за окном казались ему чем-то бесконечно сложным, он рассматривал их в деталях, облака ярко светились, сверкали, как лучи солнечного света. Памятные подарки и призы, развешанные по стенам, представляли собой настоящее чудо, их хотелось разглядывать, изучать. Каждое мгновение жизни — бесценно. И бесценно то, что несет с собой понимание того, что ты жив.

Постепенно это ощущение ослабело. Он почувствовал, что отчаянно голоден. Он встал и увидел, что гостиная похожа на поле битвы. Люди лежали там, где их свалила усталость. Некоторые продержались, чтобы расстелить одеяла — и отключились. Гарви набросил свое одеяло на Стива Кокса, который свернулся калачиком от холода. И вышел из комнаты — туда, откуда плыли запахи завтрака.

Комната была залита ярким солнечным светом. Маурин Джеллисон смотрела, не веря. Ей было страшно встать с кровати. Может быть, этот яркий солнечный — лишь сон, а ей хотелось, чтобы этот сон продолжался. Наконец Маурин убедила себя, что не спит. Это ей не снится. Солнце светило в окно — желтое, теплое и яркое. Судя по высоте, уже больше часа. Маурин откинула одеяло и ощутила на себе солнечное тепло.

Наконец, она окончательно проснулась. Ужас, кровь и усталость, подобная смерти. Воспоминания о происшедшем вчера мчались, словно со слишком большой скоростью прокручивали кинопленку. Страшное утро: защитники Твердыни должны были держаться, и постепенно отступать, но медленно; пусть Братство займет долину, но ни в коем случае не холмы. Постепенное отступление, так, чтобы врагу не стал ясен план сражения. И собственным солдатам нельзя было объяснить план сражения, поскольку они могли попасть в плен. И, наконец, угроза паники, когда защитники Твердыни могли обратиться в бегство.

— Если побежит кто-то, за ним побегут и остальные, — сказал Эл Харди. — Из донесений Рэнделла картина вырисовывалась вполне ясная. Их командир воюет, как по учебнику. Мы тоже будем воевать, как по учебнику — но лишь до определенного момента.

Задача заключалась в том, чтобы удержать за собой возвышенности. Армия братства должна была, заняв долину, оставаться на низменностях. Нужно было впустить врага в долину и дождаться, пока большая часть войска Братства переправится через реку. Как добиться того, чтобы фермеры продолжали драться, чтобы они не начали отступать без приказа? Харди выбрал простейшее решение.

— Если вы будете там, — сказал он, — и если вы не побежите, большинство из мужчин тоже не побежит. Они все же мужчины.

Это решение возмутило Маурин. Но уже не было времени читать нотации Элу Харди. И, в конце концов, он был прав. Все, что Маурин должна была делать, это — держаться, не падать духом. Быть смелой. Для того, кто не знал, как ей хочется жить — это бы показалось простым делом. А ей и действительно не очень хотелось жить — пока она не оказалась под огнем. И тогда все стало гораздо менее ясным.

Что-то невидимое разорвало бок Роя Миллера. Он попытался прикрыть рану руками. Его рука вошла в громадную дыру, откуда торчали изломанные ребра. Все, что Маурин съела за завтраком, подкатило к горлу… а в последний миг Рой успел обернуться и увидел ее лицо.

Снаряд мортиры разорвался возле Дика Вильсона и двух его людей. Эти двое покатились от взрыва, они катились и катились и, наконец, замерли, распростершись в позах, которые показались бы ужасно нелепыми, если не знать, что эти люди — мертвы. А сам Дик был брошен вперед и вверх, его руки яростно молотили воздух, они трепыхались, словно Дик превратился в птенца, учащегося летать. Потом он падал прямо в желтый ядовитый туман.

Джоанна Макферсон обернулась, что-то крича Маурин. Пуля прошелестела в ее волосах — и прошила воздух там, где лишь мгновением раньше была ее голова. То, что хотела сообщить Джоанна, превратилось в сплошной яростный мат.

Джек Турнер раскручивал свою бомбу, готовясь бросить ее. И осколок снаряда ударил в эту бомбу, разнес ее на куски. Его товарищи бросились прочь от него, и его свояченица бросилась от него тоже, а Джек Турнер шатался, метался, окутанный желтым облаком. И пропал в этом облаке.

Паджи Галадриль из Графства, вращая пращу, шагнула вперед и метнула бутыль, заполненную нервно-паралитическим газом, далеко вниз — в гущу врагов. И едва успев бросить свою гранату, она застыла, словно статуя Крылатой Победы — без головы. Перед глазами Маурин поплыли черные пятна. Она прислонилась к скале, ухитрилась держаться на ногах.

От нее требовалось лишь стоять на вершине холма и ждать — когда не грозила непосредственная опасность. Отскакивать и уклоняться, если возникала необходимость. (Сознательно ли она это делала? Или рефлекторно? Маурин этого и сама не знала). Но это — одно. А совсем другое — видеть, как падает невзрачная бедняжка Галадриль — а вместо шеи у нее лишь обрубок, забрызганный кровью. И самой, не оглядываясь, смотрит ли на нее кто-нибудь, подобрать с земли пращу убитой и, заложив в нее бутылку с нервно-паралитическим газом, раскручивать и раскручивать над головой этот смертоносный снаряд. И, вспомнив в последний миг, что когда выпустишь из руки конец пращи, бутылка полетит не в том направлении, куда направлена праща, а по касательной, послать свой снаряд точно в лезущую вверх по склону орду людоедов. Внезапно Маурин Джеллисон поняла, что на свете существует множество вещей, ради которых стоит жить. Серое небо, холодный ветер, редкие хлопья снега, предстоящая голодная зима… все это показалось в ту секунду не столь уж важным. Главным было осознание простого факта: если ты способна ощутить ужас, значит ты хочешь жить. Странно, что она никогда не понимала этого раньше.

Маурин быстро оделась, вышла из дома. Ярко светившее солнце уже исчезло. Маурин никак не могла рассмотреть его, но облачный слой казался менее плотным, чем обычно, а небо — светлее. Может быть солнце ей тоже приснилось? Не имеет значения. Воздух был теплым, дождя не было. Вода в ручье, текущем возле дома, вздулась высоко. Весело булькала. Должно быть, вода в ручье сейчас холодная, как раз для форели. Птицы ныряли в поток, громко кричали. Направляясь к шоссе, Маурин пошла по подъездной аллее.

На шоссе было пусто. А прежде оно было запружено, когда раненых доставляли в дом, служивший для жителей долины больницей. (Теперь это госпиталь, а когда-то в нем помещался окружной санаторий для выздоравливающих). Скоро на шоссе снова станет людно, когда в госпиталь начнут доставлять раненых менее серьезно. Их повезут в автомобилях, запряженных лошадьми. Но пока на шоссе пусто. Маурин шла все дальше. Она жадно смотрела, слушала. Звон топора в окрестных холмах. Вспышка красного: это красные крылья черного дрозда, слетевшего на куст. Крики детей, гнавших свиное стадо через чащу. Дети быстро приспосабливались к новой жизни. Один взрослый, куча детей, две собаки и стадо свиней. Это и школа, и работа. Далеко не обычная школа с далеко не обычными уроками. Конечно, предусматривается чтение с арифметикой, но предусмотрены и другие науки; в том числе: как гнать свиней туда, где есть их пища — собачьи экскременты (собаки, в свою очередь, поедают человеческие испражнения). Кроме того, детей приучают носить с собой ведра для сбора свиного навоза (его приносят и сваливают в кучи по ночам). Еще наука, как ловить крыс и белок. В новой экологии крысы занимали важное место. От них следовало оберегать амбары (тут в основном полагались на кошек), но сами по себе, крысы были полезны: еду себе они находили сами, а в пищу годились. Кроме того, из их шкурок можно изготовлять одежду и обувь, а из тонких костей можно делать иголки. Детям, выловившим наибольшее количество крыс, выдавались награды.

Неподалеку от города были установлены сооружения для переработки экскрементов. Испражнения животных и людей, перемешанные с древесной корой и опилками, засыпались в бойлеры. Стерилизация осуществлялась с помощью тепла, выделяющегося при брожении. Горячие газы отводились по трубам к зданиям городского совета и больницы, обогревали их, затем конденсировались. Таким образом, эти трубы составляли часть системы отопления. Выделяющийся в ходе брожения метанол и древесный спирт собирались в емкости, они еще понадобятся в будущем. Строительство системы переработки экскрементов еще не было полностью закончено. Необходимо было иметь больше бойлеров, больше труб и конденсаторов. Тут еще придется работать и работать, но Харди вправе гордиться тем, что уже сделано. К весне в бойлерах накопится большое количество отстоя — это большое количество удобрений с высоким содержанием азота. Удобрения эти будут стерильными и уже готовыми для использования. И будет достаточное количество метанола, на котором смогут работать тракторы. Без тракторов будет трудно обойтись, когда начнется пахота.

Хорошо мы это сделали, подумала Маурин. Хотя сделать предстоит гораздо больше, многое нужно сделать. Построить ветряные мельницы. Заняться севом. Устроить кузницу. Харди разыскал старую книгу, в которой описывается производство бронзы и методы отливки из нее изделий в песчаных формах. Но до сих пор на все это просто не было времени. Теперь время есть, теперь исчезла нависавшая над Твердыней угроза. Когда Гарви Рэнделл после битвы вошел в дом, он пел: «Мы больше не будем учиться воевать!»

Легкой жизни не будет. Маурин подняла взгляд, глянула на облака. Облака превратились в черные тучи. Было б здорово, если б сквозь них пробились солнечные лучи — не потому что Маурин очень хотелось вновь увидеть солнце (хотя, конечно, ей этого хотелось), но потому что это было так, соответствовало тому, что произошло. Солнце — символ их окончательной победы. Но вместо солнца были лишь быстро темнеющие тучи. Маурин, однако, не поддастся им, не позволит, чтобы они подействовали на нее угнетающе. Слишком уж легко может вновь захлестнуть ее черная волна отчаяния.

Гарви Рэнделл был прав. Практически, чем угодно можно поступиться, чтобы помочь спасению людей, ощутивших себя беспомощными, ощутивших себя на краю гибели. Но прежде нужно победить это ощущение в своей собственной душе. В этом новом ужасном мире нужно выглядеть несгибаемым. Нужно уметь предвидеть, что может произойти. И что бы ни произошло — справиться. Лишь тогда ты можешь приниматься за дело.

Мысль о Гарви натолкнула на воспоминания о Джонни Бейкере. Маурин не знала, как обстоят дела у тех, кто участвовал в экспедиции к АЭС. Но ей бы очень хотелось это знать. Теперь у них все должно быть хорошо. Новое Братство разгромлено, и с ядерным центром все будет нормально. Это защитники АЭС отбили первую атаку врага. Но…

Последнее сообщение было получено три дня назад.

Может быть была и вторая атака. Радио, конечно, молчит. Маурин поежилась. Может быть этот проклятый транзистор сдох. А, может быть, мертвы люди — все до единого. Сейчас невозможно сказать, какое из этих двух предположений является правильным. И, что бы ни происходило, Джонни непременно должен оказаться в самой гуще событий. Он слишком, слишком известен…

Так пусть это будет поломка транзистора, сказала себе Маурин. И займись делом. Она направилась к госпиталю.

Алим Нассор разевал рот, пытаясь дышать — и не мог. Он полусидел, опираясь спиной, в кузове грузовика. Если б он лежал, то уже умер бы. Во всяком случае, легкие как водой заполнены. Долго он не протянет. Они потерпели поражение. Братство разбито. А Алим Нассор — мертвец.

Сван мертв. Джекки мертв. Большая часть банды Алима погибла там, в долине реки Тьюл. Братьев и сестер убили удушающие облака желтого газа. Газа, обжигающего словно огонь. Алим ощутил руки Эрики, накрывающие его лицо какой-то тканью. Но не мог сфокусировать свои глаза настолько, чтобы увидеть Эрику. Она хорошая женщина. Белая женщина — но она осталась с Алимом, вытаскивала его, когда все остальные бежали. Алиму захотелось сказать ей об этом. Если б только он мог говорить…

Он почувствовал, что грузовик замедлил ход. Услышал, как дозорный окликнул подъехавших. Значит, доехали до нового лагеря, и кто-то наладил организацию, расставил часовых. Хукер? Алим подумал, что Крючок, скорее всего остался в живых. Он не переправлялся через реку, он корректировал огонь мортир. Крючок должен был спастись — если только его не настигла погоня. Алим поразмышлял, хочется ли ему, чтобы Хукер выжил. Ничто в мире более не имело никакого значения. Молот убил Алима Нассора.

Грузовик остановился вблизи лагерного костра, и Алим почувствовал, как его вытаскивают из грузовика. Его положили возле костра, тепло огня было приятным. Эрика осталась с ним. Кто-то принес для Алима тарелку горячего супа. Алиму было слишком трудно сказать, что это — напрасная трата хорошего супа. Что когда он уснет в очередной раз, то уже никогда не проснется. Собственная слизь душила его. Он сильно закашлял, пытаясь прочистить легкие — чтобы смог говорить. Но это было так больно, что Алим перестал кашлять.

Постепенно его мозг уловил чей-то голос.

— И вы, открыто неповинующиеся Господу Богу сонмов! Слушайте: Ангелы Бога, ваша вера воплощена в Армии. Стратегия! То, что делают Ангелы, определяется соображениями стратегии! Положитесь на Господа Бога Иегову! Делайте его дело! О, народ мой, выполни его Волю! Уничтожь, как хочет этого Бог, Цитадель Сатаны. И тогда ты одержишь победу!

Голос пророка хлестал словно бичом в уши Алима.

— Не плачьте по павшим, ибо они пали, служа Богу! Великой наградой будет воздано им. О вы, Ангелы и Архангелы, услышьте меня! Сейчас не время для печали! Сейчас время наступать во имя Бога!

— Нет, — задыхаясь прошептал Алим, но никто его не услышал.

— Это в наших силах, — сказал неподалеку чей-то голос. Спустя мгновение Алим понял, чей это голос. Джерри Оуэн. — У тех, кто засел на ядерном центре, нет отравляющего газа. А даже если он вдруг у них появится — не имеет значения. Мы установим на барже все наши мортиры и безоткатные орудия, и нанесем удар по турбинам. Этот удар будет означать гибель ядерного центра.

— Бейте во имя Божие, — прокричал Армитаж. Этот призыв нашел отклик.

— Аллилуйя! — выкрикнул кто-то. — Аминь! — послышался еще чей-то голос. Одинокие вначале, по мере того, как Армитаж продолжал, эти возгласы стали более многочисленными, в них зазвучал энтузиазм.

— Дерь-мо, — это, наверняка, сержант Хукер. Алим не мог повернуть голову, чтобы взглянуть на него. — Алим, ты меня слышишь?

Алим чуть кивнул.

— Он показывает, что слышит, — сказала Эрика. — Оставьте его в покое. Ему нужно отдохнуть. Я настаиваю, он должен немного поспать.

Поспать! Сон наверняка убьет его. Каждый вдох давался в результате усилий, за вдох нужно бороться. Если Алим перестанет стараться дышать, через миг он будет мертвым.

— Что, черт возьми, мне теперь делать? — спросил Хукер. — Ты — единственный оставшийся брат, с которым я могу посоветоваться.

Губы Алима зашевелились, беззвучно произнося слова. Эрика переводила.

— Он спрашивает, сколько братьев осталось?

— Десять, — сказал Хукер.

Десять чернокожих. Может быть, последних чернокожих в мире? Разумеется, нет. Еще осталась Африка. Разве не так? А вот среди врагов, чернокожих — ни одного — видно не было. Может быть, негров во всей Калифорнии больше нет. Алим зашептал снова.

— Он говорит, что десять — это мало, — сказала Эрика.

— Да, — Хукер наклонился поближе, чтобы мог говорить прямо в ухо Алима. Никто другой не должен его слышать. — Мне предстоит остаться с проповедником, — сказал он. — Алим, он сумасшедший? Или он прав? Сам я никак не могу додуматься.

Алим покачал головой. Ему не хотелось говорить на эту тему. Армитаж начал вещать снова — о рае, который ждет павших. Слова перепутывались, расплывались в тумане. Медленно ползли сквозь мозг Алима. Рай. Может быть, это правда. Может быть, этот псих — проповедник прав. Лучше думать, что он прав.

— Ему известна истина, — задыхаясь, шепнул Алим.

От тепла костра сделалось почти хорошо. Тьма сгущалась в голове Алима — несмотря на проблеск солнечного света, который, как показалось Алиму, он увидел. Слова проповедника плыли сквозь тьму, тонули.

— Нанесите удар, Ангелы! Не медлите! Настал день, настал час! Такова воля Божия!

Последнее, что услышал Алим, был выкрик сержанта Хукера: — Аминь!

Когда Маурин добралась до госпиталя, ее перехватила Леонилла Малик и твердой рукой провела в одну из комнат.

— Я пришла помочь, — сказала Маурин. — Но я еще хотела бы поговорить с ранеными. Один из сыновей Таллифсена был в моей группе, и он…

— Он мертв, — без всяких эмоций перебила ее Малик. — Мне нужна ваша помощь. Вам приходилось когда-либо работать с микроскопом?

— Со времен колледжа, где нам преподавали биологию — нет.

— Вы не могли забыть, как следует обращаться с микроскопом, — сказала Леонилла. — Сперва мне нужно взять пробу крови. Сядьте сюда, пожалуйста. — Она вытащила из скороварки иглу и шприц. — Это мой автоклав, — объясняла она. — Пусть и не очень хорошо, но свое назначение выполняет.

Маурин захотелось спросить, а на что употребили остальные скороварки, бывшие в доме. Игла вошла в ее руку — Маурин вздрогнула. Кровь была темной. Леонилла осторожно направила струйку в пробирку (пробирку отыскали в детском наборе для опытов по химии).

Потом Леонилла вложила пробирку в носок. Привязала к носку отрезок веревки и начала вращать его над головой.

— Центрифугирую, — пояснила она. — Я показываю вам, как все это делается, и потом эту работу вы сможете выполнять сами. Нам в лаборатории очень нужны помощники, — говоря это, она продолжала вращать пробирку.

— Итак, — сказала она, — мы отделили клетки крови от плазмы. Теперь плазму мы переливаем в другой сосуд, а кровяные клетки помещаем в соляной раствор — действовала Леонилла очень быстро. — Вот на этой полке у нас образцы кровяных клеток и плазм тех, кому требуется переливание клеток крови. Проверим, как реагирует ваша кровь с их кровью.

— Разве вам не нужно заранее знать, к какой группе относится моя кровь? — спросила Маурин.

— Нужно. Но чуть попозже. Я должна в любом случае проверить реакции. Я не знаю, к каким группам относится кровь раненых. Так что выбранный путь наиболее надежен. Хотя и гораздо более неудобен.

В этой комнате раньше помещался кабинет. Стены были не так давно выкрашены. И теперь выскоблены до блеска. Стол за которым работала Леонилла, был пластмассовым — и очень чистым.

— Итак, — сказала Леонилла, — ваши кровяные клетки я вношу в сыворотку крови раненого, а его кровяные клетки в вашу сыворотку. Вот таким образом, а теперь посмотрим в микроскоп.

Микроскоп тоже был из детского набора. Кто-то поджег местную школу раньше, чем Харди догадался послать туда людей за научно-исследовательским оборудованием.

— Работать с этим микроскопом очень трудно, — сказала Леонилла, — но работать с ним все же можно. Будьте очень осторожны, наводя фокус, — она поглядела в микроскоп. — Ага. Эритроциты слипаются в так называемые монетные столбики. В доноры для этого раненого вы не годитесь. Поглядите, вы сами все поймете.

Маурин поглядела в микроскоп. Сперва она ничего не увидела. Но потом настроила фокус, пальцы еще не забыли, как это делается… Леонилла была права, подумала Маурин. Если когда-то было умение, то этого по-настоящему уже не забудешь. Когда изображение полностью сфокусировалось, Маурин увидела красные кровяные тельца.

— Вы имели в виду эти маленькие скопления, словно состоящие из покерных фишек? — спросила она.

— Покерных фишек? Да. Это и есть монетные столбики эритроцитов. Выявляется слипание, что же касается группы крови, какая у вас?

— А, — ответила Маурин.

— Хорошо. Я это отмечу. Мы должны составить картотеку на всех. В вашей карточке я отмечу, что ваша кровь не годится для Джейкоба Винга, и то же самое отмечу в его карточке, — Леонилла проделала те же манипуляции снова, потом еще раз.

— Ага. Вы можете быть донором для Билла Дардена. Я отмечу это в вашей и его карточках. Далее процедура вам известна теперь. Здесь пробы крови с ярлычками. Каждую пробу нужно проверить на совместимость с другими — кровь доноров и кровь тех, кому понадобится переливание. Когда это будет сделано, мы проверим кровь доноров на взаимную совместимость. Хотя это сейчас менее важно. Но если кому-нибудь из вас в будущем понадобится переливание крови, мы уже будем располагать необходимой информацией…

— Разве вы не будете у меня сейчас брать кровь для Дардена? — Маурин попыталась вспомнить, кто это — Дарден. Вспомнила: он появился в Твердыне чуть ли не позже всех, и был принят, поскольку здесь жила его мать. В сражении он участвовал в составе отряда Шефа Хартмана.

— Я уже перелила ему пинту, — ответила Леонилла. — Кровь Рика Деланти. Мы не можем делать запасы крови. Единственный путь, который используется сейчас… кровь хранится в самом доноре. Если Дардену опять понадобится переливание крови, я вас извещу. Теперь мне пора в палату к раненым. Если вы действительно хотите нам помочь — продолжите за меня исследования крови на взаимную совместимость.

Первая самостоятельная проба у Маурин не удалась. Но потом она обнаружила, что если действовать осторожно и тщательно, то все это не так уж и трудно. Просто скучно и утомительно. Запахи доносившиеся от расположенных поблизости сооружений системы переработки испражнений, работу отнюдь не облегчали. Но тут уж особого выбора не было. Больница нуждается в тепле, образующемся в бойлерах, где происходит брожение. Кроме того, проходя по канализационным трубам, проложенным через здание городского совета и госпиталя, они сбраживаются, выделяя тепло. Но за это надо расплачиваться: запахи…

Вошла Леонилла и отодвинула в сторону одну из проб крови и соответствующую карточку. Она ничего не объясняла, да в этом и не было необходимости. Маурин взяла карточку и прочитала написанное на ней имя. Одна из дочерей Арамсона, шестнадцатилетняя девочка. Была ранена, бросая в наступающих динамитную гранату.

— Будь у нас пенициллин, я, наверное, спасла бы ее, — сказала Леонилла. — Но пенициллина нет, и никогда уже не будет.

— Мы не сможем самостоятельно производить его? — спросила Маурин.

Леонилла покачала головой.

— Может быть, сможем производить сульфамидные препараты. Но все остальные антибиотики — нет. Для этого потребовалось бы оборудование, которого в ближайшие годы у нас не будет. Необходимо точно выдерживать температурные режимы. Необходимы высокоскоростные центрифуги. Нет, нам придется научиться жить без пенициллина, — Леонилла сморщилась. — Что означает, что вовремя незалеченный порез может послужить причиной смерти. Люди должны понять это. Мы не вправе игнорировать правила гигиены и оказания первой помощи. Любой порез должен быть промыт. И скоро у нас кончатся запасы противостолбнячной вакцины. Хотя, может быть, нам удастся наладить ее изготовление. Может быть.

Арбалет был большой и установлен на поворотном устройстве. Гарви Рэнделл с некоторым усилием развернул его, установил на тетиве длинную тонкую стрелу. Глянул на Брэда Вагонера:

— У меня такое ощущение, что следовало бы надеть черную маску.

Вагонера передернуло.

— Кончай, — сказал он.

Гарви тщательно выбрал цель. Арбалет помещался на большой треноге. Видимость была хорошая. Арбалет был установлен на холме, возвышающемся над Долиной Битвы. Так ее и будут теперь называть, подумал Гарви. Он наставил арбалет на видневшегося внизу человека. Человек лежал, чуть шевелился. Гарви снова проверил прицел, потом отшагнул в сторону.

— Годится, — сказал и несильно дернул за идущий к спуску шнур.

Стальная тетива издала жужжащий звук, замок спускового механизма щелкнул. Стрела вылетела — тонкий стальной прут свыше ярда в длину с металлическим оперением. Стрела пролетела по пологой траектории и вонзилась в лежащего внизу человека. Его руки конвульсивно дернулись — и замерли. Гарви и Вагонер так и не увидели его лица. Этот, по крайней мере, не кричал.

— Еще один, примерно в сорока ярдах влево, — сказал Вагонер. — Его я беру на себя.

— Спасибо, — Гарви отошел в сторону. В том, что они вынуждены были делать, оказываешься чересчур вовлеченным лично. Винтовка была бы лучше. Или пулемет. Стреляя из пулемета, не чувствуешь такой личной причастности. Если стреляешь в человека из пулемета, можешь убедить себя, что убиваешь не ты, а оружие. Но когда арбалет — ты все делаешь сам. Лично.

А ничего иного не оставалось делать. Долина превратилась во врата смерти. Ночью, когда холодно, горчичный газ конденсировался, и кое-где сейчас можно было разглядеть струйки желтого цвета. Никто не мог безнаказанно войти в эту долину. Можно было бы просто оставить в ней раненых врагов — на медленную смерть, или сразу убить их. (Благодарение Господу, раненых защитников Твердыни до начала газовой атаки удалось перевезти в тыл. Но Гарви знал, что Эл Харди приказал бы начать атаку и в том случае, если бы этого сделать не сумели.) Тратить винтовочные или пулеметные патроны на то, чтобы прикончить умирающих врагов — нельзя. А арбалетные стрелы можно впоследствии подобрать. После первого же хорошего дождя газ рассеется. То же произойдет, если на несколько дней подряд установится теплая погода.

Трупы превратятся в удобрение. В хорошее удобрение. Следующей весной Долина Битвы сделается отличным местом для посева. А сейчас — это место, где завершается бойня.

Мы победили. Победа. Гарви постарался вызвать в памяти то ощущение радости, которое он ощутил прошлой ночью. И испытанное поутру сознание того, что ты — жив. Он знал, что он способен на это. То, чем они сейчас занимаются, ужасно. Но необходимо. Нельзя оставлять раненых Братства умирать в муках. В любом случае эти раненые скоро умрут. Гуманнее убить их, чтобы смерть была легкой.

Эта война — последняя. Больше войн не будет. Можно сказать, что Братство оказало Твердыне определенную услугу: окружающая Твердыню местность почти полностью обезлюдела. Не нужно теперь высылать многочисленные отряды на поиски имущества, оборудования и т.д. Гарви заставил себя думать только на эту тему: что, может быть, удастся разыскать, какими чудесными окажутся находки. Найти их, потом переправить в Твердыню…

Услышав звон тетивы, Гарви повернул обратно, теперь его очередь. А Брэд на какое-то — пусть и недолгое время — побудет наедине с самим собой.

Исследование крови было закончено, и Маурин отправилась к раненым. Смотреть на них было тяжело — но не настолько тяжело, как она предполагала заранее. Она знала, почему это так, но принудила себя об этом не думать.

Не настолько тяжело как предполагала прежде — потому, что те, у кого были наиболее страшные раны — уже умерли. Маурин подумала: а если б их лечили?… Леонилла, доктор Вальдемар и его жена — психиатр Рут, знали насколько ограничены их возможности. Врачи понимали, что те, кто наглотался горчичного газа или получил ранение в брюшную полость — обречены. Потому что нет лекарств и оборудования, необходимых, чтобы их спасти. В любом случае, большинство тех, кто отравлен газом, даже если б их удалось выходить, должны неминуемо ослепнуть. Может быть, врачи решили, что смерть для этих людей — лучший выход? Спрашивать Маурин не стала. И покинула госпиталь.

В здании городского совета готовились к празднеству. Готовились праздновать победу. Мы заслужили этот праздник, подумала Маурин, еще как заслужили. Мы можем горевать о погибших, но сами мы должны продолжать жить. И те, кто пали, кто в госпитале, слепли и умирали ради этого дня. Ради праздника, означающего, что война закончена, что худшее из того, что принес с собой Молот, позади, и что настало время приступить к восстановлению.

Джоанна и Роза Вагонер радостно закричали. Стоявшая перед ними лампа горела.

— Получилось! — сказала Джоанна. — Привет, Маурин. Смотрите, лампа светит, а заправлена она метанолом.

Лампа давала свет не слишком яркий, но все же это был — свет. В дальнем конце большой, заставленной книгами комнаты, дети расставляли пуншевые чаши. Мульберское вино, по настоящему превосходное вино (ну, если говорить совсем честно, не очень скверное вино). Ящик добытой неизвестно кем кока-колы. И еда — в основном тушеное мясо. Не нужно допытываться, что это за мясо. Крысы и белки — вовсе не какие-то совсем особые разновидности животного мира, а кошачье мясо на вкус не так уж отличается от крольчатины. Овощи в мясо добавлялись лишь в небольших количествах. Картошка превратилась в очень дорогой и редкий деликатес. А вот овес — был. В Твердыню пришли двое из скаутов Горди Ванса, с собой они принесли овес, тщательно отсортированный. Зерна похуже — для еды, а отборные — для будущего посева. Сьерра из края в край заросла диким овсом.

Национальная кухня шотландцев — сплошь овес. Сегодня вечером выяснится, каково на вкус шотландское блюдо — рубец с потрохами и приправой…

Маурин прошла через главный холл. Женщины и дети украшали его, развешивали яркие ткани — вместо настенных ковров. Украшали, чем только возможно, лишь бы создать максимально праздничную атмосферу. На противоположном конце холла — дверь в кабинет мэра.

В кабинете находились отец Маурин, Эл Харди, мэр Зейц, Джордж Кристофер и Эйлин Хамнер. Когда Маурин вошла, разговор внезапно прекратился. Маурин поздоровалась с Джорджем, он ей ответил, но вид у него сделался несколько встрепанный, будто при ее появлении он ощутил за собой какую-то вину. Или Маурин это только показалось? Но тишина, воцарившаяся в комнате, ей уж явно не показалась.

— Продолжайте, не надо из-за меня прерываться, — сказала Маурин.

— Мы просто разговаривали о… о кое-чем, — сказал Эл Харди. — Я не уверен, будет ли вам это интересно.

Маурин рассмеялась:

— На этот счет не беспокойтесь. Продолжайте, — и подумала: если, черт побери, вы считаете меня принцессой, то я, опять же черт побери, выясню, что здесь происходит.

— Хорошо… Ну, предмет нашего обсуждения несколько неприятен, — сказал Эл Харди.

— Вот как? — Маурин села рядом с отцом. Выглядел сенатор неважно. Вернее — выглядел он просто плохо, и Маурин знала, что эту зиму он не переживет. Врачи Бечесды говорили Маурин, что сенатор должен избегать волнений — а сейчас это было невозможно. Она накрыла своей ладонью его ладонь, улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ.

— Скажите Элу, что буду молодцом и неудобств ему не доставлю, — сказала Маурин.

Улыбка Джеллисона сделалась шире:

— Ты уверена в этом, котенок?

— Да. Я за себя отвечаю.

— Эл, — сказал Джеллисон.

— Хорошо, сэр. Разговор идет о пленных. Что нам с ними делать?

— В госпитале раненых пленных немного, — сказала Маурин. — Мне казалось, что их должно быть больше…

Харди кивнул.

— Остальные в… за ними обеспечен уход. Тревожит вот что: нам сдались сорок один мужчина и шесть женщин. Я вижу следующие возможности, — он поднял руку, начал загибать пальцы. — Первая. Мы можем принять их в свою среду как равных…

— Никогда, — прорычал Джордж Кристофер.

— Вторая. Мы можем принять их в качестве рабов. Третья. Мы можем отпустить их. Четвертая. Мы можем убить их.

— Отпустить их — тоже исключено, — сказал Джордж. — Если их отпустить, они опять присоединятся к Братству. Куда еще им деваться? А Братство все еще более многочисленно, чем мы. Не забывайте об этом. Отступив миль на десять-пятнадцать, они вновь полезли в драку — и дрались еще как неплохо. У них по-прежнему еще есть вожди. Есть грузовики и мортиры… Конечно, мы захватили значительную часть имеющегося у них вооружения, но и осталось у них совсем не так мало. — Джордж по-волчьи оскалился. — Хотя, готов спорить, к нам они более носа не посмеют сунуть — никогда, — взгляд его сделался задумчивым. — Рабы. Я могу придумать много дел, которые смогут нам удастся, если использовать труд рабов.

— Да, — Харди кивнул, соглашаясь. — Я тоже могу представить много таких дел. Работы со скотом. Приведение в действие насосов компрессора вручную — у нас заработают холодильники. Приведение в действие вручную токарных станков. Шлифовки линз. Даже — на рабах можно пахать. Существует много видов работы, выполнять которую никому не хочется…

— Но — рабство? — запротестовала Маурин. — Это ужасно.

— Ужасно? Возможно, вам больше понравилось бы, если назвать это — осуждение на каторжные работы? — Спросил Харди. — Намного ли в худшую сторону изменится их жизнь, по сравнению с той, которую они вели, будучи членами Братства? Или: если б (до Молота) они были приговорены к тюремному заключению?

— Нет, — сказала Маурин. — Я беспокоюсь не о них. Я думаю о НАС. Значит, мы хотим стать рабовладельцами?

— Тогда, убьем их и покончим с этим делом, — рявкнул Джордж Кристофер. — Потому что выпустить их на волю мы, черт побери, не можем! Ни выпустить их, ни принять к себе!

— Почему мы не можем просто отпустить их? — спросила Маурин.

— Я уже говорил вам, — ответил Джордж. — Они вновь присоединятся к каннибалам.

— Представляет ли теперь Братство опасность? — спросила Маурин.

— Для нас — нет, — сказал Кристофер. — Сюда они просто не полезут.

— А к весне, я полагаю, от Братства останется не так много, — добавил Эл Харди. — Они не слишком-то подготовились к зиме. Во всяком случае, тем, кто попали к нам в плен, о такой подготовке ничего не известно.

Маурин постаралась справиться с ужаснувшим ее видением.

— Это страшно, очень страшно, — сказала она.

— В каких пределах допустимы наши действия? — сказал сенатор Джеллисон. Голос его был очень тих, но в нем звучала сконцентрированная сила. — Цивилизации обладают теми нормами морали и этики, которые они в состоянии себе позволить. В настоящее время мы владеем слишком малым, поэтому и пределы допустимости наших действий ограничены. Мы не можем обеспечить требуемый уровень ухода за нашими собственными ранеными. В гораздо меньшей степени мы можем заботиться о раненых, попавших к нам в плен. Все, что мы в состоянии позволить себе — это, учитывая их состояние, выпустить их на волю. Но что мы вправе позволить себе по отношению к остальным пленным? Маурин права, мы не должны допускать нашего превращения в варваров, но наши стремления, возможно, не соответствуют нашим возможностям.

Маурин погладила руку отца.

— Это как раз то, над чем я размышляла всю прошлую неделю. Но… если наши возможности очень ограничены, значит мы должны делать то, что можем делать! Но что мы не вправе делать — это творить в свою пользу зло! Мы обязаны ненавидеть зло, даже если у нас нет иного выхода.

— Что никак не проясняет, что нам делать с пленными, — сказал Джордж Кристофер. — Я голосую за то, чтобы перебить их. Я это сделаю самолично.

Он не откажется от своего намерения, поняла Маурин. И он не поймет — никогда не поймет. В обычной жизни Джордж — хороший человек. Он делился с другими всем, что у него было. Он проводил в труде больше времени, чем кто угодно другой, и выбирал для себя наиболее тяжелую работу. И работал он вовсе не только для самого себя.

— Нет, — сказала Маурин. — Прекрасно. Мы не можем отпустить их на волю. И не можем принять их к себе в качестве полноправных сограждан. Если все, что мы можем позволить себе — это обращение их в рабство, то сохраним им жизнь в качестве рабов. И пусть их труд будет настолько тяжел, насколько мы вправе это позволить себе. Но только мы не должны называть их рабами, поскольку тогда окажется слишком легким переход к тому, чтобы наш образ мыслей сделался образом мыслей рабовладельцев. Мы вправе принудить их работать, но называть мы их будем военнопленными. И относиться к ним будем как к военнопленным.

Харди поглядел на нее сконфуженно. Он и не подозревал, что Маурин может проявлять такую напористость. Потом Харди перевел взгляд на сенатора. Но увидел лишь уставшего до смерти человека.

— Хорошо, — сказал Эл. — Эйлин, нам придется организовать лагерь для военнопленных.