ГЛАВА 16
Николас Алеганд стоял возле кровати Констанции. Высокий, ухоженный, с горделивой осанкой, он был похож на надгробный памятник.
Комнату больной женщины наполняли запахи лекарств, которые уже не могли помочь ей. Все здесь было пропитано даже не старостью, но тем, что гораздо страшней ее, — медленным, мучительным умиранием.
«И что ж ты так цепляешься за жизнь, старая? — лениво размышлял гроссмейстер, глядя на то, как темные, морщинистые пальцы Констанции комкают край теплого одеяла. — Можно подумать, в твоем прошлом было хоть что-то. Ты свела мужа в могилу, выпивая из него жизненную силу в надежде продлить молодость. И сильно это помогло тебе? Нет. Ты свела с ума собственную дочь, превратила ее в чудовище и теперь сама боишься ее. Теперь в тот же отравленный омут ты затягиваешь свою внучку».
Алеганд никогда не согласился бы помочь Констанции, в которой видел лишь злобную старуху, никого и никогда не любившую. Прав ли был гроссмейстер, оценивая ее так строго? Или судил о ней по себе?
Он не раз видел, как умирают те, кого он помнил молодыми и полными сил. Сперва это пугало его, напоминая о собственной неизбежной смерти. Но люди приходили на свет и скрывались во тьме могилы, а он, Алеганд, продолжал жить, постепенно убеждаясь в своем бессмертии.
Теперь их судьбы не трогали его. В каждом человеке он видел лишь способ укрепить собственную власть. Вот почему сейчас, бросив дела в городе Темных Эльфов, он по первой просьбе Констанции приехал в Миланд.
Гроссмейстер хотел защитить Стефанию. Если девочка унаследует хотя бы часть дара бабки, она можеть стать ценным союзником или опасным врагом. Кем именно, решалось сейчас.
Была и вторая причина, куда более веская.
Алеганд боялся Маргариту и понимал: бешеную паучиху надо задавить как можно скорее, и лучше всего сделать это руками ее собственной матери.
— Николас, Николас, как же хорошо, что ты здесь, — причитала старуха и все пыталась дотронуться до него холодными, словно лягушачьими, пальцами, которые вызывали у него брезгливость и омерзение.
«Неужели она и правда думает, что я рад ее видеть? — спрашивал себя гроссмейстер. — Или всего лишь, цепляясь за последнюю соломинку, пытается шантажировать меня своей старостью и беспомощностью?»
Он смотрел на нее бесстрастно, со скучающим любопытством, как профессор наблюдает за мучениями маленького зверька, посаженного в колбу с ядовитым газом.
И все же постепенно пугающие мысли стучались к нему, начинали просачиваться сквозь тонкие щели в броне.
«Нет, не приведи бог самому стать таким — уродливым студнем, колеблющимся под пахнущим потом одеялом. Инфаркт, кровоизлияние в мозг — умереть в движении, пусть не в бою, какой к черту бой в мои годы, но только не так».
Звонок, раздавшийся внизу, у входной двери, избавил Алеганда от мучительной сцены. Он развернулся и поспешил открыть, хотя знал, что в доме Маргарита, да и Стефания, вернувшаяся из колледжа.
Уже на пороге он осознал, как отвратительно выглядел, убегая из спальни умирающей старухи, оставляя ее один на один со смертью. Ему стало неловко, хотя за долгие годы он почти потерял способность сочувствовать другим людям.
Стефания и правда уже успела открыть — молодая, полная юных сил, она казалась сияющей звездой в этом унылом царстве смерти, в котором умирала ее бабушка, а ее мать, отравленная злобой и завистью, никогда по-настоящему не жила.
На пороге стоял Винченцо, в помятом костюме, похожий на бродягу. Его щеки впали от постоянного голода — он был уже не так молод, чтобы ловить крыс, а покупать кровь на скотобойнях часто не хватало денег.
Стригой вечно потирал руки и ходил небритым, чем вызывал досаду и удивление Алеганда — тот полагал, что у вампиров волосы расти не должны.
Эти двое недолюбливали друг друга — в основном из-за отца Чериньола. Для Винченцо тот был добрым покровителем, почти другом, а для гроссмейстера — вором, похитившим у него пост ректора Маурданского университета теней.
Поздоровались коротко — оба хотели, чтобы их встреча продлилась как можно меньше. Стригой зашаркал наверх, чтобы поздороваться с Констанцией, для которой был чем-то вроде игрушки, диковинного зверька, типа ручного львенка.
Алеганд порадовался, что не придется возвращаться в комнату старухи, где, как ему казалось, смерть высасывает жизненные соки не только из самой хозяйки, но и из тех, кто приходит ее навестить.
Однако он тут же понял, что оказался наедине со Стефанией, которую придется утешать. Делать этого гроссмейстер не любил, да и не умел, ибо всегда в голове возникала фраза: «Не плачь, все вы умрете, а я буду жить по-прежнему».
— Мужайся, мужайся, дитя мое, — повторял он пустые, ничего не значащие слова.
Девушка приникла к нему и плакала — наверное, впервые за много дней она встретила человека, с которым могла себе это позволить. Там, на верхнем этаже умирала ее бабушка, а Алеганду было досадно, что юная очаровательная волшебница видит в нем всего лишь жилетку, в которую можно порыдать.
«Не настолько уж я и стар», — подумал он про себя с обидой, даже не осознав всей порочности этих мыслей в такой момент.
— Не плачь, дитя мое, — бормотал он бессвязно. — Твоя бабушка поправится, вот увидишь.
— Ее бабка умрет, — раздался вдруг голос из раскрытых дверей, и оба они увидели Маргариту.
Есть женщины, которые, не в силах причинить зло сами, получают жестокое удовольствие от того, что любуются бедами других, снова и снова напоминая им о произошедшем несчастье.
Стефания всхлипнула и дернулась всем телом, прижимаясь к Алеганду. Гроссмейстер понял, что это не обида, нанесенная матерью, но страх за свою жизнь.
Разумом он понимал, что Маргарита права, однако истину не всегда надо говорить вслух, и такое бессердечие возмутило даже его.
— Не слушай ее, дитя мое, — произнес он, привлекая девушку к себе. — Вот увидишь, все будет хорошо.
Алеганд знал, что все никогда не бывает хорошо — судьба сдает нам карты разных цветов, и только безумец может надеяться на то, что однажды все они будут белыми. Что же касается этого дома, пропитанного запахами смерти, то в нем вряд ли могло произойти хоть что-то доброе.
Не успел гроссмейстер подумать об этом, как громкий вопль, впивающийся в сердце холодными когтями, донесся из верхней комнаты. Казалось, то кричит не умирающая женщина, а ее душа, пытающаяся вцепиться в холодеющее тело и не расставаться с ним.
Алеганд побежал наверх, перепрыгивая через ступени. Все эти триста с небольшим лет он поддерживал себя в отличной физической форме — в этом и был один из секретов его долголетия.
Юная Стефания с трудом поспевала за ним; Маргарита осталась внизу, и гроссмейстер понял: ей известно, что произошло в комнате матери.
Первым, кого увидел Алеганд, распахнув высокие двойные двери, был Винченцо. Стригой стоял на коленях, молясь, и черные слова на древнем вампирском языке вырывались из его уст.
На полу был начертан квадрат, а в него вписаны три концентрических круга, на расстоянии ладони один от другого. Первая окружность находилась внутри второй, и так далее.
В центре последней горели четыре цифры, и, бросив взгляд на каминные часы, Алеганд убедился, что они обозначают время, когда начался ритуал.
По углам квадрата горели пятиконечные звезды.
Констанция подалась вперед, сидя на кровати и вытягивая руку. Ее лицо утратило все человеческое. Теперь в нем осталось лишь то, что придавало женщине силы в последние, мучительные годы перед смертью, — ненависть к тем, кто остается жить.
Она уже начала костенеть.
Четыре слова были начертаны между первым и вторым кругами на полу, и столько же — между вторым и третьим. То были имена ангелов, отрекшихся от Бога и низвергнутых в ад, а под ними четыре имени дьявола: Люцифер, Сатана, Агасфер и Мефистофель.
— Бабушка! — вскрикнула Стефания, врываясь в комнату, но Алеганд остановил ее, не дав переступить порога.
Винченцо продолжал молиться, и гроссмейстер, полузакрыв глаза, начал вторить ему. Он почти не помнил древнего языка вампиров, но знакомые строчки вставали перед его мысленным взором, как будто глаза смотрели на распахнутые страницы книги.
Символы черного колдовства были начертаны на полу уже давно, возможно, несколько дней назад, и пробудились в день и час, записанные в центральном круге.
Они поднимались над полом темными язычками пламени, серой копотью ложились на блестящий паркет, пробивались сквозь неровные складки ковра, не поджигая его.
Сатанинские знаки сливались в большой костер, окружавший кровать Констанции. Но слова Винченцо, срывающиеся с побледневших губ, заставляли их угасать, сжиматься, как съеживается огонек свечи.
Алеганд влился в его молитву, как ручей втекает в полноводную реку, делая ее еще сильнее. Трепещущие ростки пламени опадали и гасли, оставляя после себя черные, выжженные следы.
Тонкие пальцы гроссмейстера сжимали плечи Стефании, его глаза теперь были плотно закрыты. Он полностью растворился в ритуале, вместе с Винченцо стараясь развеять чары, наложенные на эту скорбную комнату.
Алеганд не слышал, как за его спиной негромко простучали каблучки Маргариты, не видел, как она шагнула мимо них в комнату. Только в тот момент, когда их тела соприкоснулись, старик понял, что она рядом.
Констанция резко дернулась на кровати, ее фигура в белой ночной рубашке напряглась, став похожей на застывшую во льду птицу.
Прозрачная тень отделилась от умирающей и устремилась к Стефании. Но прежде чем она достигла девушки, Маргарита встала на пути призрака, и бестелесный фантом растворился в ней.
Странное чувство отразилось на лице женщины. Настал миг торжества, ради которого она жила все эти годы. Волшебная сила ее матери-колдуньи благодаря черному ритуалу теперь достанется ей, а не Стефании.
Но в тот же момент пламя, рисовавшее на полу дьявольские письмена, вспыхнуло и погасло. Молитва, которую повторяли Винченцо и гроссмейстер, смогла затушить его.
Страх и отчаяние колыхнулись в глазах Маргариты. Они раскрывались все шире в безумной попытке остановить время, украсть еще хотя бы пару секунд, необходимых для завершения черного ритуала.
Она шагнула вперед, к своей матери, и густая кровь хлынула из ее раскрытого рта. Алеганд почувствовал, как безвольно опала в его руках Стефания, лишившаяся чувств.
Винченцо выпрямился.
Теперь он стоял между Маргаритой и Констанцией. Женщина шла вперед, медленно и мучительно, словно ей приходилось бороться с сильным, свистящим в ушах ветром. Стригой оскалил искривленные зубы.
Маргарита сделала еще шаг, ее ноги дрогнули, и она медленно опустилась на колени. Ее лицо стало серым, волосы истончились, глаза иссохли и провалились в глубину черепа.
Ладонь женщины медленно поднялась, стремясь оттолкнуть Винченцо и коснуться матери. Ее пальцы превращались в пепел, рассыпались, оседая на платье серыми снежинками.
Ее рука медленно расползалась, сначала по локоть, потом по плечо. Скорченный скелет пару мгновений белел на потемневшем ковре, потом кости обвалились с неслышным шорохом и обратились в прах.
Холодные капли замерли на лбу гроссмейстера. Он почти не различал своего дыхания. Казалось, сердце остановилось. Алеганд встретился глазами с Винченцо, и, наверное, впервые в жизни они не почувствовали себя врагами.
— Мы успели, — прошептал старик. — Нам удалось остановить ритуал.
Гроссмейстер не сразу вспомнил, что все еще сжимает в руках Стефанию. Девушка безвольно прислонилась к нему, он чувствовал, как вздрагивает ее маленькое тело, почти физически ощущал страх, наполнявший его..
— Все позади, дитя мое, — произнес Алеганд. — Все наконец закончилось.
Стригой шагнул к ним, обходя рассыпанную на полу горстку пепла.
— Да, — отвечала Стефания. — Наконец.
По мере того, как она говорила, голос ее менялся. Юное, прекрасное лицо начало мгновенно стареть, приобретая черты Маргариты. Девушка дернулась в руках гроссмейстера, пытаясь вырваться.
— Винченцо! — вскричал Алеганд. — Скорее. Ритуал успел завершиться. Мы опоздали.
Женщина, что извивалась и корчилась в его объятиях, уже ничем не походила на нежную, робкую Стефанию. Это была ее мать — но превращение только начиналось.
Гроссмейстер видел, как темнеет и морщится ее кожа, уши вытягивались и заламывались назад. Верхняя губа завернулась, обнажая клыки.
— Кольцо! — приказал Алеганд. — Она превращается в беса.
Его тонкие старческие пальцы стиснули плечи женщины, и тварь вскрикнула, не ожидая в них такой силы. Винченцо оскалился, став похожим на большую взбешенную собаку.
Маргарита рванулась, сбивая гроссмейстера с ног, и они рухнули вместе. Стригой по-звериному наклонился к ним, придавил коленом руку кричащей женщины. Она извивалась и царапалась, но вампир не чувствовал боли.
Кольцо Стратибора сверкнуло в свете полупритушенных ламп. Винценцо с силой надел его на палец твари и крепко сжал ее запястье.
— Вельзевул, я призываю тебя! — крикнула Маргарита, но было поздно.
Перстень блокировал ее магические силы, украденные у дочери. Судорожным движением она потянула руку к лицу, кривые зубы оскалились, чтобы отгрызть палец. Но Винченцо крепко держал ее запястье, не давая освободиться от заговоренного кольца.
Тело Маргариты, которое еще несколько минут назад принадлежало Стефании, билось все слабее. Разум и воля постепенно покидали бешеные глаза, дыхание становиось ровным.
Тонкая струйка яда вытекла из-под перстня, женщина дернулась и наконец затихла.
— Мы проиграли, Винченцо, — глухо произнес Алеганд, поднимаясь на ноги. — Маргарита успела завладеть телом дочери и ее магической силой. Этот перстень будет сдерживать ее какое-то время, но потом…
Он тяжело переводил дыхание.
Женщина, распростертая на полу, смотрела на них сквозь вязкую пелену безумия. Но где-то далеко, на самом дне ее глаз, сознание оставалось ясным, и горящая ненависть бурлила в нем.
— Потом она освободится, Винченцо, — сказал Алеганд.
Сухой, мертвенный треск пронесся по затхлой комнате, словно упало дряхлое, подточенное червями дерево. Тело Констанции закостенело, превратившись в высохшую мумию, словно пролежало на своей кровати несколько лет.
