На вершине горы стояла Маурин Джеллисон. С неба на нее лил теплый дождь. Над горами вспыхивали молнии. По гранитной вершине Маурин шагнула ближе к пропасти. Поверхность была скользкой. Маурин слегка улыбнулась, вспомнив, как даже прежде отец предупреждал ее, чтобы она не приходила сюда одна…

Было трудно перестать размышлять об этом. Тому, что произошло, Маурин не могла подобрать названия. «Конец света» — звучит как-то банально, и пока это еще не совсем правда. Пока нет. На этом ранчо, которое теперь называется «Твердыня», мир еще не пришел к своему концу. Маурин не могла разглядеть, что делается в долине внизу, этому мешал дождь, но что там происходит, она знала. Суматошная деятельность. Поиски всего, всего, что угодно. Ищут все: бензин, патроны, иголки и булавки, пластиковые пакеты, пищевые жиры, аспирин, огнестрельное оружие, бутылочки для детского питания, посуду, цемент. Ищут все, что может помочь пережить грядущую зиму. Эл Харди занимался этим постоянно; с помощью Маурин, Эйлин Хамнер и Марии Ванс он обшаривал каждый куст в долине.

— Сующие нос в чужие дела! Вот кто мы, — крикнула Маурин навстречу дождю и ветру. И уже тихо добавила: — Но все это абсолютно бесполезно.

То, что приходилось совать нос в чужие дела, ее не слишком беспокоило. Если что-нибудь необходимо, если что-нибудь может спасти их, об этом должен позаботиться Эл Харди, это его работа. Это не просто выслеживание и вынюхивание, как считают люди, пытающиеся припрятать то, чем они владеют. Они дураки, но их глупость не тревожила Маурин. Ибо существовали и другие, которые были рады ей. Они верили. Они были полностью уверены, что сенатор Джеллисон спасет им жизнь, и они были просто счастливы увидеть его дочь. Их не тревожило, что она, придя в их дом, всюду сует свой нос и, вероятно, заберет какую-то часть их имущества. Они только радовались, предлагая то, чем владели, предлагали добровольно — в обмен на покровительство и защиту. В обмен на то, что на самом деле не существовало.

Некоторые фермеры и жители ранчо были людьми гордыми, обладающими стремлением к независимости. Они понимали необходимость организации, но не желали по-холопски относится к ней. Но другие… а именно: жалкие беглецы, каким-то образом просочившиеся мимо заставы; горожане, владеющие домами в долине, удравшие сюда в страхе перед падением Молота и не знающие, что делать дальше; даже сельские жители, привыкшие издавна полагаться на грузовики, доставляющие продовольствие, на вагоны-рефрижераторы и погоду Калифорнии — для всех этих людей Джеллисон был «правительством». Правительством, которое возьмет на себя заботу о них — как это всегда бывало.

Маурин трудно было выносить бремя ответственности. Она лгала людям. Она говорила им, что они будут жить, но лучше них знала, чего следует ожидать. В этом году урожая не будет. Нигде не будет. Надолго ли хватит того, что добыто из затопленных наводнением магазинов и складов? Достаточно ли, чтобы люди смогли выжить? Сколько еще беглецов скитается по Сан-Иоаквину? И права ли Маурин, пытаясь спасти их жизнь, когда мир умирает?

Поблизости вспыхнула молния. Маурин не пошевелилась. Она стояла на голой гранитной скале, рядом с пропастью. Я хотела, чтобы у меня появилась цель. Теперь у меня появилась цель и не одна. Их даже слишком много. Жизнь Маурин не замыкалась на вашингтонских вечеринках, приемах и сплетнях. Нельзя сказать, что выжить, когда настал конец света — это тривиально. Но ведь так оно и есть. Если жизнь является не более, чем существованием, то какая разница? Там было легче скрыть когда тебе плохо. Это и есть единственное различие.

Она услышала за спиной шаги. Кто-то шел по гребню горы. Оружия у Маурин не было, она почувствовала страх. И, осознав этот страх, она чуть не рассмеялась. Она стоит на краю пропасти, на вершине голой гранитной скалы, вокруг вспыхивают молнии — и она испугана. В первый раз за все время, проведенное в этой долине, она ощутила страх, услышав приближение незнакомца. И поняв это, Маурин ужаснулась еще больше. Молот разрушил и уничтожил все. Даже ее любимое место — и то теперь не убежище. Маурин глянула вдоль гребня и чуть переместила вес своего тела. Так, если что, удобнее.

Мужчина подошел ближе. На нем были пончо и широкополая шляпа, а под пончо у него была винтовка.

— Маурин?! — воскликнул он.

Маурин почувствовала облегчение — словно ласковой волной омыло. Отзвук истерического смеха послышался в ее голосе, когда она сказала:

— Гарви? Что вы здесь делаете?

Гарви Рэнделл подошел ближе к краю утеса. Остановился. Держался он как-то неуверенно. Маурин вспомнила, что он боится высоты, и, поняв его, шагнула навстречу Гарви — отошла от пропасти.

— Я обязан быть здесь, — сказал Гарви. — А вот какого дьявола вы здесь делаете?

— Не знаю, — она собралась с силами (даже не знала, что они у нее еще остались). — Мокну, наверное, — сказав это, она поняла, что сказала правду. Несмотря на влагонепроницаемую куртку, она вымокла с головы до ног. Ее низкие сапожки были полны воды. Дождь был холодным, он проникал под куртку, и потому спине было холодно и мокро. — Почему вы обязаны быть здесь?

— Несу охрану. У меня там укрытие. Пойдемте, спрячемся там от дождя.

— Хорошо. — Вдоль гребня Маурин пошла вслед за Гарви. Он шагал не оглядываясь и она покорно шла за ним.

Через пятьдесят ярдов Маурин увидела обломки скалы, вершинами наклоненные друг к другу. Под ними находилось неуклюжее сооружение, на постройку которого пошли дерево и старые полиэтиленовые мешки. Внутри не было никакого источника освещения — лишь дневной полумрак. Вся обстановка — лежащие на полу надувной матрац и спальный мешок. И деревянный ящик, чтобы можно было сидеть. В землю был вогнан столб, а в него вбиты колышки. На колышках висели охотничий рожок, пластиковый мешок, набитый книгами в бумажных обложках, бинокль и мешок с едой.

— Добро пожаловать, — сказал Гарви. — Входите, снимайте куртку и чуть обсушитесь — он говорил спокойно, обычным тоном — будто не было ничего удивительного в том, чтобы найти ее стоящей в одиночестве на голой скале, в окружении беспрестанно вспыхивающих молний.

Убежище имело немалые размеры, места вполне хватало, чтобы можно было стоять. Гарви скинул шляпу и пончо, помог Маурин снять куртку. Развесил их, мокрые, на колышках — возле открытого входа в укрытие.

— Что вы охраняете? — спросила Маурин.

— Путь, по которому можно проникнуть в долину, — Гарви пожал плечами. — Вряд ли в такой ливень кто-нибудь решится отправиться в дорогу. А если решится, вряд ли я его или их замечу. Но это укрытие пришлось построить.

— Вы здесь живете?

— Нет. Мы несем охрану по-очереди. Я, Тим Хамнер, Брэд Вагонер и Марк. Иногда Джоанна. Живем мы все там, внизу. Вы этого не знали?

— Нет!

— Я не видел вас с тех пор, как мы пришли сюда, — сказал Гарви. Я пытался увидеть вас пару раз, но у меня создалось впечатление, что для меня вас никогда не бывает дома. И вообще, в большом доме моим приходам не рады. Но, как бы то ни было, благодарю вас за голос, поданный за меня.

— Голос?

— Сенатор сказал, что вы попросили, чтобы меня впустили.

— Вам — рады. — Решать тогда было нечего. Ведь я не сплю с каждым встречным мужчиной. Даже, если ты тут же почувствовал себя виноватым и ушел в другую комнату, все равно, то, что между нами произошло, было прекрасно, и я не сожалею об этом. Это была честная мысль. Если ты мне настолько не безразличен, что я переспала с тобой, уж наверняка я постараюсь спасти твою жизнь.

— Присаживайтесь, — Гарви показал на деревянный ящик. — Когда-нибудь здесь появится и более приличная мебель. Пока тут не особенно уютно, но приходится обходится тем, что есть.

— Не понимаю, какую пользу вы приносите, находясь здесь, — сказала Маурин.

— Я тоже. Но попытайтесь это объяснить Харди. Карты показывают, что здесь хорошее место, чтобы установить наблюдательный пункт. Когда видимость окажется большей, чем хотя бы на пятьдесят ярдов, это мнение будет правильным, но сейчас то, чем я занимаюсь — напрасная трата времени и сил. Человеческих сил и энергии.

— У нас большой запас человеческих сил и энергии, — сказала Маурин. Она осторожно села на ящик, прислонилась спиной к твердой поверхности обломка скалы. Тонкое полотнище пластика между спиной и поверхностью камня было мокрым от сконденсировавшейся на пластике влаги.

— Вам следует как-то утеплить здесь, построить что-то более солидное, — сказала Маурин. Провела пальцем по мокрому пластику.

— Все будет сделано в подходящее время, — Гарви было весьма не по себе. Он постоял в центре убежища, потом перешагнул через надувной матрац и сел на свой спальный мешок.

— Вы считаете, что Эл дурак, — сказала Маурин.

— Нет. Нет, этого я не говорил, — серьезно ответил Гарви. — Наверное, находясь здесь, я могу принести определенную пользу. Даже, если группа налетчиков пройдет мимо меня, в их тылу окажется вооруженный человек, то есть я. Кроме того, я смогу предупредить людей, там, внизу, что тоже не пустяк. Нет, я не считаю, что Харди дурак. И, как вы сказали, у нас большой запас человеческих сил и энергии.

— Слишком большой, — сказала Маурин. — Слишком много людей. А пищи слишком мало, — ей показалось, что сухой в обращении, забывший улыбку мужчина, сидящий на спальном мешке, ей незнаком. Он не тот, что рассказывал о Галактических империях. Он не спрашивал, зачем она пришла сюда. Это не был мужчина с которым она спала. Она не знала, кто это, сидящий перед ней. Он несколько походил на Джорджа. Вид у него был уверенный. Свою винтовку он прислонил к столбу — так, чтобы она была под рукой. По бокам карманов его куртки были нашиты петельки — для патронов.

Во всем этом мире сейчас два человека, с которыми я спала — и оба они чужие. И Джордж, если честно, не в счет. То, что тобою сделано в пятнадцать лет — не в счет. Торопливое, яростное совокупление на склоне холма, не очень далеко отсюда, и оба мы были так напуганы происшедшим, что вслух — ни он, ни я — никогда не говорили об этом. И потом мы бывали вместе, но вели себя так, будто того, первого раза, никогда не было. Это не в счет.

Джордж, этот мужчина, этот незнакомый чужак. Оба чужие. Остальные умерли. Джонни Бейкер наверняка мертв. Мой бывший муж — тоже. И… Перечень был не слишком велик. Люди, которых она любила — в течении года, в течении недели… Даже в течении одной единственной ночи. Их было немного, и все они во время Падения Молота должны были находится в Вашингтоне. Все они умерли.

Некоторые люди тверды в испытаниях. Сильны в критической ситуации. Таков Гарви Рэнделл. Я думала, что и я такая. Теперь я знаю себя лучше.

— Гарви, я боюсь. — (Зачем я это сказала?)

Она ожидала, что он скажет что-нибудь успокаивающее. Что-нибудь утешительное — так поступил бы Джордж. Пусть эти слова были бы ложью, но…

Но Маурин никак не ожидала взрыва истерического хохота. Гарви Рэнделл захлебывался, всхлипывал, смеялся как сумасшедший.

— Вы боитесь! — он задохнулся. — Господи Боже в небесах, вы же не видели ничего, от чего бы вам следовало быть испуганной! — Он уже кричал — кричал на нее: — Вы знаете, что творится за пределами этого вашего замкнутого мирка?! Вы не можете этого знать! Вы не были там, вы все время оставались на равнине! — Было видно, что Гарви старается овладеть собой. Маурин изумленно наблюдала, как он постепенно осилил себя, снова стал сух и спокоен. Смех умолк. И чужак уже снова сидел, будто и не сдвигался с места. Трудно поверить. — Извините, — сказал он. Традиционное, расхожее слово, но сказано оно было отнюдь не небрежно. Сказано было так, будто Гарви искренне просил прощения.

Маурин уставилась на него в ужасе:

— Вы — тоже? Все это только наигранное? Все это мужское хладнокровие, это…

— А чего вы ждали? — спросил Гарви. — Что еще остается мне? И я на самом деле прошу у вас прощения. Эта моя слабость, которую я себе позволил, еще не означает…

— Все хорошо.

— Нет, не все хорошо, — сказал Гарви. — Единственный, черт возьми, шанс, который у нас есть, который есть у нас всех, состоит в том, что мы будем продолжать действовать рационально. И когда один из нас ломается, это означает, что остальным придется тяжелее. Вот за что я прошу извинить меня. Такое находит на меня слишком редко. Но находит, увы! Я научился переживать эти приступы. Но мне не следовало позволять вам видеть это. Вам от этого легче не станет…

— Но это необходимо, — сказала Маурин. — Иногда вам необходимо… необходимо высказать кому-нибудь то, что у вас на душе, — она молча посидела мгновение, слушая шум дождя и ветра и раскаты грома, перекатывающиеся в горах. — Давайте мы… Это будет как обмен, что-ли, — сказала Маурин. — Вы откровенно высказались мне, я буду откровенна с вами.

— Умно ли это? — спросил Гарви. — Видите ли, в последнее время мне постоянно вспоминается как мы встретились здесь, на этом гребне.

— Я тоже не могу забыть этого, — голос Маурин был тих и тонок. Ей показалось, что она сейчас сделает движение, чтобы встать, и она быстро продолжила: — Не знаю, что теперь делать. Пока не знаю.

Гарви сидел неподвижно, так, что теперь Маурин уже не была уверена, что он хотел встать. — Скажите мне, — попросил он.

— Нет, — она не могла как следует разглядеть его лицо. Мешала покрывшая щеки щетина, да и в укрытии было не слишком светло. Иногда вспыхнувшая поблизости молния заливала все кругом ярким светом — зеленым и жутким (в зеленый цвет было окрашено пластиковое полотнище). Но вспышка лишь ослепляла и длилась она лишь мгновение. И Маурин не могла разглядеть выражение лица Гарви. — Не могу, — сказала она. — Это приводит меня в ужас, но если высказать словами, получится тривиально.

— А если попробовать?

— Они надеются, — сказала Маурин. — Они приходят к нам в дом, или я прихожу в их дома, и они верят, что мы можем спасти их. Это я-то могу их спасти. Некоторые сошли с ума. Там в городе есть мальчик, младший сын мэра Зейца. Ему пятнадцать лет. Он голый бродил под дождем, пока его мать не увела его. Есть еще пять женщин, чьи мужья никогда не вернутся с охоты. И старики, и дети, и горожане — и все они ожидают, что мы сотворим чудо… Гарви, я не умею творить чудеса. Но я должна продолжать делать вид, будто могу сотворить для них чудо.

Она чуть не рассказала ему и остальное: о сестре Шарлотте, сидящей в одиночку в своей комнате и глядящей в стену пустыми глазами. Но она оживает и кричит, когда не видит своих детей. О Джине, негритянке из почтовой конторы: она сломала ногу и лежала в канаве, пока ко-то не нашел ее, а потом она умерла от газовой гангрены, и никто не мог помочь ей. О троих детях, заболевших брюшным тифом, которых не смогли спасти. О других, сошедших с ума. Казалось, рассказ о них не мог бы быть тривиальным. Это все действительно было. Но рассказ об этом прозвучал бы тривиально. Какой ужас. — Я не могу больше подавать людям лживые надежды, — сказала она наконец.

— Но должны, — сказал Гарви. — В этом теперешнем мире дать людям надежду — ничего более важного не существует.

— Почему?

Гарви недоуменно развел руками:

— Потому, что это так. Потому, что нас осталось так мало.

— Если жизнь не считалась главным прежде, почему она должна считаться таковым теперь?

— Потому, что это так.

— Нет. Какая разница между бессмысленным существованием в Вашингтоне и бессмысленным существованием здесь? И то и другое не имеет ни малейшего значения.

— Имеет значение для окружающих. Для тех, кто ждет от вас чуда.

— Я не умею творить чудес. Почему, если другие люди зависят от тебя, полагаются на тебя, — то это важно? Почему вдруг моя жизнь приобретает ценность?

— Иногда только это и является важным, — очень серьезно ответил Гарви. — И тогда вы обнаружите, что существует нечто большее. Гораздо большее. Но сперва — делайте свое дело, дело, за которое по настоящему вы еще не брались. Это забота о тех, кто окружает вас. И тогда через какое-то время вы поймете, как это важно — жизнь. — Он печально улыбнулся. — Я-то это знаю, Маурин.

— Так расскажите мне.

— Вы действительно хотите это услышать?

— Не знаю. Да. Да, хочу.

— Хорошо. — Он рассказал ей все. Она слушала: о его приготовлениях на случай Падения Молота; о его ссоре с Лореттой; о своих угрызениях совести, чувстве вины за то мимолетное, что произошло у него с Маурин — не потому, что он переспал с ней, а потому, что впоследствии думал о ней и сравнивал со своей женой; и как из-за этого его отношение к Лоретте изменилось.

Он продолжал рассказывать, она слушала, хотя на самом деле и не все понимала.

— И вот, наконец, мы здесь, — сказал Гарви. — В безопасности. Маурин, вы не знаете этого ощущения: знать, действительно знать, что проживете хотя бы еще один час. Что целый час, наверное, ты не увидишь любимого человека — растерзанного и изломанного, словно это был не человек, а никому не нужная тряпичная кукла. Я не хочу — на самом деле не хочу, чтобы вы узнали подобное. Но вы должны хорошо понять: дело, которым занят ваш отец, то, что он делает в этой долине — самое важное дело на свете. Оно — бесценно; чтобы не дать этому делу загаснуть, следует заплатить любую цену. И бесценно знать… знать, что у кого-то, где-то появилась надежда. Что кто-то, может быть, почувствует, что он спасен.

— Нет! Это ведь настоящий ужас! Эта надежда насквозь лжива! Конец света, Гарви! Весь этот проклятый мир развалился, а мы обещаем что-то, что никогда не исполнится, что просто невозможно.

— Конечно, — сказал Гарви. — Иногда я думаю точно так же. Вы знаете, что Эйлин бывает там, в «Большом доме». Мы в курсе, чего следует ожидать.

— Но тогда какой смысл стремится пережить эту зиму?

Гарви встал и подошел к ней. Маурин сидела — очень притихшая, он стоял рядом с ней, не касаясь ее, и она, не глядя, знала, где он находится.

— Во-первых, — это не безнадежно. Вы сами это должны знать. Харди и ваш отец выработали очень хороший план. Чтобы он удался, нужно немалое везение, но шанс у нас есть. Предположим, он, этот план, удастся.

— Может быть. Если нам повезет. Но что если вся наша удача кончилась?

— Во-вторых, — твердо продолжил Гарви. — Предположим, что все это — чушь. Все мы этой зимой умрем голодной смертью. Предположим, что это будет так. Маурин, все равно игра стоит свеч, да еще как! Если мы сможем хотя бы на час избавить кого-нибудь от тех душевных мук… наподобие тех, что испытывал я, корчась на заднем сиденье моего автомобиля… Маурин, если знаешь, что избавил хоть одного человека от такого ада, то можно спокойно умереть. Это правда. И вы можете сделать это. Если для этого нужно лгать — лгите. Но — делайте.

Он имеет в виду именно то, что говорит. Может быть он тоже лжет, играет, говоря ей, что надо действовать. Но он и в самом деле подразумевает именно это — в противном случае почему же он так волнуется? Может быть он прав. О, Господи! Сделай так, чтобы действительно он был прав. Только тебя ведь нет, тебя нет?

Насколько ты сам веришь во все это, Гарви Рэнделл? Насколько прочно твое решение? Твоя решимость — насколько сильна она? Пожалуйста, не растеряй ее, потому что я начинаю ощущать то, о чем ты сказал мне. Твое решение может стать и моим решением. Маурин подняла взгляд на Гарви и очень тихо сказала:

— Вы хотите, чтобы я опять стала вашей? Вы хотите любить меня?

— Да, — Гарви по-прежнему стоял неподвижно.

— Почему?

— Потому что я месяцами думал о вас. Потому что я не чувствую за собой вины. Потому что я хочу любить кого-нибудь, и хочу, чтобы меня любили.

— Это… веские причины, — Маурин, встав, потянулась к нему. Ощутила его руки на своих плечах. Он обнял ее, несильно прижимая к себе, любуясь ею. Спине — там, где она раньше промокла — было холодно. Маурин едва не отпрянула: то, что может сейчас произойти, будет не случайным, не будет подобным тому, как бывало в последнее время. То, что может сейчас произойти, будет обязывать. Будет обязывать.

Его ладони касающиеся ее спины, были теплыми, и пахло от него потом и усталостью. Это честный запах — в отличие от тех запахов, которые таятся в пульверизаторах. Когда он нагнулся, чтобы поцеловать ее, ее тело словно пронзил удар тока и она вцепилась в него, прильнула к нему, пряча себя в нем, надеясь забыть себя в нем.

Постелив сверху спальный мешок, они легли на надувной матрац. Он нежно овладел ею, и она знала, что будет хорошо, что еще долго будет хорошо.

Потом она лежала рядом с ним и наблюдала, как молнии рисуют странные узоры на зеленой пленке пластика. И думала о том, что она обязана делать.

Делай свое дело. Все живое делает свое дело. На самом деле Гарви этого не говорил, это Альбер Камю, «Чума», но именно это имел в виду Гарви. Мое дело… оно включает в себя массу всякой всячины, но я не уверена, что оно включает в себя и Гарви Рэнделла. Вот ведь в чем парадокс. Он сказал мне для чего я должна жить, и я очень хорошо понимаю, что одной, без него, мне не справиться. Но что сделает Джордж, если он, предположим, узнает, где я сейчас?

Он выгонит Гарви. Вообще выгонит из долины.

— Что случилось? — спросил Гарви. Голос его будто донесся откуда-то издалека.

Обернувшись к нему, Маурин попыталась улыбнуться:

— Ничего не случилось. Все случилось. Просто я размышляю.

— Ты дрожишь. Тебе холодно?

— Нет. Гарви… как обстоят дела с твоим сыном? И с мальчиком Марии?

— Они где-то там, наверху. И я должен уйти — искать их. Я пытался убедить Харди, чтобы он позволил мне уйти, но он слишком занят, чтобы беседовать со мной. Если нужно будет, я уйду и без разрешения, но я попрошу его еще раз. Попытаюсь это сделать завтра. Нет. Не завтра. На завтра намечены другие дела.

— Ферма Романов.

— Да.

— Ты примешь участие в этом?

— Похоже, что выбор пал на меня и Марка. С нами пойдут мистер Кристофер и его брат. И Эл Харди. И, наверное, еще несколько человек.

— Будет перестрелка? — (Ты понимаешь, что тебя могут убить?)

— Наверное. Они стреляли в Гарри. Они убили того, другого человека, который пошел с ним — с соседнего ранчо.

— Ты не боишься? — спросила Маурин.

— Боюсь до ужаса. Но это должно быть сделано. А когда это будет сделано, я попрошу Харди разрешить мне вместе с Марком отправиться в горы.

Маурин не стала спрашивать Гарви, обязательно ли ему уходить. Она хорошо все понимала. — Ты вернешься?

— Да. Ты хочешь, чтобы я вернулся?

— Да. Но… но я пока не могу сказать, что люблю тебя.

— И это правильно, — сказал Гарви. Хмыкнул. — В конце концов, мы ведь едва знакомы друг с другом. Когда-нибудь ты полюбишь меня?

— Не знаю, — («Я не смею себе этого позволить») — Не думаю, чтобы я когда-нибудь полюбила кого-либо. — (Будущее любви не предусматривает. Впрочем, будущего вообще не будет).

— Полюбишь, — сказал Гарви.

— Давай не будем говорить на эту тему.

Над Сахарой лил дождь. Озеро Чад, выйдя из берегов, затопило город Нгуигми. Нигер и Вольта оказались залитыми потопом. Те, кого пощадили цунами, были поглощены потопом — их было несколько миллионов. В восточной Нигерии племя Ибо подняло восстание против центральной власти.

Далее к востоку. Палестинцы и израильтяне внезапно осознали, что не существует более великих держав, способных вмешаться в драку. На этот раз война будет вестись до победного конца.

Остатки войск Израиля, Иордании, Сирии и Саудовской Аравии выступили в последнюю битву. Реактивных самолетов более не было; для танков не хватало горючего. Восполнять расход боеприпасов было неоткуда. Но они будут резаться на ножах. И война не закончится, пока одна сторона не вырежет другую.