Глава 8
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ И НОВЫЕ ПЛАНЫ
Честно говоря, я поначалу и не узнал Агафью Фоминишну, супругу царского печатника Ивана Михайловича Висковатого, а ныне смиренную инокиню Александру — помимо плохой памяти на лица добавилась и еще одна уважительная причина: женщина за какие-то два года разительно изменилась. Помимо того, что тело ее изрядно исхудало, так вдобавок лицо покрылось сетью мелких морщин, а кожа приобрела коричневый, пергаментный оттенок. Даже глаза и те изменились, став блекло-мутными, не пойми какого цвета.
— Фрязин? — окликнула она меня, когда я проходил мимо.
Я недоуменно уставился на женщину в черной рясе. Прикусив губу, монахиня горько усмехнулась, напомнив:
— Ты сына мово учил, Ванюшу. — И вновь замерла в ожидании.
Я тоже молчал, глядя на нее и ужасаясь от вида того, что сотворило с этой некогда статной миловидной женщиной безжалостное время и суровая судьба. Впрочем, судьба ли? Варианты-то имелись. Подсказать было некому? И это неправда. Я до самого последнего дня твердил ей о побеге — сама не захотела, испугавшись неизвестного. Так что некого ей винить, кроме царя и… самой себя.
С другой стороны, может, она была и права — ну куда в эту пору укроешься? На Руси сейчас живет не так много народу, чтоб затеряться без следа, да и не смогла бы она всю оставшуюся жизнь жить по придуманной легенде, все равно попалась бы. Так что, как знать, возможно, в благодарность за покорство судьба выдала ей наилучший из вариантов. Другое дело, что они все как один плохи, а отличие лишь в том, что некоторые совсем омерзительны, а иные куда ни шло. Хотя от самого омерзительного с ужасным концом я ее все-таки избавил.
— А Ванюша мой… — прошептала она и вновь осеклась, желая спросить о его судьбе и в то же время страшась худых известий.
Может, лучше было бы промолчать, сославшись на незнание, а то сболтнет еще ненароком, но это было чересчур жестоко. Все равно что лишить религиозного человека последнего причастия, ударить женщину или, как в Библии, бросить камень жаждущему хлеба. Я дал ей то, что она просила.
— Жив, — произнес я коротко, уточнив для ясности: — Жив и здоров. — И, заметив, какой радостью блеснули ее глаза, мгновенно обретя прежний цвет, как она вдруг помолодела, даже стала чуть выше ростом — счастье выпрямило, — добавил: — Я скажу тем, у кого он, чтоб привезли навестить.
— Нет-нет! — испуганно вздрогнула она. — Что ты?! Опасно, поди! Ежели кто прознает, беды не миновать!
Никогда раньше мне не доводилось слышать и видеть такой красноречивый двоякий ответ. В книжках читал: «Она ответила «Нет!», но глаза ее утверждали обратное». Но это только в книжках, а вот в жизни столкнулся впервые. Ее глаза не утверждали — кричали об обратном: «Скажи! Обязательно скажи!! Я ждать буду!!!» Чему верить — словам или глазам? Ну конечно же глазам. Поэтому я не колеблясь повторил:
— Сейчас опасно, но время пройдет, и все подзабудется, тогда-то он и приедет. Ты только дождись, слышишь?
— Пусть сестру Александру спросит, — пролепетала она, мигом забыв про недавний собственный запрет, — а уж я дождусь, непременно дождусь.
Я кивнул и, повернувшись, пошел обратно к странноприимному дому, совсем забыв, зачем и по какому вопросу разыскивал мать-игуменью, — почему-то стало не до нее, а вдогон долетело жаркое:
— Благослови тебя господь, Константин Юрьич!
Спасибо на добром слове. Может, и впрямь благословит — вон как сказала, от души. Забегая вперед, скажу, что при первой же встрече с Годуновым я сообщил ему о местонахождении Агафьи Фоминишны. Тот в ответ кивнул, но тут же пояснил, что мальчик в его вотчине уже не проживает, ибо его отвезли в… И замолчал, осекшись.
— Да ты не говори куда, мне оно ни к чему, — заметил я. — Чем меньше о нем знают, тем лучше. Просто передай про Горицкий монастырь да про сестру Александру, вот и все.
Борис молча кивнул, благодарно улыбнувшись одними уголками рта. Наверное, за то, что не обиделся, увидев столь явное недоверие. А как тут мне доверять, когда…
Впрочем, не стоит забегать вперед. До Новгорода предстояло еще добраться, и обратных дорог было целых три. Одна вела в Белое озеро и дальше по рекам на север до Онеги, а там рекой Свирь до Ладоги и в Волхов. Но она была неудобна для меня тем, что тогда я попадал напрямую в Новгород и заехать в Бирючи уже не мог.
Вторая — самая длинная — по Шексне до Волги и дальше ею до Твери, потом Тверцой до Торжка, а далее двояко. Если надо напрямую к царю, то лучше всего волоком до Меты и далее по ней в Ильмень-озеро. От него до Новгорода рукой подать. Если же попытаться заехать к Долгорукому, то и тут варианты. Можно водой точно так же до Ильменя, а потом взять круто влево до устья Шелони и вверх по ее течению до Порхова, от которого до Бирючей можно добраться за пару дней. Это водой. А если реки встанут, то забрать влево сразу от Торжка и рвануть посуху. Словом, действовать в зависимости от погодных условий.
Третий путь весь посуху, конный. Он короче всего, но стоит погоде испортиться, полить дождям, и четыреста верст по своей проходимости запросто превратятся в тысячу — все-таки на дворе уже Фома — большая крома, и, если месяц грязник покажет свое истинное лицо, мало не покажется.
Вдобавок для такой поездки непременно нужны надежные кони, уже испытанные и проверенные, чтоб не подвели. У меня их не имелось. Покупать тут? Рискованно, да и не найду я таких, чтоб именно для верховой езды.
Проще всего посоветоваться с народом, но со мной были ратные холопы, то бишь наемники, которых я нанял с Тимохиной помощью незадолго до отъезда. Что уж там он им наболтал обо мне при вербовке — бог весть, но после его рассказов все они смотрели на меня, как на героя из старинных былин, и каждое мое слово воспринимали как некое откровение, а в любой незначительной фразе искали второй, глубинный смысл. И находили, между прочим, хотя не без помощи все того же Тимохи, ухитрившегося расшифровывать их влет.
Разумеется, стременной действовал небескорыстно — немалая толика славы перепадала и ему как ближайшему помощнику, сподвижнику и соратнику героя. Словом, мантия моей славы, непомерно раздутая моим стременным, надежно укрывала нас обоих. Все правильно — короля играет свита, даже если она такая куцая, как у меня.
Единственное неудобство — советоваться с ними после всего этого никак нельзя. Богатырь не может колебаться в своих решениях, иначе какой же он богатырь?! Поэтому приходилось хитрить, спрашивая о чем-либо с таким многозначительным видом, словно я уже принял свое глубокомудрое решение, а их просто проверяю на сообразительность и смекалку.
С таким выражением лица я и опросил свою маленькую дружину на предмет обратной дороги, после чего скрепя сердце объявил окончательное решение — едем по Шексне и Волге и просим судьбу, чтобы не спешила с морозами. Кто в славянской иерархии отвечает за погоду — я не знал, поэтому положился на уже привычного златокудрого красавчика. Глядишь, и растянет Авось осень еще на месяц.
Авось не подвел — растянул.
Это был как раз тот случай, когда самая длинная по своей протяженности дорога оказалась чуть ли не самой короткой по времени. Гребцы тоже не подкачали, но, если бы Ицхак узнал, сколько серебра я им пообещал, он обязательно заявил бы, что за такую деньгу сам бы сел к веслу, а мне бы напророчествовал скорую голоштанную перспективу.
Я плыл, рассеянно подставляя ладонь под нескончаемый осенний дождик, и радовался, что не поехал верхом — точно увяз бы. Как пить дать. А вынужденным бездельем я не тяготился. Человек зачастую не любит одиночества только потому, что он в это время оказывается в дурной компании. Я одиночество любил. Да и подумать было о чем, благо что обстановка располагала.
Но чем больше я размышлял, тем все больше приходил к выводу, что я неправ. В корне. Нет-нет, ночи с Анютой, как я ее ласково называл, тут ни при чем. Здесь мне каяться не в чем. Не любил я — жалел. А жалеть можно по-разному. Она нуждалась в жалости именно в такой форме. И у кого язык повернется сказать, что ни в чем не повинная девушка не заслужила всего трех ночей любви, да еще на всю свою оставшуюся жизнь?
Зато что касается покушения на царскую жизнь, то тут чем дольше я размышлял, тем все крепче становилась моя убежденность, что убийством царя можно только усугубить все беды.
«Не убий» тут ни при чем. Далек я от христианского всепрощения. Глупое оно. По-моему, прощать зло само по себе означает помогать ему. Да, косвенно. Да, с самыми благими намерениями — авось усовестится, авось сам поймет и раскается. Только тут кудрявый весельчак Авось на выручку не придет. Он дуракам не помогает, и правильно делает. Как раз тот самый случай, когда благими намерениями вымощена дорога в ад. Зло можно уничтожить, лишь противопоставив ему ответное зло — только еще сильнее и беспощаднее. Как в математике. Минус на минус дает… Правильно, плюс, то бишь добро.
Но не всегда. В моем конкретном случае как раз может получиться еще хуже. Как ни крути, но, завалив сейчас царя, я автоматически предоставлю трон наследнику. Вон она, фигурка юного восемнадцатилетнего царевича, который в случае смерти отца станет Иоанном V. Лицо надменное, подбородок вздернут чуть ли не до неба — еще один божий избранник, убежденный в том, что он имеет право творить любые гадости. Может, и не его в этом вина — папашка так научил, но народу от этого не легче.
Я впервые услыхал о старшем сыне царя два года назад, когда плыл в Москву из Твери. Просто донесся разговор двух горожан. Говорили они вполголоса, но суть я уловил: та еще скотина. Дальше — больше. Ни одного доброго слова об Иване-царевиче мне за все время так и не довелось услышать. И до забав батяниных он охоч, и в казнях самолично участвует, и девок насильничать ему в радость.
Получалось, что они с батей одного поля ягоды. Но если Иоанну IV осталось тиранить Русь не так уж и долго — двенадцать лет, то этот, в связи с юными годами, сев на царство, проживет как минимум втрое, а то и вчетверо дольше этой дюжины лет, а двух извергов подряд не выдержит любая, самая долготерпеливая держава. Русь и сейчас-то хрипит от натуги — уж больно тяжкую ношу на нее взвалили.
Да и Годунов слишком юн. Если царевич напялит на себя шапку Мономаха, то навряд ли Борис сможет вылезти в первые. Возьмет Иван и женит брата Федора на какой-нибудь другой девахе, а не на сестричке Годунова, и что тогда? А ведь именно Борис надежно укрепит и украсит столицу. Именно он, а не Петр I отправит первых ласточек — молодых боярских сыновей для обучения за границей, построит массу городов на юге и на востоке, тяжелой уверенной поступью продвигаясь все дальше и дальше. Даже идея завести в Москве первый на Руси университет также принадлежала ему. Впервые власть в его лице проявит заботу о народе во время страшного голода, на который Иоанну было абсолютно наплевать…
Он много еще что сделает, этот смуглый симпатяга с кучерявой, по-юношески короткой бородкой. Но главное — поднимет Русь на ноги, да так быстро, что всего через несколько лет после смерти Иоанна почти без крови оттяпает у шведского короля Ягана, то бишь у Юхана III, все побережье Балтики, вместе с Копорьем, Орешком и Ивангородом, выведя на поле брани огромную и хорошо вооруженную армию, после чего скандинавам останется только смириться с утерей завоеванного и радоваться, что дешево отделались. Что же до Ивана, который будущий Пятый…
Я ни разу не общался со старшим сыном царя, но достаточно было увидеть его лицо. Нет, сама мордашка у него смазливая, спору нет. Но презрительная ухмылка и злобные, как у хорька, глазки все портили. Не зря говорится, что глаза — зеркало души. Судя по ним, наследничек может запросто переплюнуть папашку.
Между прочим, по одной из версий он и погиб именно из-за того, что обвинил отца в трусости, когда тот заключил мир со Стефаном Баторием, и требовал дать ему войско, желая идти сражаться с польским королем. Чуете, какие замашки? А ведь ему к тому времени исполнилось уже двадцать восемь лет. Пора бы начать шевелить мозгами и понять, что Русь и без того истекает кровью. Но нет — хочу воевать, и все тут!
А вывод напрашивался следующий. Иоанн IV есть для Руси зло, Иоанн V — тоже зло, но гораздо большее. Следовательно, надо оставить в живых Иоанна IV хотя бы до тех пор, пока он не осуществит единственное за последние двадцать четыре года правления крупное доброе дело — пришибет наследничка.
Тут же следом и второй вывод. Самому мне надлежит продолжать действовать тем же образом, в открытую царю ни в чем не возражая, но по возможности добиваясь своего. Не зря на Руси есть хорошая мудрая поговорка: «Богу угождай, а черту не перечь». Черт — это, как вы уже догадались, божий помазанник. Такое вот дикое хитросплетение, возможное только в нашей стране, и, как выясняется, с далеких средневековых времен.
К тому же успехи на этом поприще у меня уже имеются — достаточно вспомнить отмену опричнины, да и не только ее одну. Я же еще успел влезть и в церковные дела. Правда, инициативы не проявлял — оно вышло как-то само собой, когда царь после пересказа неких слухов, ходящих в народе про опричников, перекинулся на покойного митрополита Филиппа. Мол, такие дикие сплетни ходят в народе — уши вянут. Дескать, государь повинен в смерти святого старца, а он, Иоанн, ни сном ни духом. Смещали митрополита с должности епископы с архиепископами, а то, что Филипп умер именно в то время, когда в Тверской Отроч монастырь заехал Малюта Скуратов, так это всего-навсего совпадение. Он, Иоанн, и сам изрядно пострадал от его внезапной смерти, поскольку опальный митрополит так и не успел благословить государево воинство на святое дело по искоренению измены на Руси.
Выдал царь мне все это и выжидающе уставился — поверю или нет. А я лишь киваю головой, выражая сочувствие. Мол, понимаю беду твою, соболезную, но что уж тут. Терпи, государь. Не говорить же прямым текстом, что Иоанн сам приказал Малюте его удавить? Глупо. К тому же, как знать, возможно, что Григорий Лукьянович проявил в этом вопросе неразумную инициативу. Тогда Иоанн и впрямь виноват только в смещении митрополита, но не более того.
Я только поинтересовался, наказан ли кто из числа оклеветавших митрополита, а получив отрицательный ответ, уверенно заявил:
— Потому и винят тебя в народе, царь-батюшка. А вот если б наказал — совсем иное дело. Люди бы точно знали: гневается государь за то, что святого человека до смерти довели, и не просто гневается. Он еше и разыскал истинных виновников.
Тогда Иоанн лишь призадумался, но промолчал. Зато в итоге все так и вышло — послал он стрельцов к соловецкому игумну Паисию, продавшему своего учителя, с повелением заточить его на острове Валаам. Досталось и рязанскому архиепископу Филофею, которого лишили сана, а митрополичьего пристава, то есть надзирателя, Стефана Кобылина тем же указом за жестокое обращение с Филиппом повелел постричь в монахи и отправил на остров Каменный. Короче, всем сестрам по серьгам.
Только убийцу Малюту не упомянул. Забыл, наверное.
Вот и получается, тише едешь — дальше будешь. И никакого тебе хирургического вмешательства — сплошная терапия. И еще один вывод я сделал для себя, исходя опять-таки исключительно из блага страны: всячески при любой возможности стараться повышать авторитет Годунова в глазах Иоанна, потому что вылезать самому в фавориты — боже упаси. Одному не потянуть, и за спиной никого — так и останусь чужаком-фрязином. А без клана верных и преданных в одиночку всей боярской махины не осилить.
И сразу, как только я пришел к этим умозаключениям, мне полегчало. То кошки на душе скребли, а тут вдруг спокойствие и неземная благодать. Верный признак, что надуманное верно. А лавры первого цареубийцы? Да пес с ними, с лаврами. Подумаешь. Нам и без того хорошо.
Правда, мое душевное спокойствие длилось всего несколько дней, а потом у меня появилось какое-то тревожное предчувствие. Вроде беды еще не случилось, но должна вот-вот произойти. Какая? Пойди пойми. Пришлось поторопить гребцов, которые и без того вкалывали на веслах как очумелые. Но против течения, хотя оно на Волге и вялое, да еще по тяжелой, почти вязкой осенней воде они много бы не выжали. Однако на сей раз судьба вновь мне улыбнулась — почти все время дул попутный ветерок, и поставленный парус изрядно помогал труженикам кормила и весла.
Я успел. Тверца встала прямо на следующий день после того, как мы прибыли в Торжок. Хотя расслабляться было рано — до Бирючей еще скакать и скакать. Впрочем, мы долетели за три дня. Могли бы и быстрее, но пришлось ненадолго задержаться в том же Торжке — вновь на пути попался старый знакомый, который, как оказалось, специально меня поджидал…
