ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Они застелили тахту, раздели меня, уложили в постель и ушли. И я уснул.
Сквозь сон я слышал, как несколько раз настырно звонил телефон, но ни сил, ни желания подняться, чтобы снять трубку, не было. А затем мне приснился хороший сон. Будто я сплю у себя дома на тахте и пришла Любаша. Она попыталась меня растолкать, но я не просыпался. Тогда Любаша разделась, забралась ко мне под одеяло, обняла, поцеловала… Однако эротического продолжения не последовало, и я снова провалился в сон без сновидений.
Проснулся я от того, что на кухне звякала посуда.
— Кто здесь? — спросил я, сев на тахте. Чувствовал я себя на удивление бодрым и свежим и все, что случилось вчера, помнил.
С кухни выглянула Любаша.
— Проснулся, алкаш?
— Какой еще алкаш? — возмутился я. — Ни в одном глазу…
— Кому-нибудь другому расскажешь, — не согласилась Любаша. — Это что? — Она указала на бутылку с остатками коньяка на столике. — Вчера звонила, звонила, затем пришла, попыталась разбудить, а ты никакой. И разило от тебя, как из бочки. Здесь что вчера — пьянка была? Или баба?
— Ты моя баба, — заявил я, встал с тахты и попытался обнять Любашу, но она увернулась.
— Не увиливай!
— Какая баба? Разве с бабой так напиваются? Ребята были, посидели чуть-чуть…
— До полного остекленения, — констатировала она, но поверила, и тон стал мягче. — Первый раз тебя в таком состоянии вижу — лежит, недвижимый, и глаза приоткрыты… Ты не скрытый алкоголик?
— Зачем ты так? — обиделся я. — Со мной такое в первый раз. Наверное, коньяк попался паленый — видишь, и бутылку не допили.
Рассказывать, что здесь вчера на самом деле было, не хотелось. Не поймет Любаша ни меня, ни того, что со мной и вокруг меня происходит.
— Значит, до этого где-то набрались, — возразила она. — И не закусывали. В кухне на столе столько деликатесов и почти все нетронутые. Половину пришлось выбросить, так как ты поленился спрятать в холодильник. Понятно, не до того было.
— Что ты, прямо…
— Не прямо, а криво. Завтракать будешь? Тогда марш умываться и быстро завтракать, а то я на работу опоздаю.
Я все-таки привлек Любашу к себе и обнял.
— А может, ну ее, эту работу? Позвони в библиотеку, отпросись и — в постельку… А там — я.
— Фу, не дыши на меня перегаром! — оттолкнула меня Любаша. — Не могу отпроситься — Ленка на больничном, и я одна. Марш зубы чистить!
— Слушаю и повинуюсь! — козырнул я. Стоя в одних семейных трусах, я нарочито выпятил живот, надеясь, что это произведет должное впечатление.
Так и получилось. Любаша окинула меня взглядом, хмыкнула и скрылась на кухне, а я убрал с тахты постель и поплелся в ванную комнату умываться и чистить зубы. Панацея от «Горизонта» хоть и снимала алкогольное опьянение, но не уничтожала запах перегара.
Когда я заканчивал умываться, Любаша снова позвала меня:
— Ты что там застрял? Или в унитаз засосало? Давай быстрее, завтрак стынет, а я опаздываю!
Я наскоро вытерся полотенцем, набросил халат и вышел на кухню. На столе в сковороде исходила паром яичная запеканка со свежими овощами…
— Садись, — предложила Любаша, накладывая в мою тарелку запеканку. — Я тут на скорую руку соорудила непонятно что из твоих вчерашних салатов и того, что нашла в холодильнике. Не обессудь.
Я сел и хлопнул себя ладонью по лбу.
— Черт, совсем забыл! Надо было в ресторане завтрак заказать.
— Это в честь чего? — насторожилась Любаша. — Стал богатеньким?
— Меня на работу приняли, — почти не соврал я, — и фирма всем сотрудникам бесплатные обеды на дом доставляет. Двадцать минут и — будьте любезны, кушать подано, приятного аппетита, извольте отведать!
— Ешь, что дают, — сказала Любаша, усаживаясь напротив. — У меня пять минут, ждать некогда. — Она налила себе кофе, взяла бутерброд с сыром и внимательно посмотрела на меня, — А десять тысяч, которые ты мне в сервант подбросил, — откуда?
— А это подъемные! — не моргнув глазом, соврал я. — Так что жить теперь будем припеваючи.
— Что-то верится с трудом, — недоверчиво покачала головой Любаша, надкусила бутерброд и отпила из чашки кофе.
Я тоже не верил в «жизнь припеваючи», но признаваться в этом не собирался.
— Что же это за фирма такая, которая платит сумасшедшие деньги обыкновенному кукольному мастеру?
— Да уж нашлась, — опять соврал я. — Ценят мои работы за рубежом, продают с аукциона. Не как Фаберже, конечно, но цены приличные.
Я взял вилку и с некоторым сомнением поковырял запеканку.
— Ладно уж, похмелись, — пододвинула ко мне рюмку с коньяком Любаша. — Но чтобы такого, как вчера, я больше не видела.
— Да чтоб я… Ни в жисть!..
— Ни в жисть, — передразнила она. — Не путай обет с обедом.
— Резонно, — согласился я. — С сегодняшнего утра и начну.
Я отставил в сторону рюмку, налил в чашку кофе, отхлебнул и принялся за запеканку. На удивление, та оказалась не только съедобной, но и вкусной.
— Ты извини, — опустив глаза, неожиданно сказала Любаша, — я на тебя недавно накричала… Сама не знаю, что на меня нашло. Даже не помню за что.
— Я тоже не помню, — честно признался я. Воспоминание о ссоре было свежим, но ее причины я вспомнить никак не мог. Склероз, что ли? Не рановато ли?
— Забудем, — предложил я и прикрыл ладонью ее руку.
— Забудем, — согласилась Любаша, быстро допила кофе и, мягко высвободив из-под моей ладони руку, встала из-за стола. — Мне пора.
Я вышел за ней в прихожую, помог надеть шубку.
— Шубка у тебя старенькая, — посетовал я. — Давай купим новую?
— С подъемных? — оживилась Любаша.
— Ага.
— Тогда встреть меня после работы и пойдем покупать.
— Договорились.
Она чмокнула меня в щеку и выскочила из квартиры.
Я немного постоял в прихожей, задумчиво почесал затылок. И черт за язык дернул согласиться на встречу после работы! Неизвестно, куда в этот раз судьба забросит. Вчера вечером дубинкой получил по голове, а сегодня все может оказаться гораздо хуже.
Вернувшись на кухню, я подошел к окну и выглянул. Ночью выпал снежок и выбелил двор, как хорошая хозяйка постельное белье. Напротив подъезда стояло желтое такси, припорошенное снегом, следов от протекторов рядом с машиной не было. Знакомое такси… Неужели всю ночь простояло здесь, а Сева ночевал в салоне? Однако… Что же это тогда — прикрытие или плотный прессинг?
Из подъезда вышла Любаша, запрокинула голову и, увидев меня в окне, помахала рукой. Я помахал в ответ. Любаша поддернула рукав шубки, обнажив запястье, и постучала по циферблату часов пальцем, напоминая, что мы договорились встретиться после работы. Я покивал, мол, понял, снова помахал рукой, и Любаша заспешила со двора на остановку трамвая.
Я еще немного постоял у окна, мрачно глядя на припорошенное снегом такси, но никто из него не вышел. Тогда я вернулся к столу и принялся доедать яично-овощную запеканку.
Допивая кофе, я начал загодя прикидывать, что сказать Любаше, если не получится встретить ее после работы, как вдруг вспомнил, из-за чего мы поссорились. Точнее, не мы поссорились, а Любаша со мной.
ИЗ-ЗА ОКСАНЫ!
Опрокинув чашку с остатками кофе, я вскочил с табуретки и выглянул в окно. Такси продолжало стоять во дворе, словно находилось здесь со дня сотворения мира. То есть со дня оживления плазмоидами органического студня в первичном океане Земли.
Вот такая петрушка… Таким вот, значит, образом действует на окружающих блокировка сознания Любаши, пока она находится рядом. Одно дело — слышать о технологиях психотехников «Горизонта» и совсем другое — испытать структурное психокодирование на себе. Жутковатое, прямо сказать, чувство.
А так хотелось, чтобы меня каждое утро будила Любаша, готовила завтрак, целовала перед уходом на работу… И чтобы эта идиллия длилась вечно, пока смерть не разлучит нас. Но я пересилил себя и твердо решил: как только найду Оксану, сделаю все возможное, чтобы Любаша как можно быстрее услышала голос дочери. Быть может, навсегда потеряю Любашу, но собственное счастье никогда не строится на чужом горе. Ничего хорошего не получится. Такое счастье как дворец из песка — накроет его волной восстановившейся памяти и смоет навсегда.
Тренькнул дверной звонок и отвлек меня от невеселых мыслей. Началось… Кому это не терпится с утра пораньше? Из такси вроде бы никто не выходил, следов на снегу у машины нет… Значит, не Сева, а кто-то другой, но непременно из «Горизонта». Никому другому до меня дела нет.
Я прошел в прихожую и открыл дверь.
На пороге в запорошенном снегом тулупе стоял Андрей. Лицо у него было белое, заиндевевшее, а глаза будто замороженные. Неужели… Слова приветствия застряли у меня в горле.
Андрей попытался что-то сказать, но губы его не слушались. Тогда я схватил его за руку, увлек в прихожую и начал стаскивать с него тулуп. Андрей настолько замерз, что мог только поворачиваться. Я снял с него шапку, размотал шарф, стащил ботинки и надел на ледяные ноги теплые тапочки. Затем провел в комнату, усадил в кресло, вылил в стакан остатки коньяка и протянул ему.
— Пей!
Андрей медленно, как воду, выпил. Лицо немного порозовело, иней растаял, и капли воды потекли по щекам.
«Если бы сын умер, он бы ко мне не пришел», — неожиданно понял я, но спросить, что случилось, все равно не отважился.
— Где ты так замерз? — спросил я, усаживаясь на тахту.
Андрей глубоко вздохнул, повел плечами и скукожился, пряча подбородок в широкий ворот свитера, будто наконец почувствовал холод.
— Всю ночь от хосписа пешком добирался, — тихо проговорил он, поднес ладони ко рту и начал согревать их дыханием. — Такси вызвать не удалось, никто не захотел ехать, а на трассе никто не останавливался…. Боятся ночью попутчиков брать…
«И днем на трассе попутчиков не берут», — подумал я, но вслух не сказал.
— Тряпичную куклу ты положил Олегу на кровать? — спросил Андрей, глядя на меня больными глазами. Капли стекали по его щекам, и было непонятно, растаявший это иней или слезы.
— Какую куклу? — не понял я.
— Осьминога из фиолетовой пряжи со стеклянными глазами.
Я отрицательно покачал головой.
— Ты же сам говорил, что вставляешь стеклянные глаза в куклы?..
— Я вставил только в одну куклу. Деревянную. Буратино. А это не моя кукла.
— Вот, значит, как…
Андрей зябко поежился, уселся в кресле поглубже, подтянул к себе колени и обхватил их руками.
— Давай я тебе горячую ванну сделаю, — предложил я.
— Не надо… У тебя коньяк еще есть? — попросил Андрей и перевел взгляд на пустую бутылку.
— Это весь. Но есть водка.
— Налей…
Я вышел на кухню, достал из шкафчика водку, налил полный стакан и принес. Андрей взял стакан и так же неторопливо, как перед этим коньяк, выпил.
— Когда ты ушел, я вышел на улицу покурить… — начал он, уставившись невидящими глазами перед собой. Будто не мне говорил, а сам с собой разговаривал. — А когда вернулся, увидел, что на груди у Олега лежит ворох фиолетовой пряжи… Я подошел и только тогда разобрался, что это кукла осьминога со стеклянными глазами… Теми самыми глазами, которые я делал… Мне показалось, что кукла шевелится, но, скорее всего, она двигалась в такт дыханию Олега… Или нет?
Андрей вопросительно посмотрел на меня, но я промолчал.
— Я хотел взять куклу, — продолжил Андрей, — но в это время Олег открыл глаза и сказал: «Папа, я хочу кушать». Голос у него был ровный, без хрипов, а глаза ясные, каких я у него уже давно не видел. «Сейчас, сынок, сейчас… Я на кухню сбегаю… Ты бульон будешь?» — засуетился я. «Буду», — сказал он, и я побежал в столовую… Но когда через пять минут вернулся с чашкой теплого бульона, ни Олега, ни куклы в палате не было… Медсестры и монахини обыскали весь хоспис, но нигде не нашли Олега…
Язык у Андрея начал заплетаться, голос звучал все глуше. Пьянел он на глазах. Он повернул голову ко мне и спросил:
— Эта кукла… Это — ОНИ?
— Да.
Андрей долго смотрел на меня, в его глазах появилась надежда, но высказать ее вслух он не решался. Наконец-таки он приоткрыл рот и еле слышно прошептал:
— Олег, он… он будет…
Слово «жить» у него никак не получалось. В это Андрей поверить не мог.
— Не хочу заранее обнадеживать, — вздохнул я, — но они прекрасные специалисты, и вероятность выздоровления Олега весьма высока.
Лицо Андрея по-бабьи скуксилось, губы задрожали, по щекам побежали слезы.
— Дай-то бог… — пробормотал не верящий ни в бога, ни в черта Андрей. Голова его безвольно упала на колени, и он стал заваливаться на подлокотник кресла.
Я перенес его на тахту, подложил под голову подушку и укрыл пледом. При такой дозе спиртного он не скоро очнется, а сон ему сейчас нужнее всего.
Многое бы я дал, чтобы сбылась надежда, которую я заронил в сознание Андрея… Но надежда на всемогущество объекта — это только надежда. Объект сам себе на уме.
Мне тоже очень захотелось выпить, причем не просто выпить, а напиться до упора, чтобы забыться, как Андрей. И будь что будет. Но я вспомнил, что обещал Любаше, и пересилил себя. Свое слово надо держать.
Забрав со столика пустые бутылку и стаканы, я отнес их на кухню, убрал со стола и принялся мыть посуду. И только закончил вытирать последний стакан полотенцем, как в комнате зазвонил телефон.
«Началось…» — в очередной раз недобро подумал я. Что именно началось, я не знал, и думать над этим не хотелось. Если бы звонил Иванов, то он бы звонил на сотовый телефон. Кто же это тогда?
Я прошел в комнату и бросил встревоженный взгляд на Андрея. Тот мирно спал, свернувшись под пледом калачиком — видно, еще не успел отогреться, — и ничего не слышал. Я поднял телефон, убрал звук зуммера до тихого тарахтения и только затем снял трубку.
— Я слушаю.
— Денис? Здравствуй, это Мирон.
— Привет.
Сердце тоскливо сжалось. Обычно все телефонные разговоры Мирон начинал с розыгрышей, сейчас же тон был серьезным, а голос глухим.
— Ты можешь приехать ко мне? — попросил он.
— Сейчас?
— Да.
— Э-э…
— Я тебя очень прошу, — произнес Мирон срывающимся голосом, и пошли гудки.
Я аккуратно положил трубку на место. Дела… А у него-то что приключилось? Да что я, в конце концов, «скорая помощь» для всех и каждого?!
Выйдя на кухню, я налил в чашку остывший кофе, неторопливо, маленькими глоточками, выпил. Раздражение улеглось, и я понял, что во многом ответственен за то, что происходит. Нечего кочевряжиться, когда тебя просят о помощи.
Вначале я хотел телепортироваться в квартиру Мирона сквозь стену, но, вспомнив стоящий у подъезда таксомотор, передумал. Имелись у меня вопросы к «Горизонту», да и не было уверенности, что, проходя сквозь стену, попаду туда, куда надо.
Я оделся, вышел из квартиры, запер дверь.
— Привет, — сказал желтой рожице, нарисованной на стене.
— Привет! — жизнерадостно откликнулась она, скорчила гримасу, соскочила со стены и, колобком прокатившись по площадке, сиганула в лестничный пролет.
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — донесся оттуда удаляющийся хохот, а затем с крыльца раздался дикий мяв улепетывающего кота Леопольда.
Я остолбенел, волосы на голове зашевелились. Как ни привык к проделкам объекта, но такого не ожидал. Каким образом он мог видеть меня без стеклянных глаз и хохотать без динамика?!
Осторожно, на цыпочках, я приблизился к перилам и глянул вниз. Ничего необычного не увидел, но сам чуть не сверзился в пролет вслед за рисованной желтой рожицей, так как моя рука не оперлась о перила, а прошла сквозь них. Этого мне только не хватало! То из едущего трамвая едва не выпал, теперь — в лестничный пролет… Неизвестно, что хуже, хотя, скорее всего, исход был бы одинаковым. Летальным. Как в прямом, так и переносном смысле. А еще точнее — вначале в переносном, то есть от слова «летать», а затем в прямом. Надо учиться себя контролировать.
На стене, крашенной некогда голубой краской, а теперь потемневшей до серого цвета, от сгинувшей желтой рожицы остался блеклый контур, и он надо мной насмехался. Иного я не заслуживал.
Когда я вышел из подъезда, дверца такси распахнулась, из салона выглянул Сева и помахал рукой. Я потоптался на крыльце, огляделся. С ближайшего тополя пушистыми хлопьями облетал снег, а на самой верхушке раскачивался кот Леопольд и смотрел вниз безумными глазами. Смеющейся желтой рожицы нигде не было.
«До вечера будет раскачиваться, — подумал я о коте, — если верхушка не обломится». Вот уж для кого быть «скорой помощью» я не собирался, так это для кота. Слишком памятны были взъерошенная шерсть и ощерившаяся пасть перепуганного насмерть Леопольда.
— Это ты так напугал кота или… — спросил Сева из машины.
— Или, — отрезал я, спустился с крыльца и направился к нему.
— Привет, — сказал Сева, когда я подошел.
— Привет, татарин.
— Садись, русский, — без тени улыбки предложил Сева. Лицо у него было хмурым.
Я смешался, не нашел что ответить, сел на переднее сиденье и захлопнул дверцу. Отбрил он меня по первой степени.
— Чем вы меня вчера напоили? — недовольно пробурчал я, переводя разговор на другую тему. Не люблю разговоры о национальной принадлежности, от них всегда попахивает национализмом. Хвалиться нужно не национальностью, а тем, что ты сделал в этом мире. Принадлежать к той или иной нации — это не твоя заслуга, а твой крест. И если тебе нечем похвалиться, кроме своей национальности, то ты — ноль.
— Если бы не напоили, то сейчас бы хоронили.
— Слышал уже о вскрытии…
— А если слышал, то в чем проблема?
— У объекта лечение эффективнее и без каких-либо последствий.
— Вот и обращался бы к нему, — раздраженно бросил Сева. Он поднял руку и щелкнул пальцем висящую на ниточке куклу-скелет.
— Вай! — возопил скелет. — Щекотно! Гы-гы, ха-ха, хи-хи!
Он задергался и сгинул с глаз, оставив на память колышущийся обрывок нити.
Сева замер с поднятой рукой, посерел лицом, а затем длинно и витиевато выругался.
— А каково мне? — заметил я, когда экспрессивный поток ненормативной лексики иссяк.
Сева глубоко вздохнул, повернулся и посмотрел на меня долгим взглядом. Нехороший был взгляд, и глаза красные. Не выспался он в машине.
— Зачем всю ночь меня караулил? — спросил я.
— Это уже неважно, — глухо сказал он. — Началось.
— Что — началось? — спросил я в надежде, что наконец получу ответ на вопрос, на который не мог ответить сам.
— Контакт, экспансия, вторжение… Называй, как хочешь.
— А вы как это называете?
— Кто — мы?
— В «Горизонте».
Сева неопределенно повел плечами. Как он ни старался держаться, но было заметно, что исчезновение куклы-скелета выбило его из колеи.
— Никак. Мы открыли ящик Пандоры и выпустили в наш мир Бога.
— Создателя, — поправил я, припомнив объяснения Иванова.
— Нет, — покачал головой Сева. — Это когда Он вдохнул жизнь в органические сгустки первичного океана, тогда был Создателем. Войдя в наш мир, он стал Богом. Причем не Богом для всех вообще, а для каждого в отдельности. Плазмоидов у него на всех хватит, еще и останется. Сегодня заканчивается история человечества.
— Или начинается, — добавил я.
— Вряд ли, — не согласился Сева. — Самым страшным заклятием у древних египтян считалось пожелание жить в эпоху перемен. Но это были человеческие перемены, а теперь… Ты представляешь, что произойдет, когда каждый человек будет иметь своего Бога — Бога, выполняющего любые желания? Переворот в мировоззрении, ломка человеческих отношений, морали… Хаос… И даже если в конце концов наступит идиллический рай, то он будет продолжаться, пока объекту с нами интересно. А что произойдет, когда он потеряет к нам интерес? Сотрет с лика Земли?
Что будет, я тоже не представлял, но уж, конечно, не победное шествие по руинам земных городов бесконечных шеренг Буратино с бластерами наперевес. Почему-то верилось, что все будет хорошо. Как в красивой сказке со счастливым концом. Но как именно будет, я не желал думать, чтобы потом не разочаровываться.
— Меня интересует судьба человечества в той же степени, в которой человечество интересует моя судьба, — сказал я. — Сейчас я хочу знать только одно: как найти Оксану.
Сева посмотрел на меня с жалостью, как на юродивого, затем горько усмехнулся.
— Мир рушится, а тебе…
— Можно без патетики? — резко оборвал его я.
— А я не знаю, как по-другому сказать, — возразил он. — Ты знаешь? С другой стороны, может, ты и прав, и о крахе нашей цивилизации не стоит сожалеть… Что же касается твоей проблемы, то я не в силах помочь. Обратись к объекту.
— Один советует обратиться к объекту, другой… Это я сам давно понял. Как ты говоришь — у каждого будет личный Бог? Хорош у меня личный Бог, который не желает помогать! — Я потрогал висящую у ветрового стекла нитку. — Интересно, а как объект нас видел без стеклянных глаз?
— Да какая тебе разница, каким образом он нас видел? — кисло поморщился Сева. — Быть может, использовал атмосферные линзы. Давали мы ему такую информацию…
Я не поверил и хотел язвительно поинтересоваться, какую информацию они давали объекту, благодаря которой он теперь может говорить без использования динамика, но, вспомнив, как от порывов сквозняка колыхались шторы на лоджии, промолчал. Найдется у Севы и на этот случай отговорка. В конце концов звук — это всего лишь колебание воздуха.
Сева включил зажигание и тронул машину с места.
— Тебя куда подбросить? — спросил он. — С этой минуты я безработный, так что времени у меня много…
— К ближайшему банкомату. У меня денег совсем не осталось. Надеюсь, счет на карточке еще не аннулирован?
В этот раз Сева посмотрел на меня, как на идиота.
— Ты что, в самом деле ничего не понял? Кому завтра будут нужны деньги, если каждый, как ты, сможет проникать сквозь стены, в том числе и банковских хранилищ? Любой сможет беспрепятственно пройти хоть на ракетную базу, хоть в кабинет президента, узнать коды, открыть ядерный чемоданчик… Но, скорее всего, никто не будет проникать в банковские хранилища, так как объект объединит всех людей единым сознанием по своему образу и подобию, и это уже будет совсем иная цивилизация. Мы станем в его руках куклами, которыми ой будет управлять, дергая за ниточки. Это тебе понятно?
— Понятно, — кивнул я. — Вроде обещанной мне Ивановым психокоррекции. Но это будет завтра. А сегодня мне деньги могут понадобиться.
Сева запнулся, лицо его стало багровым, как перед апоплексическим ударом, и вдруг он неудержимо расхохотался. Хохотал долго, до икоты, пока я не постучал ему по спине. Это отрезвило его, он перевел дух, вытер слезящиеся глаза.
— Бери, — сказал он и открыл бардачок. — Бери все.
В бардачке лежала пачка сторублевок. Я взял ее, повертел в руках, вздохнул и сунул в карман. Десять тысяч рублей отнюдь не десять тысяч долларов, на шубу вряд ли хватит.
— Маловато будет…
— Шубы сейчас никто за наличные не покупает, — сказал Сева в сторону. — Предъявишь кассирше банковскую карточку.
Я исподлобья посмотрел на него. Подслушивал он наш разговор с Любашей и знал, зачем мне деньги. Вовсе не истерика у него была, когда хохотал.
— Только не надо меня дурачить, — неожиданно сказал Сева, — что тебя, кроме покупки шубы, ничего не интересует. Переигрываешь… Твой контракт с «Горизонтом» расторгнут, так как вчера ты был единственным, кто контактировал с объектом, а сегодня он начнет контактировать со всеми. Можешь со мной не темнить хотя бы напоследок? Не нужен ты «Горизонту», и я ему не нужен. Да и сам «Горизонт» уже никому не нужен.
В то, что «Горизонт» так легко оставил меня в покое, я не поверил и осторожно поинтересовался:
— А что думает по этому поводу Иванов?
— Иванов будет стоять на своем до конца. Сейчас он подключает к проблеме все силы Галактического Союза, но. вряд ли из этого что-то получится. Там тоже не знают, как разрешить кризис.
— А ты?
— А я выхожу из игры, — просто сказал Сева. — Я сломался.
— А я?
— А что ты? — Сева недоуменно посмотрел на меня, затем невесело хмыкнул. — Все еще не веришь, что освободился от давления «Горизонта»… Видел у Иванова в стаканчике алмазные линзы?
— Да.
— Так вот, ты теперь для Иванова такая же алмазная линза. Отработанная и бесполезная… — Сева тяжело вздохнул. — Езжай-ка ты покупать Любаше шубку. Если успеешь… Так куда тебя подбросить? К супермаркету?
— Нет, к Мирону. Художнику Савелию Миронову. Адрес знаешь?
— Знаю… Сам вербовал.
Всю дорогу до дома Мирона мы молчали. Каждый думал о своем, но, кажется, об одном и том же. Что будет завтра? Неизвестность и неопределенность пугает больше всего. Лишний раз я убедился, что о судьбах человечества хорошо рассуждать, лежа на диване, когда тебе лично ничто не угрожает. Но когда радикальные перемены в обществе затрагивают твое благополучие, то ни о чем другом, кроме собственной судьбы, не думаешь. Что будет со мной, с Любашей, с Оксаной? В своем мирке, если я и хотел перемен, то только к лучшему, и пусть тогда хоть весь мир рушится!
— Пока, — сказал я, вылезая из машины у подъезда дома Мирона.
Сева покачал головой.
— Прощай, — сказал он, захлопнул дверцу и так рванул машину с места, что из-под колес полетела снежная каша. На выезде со двора машину занесло, и она чудом избежала столкновения с деревом.
Я проводил Севу взглядом. «Выедет сейчас на трассу, — неожиданно понял я, — и будет гнать машину на максимальной скорости, пока не вылетит в кювет». Я понимал Севу. В его работе заключался смысл его жизни, это был его мир. Мир, который рухнул.
Мой мир еще держался, но ниточка, за которую его раскачивал кукловод, была чрезвычайно тонкой.
Что-то подозрительное почудилось мне в дереве, с которым чуть не столкнулась машина Севы. Я внимательно всмотрелся и увидел, что след от заноса такси обходит ствол со всех сторон. И тогда я утвердился в мысли, что Сева ни в коем случае не разобьется на трассе. Ни при каких обстоятельствах. То, что машина счастливо избежала столкновения с деревом, на самом деле было чудом. Чудом, которое в скором времени станет обыденностью. Столкновение вроде как произошло, но ствол дерева прошел сквозь багажник, как я сквозь стену. Было в этом чуде что-то такое, по сравнению с чем кардинальная ломка нашей цивилизации выглядела сущим пустяком. Никто никогда не погибнет, не умрет от болезни… И все-таки на душе кошки скребли. «Карфаген должен быть разрушен!» Никто не хочет жить в эпоху перемен.
На четвертый этаж я поднимался медленно и с некоторой опаской, боясь снова встретиться с набожной старушкой. Говорят, Бог троицу любит, а мы со старушкой только два раза виделись. Но пронесло. Панели в подъезде были густо расписаны граффити, и ни одно изображение, к счастью, не ожило. И здесь повезло.
Чтобы не шокировать Мирона, я не стал проходить сквозь дверь и позвонил. Прождал минуту, из квартиры не донеслось ни звука, и я снова позвонил. Результат оказался тем же. Встревожившись, я огляделся по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, шагнул-таки сквозь дверь.
В квартире, насквозь пропитанной запахом табачного дыма, стояла мертвая тишина, и это настораживало. Аккуратно, на цыпочках, я прошел к комнате и заглянул. Никого.
— Я здесь, — сказал Мирон из кухни.
От неожиданности я вздрогнул, обернулся и в дверной проем на кухню увидел сидящего за столом Мирона. На столе стояла на треть опорожненная литровая бутылка водки, банка маринованных огурцов, рядом с банкой высилась горка целлофановых пакетов с нарезками сыра и копченой колбасы.
— Что за шуточки! — раздраженно гаркнул я, проходя на кухню. — Почему на звонок не открываешь? Знаешь, что я подумал?!
— Долго ты добирался, — словно не услышав меня, сказал Мирон. — А тебе из твоей квартиры в мою — шаг шагнуть… Сейчас сквозь двери прошел?
Я не ответил, сел на табурет и окинул Мирона злым взглядом. Знал он, оказывается, обо мне гораздо больше, чем я мог представить. От Мирона за три версты несло перегаром, но выглядел он трезвым. Взгляд темных глаз был хмурым, но ясным, язык не заплетался.
— Что случилось?
— Шапку хотя бы снял, за столом сидишь… — вместо ответа буркнул Мирон. Он налил в пустой стакан водки и подвинул ко мне. — Давай выпьем.
— Не буду, — отказался я.
— Шапку снимать не будешь или пить? — спросил Мирон, вперившись в меня тяжелым взглядом.
— И то, и другое.
— А я выпью.
Мирон взял стакан, опрокинул в себя, поморщился, затем достал из кармана пачку сигарет и закурил.
— Почему не закусываешь? — спросил я.
Банка с маринованными огурцами была закрыта, целлофановые пакеты с нарезками сыра и колбасы наглухо запечатаны.
— Не в коня корм, — затянулся сигаретой Мирон, поискал глазами пепельницу, не нашел, махнул рукой и стряхнул пепел на пол.
— Ты что — в запое?
— Наверное… — неопределенно повел плечами Мирон. — Никогда раньше в запой не уходил. Напивался — да, но потом неделю на водку смотреть не мог. А теперь…
— А что теперь? Разбогател и — трава не расти?
Мирон посмотрел на меня долгим взглядом исподлобья.
— А ты пойди на мольберт посмотри, — тихо посоветовал он и потянулся к бутылке с водкой.
Я недоуменно оглянулся на комнату, снова посмотрел на Мирона.
— Сходи-сходи, полюбуйся… — сказал он, наливая водку в стакан.
Я встал, вышел в комнату, подошел к мольберту и снял с холста занавешивавший его халат, подсознательно предвидя, что увижу. Так оно и оказалось.
На холсте шла веселая потасовка между смертушками. Настолько веселая, что мороз подирал по коже. Сверкали лезвия маленьких кос, летели в стороны кости, черепа, обрывки балахонов, но кости и черепа тут же прирастали к смертушкам в самых неожиданных местах, и потасовка продолжалась. Смерть восседала на троне, с умильной улыбкой оскаленного черепа наблюдая за тем, как резвятся ее отпрыски, притоптывала костлявой ногой и тихонько похохатывала: «Ги-ги, хи-хи…» Смешок у нее получался, прямо сказать, премерзейший.
— Прекрати, — тихо, но твердо сказал я.
Экспозиция драки застыла, как при стоп-кадре, затем маленькие черепа, приращенные у кого к локтю, у кого к колену, у кого к ребрам, дружно повернулись ко мне и хором пискляво поинтересовались:
— Это еще почему?
— Тебе миллиарды лет, а ведешь себя как ребенок, — стараясь, чтобы наши голоса не долетели до Мирона, приглушенно сказал я. — Когда ты поумнеешь?
— Зачем? Чем я хуже ребенка?
— Ты ничем не лучше. Нельзя разрушать картину художника — в ней вся его жизнь. Тебе развлечение, а ему…
— Ему что — неприятно? — удивилась Смерть голосом Буратино.
— От твоих проделок ему жить не хочется.
— Правда?
— Правда.
— Тогда извини…
— Верни все на место, как было! — строго приказал я.
На миг экспозиция на холсте затуманилась, размываясь красками, а затем картина восстановилась в первозданном виде. Я перевел дух и набросил халат на холст.
— Теперь так будет всегда? — глухо спросил из-за моей спины Мирон. Как он подошел, я не слышал.
— Надеюсь, нет, — не оборачиваясь, сказал я. Стыдно было глядеть ему в глаза. — Но теперь он будет часто появляться. Ты с ним построже, если опять начнет бедокурить.
Мирон шагнул к мольберту, сорвал с подрамника халат, бросил на пол и занес кухонный нож над картиной. Но ударить не смог.
— Не надо, — тихо сказал я, взял его за локоть и отобрал нож.
Мирон задрожал и кулем завалился на меня.
— Не могу… я так… — заплетающимся языком пробормотал он и заплакал. Опьянел он в одно мгновение.
Я дотащил его до разобранного кресла-кровати со смятым, несвежим бельем, уложил, и он сразу захрапел. Но пальцы у Мирона продолжали мелко подрагивать, а из-под сомкнутых век катились слезы. Было что-то общее между лежащим передо мной Мироном и Андреем, уснувшим у меня дома.
Когда римские легионеры ровняли Карфаген с землей, мало кто интересовался судьбой его жителей. Разве что работорговцы. Каждый из семи с половиной миллиардов человек, населяющих Землю, содрогнется и испытает психологический шок, когда у него появится личный всемогущий, но чрезвычайно своевольный Бог. И то, что произошло с картиной, еще цветочки.
Я стащил с Мирона ботинки, бросил на пол… И внезапно понял, что никакой шубки я Любаше покупать не буду. Какая к черту шубка, когда в любой момент объект может появиться в библиотеке?! Даже если он начнет просто читать книги, и то перепугает Любашу до смерти, а если вздумает снять блокировку с ее сознания? Что тогда будет?!
— Ты здесь? — спросил я севшим голосом, глядя на холст.
— Здесь, здесь, где же мне еще быть? — Из мольберта высунулся Буратино, деловито огляделся и спрыгнул с подрамника на пол. — Я теперь всегда буду рядом.
— С каждым человеком?
— Ну… Это кто как пожелает, — уклончиво ответил Буратино, и я ему не поверил. — Я тебе в каком виде больше нравлюсь? Как Буратино, как осьминог или как эта, с косой? — кивнул он в сторону холста. — Гы-гы, ха-ха, хи-хи! Или, быть может, невидимым?
— Ты мне ни в каком виде не нравишься.
— Зачем ты так? — обиделась кукла. — Кроме твоего желания есть еще и мое.
— По-моему, моих желаний вообще нет, есть только твои.
— В основном да, — неожиданно согласился объект. — Я хочу познавать новый для меня мир. Интересно здесь, так много новых возможностей… Но кое-что могу и для тебя сделать. Что ты хочешь?
«Найти Оксану», — хотел сказать я, но не сказал. Впервые позволил себе задуматься не только о своей судьбе и судьбе своих близких.
— Ты действительно хочешь изменить нас по своему образу и подобию, объединив наши личности в единое сознание?
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — рассмеялся Буратино. — А тебе не все рав…
Деревянная кукла вдруг осеклась, застыла на месте, скособочилась, а затем рухнула на пол, будто у невидимого кукловода внезапно оборвались все нити управления. По комнате пронесся сквозняк, на столе зашелестели бумажные эскизы, закачались шторы.
— Нет, — сказал ровный бесстрастный голос, — только не это. Еще недавно я не знал, что такое одиночество и что такое общение. За несколько дней знакомства с вами я получил столько новой, оригинальной информации, сколько не получал за миллионы лет, поэтому больше не хочу быть одиноким.
— Почему я тебе должен верить? — возразил я. — Будешь контактировать с единым сознанием всех людей — чем не собеседник?
— Не получится, — не согласился со мной объект. — Два дня назад я познакомился со своим собратом с двойной оранжевой звезды. Он почти выгорел от тоски и одиночества, ему стало скучно и неинтересно жить, потому что когда-то он превратил высокоразвитую цивилизацию в свое подобие, надеясь обрести равного по интеллекту собеседника. А получились устюпенды… Я не хочу повторять его ошибку, поэтому обособил часть своего сознания, которая будет видеть ваш мир вашими глазами, учиться и взрослеть с вашими детьми, чтобы я смог контактировать с вами на равных…
Сквозняк маленьким смерчем прошелся по комнате, подхватил с пола халат, набросил на холст и исчез. Тотчас Буратино вскочил с пола, будто подброшенный пружиной.
— Итак, что ты хочешь лично для себя?! — как ни в чем не бывало воскликнул он.
Я недоверчиво покачал головой. Стремительное превращение бесшабашного Буратино в рассудительного незримого объекта и обратно впечатляла, но веры в честность объекта у меня не было. Кратковременные «курсы» по психологии Иванова отучили меня верить кому бы то ни было раз и навсегда. И все же… Если объект не соврал, то крах человеческой цивилизации откладывается. А это значит, что контракт с «Горизонтом» вновь обретает силу. Я не желал краха нашей цивилизации, но и не желал оставаться в зависимости у Иванова. Какое из зол хуже? «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» — гласит народная мудрость. Быть одновременно «богатым и здоровым» у меня не получалось. Да и не от меня зависел выбор. От меня ничего не зависело.
— Ну так как? — продолжал настаивать Буратино.
И тогда я почувствовал, что устал. Безмерно устал, как морально, так и физически. Я уже ничего не хотел — что может хотеть марионетка, которую дергают за ниточки? Это только в космических боевиках судьба человечества зависит от героя, в реальной жизни одиночка ничего не может и ничего не значит. Если что-то и в состоянии сделать, то лишь для себя лично.
— Я хочу найти Оксану, — тихо попросил я.
Буратино недоуменно развел руками.
— Для этого я тебе не нужен. Ты и так знаешь, где она.
— Догадываюсь. Но как мне туда попасть?
— Точно так, как ты попал в хоспис или стеклодувную мастерскую. Обычным образом.
— То есть стоит мне шагнуть, и я окажусь там, где захочу? — усмехнувшись, переспросил я. Апатия потихоньку отступала. Жизнь есть жизнь, и она продолжалась.
— Ну да, — заверил Буратино.
— Вот так?
Я размашисто шагнул вперед, зацепился за ботинки Мирона и, не удержавшись на ногах, кубарем полетел на пол. Но не растянулся на полу, а провалился сквозь него и продолжал падать, пронзая один этаж за другим.
«Вот и все, — пронеслось в голове, и я крепко зажмурился. — Все будет не так, как видят в „Горизонте“, как представляю я. Все будет так, как захочет объект, но не так, как он только что рассказал. Но я этого уже не увижу… И к лучшему».
Приземление оказалось неожиданным и необычно мягким. Как будто я, споткнувшись, упал с высоты своего роста не на пол, а на песок. Хорошо, что во время падения зажмурился, так как, упав, не запорошил глаза. Пару минут я лежал неподвижно, пытаясь догадаться, куда в очередной раз меня забросило. Песок был теплым, пахло морем, степенно рокотал близкий прибой, кричали чайки… Нет, не чайки. Устюпенды. Знакомое место.
Я пошевелился, открыл глаза и увидел на песке перед самым лицом чьи-то босые ступни. Я приподнялся на руках и сел.
Меня выбросило рядом с крыльцом небольшого беленького коттеджа. На ступеньках в футболке и шортах сидела Оксана и смотрела куда-то повыше моей головы.
— Привет, — сказал я, невольно расплываясь в улыбке. — Нашлась-таки, пропащая.
— Привет, — спокойно поздоровалась она. — Еще неизвестно, кто пропащий.
Оксана продолжала смотреть поверх моей головы, словно у меня в волосах был колтун. На всякий случай я пригладил волосы.
— Неужели у меня прическа а-ля «Только проснулся»?
Оксана покачала головой.
— А что тогда?
— А-ля «Зачем ты вылез из могилы?», — скорбным тоном сообщила она. Язычок у нее был по-прежнему острым.
— Это обо мне или только о прическе?
— О том и о другом.
Я наигранно вздохнул, встал, отряхнул песок с ладоней.
— Вот так-так, — пожурил я. — А еще хотела быть моей Лолитой.
— Размечтался, — фыркнула Оксана.
— И не думал, — серьезно сказал я. — Когда-то, надеюсь, ты станешь умнее меня, но пока все наоборот. Я прекрасно понимаю, что тобой двигало. Зачем принцессе такой старый хрыч, как я? Просто у тебя сейчас переходный возраст, но придет время, и у тебя появится сказочный принц. Придет он, никуда не денется, можешь мне поверить.
— Кто придет? — скривилась Оксана. — Время или принц?
— И то и другое. — Я стащил с себя куртку и бросил на ступеньки. — Можно присесть?
— Садись.
Сев рядом, я достал из кармана сотовый телефон и протянул ей.
— Позвони маме.
Гордиев узел надо разрубить, и неважно, как это отразится на моей жизни. Не надо мне счастья на чужом горе.
Оксана посмотрела на телефон и округлила глаза.
— Отсюда можно дозвониться?
— Надеюсь, да. Попробуй.
Почему-то я был уверен, что получится.
Оксана взяла телефон, набрала номер.
— Мама?
Я деликатно отвернулся.
В трубке затараторили, но разобрать слов Любаши я не смог.
— Мама, успокойся, со мной все нормально… Ничего не случилось… Перестань плакать! Ничего не произошло. Где я? Неважно… Да… Да… Нет… Не знаю… Я тебе говорю, все нормально! Да никуда он не пропал, рядом сидит! Что?! Мама!!! Ничего у нас с ним нет и не было, я тебе наврала!.. Что?!.. Почему не веришь?.. Ладно, чтобы ты поверила, я разрешаю вам пожениться… Все, довольна? Успокоилась? Пока.
Оксана отключила мобильник и вернула мне. Я взял его, повертел в руках. Болезненно защемило сердце, и мне, здоровому мужику, вдруг захотелось плакать.
— Что случилось? — хрипло, сквозь ком в горле, спросил я.
— Ничего не случилось! — сварливо огрызнулась Оксана.
Комок в горле медленно отступил.
— Почему ты согласилась, чтобы мы с мамой поженились?
Оксана передернула плечами.
— Может, повзрослела? — хмыкнула она. — Хочу стать умнее тебя.
Все-таки язва она была еще та.
— Становись, я не против. Чем скорее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех.
— Ты уверен?
— Абсолютно, дочка.
— Я тебе не дочка, — сказала Оксана, но агрессивности в голосе не чувствовалось. Будто констатировала факт.
— Тогда принцесса.
Она фыркнула, однако больше возражать не стала.
Я заметил, что продолжаю вертеть в руках сотовый телефон, и сунул его в карман.
— Значит, ты заняла мое место, — сказал я.
— Какое место? — не поняла Оксана.
— Кукольных дел мастера. Вяжешь из шерсти кукол, вставляешь стеклянные глаза…
— Уже нет.
Я с недоверием посмотрел на нее.
— Почему?
— Потому что Кукольник делает это сам. Он быстро учится.
Я усмехнулся и покачал головой. Кукольник… Про себя я часто называл объект Кукольником, но только сейчас понял, насколько это верно. Кукольник, а не Бог. И Оксана, похоже, воспринимает его существование как само собой разумеющееся. Ничего удивительного — дети быстрее привыкают к новому, и то, что для взрослых кажется немыслимым чудом, для них уже через день обыденность. Для моего прадеда чудом была электрическая лампочка, для деда — радио, для родителей — телевизор… Для меня это все естественные составляющие бытия. Пройдет немного времени, и для нового поколения Кукольник станет такой же естественной составляющей нашего мира. Остается только надеяться, что мир изменится к лучшему и мы не станем для Кукольника марионетками. Незавидная судьба — превратиться в устюпенду…
— А глаза? Где он достает стеклянные глаза?
— Тоже сам делает. Я же тебе сказала, что он быстро учится.
Меня покоробило. Говорил Сева об атмосферных линзах, но я ему не верил. Вот, значит, чего опасались в «Горизонте» — полной самостоятельности объекта в воспроизводстве.
— Значит, он покинул тебя?
— Почему? — искренне удивилась Оксана. — Нет, мы с ним часто разговариваем, играем… Понимаешь, ведь он одинокий и всегда был таким, миллиарды лет! Для него новость, что кроме него есть еще кто-то. И ему очень интересно общаться.
Лучик света пробил защитную броню в моем сознании, и я вдруг поверил Оксане, что объект никогда не будет врагом. Может быть, потому, что очень хотелось в это поверить, так как другого выхода не было.
— И где же он сейчас?
— Да вот же он идет. Смотри.
Оксана указала рукой в сторону моря, и тогда я понял, что вовсе не на мою прическу она смотрела, когда я поднимался с песка. По берегу, вдоль кромки прибоя медленно катился гигантский клубок голубоватой пряжи о тысяче ног и рук, а рядом с ним, держась за одну нить, как за руку, шагал худенький, стриженный наголо паренек.
— Ну и форму он в этот раз выбрал… — пробормотал я.
— Нормальная форма, — вступилась за объект Оксана. — Он постоянно в поиске, постоянно экспериментирует. А что это за лысый рядом с ним? — Оксана подозрительно покосилась на меня и съязвила: — Обещанный тобой принц?
Я пожал плечами, но, всмотревшись, неожиданно узнал сына Осокина. И тогда на душе у меня потеплело, и я окончательно поверил, что никогда объект не будет врагом.
— Привет, папа Карло! — поздоровался объект, подходя ближе. — Теперь ты доволен? Гы-гы, ха-ха, хи-хи!
Я рассмеялся, помотал головой, затем кивнул.
Тот факт, что я видел перед собой живого и здорового паренька, который без помощи объекта не сегодня завтра обречен был умереть, заставил отступить все мои страхи.
— Здравствуйте, — сказал мальчишка. Лицо его было серьезным, он еще не успел научиться улыбаться.
— Здравствуй, Олег, — поприветствовал его я. — Познакомься, это моя дочка, Оксана.
Оксана недовольно посмотрела на меня, перевела взгляд на Олега и впервые не возмутилась, что я назвал ее дочкой.
Назад: ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На главную: Предисловие
