Глава третья,
в которой мы встречаем некоторых других персонажей, в том числе и ныне здравствующих, и узнаем кое-что об упавшей звезде
Крепость Штормфорт была воздвигнута на высочайшем пике горы Гуон первым лордом Штормфорта, который правил с конца Первой Эпохи до начала Второй. Следующие повелители Штормфорта все время увеличивали крепость, отчасти перестраивали и расширяли, пока она не достигла своего нынешнего состояния – вгрызшийся в небо скальный пик серого гранита, похожий на покрытый причудливой резьбой клык огромного зверя. Штормфорт возносился в небеса, туда, где собирались грозовые облака, прежде чем спуститься в нижние слои воздуха и пролиться дождем, неся на землю опустошающие бури и молнии.
Восемьдесят первый лорд Штормфорта лежал при смерти в личных покоях, выбитых в камне самой высокой скалы, как дупло в больном зубе. В землях по ту сторону стены тоже есть смерть, как и везде.
Умирающий призвал к себе сыновей – и они явились все, и живые, и мертвые, вздрагивая от холода в ледяных гранитных чертогах. Они собрались вокруг отцовского ложа и почтительно ждали: живые по правую руку, мертвые – по левую.
Четверо из сыновей лорда были мертвы: Секундус, Квинтус, Квартус и Секстус; они стояли неподвижными серыми фигурами, бесплотными и молчаливыми.
Живых сыновей насчитывалось трое: Праймус, Терциус и Септимус. Они с некоторой неловкостью топтались справа, переминаясь с ноги на ногу и почесываясь, словно стесненные молчаливым присутствием мертвых братьев. Они ни разу не взглянули в сторону покойных, притворяясь изо всех сил, будто, кроме них и отца, нет никого в этих холодных покоях, где в окна – огромные отверстия в граните – задували ледяные ветра. Отец не знал, почему живые сыновья решили игнорировать мертвых родичей: потому ли, что не видели их, или из нелюбви к призракам, или из-за боязни разоблачения, или из чувства вины – ведь некогда они сами убили своих братьев, каждый – по одному, кроме Септимуса, который прикончил двоих: Квинтуса и Секстуса. Первого он отравил блюдом из угря в остром соусе, а второго попросту столкнул в пропасть, когда они вдвоем любовались сверкавшей далеко внизу грозой.
Раньше восемьдесят первый лорд надеялся, что ко времени его кончины из молодых принцев в живых останется только один, а остальные умрут. Тогда единственный выживший и станет восемьдесят вторым лордом Штормфорта и повелителем Высоких Скал; в конце концов, несколько веков назад сам он точно таким же образом взошел на престол.
Но нынешняя молодежь обленилась, прежнего пыла и настойчивости почти не осталось, ничего общего с энергичным и напористым юношеством прежних времен…
Ах да, кто-то что-то говорил. Восемьдесят первый лорд заставил себя сосредоточиться.
– Отец, – повторил густой бас Праймуса. – Мы все здесь и ожидаем твоего решения.
Старик некоторое время смотрел на него мутным взглядом. Потом с хрипом втянул ледяной разреженный воздух в легкие и произнес – голосом холодным и твердым как гранит:
– Я умираю. Мое время скоро истечет. Вы отнесете мои останки в глубину горы, в Чертог Предков, и положите их – то есть меня – в восемьдесят первую нишу, первую из пустующих, где я и упокоюсь навеки. Если вы не сделаете по моему слову, на вас падет проклятие, и башня Штормфорта обрушится вам на головы.
Трое живых сыновей ничего не ответили. Однако меж мертвыми пробежал чуть слышный ропот: возможно, они с сожалением вспоминали о своих собственных останках, расклеванных орлами или унесенных быстрыми горными потоками, через пороги и водопады увлеченных к морю, – о телах, которым не судьба когда-либо упокоиться в Чертоге Предков.
– Следующее. Вопрос наследования. – Голос исходил из груди старого лорда со свистом, как воздух из прогнивших кузнечных мехов.
Живые сыновья подняли головы. Старший, Праймус, с седыми волосками в густой черной бороде, с орлиным носом и серыми глазами, смотрел выжидающе.
Терциус, кареглазый и рыжебородый, выглядел настороженно. А Септимус, с молодой черной бородкой, высокий и отчасти похожий на ворона, казался совершенно безразличным – как, впрочем, и всегда.
– Праймус. Подойди к окну.
Праймус шагнул к отверстию, вырубленному в скальной стене, и выглянул наружу.
– Что ты видишь?
– Ничего, сир. Сверху вечернее небо, снизу – облака.
Старика бил озноб, не помогало даже одеяло из шкуры горного медведя.
– Терциус. Подойди к окну. Что ты видишь?
– Ничего, отец. Все как сказал Праймус. Над нами нависло вечернее небо цвета кровоподтеков; снизу мир устлан облаками, серыми и волнистыми.
Глаза старика дико вращались в глазницах, как у сумасшедшего стервятника.
– Септимус. Теперь ты. К окну.
Септимус подошел к окну и встал рядом со старшими братьями, однако на разумном расстоянии от них.
– А ты? Что видишь ты?
Младший лорд выглянул наружу. Ветер ударил ему в лицо, заставляя глаза болеть и слезиться. В темно-синих небесах слабо поблескивала единственная звездочка.
– Я вижу звезду, отец.
– О-ох, – выдохнул восемьдесят первый лорд. – Подведите меня к окну.
Четверо мертвых сыновей грустно смотрели, как трое живых помогают отцу подняться с постели. Старик распрямился – или почти распрямился, тяжело опираясь на широкие плечи отпрысков и глядя в свинцово-серое небо.
Узловатые пальцы лорда, похожие на старые ветки, сомкнулись вокруг прекрасного топаза, висевшего у него на груди на серебряной цепи. Под пальцами старика звенья разошлись, как паутинные нити. Лорд сжал камень в кулаке; концы разорванной цепи свисали из его горсти.
Усопшие лорды Штормфорта зашептались меж собой мертвыми голосами, похожими на звук падающего снега: они узнали Топаз Власти Штормфорта. Тот, кто носил его, делался здешним повелителем, если только в его жилах текла кровь Штормфорта. Которому из выживших сыновей восемьдесят первый лорд отдаст камень?
Живые сыновья молча смотрели – один выжидающе, другой настороженно, третий безразлично; но это было обманчивое безразличие, немота отвесной скалы, о которой делается понятно, что она неприступна, только когда вы уже проделали полпути вверх и нет дороги назад.
Старик отстранил поддерживающие руки своих детей и встал властно и прямо. Он все еще оставался лордом Штормфорта, тем, кто нанес северным гоблинам поражение в битве при Скалистом Кряже; он породил восемь детей – из них семерых сыновей – от трех жен; он убил каждого из своих четверых братьев в честном поединке, не достигнув еще и двадцати лет, хотя старший из братьев превосходил его возрастом почти в пять раз и прославился как великий воин. И этот лорд сейчас поднял над головой священный топаз и произнес на древнем, давно мертвом языке четыре слова, которые повисли в воздухе, как удары могучего бронзового гонга.
После чего он бросил камень в небо. У живых братьев перехватило дыхание, когда топаз прочертил длинную дугу над облаками. Камень достиг того, что они заранее сочли высшей точкой его полета, – и вопреки всем законам природы продолжал подниматься в воздух.
К тому времени в вечернем небе блестело уже много звезд.
– Тому из вас, кто вернет Топаз Власти Штормфорта, я оставляю мое благословение, – проговорил восемьдесят первый лорд. Голос его постепенно терял силу и к концу речи снова сделался хрипом глубокого старика, подобным ветру, шелестящему в разоренном жилище.
Братья – живые и мертвые – не отрывали глаз от камня. Топаз все поднимался в темное небо, пока вовсе не исчез из виду.
– Что же, по-твоему, мы должны ловить орлов, седлать их и лететь в небеса? – озадаченно и сердито вопросил Терциус.
Отец ничего не ответил. Последние отблески дня угасли, и над замком горели бесчисленные яркие звезды. Одна звезда упала.
Терциус подумал, хотя и без особой уверенности, что это та самая первая вечерняя звезда, которую разглядел его брат Септимус.
Звезда прочертила по ночному небосклону огненный след, протянувшийся куда-то к юго-западу.
– Там, – прошептал восемьдесят первый лорд – и бездыханным упал на каменный пол своей опочивальни.
Праймус поскреб бороду, глядя на тело, грудой темневшее у его ног.
– Хотелось бы мне, – пробормотал он, – вышвырнуть труп старого ублюдка в окно! Зачем он отколол такую глупость?
– Лучше не надо, – возразил Терциус. – Не хотим же мы, чтобы Штормфорт обрушился нам на головы. Давайте лучше отнесем его в Чертог Предков.
Праймус поднял с пола тело отца и положил его обратно на кровать, покрытую шкурами.
– Нужно объявить народу, что повелитель скончался.
Мертвые братья теснились у окна возле Септимуса.
– Как по-твоему, о чем он думает? – спросил Квинтус у Секстуса.
– Размышляет, куда упал топаз и как найти его прежде других, – отозвался Секстус, вспоминая свое долгое падение на острые камни – и в вечность.
– Я, черт побери, на него рассчитываю, – сказал бывший восемьдесят первый лорд Штормфорта своим мертвым сыновьям.
Но трое еще живых совершенно ничего не слышали.
Вопросы вроде «как велика Волшебная Страна» не допускают простых и однозначных ответов.
Все-таки Волшебная Страна – не один какой-нибудь домен. И даже не конкретное государство с определенными границами. Карты Волшебной Страны не особенно достоверны, на них не стоит полагаться.
Мы говорим о королях и королевах Волшебной Страны, как, к примеру, о властителях Англии. Но Волшебная Страна куда больше Англии, больше, впрочем, и всего нашего мира – ибо с начала времен каждый уголок земли, который вытесняют с карт исследователи, убедительно доказывая, что такого места не существует, находит себе приют в Волшебной Стране. Сами понимаете, Волшебная Страна разрослась до огромных размеров, вобрав в себя земли всех ландшафтов и тварей всех видов. Например, здесь – вернее, там – есть драконы. А также грифоны, виверны, гиппогрифы, василиски и гидры. Конечно, там водятся и более привычные нам звери; например, кошки – как ласковые, так и самостоятельные, собаки – и благородные, и трусливые, а также волки и лисы, орлы и медведи.
Посреди леса, такого густого и непроходимого, что можно смело назвать его чащей, стоял маленький бревенчатый домик с тростниковой крышей. Выглядел он довольно зловеще. Снаружи в клетке на жердочке сидела маленькая желтая птичка. Она грустно нахохлилась и не пела, взъерошив выцветшие перья. В дом вела дверка, выкрашенная некогда белой краской, а теперь облупленная и грязная.
Изнутри жилище состояло из единственной комнаты, не разделенной никакими перегородками. С потолочных балок свисали копченые окорока и колбасы наряду с чучелом крокодила. В большом очаге у одной из стен, чадя, горел торф, и из трубы на крыше сочился грязный дым. Покрывала застилали три кровати: одну – большую и старинную, и две совсем плохонькие, похожие на лежанки для слуг.
В углу стояла огромная деревянная клетка, пока что пустая. Кругом валялась кухонная утварь. Окошки в домике были такими грязными, что едва пропускали свет, и все вокруг покрывал толстый слой пыли и жира.
Единственной чистой вещью в избушке оставалось зеркало из черного стекла высотой в человеческий рост, шириной с церковную дверь. Оно стояло, прислоненное к стене.
В домике жили три очень старые женщины. Они все делали по очереди – спали на большой кровати, готовили ужин, расставляли силки в лесу, чтобы ловить мелких зверьков, и носили воду из глубокого колодца за домом.
Говорили меж собой они редко и мало.
В избушке присутствовали еще три женщины, стройные, темнокожие и довольно веселые. Они обитали в чертоге с ониксовым полом и обсидиановыми колоннами, который был во много раз больше жалкой комнатки старух. Во внутренний дворик, открытый ночным небесам, заглядывали яркие звезды. Во дворике плескал фонтан: он изображал изогнувшуюся в экстазе русалку с широко открытым ртом, из которого била струя воды. Чистая черная струя, взлетая вверх, с шумом падала в озерцо внизу, разбивая на части отражения ярких звезд.
Эти три женщины и их чертог находились в черном зеркале.
Три старухи, единственные обитатели леса, звались Лилим – королевы ведьм.
Три молодые женщины в зеркале тоже носили имя Лилим, но являлись ли они наследницами старух, или отражениями их истинных «я», и существовала ли в реальности жалкая лачужка в лесу, или же непонятным образом Лилим на самом деле жили в черном чертоге с фонтаном в виде русалки и звездным внутренним двориком – никто не мог сказать с уверенностью.
В тот день одна из старух вернулась из леса, таща с собой мертвого горностая. Ведьма положила зверька на пыльную разделочную доску и взяла острый нож. Она надрезала горностаю шкуру вокруг лапок и шеи и стащила с него шкуру, как стягивают пижаму с ребенка. Ободранный трупик старуха бросила на колоду для рубки мяса.
– Кишки? – спросила она дрожащим голосом.
Самая старая и низенькая ведьма с самыми спутанными и грязными космами согласилась, раскачиваясь туда-сюда в кресле-качалке.
– Попробовать можно.
Первая карга подняла горностая за голову и разрезала тушку от шеи до самого низа. Внутренности вывалились на колоду спутанным комком – красные, пурпурные и фиолетовые, кишки и прочие органы, блестящие на пыльном дереве, как мокрые самоцветы.
– Сюда! – хрипло завизжала старуха. – Скорее, скорее!
Она осторожно поворошила внутренности ножом – и снова взвизгнула.
Ведьма, качавшаяся в кресле, вскочила на ноги. (В зеркале одна из черных женщин потянулась и поднялась с тахты.) В дверях показалась третья карга и заковыляла к товаркам так быстро, как только могла.
– Что такое? – скрипела она. – Что там?
(В черном зеркале к подругам присоединилась третья красавица, темноглазая, с маленькой упругой грудью.)
– Смотрите. – Первая старуха указала кончиком ножа.
Глаза ведьм от глубокой старости стали бесцветно-серыми. Они щурились и мигали, созерцая горностаевы кишки.
– Наконец-то, – сказала одна.
– Как раз вовремя, – согласилась другая.
– И кто же из нас отправится на поиски? – спросила третья.
Все три ведьмы зажмурились и погрузили старые руки в груду теплых внутренностей на колоде. Старушечья ладонь раскрылась.
– У меня почка.
– А у меня – печень.
Третья рука принадлежала самой старой из Лилим.
– У меня – сердце, – торжествующе заявила она.
– И как ты собираешься ехать?
– В нашей старой колеснице. А запрягу ее тем, что встречу на перекрестке.
– Годы. Тебе понадобится несколько лет.
Карга кивнула.
Самая молодая ведьма – та, что явилась из лесу последней, – болезненно заковыляла к высокому облезлому шкафу с выдвижными ящиками. Из самого верхнего она вытащила ржавый железный ларчик и отнесла его сестрам. Он был перевязан тремя жилами, всякая жила затянута своим особым узелком. Три ведьмы развязали каждая свою веревку, и та, что принесла ларчик, откинула крышку.
На дне ларца мерцало что-то золотое.
– Не так уж много осталось, – вздохнула младшая Лилим, состарившаяся еще во времена, когда их древний лес покрывали морские воды.
– Тем лучше, что мы нашли новенькое, разве не так? – резко оборвала ее старшая и сунула в ларец скрюченную руку.
Золотое сияние попробовало увернуться от ее цепких пальцев, но ведьма поймала его, блестящее и трепещущее, и затолкала себе в разинутый рот.
(Три женщины в зеркале с интересом смотрели на них.)
Воздух меж ведьмами как-то странно заколебался. (Миг – и из черного зеркала выглядывали всего две женщины.)
А в избушке две старухи, во взглядах которых смешались зависть и надежда, уставились на высокую молодую красавицу, черноволосую, с темными глазами и ярко-алым ртом.
– Ну и ну, – протянула красавица, – как же здесь грязно.
Она подошла к кровати, возле которой стоял большой деревянный сундук, накрытый линялым гобеленом. Женщина сорвала гобелен, откинула крышку сундука и порылась в его содержимом.
– Вот оно. – Красавица швырнула на кровать алое платье и сбросила лохмотья, которые носила в бытность старухой.
Сестры жадно смотрели на обнаженное молодое тело.
– Когда я вернусь с ее сердцем, лет хватит на всех нас, – сказала та, неодобрительно созерцая волосатые подбородки и запавшие глаза сестер. И застегнула на запястье алый браслет в форме змеи, зажавшей в пасти собственный хвост.
– Звезда, – пробормотала одна из старух.
– Звезда, – эхом отозвалась другая.
– Именно, – подтвердила королева ведьм, надевая на голову серебряный обруч. – Первая за двести лет. И я добуду от нее то, что нам нужно.
Она облизнула алые губы темно-красным язычком и выговорила:
– Упавшая звезда.
На поляне у тихого озера была ночь. Небо усыпали бессчетные звезды.
Светлячки горели в листве высоких вязов, в зарослях папоротника и в кустах орешника, мерцая, как огни далекого города. В ручье, питавшем озеро, плескалась выдра. Целое семейство горностаев прокладывало себе дорожку к берегу на водопой. Мышь-полевка нашла упавший орех и начала грызть твердую скорлупу длинными и острыми передними зубками – не потому, что проголодалась, а потому, что на самом деле была заколдованным принцем, который мог вернуть свой прежний облик только после того, как разгрызет Орех Мудрости. Но радость находки сделала принца невнимательным, и о приближении совы-неясыти он догадался, только когда на него упала тень, закрывшая луну. Сова подхватила мышь острыми когтями и вновь исчезла в ночи.
Мышь уронила орех, который свалился в ручей и уплыл по течению в озеро, где его проглотил лосось. Сова слопала мышь в пару глотков, и лишь хвост несчастного принца свисал у нее из клюва, длинный, как ботиночный шнурок. Какое-то существо с пыхтением и треском пробиралось сквозь заросли – барсук, наверное, подумала сова (которая сама была заколдована и могла принять свой истинный облик, только проглотив мышь, которая съела Орех Мудрости), или, может, медвежонок.
Листья шуршали, ручей тихо журчал, и тут поляна озарилась светом, который лился откуда-то сверху. Чистый белый свет делался все ярче и ярче. Сова увидела его отражение в воде – пылающий сгусток белизны и сияния, такой слепящий, что она поменяла направление и полетела в другую часть леса. Мелкие зверьки в ужасе озирались.
Сначала небесный светоч был размером не больше луны, потом начал расти, расти все быстрее, и рощица задрожала каждым листком. Все живое затаило дыхание, а светлячки вспыхнули ярче, чем когда-либо в жизни: каждый из них понял – совершенно ошибочно, конечно, – что вот наконец-то летит его истинная любовь…
И тогда…
Послышался хруст ветвей и треск, громкий, как выстрел. Свет, осиявший поляну, внезапно погас.
Или почти погас. В зарослях орешника билось слабое сияние, как если бы над кустами поднималось, мерцая, облачко крохотных звезд.
Оттуда послышался голос – высокий, чистый женский голос, который произнес:
– Ой! – а потом совсем тихонько добавил: – Вашу мать. – И еще раз: – Ой…
Больше голос ничего не говорил, и на поляне воцарилась тишина.
