Все последующее я воспринимал как череду сменяющих друг друга знаковых и значимых сцен, временные промежутки между которыми были заполнены вязким и душным небытием.

Сцена первая.

Плывут радужные круги, в ушах неотвязный бубнеж, надсадное бормотание, и мы с Псом и Табачниковым — в застенке патрульного катера, нас везут в ОАЗИС.

— Даггоны, даггоны! Они гораздо ближе к природе, чем мы, — тихо говорит Табачников, — гораздо лучше чувствуют естественное течение времени — то, как изменяется мироздание, они сами часть его… Люди же оторвались от корней… особенно это касается вас, аррантов, возомнивших себя всемогущими и неуязвимыми. А даггоны просты и естественны. Те, что поменьше, приходят с музыкой, звучащей в твоем мозгу. Те, что побольше, вызывают атмосферные явления — вплоть до грозы… Есть еще третий уровень. И я не исключаю, что даггоны третьего уровня, самые большие, — они не приходят на планеты. Им нет смысла приходить, нет смысла подыскивать себе тело, будь оно из органической или неорганической материи!.. — Глаза Табачникова сверкают тем фанатичным огнем, который я не раз видел в его взгляде, когда ученый говорил о чем-то близко затронувшем его. — Нет смысла, потому что они — и ЕСТЬ ПЛАНЕТЫ! Огромные полевые формы жизни, более миролюбивые, чем их мелкие собратья, даггоны первого и второго уровней, но все равно способные постоять за себя!..

— Вы хотите сказать, что вот эта земля под нашими ногами — живое существо? — бормочу я.

— А разве не этому издавна учат ваши храмовники? — без церемоний перебивает меня Табачников. — Разве не они запрещают осквернять ее постройкой жилищ, возделыванием полей, добычей полезных ископаемых? Да, в вашей религии планета Аррантидо — живое существо, ей поклоняются, как Богу, а поклоняются даггону! Возможно, отсюда и возникло неприятие асахи как богоборцев, — уже спокойнее продолжает Олег Павлович, а у самого ходит ходуном горло, и на виске пульсирует налившаяся темной синевой жилка. — Но я не хочу рыться в этих древних религиозных напластованиях, от которых несложно сойти с ума!.. Куда больше меня интересует то, что с нами будет теперь.

— А что с нами будет? — подает хриплый голос Гендаль Эрккин. — Вот лично меня, Палыч, очень сильно удивляет то, что мы с тобой до сих пор живы. Нет, Рэм — это понятно, он аррант, его нельзя уничтожить на месте по Закону о нераспространении. А вот мы с тобой… я — каторжник-рецидивист, гвелль, ты — зиймаллец, к тому же в свое время уже не поделивший с аррантскими Аколитами их архивы… или как это назвать? По всему, нас должны уже были распустить на молекулы — безболезненно и милосердно.

Эрккин хохочет. И смех этот продирает по коже и напоминает низкий, с оттяжкой в хрип, собачий лай. Ох!.. Я говорю:

— Какой смысл рассуждать о даггонах, если сейчас нам нужно думать о себе? Ведь на нас повесят тяжелые обвинения: применение запрещенного оружия… умышленное убийство!..

— А тебя еще и за мошенничество могут притянуть, собственно, как и меня за недоносительство, — отзывается Эрккин. — Я о том, что губернатор и его свора до сих пор думают, что ты — бретт-эмиссар Высшего Надзора. Хотя сейчас, наверно, уже нет…

— Ну да! Потому что настоящий бретт-эмиссар, Класус, даже не потрудился подняться из подземелья, когда нас уводили, так и остался там! Работать!.. Конечно, «синие» не посмеют тронуть сотрудника Высшего Надзора, прибывшего сюда аж с Аррантидо! Ну и сволочь!..

Эрккин шурит один глаз, вторым косит куда-то поверх меня:

— Это ты про тезку, что ль? Мне кажется, после того, что было на Марсе, у него нету никаких причин нас покрывать, или тем более — заступаться! У них, у этих эмиссаров, прежде всего — долг. Мы нарушили Закон, нас схватили за жабры, по его — так все правильно сделали! Что ж ему пузыриться, отвлекаться от работы, из-за которой он сюда прилетел?.. То-то и оно.

Этот Пес совершенно прав.

— А вот то, что он про Аню сказал, будто она его помощник… вот это забавно, — продолжает Эрккин. — Хотя, конечно, девчонка не при делах, так что Класус правильно сделал, что ее выгородил. Жалко, если бы ее тоже под суд… Хотя она-то из «мымры» не стреляла и никого не убивала, так что разобрались бы. В крайнем случае просканировали бы ей мозги, все эти… памятные блоки, установили бы, что к чему… Все равно ей ничего не будет, даже если бы Класус не стал заступаться.

— А вот меня интересует, куда все-таки подевался… подевалось… словом, Класус упомянул при мне, что он не уничтожил даггона, а всего лишь изгнал его из… из болота, — снова гнет свое Табачников. — Это он говорил, когда пробивал излучением ММР перекрытие. Вы в стороне стояли… Позже Класус сказал, что даже у него не хватает пока сил и умения, чтобы уничтожить даже такого небольшого демона, как тот, с которым мы столкнулись. Правда, он сказал, что ему удалось проникнуть в мыслительный центр даггона и узнать его имя. Принятыми у нас звуковыми средствами оно передается как Зог'гайр. Класус сказал, что это страшный поединок. Что он готовился всю жизнь, но все равно не сумел… не сумел. Тебе, Рэмон, не следует злопыхать в сторону Класуса, ведь он спас тебе жизнь. Иначе ты последовал бы путем Лекха Ловилля. — Он трясет головой и, вернувшись к затронутой им теме, продолжает:

— Куда мог деться этот Зог'гайр? Где ему лучше восстанавливать свои силы? Класус выдвинул такую идею: даггон на данный момент может передвигаться только в пределах нашей планеты, преодолеть магнитное поле Земли и выйти в мировое пространство, где для него идеальные условия, у этого существа пока что нет сил. Поэтому ему нужно, фигурально говоря, отлежаться. Хотя в его отношении так можно говорить… гм… с большой натяжкой. А для восстановления сил ему нужен… нужен холод. Так утверждает Класус. А где у нас на планете холоднее всего? Это два места: полюс холода в Оймяконе и, собственно, Южный полюс. То есть Антарктический материк.

Я говорю, закусив нижнюю губу:

— Да вы… вы бредите! Какой даггон? К чему все это?.. Подумали бы лучше о себе, Олег Павлович. Вот что. Нам терять нечего, так что… валите все на меня, что ли? В конце концов, кто вас в это втравил?.. Валите без стеснения, можете и даггона сюда приплести, тогда вам ничего вообще не будет, просто определят на лечение, как они, кажется, еще в мае хотели, когда было это дельце с так называемой Белой рощей!

Табачников молчит. Зато Гендаль Эрккин, придерживая нижнюю челюсть своей ручищей, отзывается следующим обнадеживающим манером:

— Да что на тебя лишнее валить, Рэм? Тебе и так хватит, чтобы пять раз командировку на Керр получить. А я себя уже сейчас начинаю чувствовать розно (это как?!): голова отдельно, руки и ноги отдельно, прочее тулово — в сторонке. Готовлюсь распасться на молекулы в плавильной камере. На это мы наработали еще там, на марсианской базе. А если ты рассчитываешь, что тебя отец отмажет, забудь! Не станет он тебя выгораживать, не такой он человек — не любит, когда к нему обращаются. А ты уже свой единственный шанс с ним связаться упустил… эге, упустил! А сейчас нам тот звоночек ох как пригодился бы, да!

— А кто его отец? — спрашивает Табачников. — Он, наверно… на Аррантидо довольно высокий пост занимает?

У меня плывет голова, и я отвечаю чужим, ломким голосом:

— Точно так, Олег Павлович. Довольно высокий. Он командует всеми боевыми звездолетами Содружества и координирует все миссии Избавления, проходящие через Совет Эмиссаров. Да вы сами могли убедиться, что он замечательный человек, когда беседовали с ним о даггонах и асахи, не так ли?

Олег Павлович смотрит на меня сумасшедшими глазами, потом решительно нажимает клавишу вызова кабины, в который сидят эти двое — офицеры Охранного корпуса…

А вот и сцена вторая.

— Ну, здравствуйте, любезный. Вам чрезвычайно повезло, молодой человек, что мне удалось выкроить для вас время. И не потому, что за вас просили, а лишь по той причине, что вы имеете прямое отношение к делу в некотором роде совершенно уникальному. Итак, вы выдавали себя за бретт-эмиссара Высшего Надзора, в чем преуспели, но ненадолго. Устроили же вы переполох!.. Гордитесь: из-за вас я отменил встречу с директором крупного промышленного комбината. Так кто же вы на самом деле, а, молодой человек? Я ознакомился с некоторыми материалами: так вот, в списке прибывших на Зиймалль за последний год вы не зарегистрированы. Давно здесь?..

— Мне отвечать сразу на все вопросы? — уточняю я.

С момента нашего ареста до высокой аудиенции у самого Генерального Эмиссара ОАЗИСа прошло чуть больше недели по местному времени. Собственно, все это время я просидел в следственном изоляторе при центральной муниципальной тюрьме ОАЗИСа. Меня изредка вызывали на допросы, но следствие, насколько я вообще в этом что-либо понимаю, ведется тут очень вяло, словно бы нехотя. Мне кажется, следователям просто еще не дали установку на то, какого рода показания следует из меня выбивать.

Или все-таки что-то другое?..

Я затребовал разговор с самим Генеральным, на что мне откровенно расхохотались в лицо и сказали, что, может, мне еще и самого ллерда Вейтарволда выписать из Аррантидо? Я сказал, что это было бы неплохо. Меня признали редким наглецом и пожелали: «До встречи у плавильной камеры, гражданин!»

И вот все-таки я здесь, в конференц-зале Плывущего дворца, который удивительно напоминает мне Аррантидо, и от осознания этого сходства, да еще того, КЕМ я был там, в Галиматтео, мне становится спокойнее и как-то — не скажу лучше, — приемлемее жить. Собственно, и сам ОАЗИС в полном объеме очень напоминает Плывущие города Аррантидо-дес-Лини… Только тут одна лишь центральная часть ОАЗИСа висит на антигравах на высоте от полукилометра до полутора, иногда снижаясь до критической отметки в триста метров. Прочие же районы ОАЗИСа базируются непосредственно на поверхности планеты, но с совершенно аррантским укладом жизни, архитектурой, транспортом, уровнем задействованных технологий и силовых охранных систем.

Ни о чем подобном я, конечно, не думал, когда был вызван к Генеральному Эмиссару. Разговор был с глазу на глаз. Хотя уверен, что все перекрытия, ниши и, вероятно, напольные покрытия напичканы следящей аппаратурой, как это принято у подозрительных Эмиссаров Избавления. Я-то уж знаю — я сам сын одного из таких деятелей…

Ну так вот, я его спрашиваю:

— Мне отвечать сразу на все вопросы?

Ллерд Зайверр ерзает на своем высоком сиденье и снисходительно говорит почти добродушно (ух, знаю я этот приторно-благожелательный тон, тон кровососущей пиявки в сладком маиловом сиропе!):

— У тебя лейгумм. На Зиймалле обзавестись лейгуммом ты не мог: во-первых, в ОАЗИСах такие операции делают редко, а во-вторых, ты бы был лицензирован. Вот потому я и спрашиваю: когда ты прибыл сюда с Аррантидо?

— Точно не помню. Я в местном времени путаюсь. Сутки тут короче наших. Но — недавно.

— Недавно? Но я же сказал, что ты не зарегистрирован в этом году. Значит, ты прибыл раньше. Нелегалы попадают на Зиймалль чрезвычайно редко, и их тотчас же отслеживают, так что не пытайся выдвинуть версию в этом направлении. Хорошо. Тебя зовут Рэмон Ррай, ты прибыл сюда в сопровождении гвелля Гендаля Эрккина. С какой целью ты прибыл на Зиймалль и каким путем?

— Я хочу ответить вам на один вопрос. Но только прежде вы должны мне его задать. Этот вопрос снимет все остальные, — решительно заявляю я. «В конце концов, видит Единый, отец он мне или нет? Ведь он решит вопрос одним своим словом, хотя и чтит Закон. Наказания, судя по всему, мне все равно не избежать…» — Этот вопрос снимет все остальные, — упрямо повторяю я.

— И что же это за вопрос? Ты хочешь, чтобы я спросил: кто твой отец?

Я вздрагиваю и машинально киваю.

— Как я догадался? — ухмыляется ллерд Зайверр. — Да просто я достаточно видел холеных, самодовольных юнцов с Аррантидо, которые в полном сознании своей безнаказанности кричали: «Да ты хоть знаешь, кто мой отец?» Последним таким типом был сын Генерального Эмиссара ОАЗИСа № 6, что на североамериканском континенте. Правда, отец разобрался и все равно отправил отпрыска в Антарктический накопитель. А ведь тот тоже был уверен, что за него заступятся: подумаешь, мелочь какая, случайно убил пять человек, из них трех женщин! А, милый? Ну хорошо, итак: кто твой отец?

Я разжимаю стиснутые до онемения челюсти, поднимаю голову и говорю:

— Мой отец — ллерд Вейтарволд, бывший Генеральный Эмиссар всего Зиймалля. То есть ваш прямой предшественник на этом посту. Теперь он, как вам, наверно, известно, координирует все миссии Избавления.

Улыбка сходит с его лица, и он впивается в меня пристальным взглядом. Потом откидывается назад и как ни в чем не бывало произносит тем же голосом, полным сдержанной благожелательности:

— Следующим вашим заявлением, судя по всему, будет то, что вы божественного происхождения и прибыли спасать Зиймалль от глобальной катастрофы?

— Нет, не божественного. Я же сказал, кто мой отец. А он обычный человек из плоти и крови. Что до цели путешествия… Я и сам этого не знаю. Насчет глобальности и катастроф ничего не скажу, но в одной мясорубке на Зиймалле пришлось принять посильное участие. Впрочем, вам наверняка докладывали. Простите, что отнимаю ваше драгоценное время, но если у вас есть сомнения в моей личности, то прикажите сделать ДНК-контроль. Затребуйте через Совет Эмиссаров на Аррантидо аналогичную пробу Предвечного, чье имя я вам сейчас назвал. Думаю, что все очень быстро разъяснится. И я хочу, чтобы отец знал. Сделайте, как я говорю.

Генеральный Эмиссар делает неуловимое движение рукой. На вспыхнувшем прямо на полу возле меня трехмерном экране возник пухлый человек в длинной мантии. Ллерд Зайверр отрывисто произносит:

— Слышал? Сделай, как он говорит.

— Вы же знаете, ллерд Эмиссар, Совет вот уже несколько дней блокирует все попытки получить доступ к информационным базам. На вызовы отвечать не торопится. Конечно, так и раньше бывало, но два-три дня — не неделя же!

— Так. Ты слышал мой приказ? Слышал. Выполняй! Если Совет откажет в доступе, доложишь, а пока что делай, что сказано! Впрочем, я не хочу слышать ни о каких отказах в доступе!.. Чтобы через пять минут по местному времяисчислению результаты были у меня вот тут! — Генеральный Эмиссар поднимает вверх сжатый кулак и выразительно потрясает им в воздухе. На его предплечье вспыхивает золотистая нить лейгумма.

Он молчит довольно долго, наконец нарушает застоявшуюся тишину:

— Ну вот что, милый. Я тебе, конечно, не верю, и если ты соврал, тебе придется выплатить стоимость ложного запроса, а это около трех тысяч инфо — понимаешь масштаб? Правда, с одной стороны, это может сослужить тебе хорошую… гм… службу: по Закону ты не имеешь права умереть прежде, чем рассчитаешься с Содружеством. Так что если тебя присудят к мономолекулезу, то прежде будешь лет десять рыться в недрах Керра, отрабатывая долг, а по сравнению с этим плавильная камера — легкое и приятное удовольствие. Зато поживешь…

— А если я сказал правду? — дерзко спрашиваю я.

— Тогда… Тогда решение будет принимать сам Предвечный, да славится имя его, — с некоторым усилием произносит Генеральный Эмиссар, машинально поднимая раскрытую ладонь в ритуальном жесте.

Кажется, по моему лицу пробегают судороги гордости. Сейчас, сейчас, наместничек, тебе придет приятная информация, и тогда посмотрим, как ты заговоришь, даже если бы перед этим я на твоих глазах убил десять человек, входящих в зиймалльский Совет Эмиссаров!..

— Нет, конечно, тебе нельзя отказать в известной ловкости и предприимчивости. Да и губернатор Лакхк, который так перепутался, когда ты сунул ему ИЗ настоящего бретт-эмиссара, тоже не слишком виноват. Он этого эмиссара ждал как кары небесной: все гадал, за что же ему такое счастье. А тут ты во всей красе. Нехорошо. А что за инцидент? Мне доложили, что был произведен взрыв, приборами обнаружено Ф-излучение, фиксируемое в местах применения мономолекулярного оружия. Эмиссар Класус даже не пожелал доложить мне, с какой целью прибыл на Зиймалль. Как и ты, ссылается на ллерда Вейтарволда. Правда, Предвечный пока не счел возможным дать подтверждение, но…

«…но кто же посмеет тронуть Класуса, если он ссылается на главу Совета Эмиссаров», — договариваю про себя.

— В твоем деле замешан также некто Табачников, который мешал следствию по делу о гибели подданного Аррантидо в том же районе, — продолжает Зайверр, не упускающий случая блеснуть превосходной памятью перед кем бы то ни было. — Ему делали послабления, оглядывались на его заслуги, хоть он и зиймалльского происхождения. Но теперь делу будет дан ход, в том числе и за распространение заведомо ложных сведений об открытии древнего подземелья.

— Видели бы вы эти заведомо ложные сведения! — бормочу я. — Весь ваш конференц-зал — мелочь, конура по сравнению с ними…

Он не считает возможным отвечать. Снова воцаряется молчание. Его нарушает уже известный мне человек в мантии. Вид у него всполошенный, и, кажется, он находится в полуобморочном состоянии. Неужели так поражен результатами анализа?.. Или случилось что-то еще? Он заговорил, но я ничего не слышу, потому что вокруг меня активировали звуконепроницаемый силовой кокон. Я пытаюсь читать по губам и, в общем-то, преуспеваю. Мне удается прочитать примерно следующее: «Результаты готовы, ллерд Эмиссар. Совет на Аррантидо дал доступ к затребованной вами генетической пробе. Результат сопоставления — ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ».

Я отворачиваюсь от информатора и смотрю на ллерда Зайверра. Кажется, ему докладывают еще что-то, и по мере того, как поступают эти сведения, лицо ллерда Зайверра все более вытягивается и бледнеет. У него дрожит нижняя челюсть, и он даже делает попытку схватиться за голову, но, видно, вовремя соображает, что я его вижу. Наконец, тип в мантии умолк. Генеральный Эмиссар поднимается во весь рост, а потом снова падает в кресло. Он взмахивает рукой, давая человеку в мантии указание скрыться из виду, и медленно говорит, не глядя на меня:

— Значит, так. Ты сказал правду. Великий ллерд Вейтарволд, да славится имя… он… в самом деле твой отец. Это так… Но он не сможет принять решение по твоему вопросу. Не сможет…

— Это почему же? — довольно дерзко спрашиваю я, чувствуя, как кровь весело и зло разбегается по моим жилам.

— Не сможет, — повторяет Генеральный Эмиссар. — В Галиматтео, где расположен Совет Эмиссаров и где находится главная резиденция ллерда Вейтарволда, произошли события, носящие характер… чрезвычайный. Личным рескриптом императора и подтверждающим постановлением Предвечной Палаты распространение информации об этих событиях запрещено! Я пока что не знаю, сколько времени уже прошло…

Меня бросает в пот. Я боком подхожу к Генеральному Эмиссару:

— Что? Что… случилось?!

Но ллерд Зайверр уже понял, что разглашает поступившую по засекреченным каналам информацию какому-то подозрительному юнцу, к тому же уголовному и государственному преступнику. У него становится холодное, непроницаемое, почти белое лицо, и только легкое дрожание губ указывает на то, какая предательская дрожь его снедает:

— В Галиматтео массовые беспорядки. Ллерд Вейтарволд убит в своей резиденции Авелинн. Подробности мне неизвестны.

Что-то увесистое опускается мне на темя, и свод конференц-зала медленно запрокидывается в глазах. Меня подхватывают чьи-то руки: конечно же, это явился своевременно вызванный конвой…

Через неделю я, Гендаль Эрккин и Олег Павлович Табачников были переведены в знаменитый Антарктический накопитель.

Сцена третья

Громадное и гулкое, пустое пространство. Я стою в центре огромной тюремной камеры. Как мне стало известно, такая разновидность камеры вовсе не характерна для зиймалльской пенитенциарной системы. Напротив, здесь принято сажать преступников в маленькие, темные и тесные, вонючие помещения, да напихивать туда больше народу, чтобы совместное сосуществование казалось самой горшей из пыток. Там даже отхожие места совместные!.. Там даже нет этих ревущих монстров, какие я видел в гостиничном туалете! Я успел услышать краем уха, что не так давно до Избавления, всего за пару-тройку десятилетий до него, в правление одного зиймалльского тирана, в маленькую камеру площадью в несколько квадратных метров, рассчитанную, однако же, на десять (!) человек, умудрялись впихивать по сто — сто двадцать несчастных (!!!). И они лежали в буквальном смысле в несколько слоев — друг на друге. Такие мягкие термины, как «перенаселенность» и «антисанитария», тут, мне кажется, неприемлемы. Не хватало воздуха, и люди задыхались от избытка двуокиси углерода и зловония…

В этом смысле мне не на что жаловаться. Совершенно. Помещение, в котором меня содержат, совершенно необозримых размеров, триста девятнадцать моих шагов в длину и сто восемьдесят три в ширину. Мне это известно, потому что я убиваю время, вышагивая вдоль стен и занимая себя вычислениями. Высоту камеры вычислить так точно нельзя, но на глаз, думаю, не меньше семи-восьми моих ростов. Я бы посчитал с точностью до миллиметра, задействовав лейгумм, если бы его не заблокировали. Собственно, мне его вообще не вырезали только потому, что еще не было суда и я пока что не признан виновным. Перечень обвинений так широк и разнообразен, что я пока и сам не разобрался, в чем же меня обвиняют наиболее основательно. То ли в предумышленном убийстве граждан Зиймалля (Груздя и компании). То ли в нарушении регистрации и лицензирования. То ли во введении в заблуждение государственного лица (губернатора Лакхка), могущего повлечь за собой особо тяжкие последствия. То ли в отказе подчиниться оператору военной базы (тому самому, что дал «добро» сбить планетарный катер, на котором мы с Эрккином прилетели с Марса). Кстати, о Марсе. Судя по всему, нам не избежать и обвинения в убийстве трех Аколитов аррантского Храма. А одно это обвинение тянет ой-ой на сколько… Так что особых иллюзий я не питаю.

Особенно после того как узнал о смерти отца.

Не стану говорить о том, что я передумал. Первая бурная реакция сошла на нет, уступив место тупому, даже какому-то будничному отчаянию. Нет, я и сейчас не отказываюсь от своих слов… насчет того, что ОН меня не особенно-то и любил. То есть — не любил. Но сам факт, что его больше нет, что этот человек, этот исполин, по сравнению с которым я сам — букашка, недоразумение природы, мелочь, — наполняет меня совершенно невыразимой горечью. Беспорядки на Аррантидо!.. Бунт в Галиматтео! Это звучит примерно так же, как «кипящий лед» или «холодное пламя» — такая же нелепость!..

Но Генеральному Эмиссару нет смысла врать. Сначала была смутная надежда на то, что мне соврали, чтобы сломить волю; ввели в заблуждение, чтобы я не надеялся ни на что и оказал содействие следствию, сознавшись во всем, что мне инкриминируют. Но потом… Потом я осознал, что даже Генеральный Эмиссар Зиймалля не посмеет так вольно распоряжаться именем главы Совета Эмиссаров, великого и ужасного ллерда Вейтарволда, моего отца. Просто не посмеет, побоится, ведь информация о ТАКОЙ лжи имеет свойство очень быстро доходить до ушей того, кого затрагивает в первую очередь — ллерда Вейтарволда. И тогда этому Зайверру несдобровать!

Нет. Это правда. И у меня нет надежды.

Я снова и снова меряю шагами камеру. Тут холодно, но я не чувствую холода. Я сажусь на кровать, расположенную точно в центре камеры, и втягиваю голову в плечи. Как давит это громадное белое пространство! Каким ничтожеством кажешься самому себе ты — темное пятно в царстве сияюшего белого безмолвия! Глаза болят от блеска льда, подсвеченного изнутри. Меня не вызывают на допросы, меня не тревожат — и с того момента, как сюда поместили, я не видел ни одного человеческого лица. Пишу доставляют тогда, когда я сплю. Всякий раз, когда я хочу, когда жажду увидеть этого неизвестного, я пытаюсь не спать, чтобы подкараулить его. Но нет!.. Неуловимый миг — и я засыпаю, проваливаюсь в белый, сияющий, пустой сон, в забытье без сновидений, а когда открываю глаза и вскакиваю, словно меня ужалила невидимая пружина — еда уже стоит на привычном месте!.. Проклятие! Будьте вы все прокляты, скоты! Я… я не позволю…

Как же быстро ломает волю и гордость это гулкое, наполненное моими собственными фантазиями и страхами белое пространство! Я где-то внутри громадного ледового щита, покрывающего многокилометровым слоем самый южный материк Зиймалля. Надо мною неизмеримая толща древнего пакового льда, который нарастал миллионы лет. И все, что окружает меня, лучше всего помогает осознать собственную ничтожность, необоснованность моих потуг на какую-то значимость, на то, что я не такой, как все. Неправда, неправда!.. Вот отец — да, он был другой, совершенно иной. В нем — воля и духовная мощь, которая отсутствует у большинства аррантов, моих соотечественников, да и зачем им?.. Ход жизни уже определен до их рождения, сама общественная формация рая, именуемого Аррантидо, исключает необходимость что-то доказывать, чего-то добиваться. Арранты живут слишком хорошо, чтобы к чему-то стремиться, работать над собой. Мы ленивы и безвольны, мы спокойно плывем по течению, этому комфортному, субтропическому течению нашей жизни. Для нас характерны самолюбование и самомнение, с которыми мы навязываем другим народам свой уклад жизни, свои ценности. Не сомневаюсь, что если на нас нападет другая цивилизация, превосходящая нас по мощи и располагающая более совершенным оружием, мы просто не сможем постоять за себя. Каждый забьется в свой угол, и случись так, что Звездный флот, обезглавленный потерей командующего, потерпит поражение, — Аррантидо-дес-Лини конец! Мы не выживем. Первородные инстинкты, которые заставляли наших предков выживать наперекор судьбе, отмерли за ненадобностью. В нас не осталось силы, в нас не осталось тяги к развитию, к совершенствованию. Аррантская цивилизация технически слишком совершенна, чтобы человек, взращенный ею, испытывал хоть малейший жизненный дискомфорт. Жизнь не ставит перед нами неразрешимых задач, мучительных дилемм, не подкидывает нам суровую необходимость ВЫБОРА из двух зол… И все это справедливо.

Такие и подобные этим размышления обуревали меня до того момента, как я был вызван на первый допрос. По чести, я почти обрадовался этому. Все лучше, чем сидеть в громадном помещении и ощущать, как ворочается в тебе гулкая, надсадная боль.

Конвой, состоящий из двух «синих», ведет меня по огромному коридору (напольное покрытие оказалось металлическим, и это несказанное облегчение — видеть под ногами что-то темное, а не проклятый белый лед!), а далее — на подъемнике, на несколько уровней вверх, еще коридор, поворот направо, налево… Я быстро запутался в этих бесчисленных поворотах огромного тюремного лабиринта. Наконец, меня вводят в кабинет. Здесь за просторным столом — спиной ко мне — сидит человек. Напротив него — пустая ниша, предназначенная, очевидно, для меня. Конвоир заводит меня в эту нишу и берется за предохранительную решетку, чтобы запереть меня, но человек (следователь?) останавливает его:

— Нет, не надо. Все в порядке. Пусть сидит открыто. Я вздрагиваю от этого голоса и поднимаю взгляд. Ну конечно — бретт-эмиссар Класус!

Конвой удаляется. Класус качает головой и, не глядя на меня, произносит:

— Ну что же, тезка, вот и встретились снова. Не думал, что эта встреча будет такой. Я узнал много нового. Очень много!.. К сожалению, оно в большинстве своем такое, что лучше бы и не знать. Оказывается, там, на Марсе, ТЫ МЕНЯ УБИЛ.

Непривычное ощущение, когда вполне живой и дееспособный человек говорит тебе в лицо: «…ты меня убил», не правда ли? Я мотаю головой, хочу что-то сказать, но нерожденная фраза изглаживается в памяти, так и не успев оформиться. Класус продолжает негромко, без укора и надрыва, и совершенно без выражения:

— Тебя не тревожили, потому что нужно было собрать побольше информации о тебе. Собственно, я с самого начала знал, кто ты такой. Что ты сын ллерда Вейтарволда, что ты сослан за безобразную сцену на похоронах князя Гьелловера. Который оказался асахи, как и я…

Я облизываю враз пересохшие губы и молчу.

— …так же, как и я. — повторяет бретт-эмиссар. — Я сам до поры до времени не представлял, что это такое. Видишь ли, Рэмон… В этом деле огромную роль играет наследственность. Асахи не появляются на пустом месте. Когда-то, много тысячелетий назад, примерно каждый третий наш предок был асахи. Остальные недотягивали, но… Словом, наследственность возрождается. Человеческая раса разъединилась восемнадцать тысячелетий назад. Оставшиеся здесь, на Зиймалле, стали предками нынешних аборигенов, а те, кто покинул планету, дали начало гвеллям и аррантам. Обе ветви утеряли многие качества, в том числе и вторую душу, позволявшую умирать ДВАЖДЫ. Вторая душа обеспечивала связь с силами космоса. Она давала возможность изумительно регенерировать телесный облик. Например, ты проломил мне голову и выбил глаз, а теперь я совершенно невредим. Так вот, отмечено, что ранее, до начала зиймалльской миссии Избавления, асахи не наблюдались среди аррантов. И только когда от брака аррантов и зиймалльцев стали рождаться дети… Многие из них оказывались асахи. Более того, самая мощная вторая душа обнаруживалась не у первого поколения зиймалло-аррантов, а у второго. У внуков. Мой отец — наполовину аррант, наполовину зиймаллец. Я — зиймаллец на четверть. Именно у таких «четвертинок» наиболее сильны признаки асахи. Конечно, те, в чьих жилах смешалась аррантская и зиймалльская кровь, не обязательно оказываются асахи…

— А я думал, что вы будете меня допрашивать по фактическому материалу уголовного дела, а не рассказывать сказки, которые… которые, кажется, сплошь оборачиваются былью, — угрюмо вставляю я.

— Да, я как раз по фактическому… Я остановился на том. что те, в чьих жилах смешалась аррантская и зиймалльская кровь, не обязательно оказываются асахи… К примеру, ты — едва ли асахи. Я бы почувствовал, если бы в тебе сидела вторая сущность, душа, которая позволит переродиться, если ты будешь убит, и получить прямой доступ к энергии космоса. Нет… в тебе этого нет.

— Что… что значит: едва ли асахи?.. — в полном смятении спрашиваю я. — Я — чистокровный аррант, во мне нет зиймалльской примеси! Если вы намекаете на то, что я плохо знал свою мать… У нас на Аррантидо, как вам известно, не приняты длительные семейные отношения, так что отец порвал отношения с матерью вскоре после моего рождения. Да я и не слышал, чтоб она особенно печалилась по этому поводу. Но она… она из княжеского рода — там чистейшая кровь!..

— Я говорю не о матери. — Класус какое-то время задумчиво разглядывает меня, потом продолжает: — Она, по всей видимости, в самом деле чистокровная аррантка. По крайней мере, то, что я о ней слышал, весьма соответствует аррантско-му бытовому укладу и манере идти по жизни. Нет, речь не о ней. Речь о твоем отце.

— А что отец?..

— Твой отец, Рэмон, — полукровка. Его собственный отец, твой дед, был из незнатной аррантской семьи и работал в Корпусе наблюдения за Зиймаллем. Это было еще до Избавления тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Он нарушил инструкцию не вмешиваться в ход земной истории и в тысяча девятьсот сорок третьего году спас девушку. Здесь, на этой планете, была страшная мировая война, и он… он не сумел поступить иначе. Конечно, он был уволен из Корпуса наблюдения — такую цену он заплатил за то, чтобы забрать девушку на Аррантидо. Правда, вскоре ему пришлось переехать на Гвелльхар — там не столь щепетильны в вопросах происхождения. Твой отец родился на Гвелльхаре.

— Моя бабка — отсюда, с Зиймалля?! Но… — Я окончательно сбит с толку.

— Совершенно верно, — кивает Класус, — но это еще не самое интересное. Твой отец родился на Гвелльхаре и был наречен Мниром. Таково его первоначальное имя. Вейтарволдом он стал уже тогда, когда возвысился. Его мощная, пассионарная зиймалльская кровь, его неслыханная для аррантов воля и целеустремленность позволили ему сделать блестящую карьеру. Предвечная Палата сочла невозможным, чтобы в ее членах состоял человек с кровью Избавленного племени в жилах. А так как изгнать Мнира из рядов Предвечных уже было невозможно, слишком силен и грозен, то ему изменили биографию. Сам император подтвердил постановление о переименовании личным рескриптом. Так полководец Мнир стал ллердом Вейтарводдом, потомком знатнейшей аррантской семьи. Сведения о его прежней жизни были стерты из Инфосферы и — с помошью гипноизлучателей, установленных на искусственных спутниках, — из памяти ВСЕХ жителей Аррантидо-дес-Лини. Имя Мнир было предано забвению. Вот так, Рэмон Ррай, вот так!.. И твои наклонности, не очень соответствующие традиционным аррантским ценностям… все это очень некстати.

— А князь Гьелловер? Он тоже… с примесью?

— Он — тоже. Его матушка спаривалась со всеми, кто имел отношение к мужскому полу, и в первый же год Избавления нагуляла пузо от какого-то зиймалльского политика. Дело замяли, а позже, чтобы не было пересудов, Гьелловера внесли в число «родственников» твоего отца. Никто не смеет обсуждать родню Предвечного, так что злые языки умолкли. Гьелловер — слабый асахи, он потомок зиймалльца впервом поколении, поэтому он не сумел воскреснуть сразу после смерти — потребовалось твое физическое вмешательство, чтобы активировать… ну, ты понял. Позже его уничтожили. Просто стерли, и все. Век асахи вообще короток — всего несколько лет, а Гьелловеру еще и помогли. Но главное — не в этом.

— А в чем?

— Видишь ли, существует древний документ, так называемый свиток Халлиома. В этом свитке, составленном далеким предком другого Халлиома, учителя твоего отца и моего воспитателя, есть пророчество, которое начало сбываться. Помимо прочего там названы сроки следующего нападения даггонов. Вот этот год, в котором мы сейчас живем. Описано и КАК это произойдет, и ГДЕ это произойдет: на Зиймалле, на Аррантидо, на Йондонго…

— Даггоны напали на Аррантидо?! — Я не верю своим ушам.

— Напали, — совершенно спокойно подтверждает Класус. — Это пытались скрыть, но разве можно долго скрывать ТАКУЮ катастрофу? Когда из пятисот восьмидесяти Плывущих городов Аррантидо-дес-Лини разрушено больше сотни, и половина их уже рухнула на поверхность планеты! Представляешь, ЧТО сейчас там творится? Ллерд Вейтарволд, видимо, пытался навести порядок, но был убит толпой горожан, этих милейших созданий, в критической ситуации растерявших всю свою хваленую цивилизованность и превратившихся в стадо разъяренных и перепуганных диких зверей! Даггонов не берут никакие из освоенных нами видов оружия — ни мономолекуляторы, ни лазеры, лишь запрещенные аннигиляционные бомбы могут их пронять. Но нельзя же применять аннигиляционные бомбы, уничтожающие САМО ФИЗИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО, непосредственно на Аррантидо?.. С даггонами можно бороться иными видами энергии — ментальной например, которой обладаем мы, асахи! В подземелье у Белой рощи я нашел много документальных свидетельств в пользу этой версии! Я нашел методики борьбы! Я всю жизнь готовился к встрече с даггонами, потому что старый Халлиом, воспитавший меня на Гвелльхаре, знал, что пророчество его далекого прародителя начнет сбываться со страшной, всесокрушающей точностью! Он готовил меня для важнейшей миссии, я должен ее выполнить, и вот я здесь!..

— О какой миссии ты говоришь? — не заметив, как перехожу на фамильярное «ты», спрашиваю я.

Класус пропускает это мимо ушей и, прикрыв глаза, вдруг цитирует:

— «…и останется только одна надежда — на то, что в рядах избиваемых найдется тот, кого нарекут Даггонааром, или Сокрушителем даггонов. И будет дана ему сила укрощать даггонов, и даже сильнейших из них. А узнать того, кто назначен Единым стать Даггонааром, просто: отец его, в жилах которого слились две древние крови, носит во лбу громадный желтый самоцвет, а его настоящее имя суть тайна даже для ближних его…» И далее подробно, досконально точно описан ллерд Вейтарволд… мой отец, Рэмон! — неожиданно заканчивает он и выжидательно смотрит на меня. Я вскакиваю и кричу:

— Что?! Что ты такое говоришь, Класус? Твой отец… мой отец?!

— Да, — спокойно отвечает он, — ллерд Вейтарволд и мой отец тоже, как это ни странно для тебя звучит. И мне назначено прибыть на Зиймалль, чтобы найти источник гибели даггонов… тот подземный храм, где был заточен даггон Зог'гайр, вырвавшийся потом на волю.

Он встает, и бледное его лицо розовеет. В глазах вспыхивает вдохновение, и выглядит он при этом не совсем адекватно.

Интересно, а как выгляжу в этот момент я сам? Класус между тем продолжает:

— Он с самого начала сделал так, чтобы мы с тобой летели в одной каюте. Отец не мог до конца поверить, что пророчество сбудется. И только когда началось это вторжение, он поверил. В то, что его сын должен стать Даггонааром и взять себе это имя. Халлиом убедил его. Только… только он сомневался, КТО ИМЕННО из нас должен стать этим… Сокрушителем даггонов. Ты или я. Я тоже сомневался, а теперь нет. Не буду кривить душой — тебе прямая дорога в плавильную камеру. Теперь, когда стало известно об убийстве Аколитов на Марсе… Тебя не помилуют. Значит… значит, это мне суждено стать… вот этим. Я… я сделаю все возможное, чтобы спасти тебя, дам самые благоприятные показания, я все положу, чтобы тебя помиловали, — так будет честнее. Но, буду откровенен, я не верю в то, что это что-то изменит. Ты видишь, я честен с тобой. Даже после того, как ты убил меня…

— Это… не я… Аколитов убил Эрккин, — делаю жалкую попытку оправдаться, но тут же самому становится противно.

В изгибе его губ появляется брезгливость:

— Даже если это так… тебе не доказать. Так что у ллерда Вейтарволда остается один сын, и это — я.

— Я не хотел тебя убивать… я думал, что ты полез в карман за ММР… Я защищался… Ошибся…

— И твоя ошибка стоила мне жизни… Но, быть может, это и к лучшему.

— Да, ты прав. Это тебе суждена великая судьба… брат, — говорю я, чувствуя, как внутри что-то ломается, лопается беззвучно и навсегда. — Ая мертвец. Удачи тебе!.. Но ведь если бы я не убил тебя там, на Марсе, мы бы погибли оба. Ты не сумел бы совладать с даггоном. Он уничтожил бы всех… там. у Белой рощи!

— Да, это справедливо, — произносит он после долгой паузы. — За одним исключением: я не до конца совладал с даггоном. И теперь он должен убить меня, иначе он не сможет вернуть себе силы… И он чувствует, где нужно меня искать. А я не бегаю от него. Я ищу с ним встречи. Возможно, это будет первый шаг на пути к высокому имени Даггонаара… Я верю в свое предназначение!

Честное слово, в этот момент в его облике проступило что-то… величественное, что ли? Наверно, только сейчас я до конца поверил в то, что он — сын моего отца. В его лице мелькает что-то очень знакомое, грозное — отблеск силы, которая оживляла холодное лицо ллерда Вейтарволда в редкие моменты эмоциональных вспышек. Именно сейчас Класус живо напоминает мне его, хотя ни чертами лица, ни тем паче телосложением он не походит на отца. Собственно, как и я сам…

— Сейчас тебя уведут, — говорит он, поднимаясь, — и ко мне приведут сначала Эрккина, потом Табачникова. Кстати, именно этот зиймаллец нашел копию свитка Халлиома с древним пророчеством в архивах аррантского Храма. И именно он рассказал о нем ллерду Вейтарволду. Вторая копия была у старого Халлиома, моего воспитателя.

— А оригинал?

— Оригинал всегда оставался здесь, на Зиймалле. В подземельях у Белой рощи. Вот, собственно, и все, что я хотел тебе сказать сегодня. Сейчас я буду говорить с Эрккином. Если он возьмет на себя убийство Аколитов, то будет чуть проще спасти тебя. Ему-то терять нечего — каторжник-рецидивист, его в любом случае ждет смертная казнь. Но захочет ли он выручить тебя?..

Больше не было сказано ни слова. Меня отвели обратно в камеру. У меня жутко разболелась голова, и то жуткое варево, что бурлило под черепной коробкой, нельзя и близко назвать размышлениями…

Я потерял ощущение хода времени. Я перестал понимать, сколько прошло минут, часов, дней. Это существование сложно назвать жизнью. Мне отказала последняя способность, оставшаяся обреченному человеку: мыслить. Я даже не мог молиться… Кому? Аррантский Единый и древние боги Гвелльхара казались мне мертвыми игрушками в руках неразумных младенцев, а себя я ощущал резко повзрослевшим…

Я обречен, обречен… «Обречен?! Ну так встряхнись, изнеженное ничтожество! Сумей принять смерть в ясном уме, твердой памяти, а не в этом скотском состоянии, когда даже не понимаешь, что тебе дали на сегодня пожрать!.. Сын Вейтарволда станет Даггонааром, Сокрушителем даггонов, этих невидимых, неосязаемых, неуязвимых тварей, обрушивающих Плывущие города и бунтующие народы!..» Бред, над которым еще совсем недавно я смеялся бы до слез и говорил, что такую чушь способен придумать разве что слабоумный Вийлелль, переборщивший с одним из своих наркотических средств или с зиймалльским нектаром, любой из сотен и тысяч его разновидностей! Теперь неудивительно, что Аколиты охотились за мной! Верили они или не верили в это пророчество, все равно — это страшная ересь, и, уж конечно, меня следовало уничтожить!..

Мое одиночество было нарушено самым неожиданным образом. Нет, меня не вызвали на новый допрос. Напротив, пришли как раз КО МНЕ.

…Первым в мою камеру привели Гендаля Эрккина.

Никогда не думал, что когда-нибудь смогу при виде этой широченной фигуры и мрачного тяжелого лица вскочить, как ужаленный, и броситься к нему на шею. Конвой не препятствовал мне обнимать Эрккина. Более того, оба «синих» немедленно вышли из камеры, оставив нас вдвоем. Я судорожно вцепился в его мощную красную шею, словно желая задушить его, и бормотал:

— Ты, ты… дядя Гендаль!.. Мы… нам… Они все знают про Аколитов… и вообще…

Он осторожно разжал мои пальцы, потом мягко отстранил меня и чуть подтолкнул. Впрочем, и этого легкого тычка вполне хватило, чтобы я растянулся на койке.

— Дядя Гендаль, — выдохнул я и умолк.

— Да, я все знаю, следак меня просветил, сука пузатая, — безо всякого выражения отозвался гвелль.

— Пузатая? — удивился я. — Тебя разве не Класус допрашивал?

— Какой Класус? У тебя тут совсем мозги замерзли, что ли? — осведомился он.

— Да нет. Меня вызвал Класус… Он сказал… он сказал, что нам конец.

— Да это я тебе уже давно говорю, — криво усмехнулся Пес, показывая неровные зубы, испачканные в чем-то красном. Увидев, что я смотрю ему прямо в рот, он пояснил:

— Да это меня кормят сырым мясом. Сегодня вот кормили. Хотят, чтобы я окончательно озверел, что ли? Ну, да мне все равно, эге. Какая разница, чем меня на убой кормят. Сытно, и ладно. А ты как тут? Я смотрю, обрадовался мне, эге? Да я тоже твою рожу рад видеть, если честно. Не знаешь, чего это меня к тебе привели? Или вообще перевели?

— Н-нет, — отозвался я. — Я думал… то есть я не думал…

Вторым был Олег Павлович Табачников. Ученый имел жалкий вид, дрожал и втягивал голову в плечи. За время пребывания в Антарктическом накопителе он постарел, верно, лет на двадцать. На висках и на макушке топорщились совершенно седые пряди, которых я раньше как-то не замечал. Он смотрел на нас то одним, то другим глазом и, кажется, не узнавал. Да у него же нет этой дурацкой оглобли на лице… очков! А без них он ничего не видит. Профессор узнал нас только после того, как мы сами подошли к нему. Табачников стоял у стены, ежился и моргал, моргал.

— Рэмон, — наконец произнес он, — Эрккин!.. Вы здесь?.. Что с нами будут делать? Что… что это такое? Я ничего не вижу. На допросе я уронил очки и разбил их. Вам не говорили, когда состоится суд? Я не понимаю, в чем меня обвиняют. Эти арранты так любят козырять своим совершенным судопроизводством… беспристрастной юстицией. Даже если погибнет мир… fiat justitia…

— Ты, Палыч, успокойся и понапрасну нервы себе не дергай, — рассудительно произнес Гендаль Эрккин, — не знаю, что это нашло на наших тюремщиков, но только нас снова вместе поместили — и это здорово. Хоть не надо сидеть одному в этих ледяных залах, которые по недоразумению тюрьмой называют!

Но и втроем мы пробыли совсем недолго. К нам пришли сразу трое посетителей. Нет, если быть совсем точным, в камеру вошли сразу пятеро, но двое офицеров сопровождения тотчас же ретировались согласно приказу.

В камере они появились не с пустыми руками, а внесли длинный, легкий диван. Опять же согласно приказу. Приказу бретт-эмиссара Класуса, который наличествовал в числе прочих троих посетителей.

Двое же других были Аня Лапшина и ее папаша, почетный губернатор Антонен Ы Лакхк.

Увидев нас, Антон Иванович подпрыгнул на месте и закричал так, что гулкое эхо, многократно отразившись от стен, сотрясло пространство камеры:

— Это они, товарищ бретт-эмиссар, это они, совершенно точно! Вон тот, который помоложе, — это он выдал себя за представителя Высшего Надзора… то есть за вас, товарищ бретт-эмиссар! А другой, тот, что с широкой бандитской рожей… это его спутник, гвелль. Это точно они, я их узнаю! А тот, что щурится, седой — Табачников, бывший профессор, которого несколько лет назад лишили аррантской визы за какие-то там темные дела… У него были проблемы с Храмом, товарищ бретт-эмиссар!

— Помолчите, Антон Иванович, пока вас ни о чем не спрашивают, — сказал Класус недовольно. — Я, честно говоря, не совсем понимаю, зачем ллерд Зайверр направил вас сюда, чтобы опознать подозреваемых. Наверно, это нужно для отчета перед вышестоящим начальством. Вот ваша дочь представляется мне гораздо более важным фигурантом в этом сложном и запутанном деле.

Губернатор с нескрываемой досадой взглянул на свое чадо. Мало того что она где-то болталась столько времени, так теперь компрометирует его перед представителями Высшего Надзора и ставит в откровенно неловкое положение!.. Все это я без труда прочел на его пухлом лице. С появлением обоих Лапшиных я вдруг сумел взять себя в руки и вывалиться из этого дурацкого, унизительного, полуобморочного состояния, в котором находился последнее время. Я перевел взгляд с возмущенного губернатора на его дочь. Конечно, это была та же Аня, какой я ее впервые увидел там, в каюте «шалаша», но в то же самое время — иная. Что-то изменилось в ее облике. Что-то неуловимое, чему не дать однозначного определения. Бледность лица можно объяснить особенностями освещения в камере. Синеватые тени под глазами?.. Усталость, тревога. Взгляд? Да. Взгляд! Глаза — грустные, подсвеченные изнутри, — грустные глаза цвета морской волны.

Хотя мне просто могло показаться. Я мог просто выдумать все — по той простой причине, что хотел видеть Аню именно такой.

Аня, ее папаша и Класус разместились на диване. Мы же с Табачниковым и Гендалем Эрккином встали напротив. Класус проговорил:

— Значит, вы признаете в стоящих напротив подозреваемых тех самых людей, что явились к вам и выдавали себя за представителей Высшего Надзора?

— Совершенно точно, совершенно точно, — заговорил Лапшин. — Конечно же это они. Это Комаров ввел меня в заблуждение, сказав, что…

— Не надо про Комарова. Он не имеет отношения к делу.

— Комаров тут выступил в роли Бобчинского и Добчинского, — вполголоса сказала Аня.

— Что? — повернулся к ней отец. — Что ты такое говоришь? Тебе же, кажется, никто не задавал никаких вопросов, что ж ты открываешь рот, а? Тебе же никто не разрешал говорить, тут идет допрос и дознание с участием важного чиновника из надзирающего органа, а ты!..

— Собственно, вы, Антон Иванович, уже можете быть свободны, так как главное вы уже сделали: опознали этих людей, — сдержанно проговорил Класус. — Дальнейший разговор может протекать без вас. Я вызову охрану, вас проводят.

— Хорошо. Анька, пошли!.. Что расселась?

— А вот Анна пусть задержится.

Я смотрел на него в упор… По лицу губернатора медленно, как жирное пятно на белой скатерти, расплылось удивление. Потом — подозрение, густо сдобренное тревогой. Он быстро глянул сначала на бретт-эмиссара, потом на дочь, суетливо поднялся с дивана и прошелся туда-сюда по камере, дважды чуть не запутавшись в собственных коротеньких ножках. Потом выдохнул:

— А что? Она тоже… причастна?

— В некотором роде — да. Анна будет проходить по делу в качестве свидетеля, — сообщил бретт-эмиссар Класус. — Впрочем, это дело официального следствия — сообщить вам, господин Лапшин, о ходе расследования и о том, в каком качестве будут расставлены в нем фигуранты.

— Та-а-ак, — мрачно протянул Антонен Ы Лакхк, — очень занимательно! Допрыгалась, Анька! Я же всегда говорил, что твои связи с разными там проходимцами до добра не доведут!

— Я могла бы назвать тебе имя одного из этих, как ты выразился, проходимцев, — дерзко ответила она, — чтобы ты закрыл рот и раскрывал его только по особому на то дозволению. Но я не буду этого делать, не хочу упоминать имя великого человека всуе, тем более что он уже умер.

Я вытянул шею. Неужели Аня говорит о нем?! И она?! Что же, все те, кто окружает меня в последнее время, имеют прямое касательство к… моему отцу? Я стиснул зубы. Нет, Аня говорит не о нем. Откуда простая зиймалльская девчонка может знать?.. И все же… И все же я могу допустить теперь самое невероятное.

Губернатор Лапшин подкатился к дочери и выговорил:

— Ты вот что, Аня. Я, конечно, не знаю, что к чему, мне только известно, что ты была задержана вместе вот с этими… э-э-э… преступниками! (Гендаль Эрккин лениво буркнул: «Э-э, полегче, жирный! Мы покамест не преступники, вину-то еще не доказали!») И если ты хочешь как-то способствовать тому, чтобы их… чтобы им… сделали какие-то поблажки, так и знай: я тебя вытаскивать не буду! Я хочу сказать, что я абсолютно лояльный к аррантской власти человек, я состою у нее на службе и, как лицо официальное, обязан всемерно содействовать следствию! Я… мне… — Он начал потеть, несмотря на холод в камере, и мне стало до тошноты противно видеть в нескольких шагах от себя это существо. — Я должен сказать, Анна, что эти люди должны понести самое серьезное наказание! Ты посмотри… посмотри на эти лица! Как… как я мог поверить, что этот юнец, вот он… что он бретт-эмиссар? Верите ли, — он повернулся к Класусу, заискивающе сощурился и даже изобразил ногами какое-то подхалимское коленце, эдакое балетное па, — верите ли, сам не понимаю, как я был так глупо одурачен!.. Нет, я быстро… бы-ы-ыстро сообразил, и я бы предпринял все меры, но патруль Охранного корпуса меня опередил… опередил, да! — Он сел на корточки перед Аней и Класусом и, заглядывая в лицо то одному, то другому, продолжал, пуская слюни: — А вот только вижу, что ты им сочувствуешь, что ли, Аня? Нет, ты мне в глаза смотри!.. Товарищ бретт-эмиссар, вы не обращайте внимания на нее, она дура… вы только не сочтите, что она… что она имеет какое-то отношение… А что она вместе с ними летела с Аррантидо, — как я узнал, — так это же… чистое совпадение! Она у меня вообще непутевая, но чтобы что-то серьезное… Она ни на что такое не способна — умом крива да на передок слаба, но чтобы в уголовщину…

Аня побледнела и вдруг, сцепив руки и крепко переплетя пальцы, резко ударила не в меру болтливого папашу. Хрррясь!.. Удар пришелся точно в левый висок и оказался достаточно силен, чтобы рыхлый губернатор повалился на спину и потерял сознание. Гендаль Эрккин произнес с явным одобрением:

— Тяжелая у тебя рука, Аня. Ничего не скажешь, эге. Ловко ты его. Хотя он вроде тебе добра хочет, вон как пытается выгородить, и дурочкой и шлюхой выставляет, лишь бы в серьезное не замешали… Да ты и так чиста. А этого жирного можете на меня скинуть. Мне уж ничего не повредит… Дескать, взял да и врезал губернатору чертов гвелль, и тот с копыт. Очухается, не вспомнит, поди, как что было… Бретт-эмиссар Класус сказал:

— Вот об этом я и хотел поговорить. Не так уж она и чиста, как вы только что заметили, Эрккин. Начнем с того, что она, как и я, была подсажена в каюту «Лемма» по прямому указанию ллерда Вейтарволда.

Я уже ничему не удивлялся.

— Никто не попал в ту каюту случайно, — продолжал Класус. — Эрккин — в качестве своеобразного телохранителя Рэмона. У нас с Анной тоже были свои миссии.

— Помнишь, Рэмон, у тебя исчезли с карточки деньги? — подмигнула Аня. — Это сделала я. Твой отец сказал, чтобы я по мере возможности осложнила твою жизнь на Зиймалле. Он… он проверял твою фортуну таким вот жестоким способом. В последнее время у него было слишком много поводов верить в судьбу… Ведь ты же слышал об этом пророчестве о сыне Вейтарводда, который сможет подчинить своей воле даггонов? Этот сын должен отправиться на прародину аррантов, сюда, на Зиймалль, и найти тут древнее подземное святилище, где был заточен даггон. Олег Павлович легко подтвердит, что еще несколько лет назад Предвечный смеялся над этим пророчеством и называл его сказкой, в которые давно никто не верит в таком прагматично выстроенном обществе, как аррантское. А потом сказка начала сбываться с угрожающей точностью. И события приняли совершенно непредвиденный оборот. Слишком многое совпало, и слишком мало оставалось поводов для неверия. И тогда ллерд Вейтарволд послал на Зиймалль ВСЕХ своих сыновей одновременно. Чтобы у них были равные шансы, несмотря на разницу в возрасте. Но сам он верил лишь в ОДНОГО из сыновей…

Голос ее звучал почти вдохновенно. Нет, решительно в ней переменилось многое. И эта фраза про веру в одного из сыновей… Я глянул на Класуса, по губам которого в этот момент прозмеилось нечто вроде торжествующей улыбки. Гендаль Эрккин, который еще не знал о занимательном происхождении Класуса от Предвечного, побагровел. Слово взял бретт-эмиссар:

— Будем считать, что это было эпическое отступление. Теперь ближе к делу. У нас есть немного времени, чтобы поговорить откровенно, без лишних ушей. — Он выразительно кивнул на губернатора Лапшина, лежащего ничком на полу. На его виске наливался и темнел внушительный кровоподтек. Аня пощупала ему пульс: все в порядке…

— Есть некоторые улучшения. Короче, имеется определенная надежда… Главное в вашем деле — выгадать время, и чем больше будет неясностей, тем лучше, — продолжал Рэмон Класус. — Потому что обстановка меняется стремительно. Вести с Аррантидо устроили революцию в умах. Вы вот тут сидите и не представляете, что сейчас творится там, снаружи, на севере! Все ожидают конца света, Генеральные Эмиссары ОАЗИСов заседают непрерывно, и о вас могут просто банально забыть. Тебе, Рэмон, еще проще: без особого распоряжения сверху тебя, сына Предвечного, не имеют права тронуть до решения суда. А когда оно будет, это судебное заседание, и будет ли вообще — вопрос! В общем, так: если вы не подпадете под параграф о ликвидации на месте, то у вас будут шансы. А эту ликвидацию можно заработать только доказанным умышленным убийством или государственным преступлением…

— Это, получается, если сейчас сюда войдет офицер этого… как его… Охранного корпуса и снимет меня с твоего трупа, так, Класус? — грубовато осведомился Гендаль Эрккин. — Тут и уголовщина будет, и государственное преступление, ты ж у нас — чин!.. Да и доказательства налицо. Так?

— Вы, Эрккин, привели не очень удачный пример, но в целом обрисовали все верно. Что-то наподобие… да. Тогда вас просто уничтожат на месте, никакой комедии суда не потребуется, никакого разбирательства.

— На всякий случай запомню, и если очень уж надоест сидеть… — многозначительно заметил Пес.

Умеет же он сказать так, что по коже продирает!

Брегг-эмиссар качнул головой и осуждающе проговорил:

— Ну, с такими изречениями у вас не будет шансов на суде, а до него еще дожить надо! И…

Он явно хотел сказать что-то еще, но вдруг переменился в лице, и его узкие ноздри вздрогнули, затрепетали. Я же не смог сойти с места, потому что показалось, будто ноги пристыли к древнему льду, пронизанному световодами… А в мозгу зазвучала и разлилась прекрасная тихая музыка, нежная мелодия, вместившая в себя бездны пространства и гибель, гибель неминуемую.