Но Айзек знал: это не сон.

В голове мерцал свет волшебного фонаря, бомбардировавшего его сознание чередой картинок. Это был не стробоскоп с его бесконечно повторяющимся визуальным сюжетом, а калейдоскопическая атака бесконечно меняющихся вспышек. На Айзека обрушивались миллионы мельчайших крупиц времени. И каждый из этих осколков раздробленной жизни, вибрируя, сменялся следующим, и Айзек мог одновременно слышать течение жизни других существ. Он говорил химическим языком хеприйской самки, которая жаловалась, что ее выпорола гнездовая мать, а затем насмешливо хмыкал, будучи главным конюхом, выслушивающим дурацкие извинения мальчика-новичка. Он прикрывал прозрачные внутренние веки, ныряя в холодную освежающую воду горных рек, и видел там других водяных, слившихся в оргазме; и тогда он...

«О черт!..» – услышал он свой голос откуда-то из глубины этого водоворота эмоциональной многоголосицы. Голосов становилось все больше и больше, они сменяли друг друга стремительно, перекрывали друг друга внахлест, стирали меж собою границы, до тех пор пока два-три мгновения жизни не начали происходить одновременно.

Загорались огни, и были они яркими, и некоторые лица виднелись отчетливо, другие были смазаны или вообще не видны. Каждый отдельный осколок жизни двигался в своем значимом, символическом фокусе. Каждый из них был движим онейрической логикой. Каким-то аналитическим уголком своего мозга Айзек понимал, что это не были – и не могли быть – пещеристые выемки истории, которая сгустилась и дистиллировалась, превратившись в эту липкую резину. Декорация была слишком подвижной. Сознание и реальность переплетались между собой. Айзек оказывался погруженным не в чужие жизни, а в чужие сознания. Он был соглядатаем, который настигал преследуемого в его самом последнем убежище. Это были воспоминания. Это были грезы.

Айзек был полностью захлестнут психическим потоком. Чувствовал, что ему не выбраться. Исчезла всякая последовательность, уже не одно, или два, или три, или четыре, или пять, или шесть нахлынувших мгновений молниеносно вспыхивали в мозгу. Вместо этого он плавал в топкой трясине, в вязкой помойной жиже грез, перетекавших одна в другую, лишенных всякой целостности, несших поток логических конструкций и образов сквозь жизни разных существ, принадлежащих к разным полам и расам. У него перехватывало дыхание, и он погружался в хлюпающую пучину грез и надежд, воспоминаний и раздумий, которые никогда ему не принадлежали.

Тело его было всего лишь бескостным бурдюком, наполненным мозговыми нечистотами. Где-то вдали от себя он с водянистым бульканьем стонал и раскачивался на кровати.

Айзек задрожал. В мерцающей гуще эмоций и ложного пафоса он различил тонкую, но непрерывную струйку отвращения и страха, которая, как он догадался, принадлежала ему самому. Он начал отчаянно пробиваться к ней сквозь вязкую толщу бесконечно разыгрывающихся в сознании трагедий. Он добрался до несмело сочащейся струйки отвращения, которая, без всякого сомнения, представляла собой то, что чувствовал в этот момент он сам, собрал всю свою волю и сконцентрировался на ней...

Атакуемый со всех сторон потоками грез, он крепко держался за свою сущность. Айзек поплыл над остроконечными башнями города под радостный смех шестилетней девочки, говорившей на языке, которого он никогда не слышал раньше, но мгновенно понял, что это был его собственный язык. С восторгом неопытного юнца он видел сексуальные сны созревающего подростка; он плыл через устья рек, проникая в странные гроты, и сражался в ритуальных битвах. Он бродил по равнинному вельду в видениях кактусов. Дома вокруг него выстраивались в соответствии с логикой сна, которую, казалось, разделяли все мыслящие расы Бас-Лага.

Временами Нью-Кробюзон всплывал в своем морочном образе, в своих очертаниях, порождаемых памятью или воображением; одни его детали просматривались отчетливо, другие отсутствовали вовсе, огромные дыры зияли между улицами, которые он пересекал за считанные секунды.

Море грез, в котором плавал город, догадался Айзек, состояло из капель, занесенных сюда из далекого далека.

«Меньше, чем море, – пьяно подумал он где-то в глубине своего разболтанного сознания, – но больше, чем тарелка супа». Он вообразил себя флегматично пережевывающим хрящи и потроха чужих умов, представил, как мерзкие куски пищи сознания плавают в водянистой каше полувоспоминании. Айзека мысленно стошнило. «Если меня вырвет прямо здесь, моя голова вывернется наизнанку», – подумал он.

Воспоминания и грезы волнами накатывали на него. Каждая из этих волн несла в себе какую-нибудь тему. Но даже свободно дрейфуя по волнам случайных мыслей, Айзек несся сквозь возникавшие в его голове образы, следуя вполне узнаваемым течениям. Он дал себя увлечь мечтам о деньгах, плывя по руслу воспоминании о стиверах, долларах, головах крупного рогатого скота, раскрашенных ракушках и денежных поручительствах.

Он катался на пенных гребнях сексуальных фантазий: самцы кактов, поливающие своим семенем землю, ряды высаженных женщинами яйцелуковиц; женщины-хепри, натирающие друг друга маслом во время дружеских оргий; давшие обет безбрачия священники-люди, осуществляющие в мечтах свои греховные, запретные желания.

Айзек кружился в водовороте тревожных фантазий. Вот девушка человеческой расы стоит у двери экзаменатора; вот он сам вдруг обнаруживает, что пришел в школу без одежды; вот мастер водяного искусства, сердце которого начинает бешено колотиться, когда в его реку из моря попадает едкая соленая вода; вот актер, оцепенело стоящий на сцене, не в силах вспомнить ни строчки из своей роли.

«Мой разум – кипящий котел, – думал Айзек, все эти фантазии пузырятся на его поверхности».

Грязный поток мыслей становился все быстрее и плотнее. Подумав об этом, Айзек попытался ухватиться за рифму, сконцентрировавшись на ней и придав ей смысл некоего знамения, повторяя: «быстрее, и быстрее, и плотнее, и плотнее, и быстрее», стараясь не обращать внимания на огромную стену, на стремительный поток психических испарений.

Все тщетно. Фантазии были у Айзека в мозгу, а оттуда нет выхода. Ему грезилось, что ему снятся сны, и все, что оставалось, это в страхе пытаться вспомнить, который из снов был его собственным.

Где-то совсем близко раздавалось отчаянное щебетание. Оно пробивалось сквозь путаницу образов, вихрем проносившихся в голове у Айзека, и постепенно становилось все громче, пока наконец не стало звучать в его мозгу доминирующей темой.

Внезапно все сны разом прекратились.

Айзек слишком быстро открыл глаза и чертыхнулся от головной боли, когда яркий свет брызнул в лицо. Он вытянул вверх руку и почувствовал, как она затем опустилась ему на голову большой бесформенной лопатой. Он тяжело прикрыл ею глаза.

Сны прекратились. Айзек украдкой глянул сквозь пальцы. Было утро.

– Чертова... задница, – простонал он. От проделанного усилия заболела голова.

Он все помнил очень отчетливо. Во всяком случае, непосредственные воспоминания казались весьма яркими. Было четкое ощущение, что под воздействием сонной дури он валялся, потел и кричал в течение примерно получаса, не больше. И тем не менее сейчас было уже... он с трудом приподнял веки и, прищурившись, посмотрел на часы... была уже половина восьмого утра; с тех пор, как он добрался до кровати, прошло несколько часов.

Он приподнялся на локтях и осмотрел себя. Смуглая кожа стала скользкой и бледной. Изо рта воняло. Айзек понял, что, скорее всего, он всю ночь пролежал почти неподвижно: покрывало было лишь немного помято.

Испуганные птичьи трели, которые его разбудили, раздались снова. Айзек в раздражении потряс головой и огляделся в поисках источника шума. Под потолком склада отчаянно кружила маленькая птичка. Крапивник, один из вчерашних беглецов, неохотно покидавших заточение, догадался Айзек. Очевидно, птица была чем-то напугана. Пока Айзек оглядывался, чтобы узнать, отчего эта пташка так нервничает, от одного края карниза к другому стрелой промчался небольшой земноводный силуэт асписа. Хищник на лету схватил маленькую птичку. Отчаянные крики крапивника сразу же смолкли.

Пошатываясь, Айзек встал с кровати и стал беспорядочно бродить по комнате.

– Записать, – говорил он себе. – Надо все записать. – Он схватил со стола бумагу и ручку и начал наскоро записывать все, что запомнилось от опыта с сонной дурью. – Что за хрень со мной происходила? – негромко произнес он, записывая. – Какое-то вещество очень неплохо воспроизводит биохимические процессы фантазий или же умело качает их из источника... – Он снова потер лоб. – Господи, ну какая же тварь станет этим питаться...

Айзек привстал и взглянул на свою пленную гусеницу.

Он замер на месте. Сначала, как идиот, стоял с открытым ртом, затем захлопал губами и наконец отрывисто произнес:

– О Господи! Святой Джаббер!

В нерешительности и тревоге он медленно пересек комнату, все еще не веря своим глазам. Приблизился к клетке.

Внутри копошилась огромная ярко раскрашенная туша гусеницы. Айзек взволнованно наклонился над гигантским существом. В окружающем воздухе он улавливал странные вибрации чужеродной печали. За ночь гусеница выросла по меньшей мере втрое. Она теперь была длиной в фут и соответствующей толщины, разноцветные пятна обрели былое великолепие. Клейкие с виду волоски на хвосте превратились в устрашающие щетинки. Вокруг гусеницы оставалось со всех сторон не более шести дюймов свободного места. Она вяло тыкалась в стены клетки.

– Что это с тобой случилось? – прошептал Айзек.

Он отшатнулся и уставился на гусеницу, которая слепо мотала головой. Айзек быстро прикинул в уме, сколько шариков сонной дури он скормил этой личинке. Оглядевшись по сторонам, увидел пакет, в котором содержалось все оставшееся зелье, на том же месте, куда он его положил. Значит, гусеница не могла выбраться наружу и наесться до отвала. Не может быть, думал Айзек, чтобы маленькие комочки наркотика, которые он оставил вчера в клетке, содержали столько калорий. Даже если бы гусеница просто унция за унцией накапливала в себе все, что съела, она не смогла бы с этого так поправиться.

– Какова бы ни была энергия, которую ты получаешь из своей пищи, – прошептал он, – она не природного свойства. Что, черт возьми, ты за зверь такой?

Надо было вытащить беднягу из клетки. Гусеница выглядела такой несчастной, бесцельно ерзая в тесноте. Айзек отступил, с некоторым испугом и омерзением представив, что придется дотронуться до этой необычайной твари. Наконец он поднял клетку, пошатнувшись под ее многократно увеличившимся весом, и водрузил ее на стоявшую на полу гораздо более просторную клетку, оставшуюся от его прежних экспериментов, – проволочную мини-вольеру типа курятника высотой в пять футов, в которой раньше содержалась семейка канареек. Он открыл переднюю дверцу садка, вывалил толстую гусеницу на опилки, а затем быстро закрыл и плотно запер решетку вольера.

Отойдя в сторонку, он стал наблюдать, как осваивается его подопечная на новом месте.

Теперь она смотрела на него в упор, и Айзек почувствовал детскую мольбу о пище.

– Нет, подожди, – сказал он. – Я сам еще ничего не ел.

Он в тревоге отошел подальше от клетки, затем повернулся и направился к себе в кабинет.

За завтраком, состоявшим из фруктов и глазированных булочек, Айзек понял, что последствия сонного наркотика улетучились очень быстро. «Наверное, это худшее похмелье на свете, – с кривой усмешкой подумал он, – но продлилось оно всего-навсего час. Ничего удивительного, что покупатели берут еще и еще».

На противоположном конце комнаты футовая гусеница ползала по своей новой клетке. Она с несчастным видом рылась носом в пыли, потом снова поднимала голову и вытягивала шею в сторону пакета с сонном дурью.

Айзек похлопал ладонями по лицу.

– Ох, едрить меня в душу, – сказал он.

В нем роились смешанные чувства: любопытство экспериментатора и тревога. Он ощущал возбуждение, подобно мальчишке или девчонке, которые поджигают насекомых с помощью увеличительного стекла. Айзек встал и большой деревянной ложкой зачерпнул из пакета. Затем поднес слипшийся комок к гусенице, которая чуть не затанцевала от возбуждения, увидев, или унюхав, или каким-то иным образом обнаружив приближение сонной дури. Айзек приоткрыл дверцу кормушки в задней стенке ящика и бросил внутрь несколько доз наркотика. Гусеница тут же подняла голову и навалилась на комковатую массу. Теперь пасть ее была достаточно велика, чтобы движения челюстей были отчетливо видны.

– Это, – сказал Айзек, – самая большая клетка, в которую я могу тебя посадить, так что полегче с ростом, ладно?

Айзек поднял и обнюхал различную одежду, разбросанную по всей комнате. Натянул на себя рубашку и брюки, которые не воняли и были заляпаны совсем чуть-чуть.

«Лучше составить список первоочередных дел, – мрачно подумал он. – Из которых самое первоочередное – хорошенько надрать задницу Счастливчику Газиду». Он грузно подошел к столу. Поверх разбросанных на нем бумаг лежала треугольная диаграмма единой теории поля, которую он нарисовал для Ягарека. Поджав губы, Айзек взял рисунок и задумчиво взглянул в сторону счастливо уплетающей гусеницы.

Было еще одно дело, которое ему необходимо сделать сегодня утром.

«Какой смысл откладывать все в долгий ящик, – с неохотой подумал он. – Может, удастся подготовиться к новой встрече с Ягом, кое-что разузнать о моем приятеле из клетки... кто знает». Айзек тяжко вздохнул, закатал рукава, затем присел у зеркала, прихорошиться (что делал крайне редко и небрежно). Он неуклюже пригладил волосы. Затем отыскал другую рубашку, почище, и с нескрываемым отвращением переоделся.

Черкнув записку для Дэвида и Лубламая, он проверил, насколько надежно заперта клетка с гигантской гусеницей. Затем спустился по лестнице и, приколов записку к двери, вышел на улицу, напоенную ярким дневным светом.

Айзек вздохнул и принялся искать экипаж, который спозаранку отвезет его в университет, к лучшему из известных ему биологов, натурфилософов и биочародеев – к ненавистному Монтегю Вермишенку.