Первая настоящая ссора с Алисой. Моя вина.

Мне захотелось увидеться с ней. В этом не было ничего необычного после пережитых воспоминаний или кошмаров один только ее вид успокаивает меня. Ошибкой было то, что я зашел за ней на работу.

После операции я еще не был в Центре обучения умственно отсталых взрослых, и возможность увидеть его снова показалась мне заманчивой. Он расположен на Двадцать третьей улице, восточнее Пятой авеню, в старом школьном здании, которое университет Бекмана вот уже пять лет арендует для экспериментального обучения – специальные классы для неполноценных.

Уроки кончались в восемь, но меня тянуло побывать в классе, где еще совсем недавно я с трудом учился разбирать буквы и отсчитывать сдачу с доллара.

Я поднялся по лестнице, подошел к знакомой двери и украдкой заглянул в маленькое окошко. Алиса была на своим месте за учительским столом, а рядом с ней сидела незнакомая мне женщина с изможденным лицом, на котором было написано нескрываемое удивление. Интересно, что именно втолковывала ей Алиса? У доски в инвалидном кресле сидел Майк Дорни, а первую парту украшал собой Лестер Браун, самый способный, по словам Алисы, ученик в классе. Над чем я корпел целыми днями, Лестер схватывал сразу, но появлялся он в школе, когда хотел, а иногда подрабатывал натиркой полов и пропадал неделями. Уверен, что если бы мы с Лестером относились к учебе одинаково, на операционный стол лег бы он, а не я. Многие из сидевших в классе были мне незнакомы.

Я набрался духу, открыл дверь и вошел.

– Да это же Чарли! – воскликнул Майк, разворачивая кресло.

Я помахал ему рукой.

Бернис, красивая блондинка с пустыми глазами, тупо посмотрела на меня и улыбнулась:

– Где тебя носило, Чарли? Какой у тебя шикарный костюм!

Еще несколько человек поздоровались со мной, и я помахал им в ответ рукой. Тут я заметил, что Алиса сердится.

– Уже почти восемь часов, – объявила она. – Пора собираться.

Дел было много – убрать мел, ластики, тетради, учебники, карандаши, краски и тому подобное. Каждый знал, что от него требуется, и работа закипела. Все засуетились, кроме Бернис, которая не сводила с меня глаз. Наконец она спросила:

– Почему Чарли не ходил в школу? Что с тобой стряслось, Чарли?

Все уставились на меня, а я на Алису – может, она ответит? Но она молчала. Что сказать и при этом никого не обидеть?

– Я… я просто так зашел…

Одна из девушек хихикнула – Франсина, о ней Алиса беспокоилась больше всех. К восемнадцати годам она ухитрилась родить троих, прежде чем ее родители настояли на гистерэктомии. Совсем не симпатичная – до Бернис ей было далеко, тем не менее она была легкой мишенью для десятков мужчин, покупавших ей какую-нибудь безделушку или билет в кино. Теперь она жила в общежитии, рекомендованном советом Уоррен-хауса, и вечерами ей разрешалось посещать школу. Но с тех пор, как ее дважды перехватывали по дороге, Франсина выходила на улицу только с провожатым.

– Наш Чарли стал большой шишкой, – хихикнула она.

– Хватит! – резко сказала Алиса. – Все свободны. Увидимся завтра в шесть.

Ученики вышли из класса. По тому, с какой яростью швыряла Алиса свои веши в ящики стола, было видно, что она явно не в духе.

– Прости, – сказал я. – Сначала я ждал тебя внизу, а потом, думаю, дай-ка взгляну на свой класс, Альма-матер. Я хотел только посмотреть из-за двери и сам не понимаю, что толкнуло меня войти. Почему ты так рассердилась?

– Я совсем не рассердилась. Ни капли.

– Да что ты… Твоя обида непропорциональна случившемуся. Ты что-то скрываешь от меня.

– Ладно. Ты хочешь знать? Ты – другой. Ты изменился. Я говорю не о твоем коэффициенте интеллектуальности. Отношение к людям… ты просто другой человек…

– Ну, не надо так…

– Дай мне закончить! – Неприкрытая злоба в ее голосе заставила меня отшатнуться. – Да, да, именно так! Раньше в тебе было что-то… не знаю… тепло… доброта, ты всем нравился, и людям было хорошо с тобой. Теперь вместе с умом и знаниями в тебе появились другие черты, которые…

Я не вытерпел:

– А чего ты хотела? Неужели ты могла хоть на минуту представить, что я останусь ласковым щенком, который виляет хвостиком и лижет пнувший его ботинок? Конечно, я изменился, я начал узнавать себя. Я не обязан больше выслушивать ерунду, которую вбивали в меня всю жизнь.

– Многие люди относились к тебе достаточно хорошо.

– Интересно, откуда ты это знаешь? Послушай, даже лучшие из них жалели меня и этим возвышали себя в собственных глазах. Приходилось ли тебе замечать, что рядом с кретином кто угодно смотрится гением?

Сказав это, я тут же догадался, что Алиса поймет меня неправильно.

– Ты и меня причисляешь к этой категории?

– Не выворачивай мои слова наизнанку. Ты прекрасно знаешь…

– В некотором смысле ты прав. Рядом с тобой я выгляжу туповатой. После каждой нашей встречи у меня появляется чувство, что я – полная дура. Я вспоминаю свои слова, и вместо них в голову приходят замечательные, блестящие фразы, которые следовало бы произнести. Я просто убить себя готова!

– Так бывало с каждым.

– Понимаешь, мне хочется произвести на тебя впечатление. Совсем недавно я только посмеялась бы над такой мыслью, а сейчас потеряла всякую уверенность в себе. Прежде чем что-нибудь сказать или сделать, я ломаю голову – а стоит ли?

Я попробовал сменить тему разговора:

– Алиса, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы спорить и пререкаться. Позволь проводить тебя. Мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить.

– Мне тоже. Но в последнее время разговоры с тобой даются мне все труднее. Моя роль в них сводится к тому, чтобы слушать, согласно кивать и притворяться, будто я имею представление о культурных различиях, необулианской математике и постсимволической логике. У меня такое ощущение, что я глупею буквально на глазах, а когда ты уходишь, я подхожу к зеркалу и говорю себе: «Алиса, ты не теряешь разум! Ты не тупеешь! Ты не впадаешь в маразм! Это Чарли – он идет вперед так быстро, что тебе только кажется, будто ты катишься назад!..» Потом мы снова встречаемся, ты начинаешь что-нибудь нетерпеливо доказывать мне, и я уверена, что в душе ты смеешься надо мной. Тебе кажется, что мне неинтересно, что я просто ленива. Откуда тебе знать, как я казню себя, когда остаюсь одна? Ты не знаешь, над какими книгами я просиживаю ночами, на какие лекции хожу… но все равно, что бы я ни сказала, все кажется тебе детским лепетом. Я надеялась помочь тебе, порадоваться твоим успехам, а ты отгородился от меня.

Я слушал, и меня не оставляла мысль, что Алиса совершенно права. Я был слишком поглощен происходящим со мной и забыл о ней.

По дороге домой она тихо плакала, а я молчал – мне нечего было сказать, и думал о том, как все повернулось на сто восемьдесят градусов. Она боится меня. Лед треснул, и полоса чистой воды между нами становится все шире. Поток разума уносит меня в открытое море. Общение со мной – пытка для Алисы. У нас не осталось ничего общего.

– У тебя серьезный вид, – сказала она, посмотрев наконец мне в глаза.

– Я задумался о нас с тобой.

– Не придавай моим словам слишком большого значения. Мне совсем не хотелось огорчать тебя, – она попробовала улыбнуться.

– Ты уже огорчила меня. Только я не знаю, что делать.

Когда мы подходили к дому Алисы, она вдруг сказала:

– Я не поеду с тобой на симпозиум. Сегодня утром я сказала об этом Немуру. Ты будешь занят – разговоры с важными людьми, всеобщее внимание… Я не хочу путаться под ногами…

– Алиса…

– …и что бы ты сейчас ни сказал, я буду чувствовать, что мешаю тебе. Если не возражаешь, я побуду немного в обществе своего разбитого тщеславия, спасибо тебе.

– Ты преувеличиваешь. Я уверен, если ты только…

– Ты знаешь? Ты уверен? – Она повернулась и пристально посмотрела на меня со ступенек подъезда. – Подумать только, каким ты стал непогрешимым! Не слишком ли вольно ты обращаешься с желаниями других? Тебе не дано понять, как я чувствую, что я чувствую, и почему!

Она открыла дверь в свою квартиру и дрожащим голосом произнесла:

– Когда ты вернешься, я буду здесь. А пока мы далеко друг от друга, давай обдумаем все получше.

В первый раз за много недель она не пригласила меня зайти. Я стоял у закрытой квартиры и медленно закипал. Мне хотелось кричать, колотить в дверь, выломать ее, поджечь дом. Но потом, по дороге домой, я начал понемногу успокаиваться. И почувствовал свободу.

Теперь я понимаю, что одновременно с движением разума вперед мельчали мои чувства к Алисе – от преклонения – к любви, к признательности и, наконец, к простой благодарности. Я цеплялся за нее из боязни потерять последнюю нить, связывающую меня с прошлым.

С ощущением свободы пришла печаль. Я мечтал любить Алису, превозмочь эмоциональные и сексуальные страхи, завести детей, дом. Сейчас это уже невозможно. Я так же далек от Алисы со своим КИ 185, как и прежде с КИ 70. Разница в том, что теперь мы оба понимаем это.