Глава 15

— Слезай, говорят тебе! — прикрикнул Христофор.

Человек в очках немедленно повиновался. Он неуклюже слез с постамента и встал, прижавшись к нему спиной.

— Ишь, где вздумал прятаться! — весело ворчал Гонзо. — Ты что думаешь, я идиот? Ты думаешь, я не помню, что на этой тумбочке, — он указал на постамент, — одни ноги торчали, и никакого памятника не было? Конспиратор! Тебя как зовут-то?

— Очкарик, — буркнул бывший памятник и на всякий случай добавил: — Из бригады Федула…

— Не больно-то похож ты на бригадника… — усмехнулся Гонзо.

— Погоди-ка, — отстранил его граф. — Это, значит, вот кто нас убить хотел?

Он шагнул к человеку в очках с явным намерением превратить его в человека без очков. И, может быть, не только без очков. А может быть, и не в человека.

— Не… не надо! — Очкарик, не выносивший кулачной расправы, пытался закрыться портфелем. — Я не хотел убивать! Оно само! Я не знаю, почему так получается! Честное слово! Я вообще ничего не понимаю… Это какой-то ужас…

Он скорчился у подножия постамента, плечи его затряслись, из-под очков потекли слезы.

— Джек, оставь его в покое, — сказала Ольга, и Очкарик сейчас же с надеждой посмотрел на нее.

— Я клянусь вам, это только от страха! — продолжал он, обращаясь к Ольге. — Я сначала вообще не верил, что это происходит на самом деле, думал — шизофрения, бред… Как бы я хотел, чтобы это был бред! Но они действительно умирают… Я их убиваю… То есть нет! Я никого не убиваю! Это как видение, как кошмар… Я представляю себе, что может случиться, и это сразу случается! И невозможно остановить! Знали бы вы, чего мне это стоит… Били меня, издевались — я терпел. Заставляли сейфы ломать — ломал. Но зачем же убийцей-то меня сделали?! Не могу я так жить! Мне умереть хочется. Но я и умереть не могу… Чего бы я только не дал, чтобы все это оказалось сном! — голос его пресекся и превратился в едва различимый шепот. — … Вот так проснуться бы — и ничего нет. И ничего не было. Никаких чудес. Никаких ловушек. И главное, чтобы я никого не убивал!

Княжна подошла ближе и, несмотря на боль в ногах, опустилась на ступеньку рядом с ним.

— Когда это началось? — спросила она.

— Когда… — Очкарик послушно наморщил лоб. — Давно… то есть, не очень. Не помню… Все так перемешалось за это время… Да! Это началось, как только я познакомился с Федулом.

— А как ты познакомился с Федулом? — княжна придвинулась ближе и положила руку на его плечо. — Расскажи-ка все по порядку. Может быть, мы сумеем помочь…

— Да, да! Конечно. Спасибо! — Очкарик утерся рукавом и, доверчиво заглядывая Ольге в глаза, принялся рассказывать.

— Как познакомился с Федулом? Это я помню хорошо… В «Поганке». Да. Это ресторан. У меня в тот день почему-то были деньги… не помню. И я зашел пообедать. Там никого не было. Вообще. И тут появился Федул. Он был пьян. То есть, почти не мог стоять на ногах, но в руке держал бутылку коньяка. Очень дорогой коньяк. «Наполеон», знаете?

— Знаю, — сказала Ольга, — дальше.

— Так вот, — продолжал Очкарик, шмыгая носом. — Он подсел ко мне и сказал, что этот ресторан принадлежит ему. Или, вернее, его бригаде. Я тогда плохо разбирался. Потом он стал ругать Колупая. Это был такой авторитет до Федула. Федул стал рассказывать про свои подвиги — на кого где наехал да сколько взял… Он сказал, что рисковал шкурой и лез под пули для Колупая, а в награду получил вот — бутылку. Но ничего, говорил он, придет время, и Колупай страшно пожалеет. На брюхе будет ползать и просить прощения. И по этому поводу мы должны немедленно выпить. Вообще-то я не пью, но не смог ему отказать, потому что он ничего не понимал и все время ругался… И бутылку открыть он сам не мог — отдал мне. Помню, она была запечатана сургучом или чем-то таким… Я соскоблил печать, и тут со мной что-то произошло. Обморок, наверное. Я очень волнуюсь, когда меня заставляют пить…

Очкарик неуверенно улыбнулся сквозь слезы. Граф и Гонзо удивленно переглянулись. И это — ифрит?! Однако Ольга слушала очень внимательно и даже, казалось, с сочувствием. Очкарик, обращаясь именно к ней, продолжал:

— Когда я пришел в себя, Федул уже требовал у официантов другую бутылку. Я спросил, может быть, нам хватит этой? Он захохотал и сказал, что для двоих она маловата, и раз уж я залез в эту бутылку, то он мне ее дарит, а себе купит отдельную и тоже в нее залезет… В общем, он нес околесицу, а когда увидел, что я его не понимаю, протянул бутылку мне. Да ты, говорит, загляни в горлышко! Я заглянул и чуть второй раз не упал в обморок. Там был…я. Вернее, сначала я увидел только глаз. Большой глаз на маленьком лице. Но там было не только лицо, там было все: плечи, руки, туловище, ноги… ноги совсем малюсенькие, будто их вытянули куда-то в неимоверную даль. И все это было мое, я сразу узнал. Лицо мое, пиджак мой и глаз. Он был больше всего остального. Он смотрел на меня и не мигал… Тут Федул отобрал у меня бутылку и сказал, что теперь я у него в руках. Ему как раз нужен человек, который может показывать такие фокусы. Я не показывал ему никаких фокусов. Но этот глаз… Он сказал, что это моя душа, и если я буду капризничать, то ей не поздоровится. Я, конечно, не поверил в этот бред, и тогда он начал меня бить. Ну, пришлось с ним согласиться. Когда бьют, так на все согласишься, правильно?…

Очкарик искательно посмотрел на всех по очереди, но не дождался ответа.

— Простите, — сказал он, — я понимаю, вы думаете иначе. Но что поделаешь? Так уж я устроен. Во мне совсем нет агрессивности. И когда на меня кричат, я совершенно теряюсь. Да разве я один такой? Нам всем с детства объясняли, что агрессивным быть плохо. Задиристым быть нельзя, ай-яй-яй! Скандальным быть стыдно и мелочно. А добрым быть хорошо. И послушным быть хорошо. Только одни этого не поняли, другие не поверили, третьи не послушались — и спаслись. А те, кто понял, поверил и послушался, стали такими, как я… Мы не выносим скандалов, даже простых ссор. Мы всегда готовы уступить, даже неправому, лишь бы не обострять отношений. Я уже не говорю о драках. Когда назревает драка, мне просто делается плохо. И еще. Нас постоянно используют. Нами командуют все, кому не лень, нам угрожают и бьют нас только потому, что мы не можем ответить тем же… Ну что плохого в человеке, который не может ответить злом на зло? Кому он мешает? Я вас не трогаю, и вы меня не трогайте! Но так не получилось…

Очкарик рассеянно снял очки и принялся протирать их грязной полой пиджака. Подслеповатые глаза его невидящим взглядом уставились в пространство.

— … Сначала он потребовал убрать Колупая. Я сказал, что не могу. Он пригрозил разбить бутылку и уничтожить мою «душу». Я все равно отказался. Тогда он ударил меня в ухо, и я согласился. Только я не знал, как это делается. Он показал мне машину Колупая и сказал, что остальное — моя забота. Колупай сидел в машине вместе с охранниками. Они поджидали кого-то на стоянке у заправочной станции. У них это называется «стрелка». Вокруг — ни души, только мы с Федулом. Но они нас не видели, потому что мы прятались в кустах. Был очень жаркий день. Солнце раскалило асфальт, он стал такой мягкий, что мне даже пришло в голову: вот сейчас он расплавится и потечет. И как только я об этом подумал, асфальт действительно расплавился. На месте стоянки образовалось асфальтовое озеро. Я сначала этого даже не понял. Только вдруг вижу — машина Колупая стала тонуть. Она сначала наклонилась капотом вперед, а потом косо ушла в асфальт. Никто даже не закричал — не успели. Только большой черный пузырь надулся и лопнул на поверхности, и тут же асфальт снова застыл — как будто ничего и не было… Вы мне, наверное, не верите?

— Верим, — сказала Ольга. — Но у нас мало времени. Вы говорите, что бутылка была у Федула?

— Да. И он всегда мне ее показывал, чтобы заставить что-нибудь для него сделать. Говорил, что я у него в руках. Я сначала не верил, а потом и правда стал бояться. Ведь что-то такое от меня там точно было! А вдруг он разозлится и разобьет бутылку? Что будет со мной? Я ничего об этом не знал, но старался его не злить. А он снова и снова заставлял меня убивать… Началась война с Амиром. Амир — единственный человек, с которым я ничего не мог сделать. Он сам мог вытворять какие угодно чудеса и убивал наших людей. Я имею в виду людей из бригады Федула. А я должен был защищать бригаду, но для этого мне приходилось убивать людей Амира. Я совсем запутался. Мне хотелось самому умереть, чтобы никого больше не убивать, я даже пытался застрелиться, но ничего у меня не вышло. Я не смог нажать на спуск. Потом пришел Федул и отобрал пистолет. Он ударил меня по лицу и с тех пор не подпускал к оружию… Но все равно заставлял убивать. А я не могу! Не могу я жить и считать себя убийцей. Я хочу остановить это любой ценой. Помогите мне! Убейте, что ли! Только не больно…

Очкарик умолк и закрыл лицо руками. Плечи его снова мелко затряслись.

— А где теперь эта бутылка? — спросила Ольга.

Не переставая всхлипывать, Очкарик расстегнул свой портфель и несмело, только до половины, вынул оттуда знакомую бутылку с золотой этикеткой.

— Вот. Федул бросил, когда убегал…

— Разрешите-ка… — княжна протянула руку к бутылке, но Очкарик испуганно отпрянул.

— А вы меня… не заставите снова… а?

— Дай сюда! — оборвала его Ольга, и Очкарик немедленно отдал ей бутылку.

Княжна повертела ее в руках, заглянула в горлышко и с одобрением кивнула.

— Здесь он!

— Кто? Ифрит? — удивился Гонзо.

— Почему ифрит? Настоящий… — тихо ответила княжна. — Вот ведь какая штука! Даже не знаю, что делать…

— Как это не знаешь? — Гонзо склонился к Ольге и зашептал ей в ухо. — Ты что, не можешь его вытащить?

— Вытащить этого не трудно, — прошептала княжна, еще раз заглянув в бутылку, — трудно того посадить…

— Почему? — спросил Христофор.

Ольга как-то странно, беспомощно захлопала своими длинными ресницами.

— Жалко…

— Да ты что?! — просипел ей в ухо Христофор. — Соображаешь, что говоришь? Это же ифрит!

— Я понимаю, — горько покивала княжна. — И все равно — жалко.

— Да как можно такого жалеть?! — горячился Христофор, не особенно даже понижая голос. — Слизняк! Манная каша! Таких надо в стаде держать, чтобы удобней было доить.

— Ошибаешься, — прошептала в ответ княжна. — Это тоже характер. И не такой уж слабый. Даже ифрит ничего не смог с ним сделать — он как был Очкариком, так Очкариком и остался. У него в крови отвращение к убийству и насилию, а ифриту такие чувства вообще недоступны. И потом… он такой несчастный! Не могу я просто так его в бутылку загнать!

— Вот женщины! — пробормотал Гонзо. — Найдут же кого пожалеть! Я, может быть, тоже несчастный! Почему меня никто не жалеет?

— С тобой после, — жестко сказала княжна. — А сейчас… у меня, кажется, появился план…

Она повернулась к Очкарику и протянула ему бутылку.

— Я думаю, нам незачем играть в кошки-мышки, — сказала она. — Лучше будет, если вы узнаете всю правду.

— Правду? — со страхом переспросил Очкарик. — О чем правду?

— О самом себе, — сказала Ольга. — Дело в том, что вы не человек…

Гонзо схватился за голову.

— Оля, что ты делаешь?! — тихо произнес он. — У тебя переутомление!

Очкарик нахмурился.

— В каком смысле — не человек?

— В прямом. Вы — существо из другого мира. Конкретно — из пространства ТИОН-500.

— Да какое еще существо? Вы о чем?

— В вашем мире такие существа известны как джинны или ифриты. Читали «Тысячу и одну ночь»? Там они довольно подробно описаны.

— Постойте! — Очкарик нервно усмехнулся. — Вы что, хотите сказать, что я джинн, что ли? Из лампы? Что за бред?!

— И я говорю — бред, — вставил Гонзо.

— Я бы сказала точнее: вы — ифрит. Из бутылки. Вот из этой самой.

Очкарик недоверчиво покачал головой.

— Знаете, эту бутылку я в первый раз увидел совсем недавно. А себя, извините, помню с раннего детства…

— Не себя. У вас чужая память.

— Как это — чужая?

— Вы скопировали память того человека, которого вместо себя посадили в бутылку.

— Просто сумасшествие какое-то! Кого это я посадил в бутылку?

— Настоящего Очкарика.

— Что-то не припоминаю!

— Разумеется, вы не припоминаете, ведь сначала вы его посадили, а затем, по обычаю всех ифритов, сами стали Очкариком. У вас его тело, его сознание и память. Различия существуют только на молекулярном уровне. Да еще разве что вот это…

Ольга быстро наклонилась к ботинкам Очкарика и дернула за шнурок. Со звонким щелчком шнурок отломился — он, как и весь ботинок все еще оставался каменным.

— Вы не припомните за собой в детстве способности превращаться в памятник? — спросила Ольга, протягивая Очкарику обломок шнурка.

Тот покосился на шнурок, но в руки не взял.

— А мастерить мышеловки из каменных плит? — продолжала Ольга. — Не приходилось в детстве? Ведь нет? Эта способность появилась у вас недавно. Именно после знакомства с Федулом. В тот день, когда вы встретились в ресторане, Колупай подарил ему бутылку «Наполеона». У Колупая было две таких бутылки, полученных с Дороги Миров. Знаете, кому он подарил вторую?

— Кому? — живо спросил Очкарик.

— Амиру, — ответила Ольга.

— Вот черт! — пробормотал Очкарик. — Но откуда вы знаете?

Ольга подозвала графа и вынула у него из сумки вторую бутылку.

— Вот она. Амир открывал ее сам, поэтому ифрит превратился именно в него.

— И где же теперь настоящий Амир?

— Вот это мне не известно, — призналась Ольга. — Наверное, для него нашелся более удобный сосуд. По правде говоря, у меня нет желания его разыскивать и освобождать — город проживет как-нибудь и без Амира. Главное, что мне удалось поймать ифрита и посадить его обратно в бутылку.

— А зачем он вам?

— Это не важно. Он мой. Он был у меня украден. Также, как и второй…

Ольга в упор посмотрела на Очкарика. Тот понимающе кивнул.

— Значит, теперь пришла моя очередь? Я, значит, ифрит, а здесь, в бутылке — настоящий Очкарик. Так?

— Да, — просто сказала Ольга. — Вон он сидит. В сжатом, искривленном пространстве и во времени, замедленном в тысячи раз… Сидит с того самого момента, как соскоблил печать и выпустил из бутылки ифрита.

— Постойте! — Очкарик поднялся на ноги. — Так он ничего и не знает? О том, что было потом…

— Конечно, не знает. Он заморожен во времени.

Лицо Очкарика вдруг просветлело.

— Так он ничего и не делал… — прошептал неудачливый ифрит. — Значит он… нет, не он, а я! Настоящий Я — никого не убивал! Он, то есть я — невиновен! А джинн из бутылки… какая разница, что натворил какой-то там джинн? Он в него и не поверит. Я ведь и сам не верю. Джинн сделал свое дело, джинн может уходить. Черт, над этим стоит поразмыслить…

Он задумчиво прошелся туда-сюда по ступеням.

— А вы можете его выпустить?

— Могу. Вы этого хотите?

Очкарик снова уперся спиной в постамент.

— Хочу.

— Но готовы ли вы к такому зрелищу? — с сомнением спросила Ольга. — Не хватало мне только нервной истерики у ифрита…

— Ничего, — сказал Очкарик. — Истерики не будет. Я тут за прошедшее время разных зрелищ насмотрелся… — он поставил бутылку на ступеньку и отступил на шаг. — Начинайте! Должен же я проверить вашу историю на прочность…

Ольга произнесла короткое заклинание над бутылкой, затем передала ее графу:

— Ударь кулаком в донышко.

Граф продемонстрировал знакомство с предметом и ударил, как следует. Вероятно, гвардейцы герцога Нью-йоркского упражнялись в этом искусстве не реже, чем гусары Александра Первого.

С резким хлопком бутылка испустила клуб белого дыма, и через мгновение перед публикой предстал второй Очкарик — точная копия первого, но, разумеется, без каменных шнурков и с гримасой крайнего изумления на лице. Он едва устоял на ногах и в первую минуту был лишен дара речи. Огромные глаза, часто мигая, рассматривали окружающих сквозь стекла очков, пока не остановились на ифрите.

— Ой! — сказал Очкарик-два. — Кто это?

Он подался вперед, навстречу своему двойнику, разглядывающему его не менее внимательно. Могло показаться, что близорукий человек просто захотел рассмотреть что-то у себя на лице и подошел к зеркалу.

И тут до него дошло.

— Так ведь это же… — пролепетал Очкарик-два, растерянно оглянувшись на Ольгу.

Выпуклые глаза его вдруг подернулись туманом и съехались к переносице. Слабо отмахнувшись рукой, он осел в траву.

— Обморок, — сказала Ольга.

Очкарик-один подошел и склонился над своим прототипом, заслужившим пока только второй номер.

— Да, — вздохнул он, — слабоват…

Ольга пощупала пульс лежащего.

— Ничего, скоро он придет в себя. Просто перенервничал в бутылке. Ему надо отдохнуть…

— Тогда не будем терять времени, — сказал Очкарик.

Княжна удивленно подняла голову.

— В каком смысле?

— Вам же нужно вернуть своего ифрита? Он и так достаточно набедокурил в этом, как вы его называете, пространстве. Правильно? Вот и приступайте… И не надо изображать изумление! — может быть, первый раз в жизни Очкарик выглядел рассвирепевшим. — Я же знаю, вы рассчитывали на то, что я именно так и решу! Но мне наплевать. Настоящий Очкарик — он. И он никого не убивал! Вы должны будете ему это подробно объяснить, слышите? А я вернусь в бутылку. Для меня… нет, для него — это единственный шанс все начать сначала и не стать тем, кем стал я…

Ольга с трудом поднялась и, подойдя ближе, заглянула ифриту в лицо.

— Но я должна вас предупредить: вернувшись в бутылку, вы навсегда перестанете быть Очкариком. Вряд ли у вас сохранятся даже воспоминания, ведь ифриты — негуманоидные существа, и никто не знает, о чем они думают. И думают ли вообще…

Очкарик вздохнул, поглядел в рассветное поле, простиравшееся по одну сторону постамента и в туман над констраквой, лежащей в противоположной стороне.

— Тем лучше, — решительно сказал он. — Не вспоминать и не думать — это именно то, что мне нужно. Читайте ваши заклинания! Я готов.

О, Аллах! Среди безграничных милостей, которыми ты осыпаешь правоверных, главная — это справедливые правители. Сколь счастлив народ, живущий в нашем благословенном вилояте под десницей премудрого шаха! Его беспристрастную справедливость и отеческую доброту я испытал на себе, получив лишь легкое наказание плетьми, тогда как заслуживал, готов признать, самой суровой кары. Действительно, в своем предыдущем рассказе я позволил себе недостаточно почтительные высказывания о правлении великого падишаха Хоросана. Но Аллах свидетель, у меня и в мыслях не было распространять смысл этих слов на всю шахскую власть в целом. Кому, как не мне, знать, что завидное благоденствие народа в нашем вилояте зиждется исключительно на попечении его мудрого правителя! Вообще, мне кажется, что Высокородный Властелин чересчур серьезно относится к моим незатейливым рассказам. В конце концов, это всего лишь байки седой старины, за подлинность которых я, лично, не дал бы и одного ашрафи. Будь моя воля, я и вовсе не стал бы отягощать слух Великого Владыки столь жалким вымыслом. Угораздило же меня увлечь его этим Адилханом!… Но поскольку таково желание Повелителя, я уже не могу отказаться от исполнения своего долга и, умоляя его о снисхождении, смиренно продолжаю рассказ о путешествии падишаха Хоросана.

Путь хоросанского отряда, сильно поредевшего в боях и бедствиях, лежал теперь на юго-восток, в обход непроходимых горных круч, кольцом охвативших Город Джиннов. Разумеется, и этот путь был сложен и полон опасностей, но для Адилхана, с тех пор, как он из дорожного паланкина пересел в седло, не существовало больше препятствий.

Воины не переставали удивляться перемене, произошедшей с их повелителем. Перед ними был не прежний Адилхан, надутый спесью Падишах Вселенной, с которым никто не мог говорить иначе как через визиря. Теперь он сам вел свой отряд, не особенно даже нуждаясь в советах Навтана — аренжунского купца, взятого проводником. Здесь, вероятно, следует пояснить, откуда вообще взялись купцы в Аренжуне — городе, расположенном под самым носом у свирепых джиннов и скрывающем самое свое существование. Дело в том, что аренжунцы, укрывая город от глаз ближайших соседей, в то же время вели оживленную торговлю с соседями дальними. В числе их компаньонов были не только люди, населяющие отдаленные страны этой обширной земли, ошибочно принимаемой Адилханом за остров, но и разбросанные по ней редкие семейства ушедших на покой дэвов, колдуны-отшельники, а также потомки смешанных браков людей с джиннами. Все эти пустынные жители при внешне грозном облике и, часто, несносном характере, обладали одним, несомненно привлекательным для аренжунских купцов свойством: они нуждались в простых произведениях рук человеческих — гончарных, кузнечных, ткацких изделиях, и готовы были отдавать за них плоды своего труда и колдовства. Даже кровожадные правители Города Джиннов находили некоторое удобство в этой торговле. Они, вероятно, догадывались, что где-то неподалеку находится людское поселение, но не стремились уничтожить его во что бы то ни стало, предпочитая время от времени грабить богатые караваны. Так племя львов, наводящее страх на округу, мирится с живущими у него под боком волками и лишь иногда отбирает затравленную ими добычу.

Следуя долиной реки Тур, отделяющей друг от друга два хребта Каука — Большой и Малый, воины Хоросана продвинулись довольно далеко на восток. От конечной цели их отделяли теперь лишь покрытые лесами горы Эль-Бур. Здесь нужно было повернуть на юго-восток и идти вдоль подножия гор, избегая по возможности лесистых склонов. Этот путь был указан прежде всего соображениями безопасности. Молодые горы Каука и Эль-Бур непрестанно сотрясались землетрясениями. Лавины, обвалы, оползни следовали друг за другом почти ежедневно. Из трещин в скалах вырывались языки пламени и облака ядовитого дыма. Приходилось держаться подальше от этих сюрпризов разгневанной природы. Но не землетрясения были главной опасностью, подстерегавшей отряд. В этих горных лесах таилась и другая опасность — настолько страшная, что Адилхан, знавший о ней, решил до поры до времени ничего не рассказывать солдатам, а Навтану, если тот проболтается, обещал выпустить кишки.

Несчастный купец напрасно просил отпустить его назад, в Аренжун. Бедняга был готов в одиночку снова пройти все ущелья и камнепады Каука, лишь бы не входить в леса Эль-Бура. Но Адилхан был непреклонен. В ответ на мольбы Навтана он согласился лишь держаться в пути открытых мест и ночевки устраивать на равнине, подальше от леса.

Все же хоросанцам приходилось время от времени подниматься в горы, чтобы отыскать под деревьями родник или ручеек, извивающийся среди корней. Отряд не мог, подобно купеческому каравану, надолго запастись водой и отправиться далеко в обход Эль-Бура, через соляные пустыни. Вдобавок, Адилхан, направляясь в Город Джиннов, предпочитал прибыть туда тайно, прячась в горах. В пустыне же остаться незамеченным было практически невозможно.

Четыре дня пути на юго-восток вдоль подножия Эль-Бура не принесли никаких неожиданностей. Если бы не налетавшее порой жаркое дыхание пустыни и не лихорадочная спешка, с какой Адилхан заставлял двигаться отряд, путешествие можно было бы назвать приятным. Воды было вдоволь, леса изобиловали дичью, отроги кое-где поросли фруктовыми деревьями и виноградником.

На пятый день утром Адилхан проснулся с восходом солнца и впервые за много недель почувствовал, что от усталости дня прошедшего не осталось и следа. Не было желания полежать еще немного, по очереди расправляя затекшие суставы. Едва очнувшись ото сна, он упруго вскочил на ноги, окинул зорким взглядом горизонт, потянул носом воздух, несущий лесные запахи, и тогда только вспомнил вдруг, как давно эта зоркость и чуткость перестали быть для него привычными. Прежде чем сердце верного Фарруха застучало в его груди, прошло двадцать мучительных дней, в течение которых падишах постарел на двадцать лет. За эти дни Ктор подготовил его к тяжелой операции, а выпущенный из сосуда ифрит отыскал Гору Духов, пробил ее несокрушимую толщу и принес верховному жрецу волшебную воду, способную приживить чужое сердце. Уже пятый ифрит был использован Адилханом в стране Шис, но в этот раз падишах не сокрушался о потере — в конце концов, именно для таких случаев ифриты и предназначались. Гораздо сильнее горевал он о погибшем друге, сердце которого теперь наполняло силами его молодеющее с каждым днем тело…

Маленький лагерь еще спал, когда поднялся падишах, только носатый черноусый Тофия, заступивший на стражу часа три назад, старательно таращился, переводя взгляд с гор на пустыню и обратно.

— Никто не появлялся? — спросил Адилхан.

— Ни души, — ответил Тофия, — только шакалы бродят. Да и то по одиночке…

— А где госпожа? — Адилхан вдруг заметил, что Вайле нет на месте.

— Она только что поднялась и пошла к ручью.

— Хорошо, — падишах еще раз оглядел зеркальную поверхность соляной пустыни, сделал воину знак, что тот может продолжать наблюдение, а сам зашагал по тропинке, ведущей к ручью. Ручей протекал глубокой ложбиной, пробитой им, вероятно, за долгие годы в каменной толще плоскогорья. Адилхан спустился в ложбину и сейчас же увидел Вайле, склонившуюся над водой. Девушка, расстегнув ворот платья, поливала студеной водой шею и плечи, плескала в лицо, и тонкие струйки стекали ей на грудь…

Падишах остановился было, чтобы не смутить Вайле своим присутствием, но его выдал вырвавшийся из груди вздох. Девушка обернулась и сразу вскочила.

— Кто это?! — вскрикнула она, но не отпрянула, наоборот — казалось, ей хочется броситься навстречу неожиданно появившемуся человеку.

— Не пугайся, красавица! — сказал Адилхан. — Это всего лишь добрый падишах хоросанцев.

— Клянусь Ассурой! — прошептала Вайле. — Как ты похож на…

Она вдруг спохватилась.

— О, простите, Ваше величество!

— Ничего, ничего, — улыбнулся Адилхан. — Можешь обращаться ко мне на «ты».

Он весело подмигнул Вайле, и девушка не смогла удержаться от улыбки. Капли воды на ее ресницах заискрились в лучах еще розового солнца. Падишах почувствовал, что несмотря на свой отеческий тон, он испытывает смущение. Чтобы скрыть это новое чувство, Адилхан лег животом на песок и принялся пить до сладости холодную воду из ручья.

— С водой прямо повезло сегодня, — сказал он, переводя дух. — Прекрасный источник, чистый и не соленый. И от гор далеко…

— А почему это так важно? — спросила Вайле.

Она уже привела в порядок платье, а длинные волосы, заплетенные в косу, окрутила несколько раз вокруг головы, так, чтобы шея оставалась открытой. Девушка, видимо, твердо решила что-то выяснить, наконец, у Адилхана и, несмотря на его молчание, продолжала допытываться:

— В самом деле, почему мы никогда не остаемся на ночь в горах? Ведь в лесу найти воду гораздо проще, чем здесь, среди камней. Там что, есть какая-то опасность?

Адилхан значительно кивнул.

— Вот именно. Серьезная опасность. По ночам там собираются… тучи комаров.

— Кого?!

— Комаров. Настоящее бедствие. Совершенно невозможно заснуть.

— И это единственная опасность? — девушка изумленно округлила глаза. — Так мы из-за комаров каждый вечер делаем лишние четыре мили в сторону пустыни, да еще тащим с собой воду и дрова для костра? Почему бы нам в лесу не отгонять их дымом?

— Н-ну… как тебе сказать? Хотя бы потому…

Но падишах не успел ничего придумать, так как дозорный неожиданно прокричал:

— Караван!

Адилхан и Вайле поспешили вернуться к лагерю.

Проснувшиеся солдаты и Навтан с Ктором — все вглядывались в розоватую еще даль. Там, в пустыне, у самого горизонта, едва мерцали многочисленные точки — всадники на лошадях и вьючные верблюды.

— Это халвары, — сказал Навтан. — Воинственный народец, наполовину люди, наполовину — подгорные карлики, живущие в пещерах под Крышей Судьбы. Но дорога в их земли лежит на севере от Эль-Бура. Непонятно, что они делают здесь.

— Куда же они идут? — спросил Адилхан.

— А кто их знает! Может, в Город Джиннов, а может — к потаенной пристани, говорят у них есть такие на побережье океана…

— Что-то всадников у них больше, чем верблюдов, — сказал сотник Маджид, надевая пояс с саблей.

— Потому-то я и говорю — халвары, — кивнул Навтан. — Бандиты они, а не купцы. В караване у них не столько своего товара, сколько награбленного в дороге. Нападают на всех, кого повстречают, и царь их, Химса Второй, нисколько им в том не препятствует. Наоборот, сам посылает своих солдат в пустыню, дает оружие, коней, а из нагребленного третью часть берет в казну…

— Так эти люди — солдаты? — спросил Адилхан.

— Там и офицеры есть, — сказал Навтан. — Настоящая армия!

— Шакалы! — Адилхан плюнул. Он не любил наемных разбойников. — Ну ничего, сегодня им попадется орешек покрепче, чем купеческий караван…

— Что вы! Что вы, Ваше величество! — Навтан всплеснул руками. — Нам нечего и думать затевать с ними бой! Я не спорю, хоросанские воины искусны и храбры, но ведь нас меньше сорока человек, тогда как халваров…

— Да будь их хоть целая сотня! — прервал его Адилхан. — Мы зададим им добрую трепку!

Навтан вдруг рассмеялся истерически.

— Со… сотня! Да вы… Простите, ваше величество, сразу видно, что вы не бывали в этих местах. Какая там сотня! В таком отряде не менее трехсот хорошо вооруженных, видавших виды всадников! Взгляните сами, взгляните же!

Адилхан молчал. Из-за туманной линии, обозначившей горизонт, появлялись все новые и новые черные точки.

— А, дьявол! — пробормотал падишах. — Действительно, целая армия! Где только Химса набирает такое количество бездельников? Эй, Маджид!

— Жду приказаний! — бодро рявкнул сотник. Он, возглавлявший отряд в начале путешествия из Аренжуна, безропотно передал власть над ним Адилхану, как только падишах пожелал взять командование на себя. Сотник, как и подобает верному старому служаке, подчинялся без рассуждений, исполнял приказы с буквальной точностью и того же требовал от своих солдат. Если бы падишах приказал сейчас атаковать караван халваров, Маджид, а за ним и остальные гвардейцы, без колебаний бросились бы в бой. Но Адилхан не спешил отдавать приказ. Его молодое, полное сил тело снова жаждало сражений и побед, но им повелевал многоопытный разум правителя и военачальника.

— Лев не гонится за стаей шакалов, — сказал Адилхан, поразмыслив. — Пускай идут своей дорогой! Маджид, распорядись получше спрятать лошадей. Лагерь перенести в долину ручья. Костер не разводить.

Солдаты принялись за дело, и скоро на холме, плоская вершина которого послужила местом ночевки отряда, остались только Адилхан, Навтан и Ктор.

Верховный жрец Ассуры присоединился к хоросанскому отряду по собственному желанию. Адилхан не мог отказать своему спасителю, хоть и не испытывал к нему особого доверия. Было очевидно, что в этом походе Ктор преследует собственные, никому не известные цели, но его помощь могла оказаться бесценной, так что с неизвестностью пока приходилось мириться.

Другое дело — Вайле. Причина, побудившая ее отправиться в это путешествие, была вполне очевидна. Девушка рассказала о ней в тот день, когда падишах впервые поднялся на ноги после удачно проведенной операции. На радостях он пообещал взять ее с собой, хотя потом не раз задумывался, правильно ли поступил. Год назад отца Вайле, тогдашнего правителя Аренжуна, похитили демоны. Если он еще жив, то наверняка томится в заточении в Городе Джиннов или превращен в раба, каких халвары используют на подземных работах. Вайле не раз говорила, что поход падишаха — это ее последняя надежда если не освободить отца, то хотя бы узнать о его судьбе. Аренжунцы никогда бы не осмелились на такое путешествие. Ктор, у которого она жила с тех пор, как стала сиротой, был бы рад помочь девушке, но в одиночку и он не мог справиться с Городом Джиннов…

Укрываясь в жидкой поросли кустарника, Адилхан, Навтан и Ктор следили за равниной, по которой двигался нескончаемый халварский караван. Падишах насчитал уже не менее четырехсот всадников, а хвост каравана все тянулся и тянулся из-за горизонта.

— Этак мы их целый день будем пережидать! — сказал с досадой Адилхан — Придется снова остаться здесь на ночевку.

— Нет, — произнес вдруг Ктор, до сих пор, казалось, безучастно следивший за передвижением халваров.

Падишах повернулся к нему.

— Почему — нет?

— Потому что они идут сюда.

Сказав это, жрец Ассуры снова устремил равнодушный взгляд на караван.

На таком расстоянии трудно было с точностью определить, в каком направлении движутся верблюды и всадники, но Адилхан доверял не столько глазомеру Ктора, сколько его интуиции.

— Идут сюда, — повторил он. — Вот как! Уж не нас ли встречают?

Навтан со страхом глядел то на падишаха то на жреца.

— Нет, не может быть, — тихо шептал он. — Откуда им знать о нас, халварам-то? Конечно нет! Не к нам они идут, а к воде. Им, наверное, известно, что здесь ручей — вот и все!

— Может быть и так… — Адилхан вглядывался в даль, прикрываясь ладонью от раскалившегося уже солнца.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Пустим их к ручью, а там посмотрим, до воды они добираются или до нас…

На площадку со стороны долины ручья поднялся Пулат — молодой гвардеец, успевший своей смелостью и сообразительностью снискать особое расположение падишаха.

— Что там у вас? — спросил Адилхан.

— Все приказания великого падишаха исполнены. Однако…

— Ну? Что еще?

— Если бы всемилостивейший падишах разрешил одно… соображение…

— Разрешаю, — сказал Адилхан, — соображай.

— Халвары, возможно, знают про этот источник, а значит…

— Значит идут сюда, не так ли?

— Именно так, о, мудрейший. Но, простите, я вижу, что опоздал со своими догадками.

— Ничего, мой мальчик, ничего! Если ты догадался, куда идет караван, не глядя на него, значит, ты неплохо соображаешь! Скажи-ка, как, по-твоему, нам следует теперь поступить?

Пулат слегка смутился.

— Н-ну, я думаю… Нам следует подпустить халваров к воде…

— Так, так! Хорошо!

— … И устроить засаду.

Адилхан удивленно воззрился на гвардейца.

— Как ты сказал? Устроить засаду?

— Точно так, о владыка!

Падишах усмехнулся.

— Ну-ка, иди сюда, мой бесстрашный воин!

Пулат подошел к тому краю площадки, с которого открывался вид на пустыню.

— Что ты там видишь? — спросил Адилхан.

— Караван.

— Насколько он велик, по-твоему?

Гвардеец подумал.

— Сотни две верблюдов и вдвое, примерно, больше всадников.

— Вот именно! Никак не меньше четырехсот человек! И где же ты собираешься устроить засаду? Ведь они все даже не поместятся в долине ручья!

На этот раз, однако, падишаху не удалось смутить Пулата.

— Да простит меня всемилостивейший, — возразил он, — Вовсе не нужно, чтобы они поместились там все. Достаточно, чтобы каждый из них напился из ручья…

При этих словах Ктор быстро повернулся и устремил на Пулата внимательный взгляд.

— И они наверняка напьются, — продолжал юноша. — Караван идет из самого сердца пустыни, свежей воды у них не было несколько дней…

— Ну и что же дальше? — нетерпеливо спросил Адилхан.

— Если помнит повелитель, еще в горах Каука мудрец из мудрецов, прославленный в веках исцелением падишаха, сиятельный господин Ктор… — Пулат слегка поклонился в сторону жреца, — собирал сонную траву. Премудрый падишах тогда приказал нам помогать ему. Мы набрали три объемистых мешка — этого количества травы, как сказал господин Ктор, хватило бы, чтобы усыпить целый город…

Жрец приблизился к Пулату и положил ему на плечо руку.

— Юноша совершенно прав! — обратился он к падишаху. — А я, оказывается, недооценивал способности ваших гвардейцев. Это мысль, достойная Посвященного в Таинства.

Он улыбнулся Пулату бесцветной улыбкой.

— Если когда-нибудь, сын мой, тебе надоест быть гвардейцем…

— Погодите-ка, мудрецы, — прервал его Адилхан. — Вы что же, предлагаете мне полтысячи человек перерезать спящими? Это было бы недостойно падишаха Хоросана!

— Нет нужды убивать их, — возразил гвардеец. — Они и без того будут в нашей власти. Кроме того, великому падишаху, возможно, будет угодно допросить кого-нибудь из них. Разумеется, когда они проснутся…

— М-м-да… — задумчиво протянул Адилхан. — Допросить бы надо, конечно… Что ж, пожалуй, ты прав! Не скажу, что мне совершенно по душе твой план — я предпочел бы честную потасовку — но сейчас у нас, видимо, нет другого выхода… В конце концов, они сами виноваты — не будут шататься по пустыне целыми армиями!

Не прошло и двух минут, как маленький хоросанский отряд был готов к выступлению. Гвардейцы под предводительством сотника Маджида, Навтан и Вайле, пустив коней рысью, быстро удалялись от места стоянки. Они ехали по дну долины, вдоль ручья, так что всадники приближающегося каравана заметить их не могли.

У источника остались лишь Ктор, Адилхан и Пулат. Последний был удостоен этой чести по настоянию жреца, восхищенного хитроумным замыслом юноши. Ктор развязал мешочек, висевший у него на поясе, и отсыпал на ладонь горсть бурого порошка. Порошок этот он приготовил еще в горах Каука из сонной травы.

— Должно хватить и на людей, и на коней, и на верблюдов, — произнес жрец. — В течение суток вода этого источника будет вызывать необоримый сон у каждого, кто сделает хотя бы глоток…

Он медленно высыпал порошок в источник и простер руки над водой. Тотчас она забурлила, вскипела миллионами пузырей и покрылась мутной желтоватой пеной. Ктор произнес несколько неразборчивых заклинаний и поспешно отступил от источника.

— Идемте! — сказал он падишаху и Пулату. — Скорее!

Все трое побежали вниз по ручью — туда, где ждали их кони. Адилхан на бегу оглянулся и увидел, как пенная шапка, поднявшаяся над источником, выплеснулась на берег. Следом показалась зловещая мутная волна. Она закружилась в водовороте, увлекая за собой прибрежный песок, в одно мгновенье смыла все следы пребывания людей на берегу, а затем покатилась по долине. Едва Адилхан, Ктор и Пулат успели вскочить в седла, волна настигла их, но, не достав даже до брюха лошадям и не причинив никакого вреда, умчалась дальше. Позади остался идеально ровный пляж, омываемый хрустальными водами тихого ручейка.

— Да-а, — невольно протянул Адилхан. — Вот это работа! Теперь мы можем спокойно переждать в сторонке, пока халвары будут утолять жажду. Водичка выглядит прямо-таки соблазнительно. Интересно, какова она на вкус?

— На вкус не хуже, — сказал Ктор. — Но рекомендовать ее вашему величеству не могу. Вряд ли она прибавит бодрости.

Подковы аренжунских коней наполняли долину звонким перестуком. Адилхан надеялся вот-вот нагнать отряд. Он с неприязнью поглядывал на горы, которые были уже совсем близко.

— Когда мы должны будем вернуться? — спросил он Ктора.

— Думаю, что часов через пять-шесть можно возвращаться, ничего не опасаясь, — ответил жрец Ассуры.

— И все халвары будут спать?

— Без сомнения.

— А вы подумали, куда мы денем столько пленных? Не тащить же их с собой! А если отпустить на все четыре стороны, так мы сами скоро окажемся в плену…

— Если великий падишах позволит… — подал голос молчавший до сих пор Пулат.

— Ну, говори!

— Достаточно лишить их лошадей и верблюдов — и они останутся возле этого ручья. Они будут привязаны к воде, по крайней мере до тех пор, пока сюда не придет новый караван…

Адилхан расхохотался.

— Да это дьявол, а не парень!

Ктор одобрительно кивал. За поворотом долины всадникам открылось вдруг широкое ущелье с отвесными стенами. Ручей, превратившись в водопад, исчезал в его глубине. Со дна доносился глухой шум, над камнями поднималось серое облако водяных брызг. Ущелье пересекал висячий мост, невообразимо древний и ветхий, но способный, по-видимому, выдержать вес всадника с конем. Адилхан понял это, не увидев у моста своего отряда.

— Проклятье! — нахмурился падишах — зачем их понесло на ту сторону? Мы и так уже слишком близко подъехали к горам…

На противоположной стороне ущелья показался человек и замахал руками.

— Это Навтан! — встревоженно сказал Пулат. — Он нас зовет. Кажется, у них что-то случилось…

— Только этого не хватало! — Адилхан пустил коня вскачь и вихрем пролетел по мосту через ущелье. Но лошади Пулата и Ктора не были такими смелыми. Жрецу пришлось даже спешиться, чтобы вывести коня на мост.

— Ну, что у вас стряслось? — крикнул Адилхан, преодолев ущелье.

— Хафиз пропал! — задыхаясь, ответил Навтан.

Бедняга все еще размахивал руками, хотя никакой надобности в этом уже не было.

— Как так — пропал? Когда? Где все остальные? — спрашивал падишах, но Навтан только показывал куда-то вперед, не в силах ничего толком объяснить.

Адилхан пришпорил коня и поскакал дальше такой же узкой извилистой долиной, как и по ту сторону ущелья. За первым же поворотом он увидел весь свой отряд. Всадники сгрудились в кучу и, держа наготове копья, тревожно озирались по сторонам.

Маджид, увидев падишаха, поскакал ему навстречу.

— Говори — приказал Адилхан.

— Хафиз пропал без вести, — доложил сотник. Я остановил отряд перед мостом, чтобы подождать повелителя, а Хафиза послал разведать дорогу. Он благополучно переправился через ущелье и скрылся в этой ложбинке. А через минуту его конь, без седока, выскочил обратно на мост, и так был перепуган, что споткнулся и полетел в пропасть. Мы поняли, что с Хафизом беда и переправились сюда — выручать, да вот до сих пор не нашли, будто кто-то его утащил… Сдается мне, Навтан знает что-то — все время тычет пальцем по сторонам, но он так испугался, что добиться мы от него ничего не можем. Только то и поняли, что нужно оповестить падишаха… Один раз мы вроде слышали возню где-то в стороне, но из ложбины никак не выбраться — высоко и зацепиться не за что.

Со стороны моста послышался топот копыт. Подъехали Ктор, Пулат и Навтан.

— Ваше ве… ваше величество, — все еще лязгая зубами от страха, пролепетал купец, — я никому ничего не говорил, клянусь! Но по-моему… По-моему, это они!

— С чего ты взял? — мрачно спросил Адилхан.

— Я слышал рык! Честное слово! Это серые обезьяны!

При этих словах даже у сотника Маджида вытянулось лицо.

— Серые обезьяны! — пробормотал он. — Вот тебе раз! Но ведь это просто чудища из бабушкиных сказок!

— Немедленно отходим за мост! — приказал Адилхан. — Если Хафиз попал в лапы к серым обезьянам, мы ему уже ничем не поможем. А ну, рысью! Сотник, вперед. Вайле, не отставай, девочка!

Воины Хоросана, выстроившись в походную колонну, поскакали назад к ущелью. Первым ехал Маджид. Он уже приближался к мосту, когда навстречу ему, прямо из-под настила метнулась огромная серая тень. Неимоверно длинная и сильная рука вцепилась в шею коню, заставила его подняться на дыбы, а затем опрокинула на спину, словно это был не могучий аренжунский жеребец, а котенок. Сотник едва успел высвободить ноги из стремян и упал рядом с конем. Он схватился было за саблю, но чудовище, совершив новый прыжок, обрушилось прямо на него. Длинные, как ножи, сверкающие слюной клыки обезьяны вонзились в горло сотника. Голова его, почти оторванная от тела, далеко запрокинулась, уставив в небо мертвые глаза.

В этот момент к чудовищу во весь опор подскакал Пулат и ударил его саблей. Обезьяна еще склонялась над своей жертвой, поэтому удар пришелся по затылку. С оглушительным воплем чудовище распрямилось и, взмахнув рукой, отбросило прочь гвардейца вместе с конем. У коня, оглушенного ударом о скалу, подкосились ноги. Пулат упал. Однако рана, нанесенная им, не прошла для зверя даром. На какое-то мгновенье обезьяна замерла неподвижно, словно пытаясь сообразить, где находится.

Но Адилхан не раздумывал. Выхватив у одного из гвардейцев длинное тяжелое копье, он пришпорил коня и на всем скаку ударил чудовище в грудь.

Кости и мышцы обезьяны были столь прочны, что копье переломилось, не вонзившись достаточно глубоко, но удар оттолкнул зверя назад, камень под его ногой сорвался в пропасть, и обезьяна, продолжая вопить, последовала за ним.

Сейчас же целый хор голосов огласил ущелье почти таким же пронзительным воем. Из-под моста, серой копошащейся массой полезли десятки обезьян, окончательно отрезая хоросанцам путь к возвращению в пустыню. Оставалось лишь одно — бежать в горы, хотя именно там, согласно аренжунским преданиям, и было главное обиталище гигантских обезьян. Хоросанский отряд снова повернул вспять и поскакал узкой долиной прочь от ущелья. Адилхан на скаку наклонился, ухватил Пулата одной рукой за перевязь, рывком поднял его с земли и усадил перед собой в седло. Гвардеец с трудом, но держался, пока могучий конь падишаха уходил от погони с двойной ношей на спине.

Вероятно, на открытом пространстве пустыни обезьяны не могли бы соперничать в скорости с лошадьми, но в узком извилистом коридоре, загроможденном валунами, все преимущества были на стороне преследователей. Они постепенно приближались. Вопли их сменились низким ритмичным взрыкиванием, от которого, казалось, дрожали стены расщелины.

Конь одного из гвардейцев, Собира, оступился, прыгая через камни. Его подковы заскользили по булыжникам, смоченным водой едва заметного ручейка. Конь остановился лишь на мгновенье, но огромная серая тень уже накрывала его сзади. Обезьяна вспрыгнула на круп, и Собира, не успевшего даже выхватить саблю, постигла участь бедняги сотника.

Между тем толпа чудовищ по пятам преследовала остальных хоросанцев, а впереди вставал лес, где могли прятаться еще десятки и сотни обезьян.

К счастью, расщелина становилась все мельче и шире, и скоро отряд вырвался из нее на широкий простор. Скользкие камни под копытами коней сменились ровной упругой почвой, поросшей невысокой травой. Обезьяны начали отставать. Миновав первую полосу деревьев, всадники оказались на обширной поляне, со всех сторон окруженной лесом. Слева, из чащи деревьев, поднималась отвесная скала, с вершиной, заостренной, словно клык. От нее на поляну падала длинная тень. Адилхан, скакавший позади всех, оглянулся и не увидел преследователей. У падишаха мелькнула надежда, что они выдохлись и отказались от погони, но тут раздались крики в авангарде колонны. Гвардейцы осаживали коней и поворачивали назад, прочь от стены зарослей, окаймлявших поляну.

Адилхан сразу понял, чем дело. Отряд попал в ловушку. Обезьяны окружали его со всех сторон. Кряжистые стволы деревьев закачались, как от сильного ветра, когда вся стая разом двинулась навстречу хоросанцам. Гигантские серые тела вдруг заслонили лес. Обезьян было бесчисленное множество, и не существовало силы, которая могла бы их остановить. Разве что… Адилхан погладил шершавую, холодящую пальцы поверхность сосуда, притороченного к седлу. У него осталось четыре ифрита. Четыре шанса на спасение в безвыходном положении. И первый из них, кажется, пора использовать. Падишах огляделся по сторонам. Отовсюду на отряд надвигалась серая волна. Да, пора. Прежний Адилхан еще сомневался бы, еще, может быть, попытался бы бросить гвардейцев на прорыв, чтобы затем самому, со всеми четырьмя сосудами, выбраться из окружения. Но сердце Фарруха, живущее теперь в его груди, мало-помалу, сделало падишаха другим человеком. Он, как прежде, всей душой стремился к своей цели, но помимо этого стремления, ощущал теперь удивительное родство с людьми, которых вел за собой. Великий падишах больше не мог спокойно взвешивать, что будет полезнее: сохранить сосуды с ифритами или спасти людей.

Он велел Пулату держаться покрепче, решительным движением вырвал сосуд из седельной сумки, схватил нож, чтобы соскоблить печать, набрал полную грудь воздуха, готовясь единым духом выпалить заклинание… и вдруг застыл в предчувствии непоправимой беды.

ОН НЕ ПОМНИЛ ЗАКЛИНАНИЯ.

Какие-то разрозненные обрывки нужных фраз еще теснились в голове Адилхана, но сердце, скупо и потаенно хранившее каждое слово заклинания, было теперь далеко. Это заклинание, дающее власть над самой природой, он не мог доверить даже самым близким людям, потому что никто и никогда не был ему по-настоящему близок. Лучший друг, отдавший за него жизнь — и тот заставил расплатиться за это дорогой ценой. Подаренные им добрые чувства заслонили, оттеснили назад сокровенную тайну — единственное, чем дорожил Адилхан. Благородное перерождение падишаха сыграло с ним злую шутку…

Он еще бормотал несвязные слова, а враги были уже совсем близко. Где-то позади раздался истошный крик и сейчас же оборвался. Адилхан не расслышал, кто кричал, но знал, что крик был предсмертным. Он стал лихорадочно бить острием ножа в печать, пытаясь проткнуть ее насквозь. Неожиданно прямо перед ним выросла огромная серая фигура. Оскаленные клыки обезьяны были в крови. Пулат слабо вскрикнул и пригнулся к шее лошади. Тогда Адилхан, размахнувшись изо всех сил, швырнул сосуд с ифритом прямо в морду зверя…

Страшный удар потряс, казалось, все окрестные горы на много миль вокруг. Огненный смерч поднялся над поляной, разбрасывая во все стороны ослепительные искры. Почва заходила ходуном, по ней, словно по воде, побежали волны. Ни один из хоросанских коней не удержался на ногах, все они, вместе со всадниками, оказались на земле. Обезьяны попадали тоже. Их испуганный вопль разнесся над поляной, заглушая рев ифрита и гул землетрясения.

Неожиданно где-то вверху раздался еще более громкий звук, точно у гигантского музыкального инструмента лопнула струна. Тень от скалы вдруг тронулась с места и, удлиняясь все быстрее, заскользила через поляну.

— Что это?! — крикнул Пулат. От падения он пришел в себя и теперь с ужасом смотрел в небо.

Скала, поднимавшаяся над поляной, раскололась у самого основания и медленно клонилась, накрывая сразу и обезьян, и людей, и лошадей. Первые камни, сорвавшиеся с вершины, тяжело ударились в землю, покалечив двух обезьян и коня Вайле. Девушка в ужасе побежала прочь, сама не зная, куда. Адилхан, подхватив Пулата, бросился за ней.

Неожиданно змеистая трещина побежала по земле прямо под ноги Вайле. Земля раздалась в стороны, и все трое, не удержавшись на краю, покатились в бездонный провал. В то же мгновение небо погасло над их головами, новый удар был страшнее предыдущих — это падающая скала встретилась, наконец, с землей. Гигантская каменная масса превратила в хаос все, что еще не было разрушено землетрясением, и тут же погребла содеянное под собственной толщей…