Глава 22
НЕ ХОЧУ БЫТЬ ПОЛКОВОДЦЕМ

Когда я появился в шатре Воротынского — останавливаться в самом Серпухове он не пожелал принципиально, демонстративно устроив свою ставку левее, чуть ли не напротив брода через Оку, — на князе лица не было. Таким растерянным я его еще не видел. Таким злым, впрочем, тоже. Это я уже сужу по валявшимся повсюду изодранным грамоткам да перевернутому вверх ногами столику, из-под которого сиротливо выглядывал краешек карты.

— Все к черту, фрязин, Все, что я задумал, прахом. Не мог Ванька Шуйский людишек поболе отправить на этот брод! А ведь упреждал я его! А теперь что ж — теперь все! Ныне Девлетке прямого ходу до Москвы нет ничего. Ежели налегке, так в два дни поспеет.

— Обогнать никак? — осторожно осведомился я. Воротынский сердито мотнул головой:

— Одна дорога в этих местах. По иным местам идти — людишек загонишь, а опередить не выйдет. К тому ж, гонец сказывал, ногайцы прочих ждать на переправе не стали. Едва передовой полк Девлетки на наш берег ступил, как они с рассветом подались вперед.

— А наш передовой полк где?

— Яко и уговаривались, следом шел, да что проку. Людишек-то мало. Куснул и назад, — досадливо отмахнулся князь.

— Вот пусть и дальше кусает, — посоветовал я. — Ты про уговор с князем Токмаковым не запамятовал? Самое время. Шли к нему гонцов, и пусть он нам весточку отправляет.

— Мыслишь, пора? — вздохнул Воротынский.

— А чего ждать? — пожал я плечами.

Весточку предполагалось выслать, когда станет совсем худо. Текст прежний, как и тогда, под Москвой. Мол, держитесь, а ждать вам недолго, и помощь близка — ведет государь Иоанн Васильевич свежие полки из Ливонии, а ныне он с ними уже под Дмитровом. Испугается Девлет или нет — вопрос сложный, но, даже в случае если он не поверит, мы ничего не теряли, кроме одного гонца.

Когда все это затевали, то, учитывая вероятность пыток, я еще отдельно переговорил с князем Токмаковым. Мол, гонец обязательно расскажет все, что знает, и все, что видел. Поджаривание пяток на костре гораздо эффективнее любой «сыворотки правды» — почему-то охватывает горячее желание сказать правду, и только правду. Потому надо перед отправкой создать для него полное правдоподобие.

Сделать это легко. Когда ратник придет за грамоткой, он непременно должен заметить усталого, в пыли и грязи, человека, спящего где-нибудь на лавке. То есть прискакал с весточкой, не ел, не спал два дня, вот и свалился прямо тут, а будить жалко — вон как умаялся. Обмана почти не будет — наши гонцы именно так и будут выглядеть. А на столе чтоб непременно лежала царская грамота. Любая, лишь бы с нее свешивалась государева печать.

Жульство, как любил говорить дьяк Афонька в известной киносказке, будет заключаться лишь в том, что снаряжаемый в дорогу гонец будет считать, что умаявшиеся гонцы не от Воротынского, а от самого царя. Начнут гонцу князя Токмакова поджаривать на костре пятки — он мигом вспомнит и храпящего вестника, который свалился на лавку от усталости, даже не смахнув с себя придорожную пыль, и грамоту с царской печатью.

Улыбнулся Токмаков. Осторожно, одними уголками рта. Смеялись лишь зеленые глаза с прищуром.

— Сам надумал? — спросил небрежно.

— Сам, — кивнул я. — Мы так в гишпанских землях маврам головы дурили.

Последнее для вящей убедительности. Мол, опробовано, и результат имелся.

Юрий Иванович коротко кивнул:

— Так все и сделаем. Токмо поможет ли? Крымчаки — не мавры.

— Терять-то ничего не теряем, — развел я руками.

Жаль, конечно, что придется так рано этим пользоваться, но кто же ждал, что чуть ли не с первых дней все пойдет наперекосяк.

— Бросать все придется, — вздохнул Воротынский, когда мы вышли из шатра.

— То есть как все? — насторожился я. — И гуляй-город, который сколотили, тоже?

— Ежели брать его с собой, то мы и вовсе Девлета не нагоним, — пояснил князь, — а нагнать надобно.

Ну уж дудки! Я мог согласиться со многими предложениями Воротынского, поскольку давно заметил — без этого нельзя. Если даже они не ахти, все равно одно из них, а лучше два-три надо непременно одобрить, иначе строптивый князь закусит удила и пошлет меня далеко-далеко. Но стоит принять что-то, да еще похвалить, выразив восторг его мудростью, отвагой или решительностью, как Михаила Иванович становится гораздо податливее и в свою очередь может пойти навстречу некоторым моим поправкам. Цирк, ей-богу! Хочешь не хочешь, а приходилось проявлять чудеса эквилибристики, иначе того и гляди слетишь с каната.

Однако гуляй-город я бросать не собирался. Пускай мы бросим все, что угодно, но не его — в какой-то мере мое родное детище. Разумеется, изобрел его не я, и произошло это давным-давно, однако под моим руководством строители внесли в него этой весной столько новшеств, что в какой-то мере гуляй-город и впрямь стал мне родным.

Ведь что он представлял собой раньше? Подвижное укрепление, состоящее из нескольких сборных деревянных щитов с железными скрепами и отверстиями для стрельбы из ручниц и луков. Проще говоря, стена, причем не очень длинная, — всего-то сотня метров. При всех своих несомненных достоинствах недостатков он имел массу, и главный — отсутствие возможности для круговой обороны. То есть гуляй-город преспокойно можно обогнуть и выйти во фланг или вообще в тыл обороняющимся.

Теперь совсем иное. В случае необходимости щиты быстренько вынимались из крепежа и переставлялись в любом порядке. Надо — и в течение нескольких часов стена резко превращалась в правильный круг, неприступный с любой стороны, образовывая укрепление мини-города.

Разумеется, щиты и раньше можно было сдвинуть, но если загнуть концы, то образовывалось место максимум для полутысячи ратников, да и то при условии, что на каждого придется чуть больше квадратного метра. Мизер. К тому же вести бой одновременно в такой обстановке могла от силы пятая часть обороняющихся, а это всего сотня.

Зато сейчас эта стена тянулась чуть ли не на два километра, а то и больше, позволяя при образовании круга драться сразу двум тысячам, а с учетом дополнительных приспособлений, образовывающих как бы второй ярус, четырем.

Попыхтеть, конечно, пришлось изрядно, причем поначалу не строителям, а мне, убеждая Воротынского и отчаянно давя на него авторитетом иноземных слов, собранных мною без разбора в одну большую кучу. Наряду с «дислокацией» и «диспозицией», имеющими отношение к военным терминам, я приплел туда все, что помнил, включая гинекологию, дискуссию, олигархию, мастопатию и даже предстательную железу.

Под конец я заметил, что именно благодаря столь внушительным размерам наш гуляй-город станет таким могучим пенисом, благодаря коему мы устроим крымчакам небывалый доселе массаж анального отверстия, который каждый воин Девлет-Гирея запомнит на всю оставшуюся жизнь. Если уцелеет, разумеется. Что-то вроде шоковой сексотерапии. На робкую просьбу обалдевшего Воротынского пояснить смысл последних фраз я многозначительно ответил, что это нечто вроде жаргона гишпанских сакмагонов, но если кратко — то очень больно, а местами унизительно. Во всяком случае, маврам эта процедура была не по душе. Лишь тогда князь, тяжело вздохнув, махнул рукой:

— Ну ежели так, то пущай сколачивают ентот твой… пенис.

И сколотили, включая разборную башенку, которая согласно моему генплану должна была возвышаться в центре. Теперь руководить обороной стало не в пример легче — через прорези наверху башенки сразу видно, куда послать придерживаемый в центре резерв.

Даже бойницы в стенах на этот раз соорудили не как обычно, а на разной высоте для сбивания прицела атакующих. Плюс точный расчет легкого наклона стен, чтобы предотвратить поражение обороняющихся навесной стрельбой.

Все остальное перечислять слишком долго, потому скажу кратко: вложил в этот разгуляй, как я его назвал, всю душу. И что теперь — все мои труды псу под хвост?!

— О том, что многое надо бросить, ты верно заметил, княж Михаила Иванович, — рассудительно сказал я, стараясь не горячиться. — И впрямь иного выхода нет, как идти налегке. Иначе нагнать их не получится. Но гуляй-город надо брать с собой. Если не возьмем, получится, что мы догоняем Девлета только для того, чтобы встретить свою смерть.

— Честь, фрязин, дороже. Я Иоанну Васильевичу слово дал — костьми лягу, а ворога до Москвы не допущу. Я уж и гонцов к воеводам-князьям отправил. И в Тарусу, к Никите Романовичу Одоевскому, и к Андрею Петровичу Хованскому. Повелел, чтоб бросали все да шли в обгон, вставали где ни попадя и грудью закрывали дорогу. Ну а тамо и мы с князем Репниным да с Шуйским подоспеем. Удержать все одно не сумеем, да мертвые сраму не имут.

Он умолк и мрачно посмотрел на меня. Было видно, что для себя он все решил еще в тот момент, когда только узнал о татарском прорыве.

«Ох, что-то не по душе мне его пессимизм. С такой обреченностью битвы не выигрывают», — подумалось мне.

— Зато опалы не будет, — горько усмехнулся Воротынский, прервав наступившую в разговоре тяжелую, давящую обоим на нервы паузу. — Опять же и сына Ивана с Белоозера государь, может, возвернет, памятуя обо мне. Да и вотчин отцовских лишать его не станет. Костьми ляжем, — повторил он твердо. — И от слова даденного я не отступлю. Что, фрязин, неохота помирать? — подмигнул он мне и ободряюще заметил: — А ты не боись. Смерть на миру — не старуха с косой. Она яко красная девка. А уж погуляем напоследок вволюшку.

Но человеческому детенышу легче — он был один, а меня ждала Маша, а не та, что с косой, пускай выглядящая, по уверению Воротынского, красной девкой. И Маша должна дождаться своего героя живым, иначе зачем я все это затевал.

— Погоди, Михаила Иванович, насчет костей. Рано нам ложиться. Да и Москву этим не спасешь, — заторопился я, лихорадочно подыскивая достойный аргумент, чтобы попытаться все переиначить.

Я не трус, но помирать вот так бездарно, пускай и героически, мне вовсе не улыбалось. К тому же я не считал, что наше положение стало таким уж безнадежным. Да, враги прорвались. Да, часть их ушла вперед. К тому же и остальные тоже настолько сильны, что к ним просто так не подступиться. И все равно должен быть выход, тем более что я помнил магическое слово «Молоди»… Я прикинул все еще раз и… улыбнулся.

— А ты напрасно думаешь, княже, что мы не нагоним Девлета, — торжествующе сказал я. — Он и сам не станет спешить, поверь.

Воротынский недоверчиво воззрился на меня.

— Утешаешь, фрязин, — медленно произнес он, но в глазах его уже вспыхнула крохотная искорка надежды.

— Ничуть, — твердо заявил я. — Давай-ка вернемся в шатер, и я тебе там все изложу.

Когда зашли внутрь, я не стал торопиться. Поставил на место столик, поднял с пола помятую карту, аккуратно расправил ее, после чего неторопливо уселся на лавку.

— Представь себя на месте крымского хана, — начал я.

— Чтоб я в шкуру басурманина, пусть и в мыслях, — да ни в жисть! — возмутился Воротынский.

— Хорошо. Тогда я себя представлю на месте Девлета, — ничуть не смутился я. — Итак, удалось мне обхитрить русских воевод, пройти мимо. Но они все равно остались в живых. И войско их тоже уцелело. К тому же впереди Москва, а там…

— А там ничегошеньки, — выпалил князь.

— А там войско, — строго поправил я его. — У меня, крымского хана, и в мыслях нет, что все воеводы тут и в столице никого. Такого не может быть, потому что… не может быть. Скорее всего, русские на этот раз послали половину войска к переправам, а половину оставили для обороны города. И как знать, может, они нарочно так легко отдали мне переправы. Получается, что я сейчас меж двух огней. Но воеводы должны мне помочь, сами того не желая, потому что они начнут спешить и попытаются меня сдержать. Очень хорошо. А я и сам торопиться не стану, поскольку врага лучше бить поодиночке — вначале разобраться с той половиной войска, что за спиной, а уж потом смело идти дальше.

— И что ты мыслишь? — медленно спросил князь.

По лицу было видно, что он еще колеблется. С одной стороны, рассуждения у фрязина логичные, но, с другой, — Москва без защиты. Да мало того что людей нет, но она ж сейчас как девка голая, с которой сарафан содрали. Любой попользоваться может, и исподняя рубаха, то бишь наспех возведенные земляные валы, не помогут. Скорее уж раздразнят своей легкодоступностью. Стены-то уцелели лишь в Кремле, да и то в двух местах залатанные. Остальное — что Китай-город, что прочее, не говоря уж о слободах, — вообще без каменного прикрытия. Рвы да земляные валы — слабая защита от татар. Вот и думай, князь Воротынский, ломай голову, довериться ли в очередной раз безвестному фрязину Мотекову, как он произносил мою заковыристую фамилию, или все-таки скомандовать привычное «Вперед!». Свои опасения он не таил, честно высказав вслух:

— А ежели поганые инако мыслят, не так как ты?

— Девлет, хоть и нехристь, но умен, собака, — заметил я. — О том по прошлому лету можно судить. Да и ныне он все как надо сделал. А коль умен, то на рожон не полезет. Это дурни такое сказануть могут, о чем и не догадаешься, а прочие люди думают схоже, потому что умная мысль в каждом деле только одна-единственная. Потому и говорю: не обгонять его надо, чтоб он неладное не почуял, и не вставать спереди, а, наоборот, держаться сзади. Тогда он точно уверует в московское войско, потому что решит, что мы хотим его взять в клещи и ударить разом с двух сторон. Мол, из-за этого воеводы и не лезут в обход, сзади норовят куснуть. Вот ты бы сам, Михаила Иванович, как поступил?

Воротынский задумался. Затем, коротко кивнув, предложил:

— Далее сказывай.

— Пока передовой да полк правой руки станут его щипать, он пойдет еще медленнее. Тут-то ты и подоспеешь с основными силами. Хан решит, что пришла пора разбить всех. А вы, куснув, подадитесь назад. Немного совсем, верст на пять — десять, где буду стоять я с дружиной Фаренсбаха, да еще с пушками. И не в чистом поле, а в гуляй-городе, в котором вы и засядете.

— Это что ж выходит, мы не со стороны Москвы ощетинимся, а сзаду? Да он плюнет на нас и вперед уйдет, — не выдержал Воротынский.

— Куда? К другому войску? Чтоб оказаться меж двух огней? Не лучше ли вначале добить вас, а уж потом идти без оглядки вперед?

— Так ведь нет другого войска! — заорал князь, но тут же спохватился: — Хотя да, ежели все так, то тут и впрямь есть резон. М-да-а, сказываешь ты складно, — протянул он задумчиво. — Ежели Девлетка по-твоему поступит, тогда мы и вправду еще покусаемся, Константин Юрьич.

Кажется, проняло. Раз я вновь от фрязина до Константина Юрьича дошел, значит, поверил мне Воротынский.

— И не просто покусаемся, — добавил я. — Мы еще и за глотку ухватим. Чтоб намертво. Бежать с нашего двора станет — не пустим.

— Ну тут уж ты малость того, — крякнул князь и бесшабашно махнул рукой. — Ин быть ныне по-твоему. Семь бед — один ответ.

Мы не расстались. Скинув на плечи своего второго воеводы и тестя Ивана Васильевича Шереметева, разборку гуляй-города и весь наряд, Воротынский, прихватив меня с собой, поспешил вперед. С трудом сдерживая нетерпение, он все-таки дождался полков из Каширы и Лопасни, которые также шли налегке, бросив обозы, после чего уже без остановок устремился в погоню за Девлет-Гиреем.

Тот и впрямь не торопился — уж больно гладко все получалось. Удалось мне рассчитать его расклад мыслей. Если исходить из скорости его продвижения, крымский хан явно опасался подвоха. Судите сами. От Сенькиного брода до Москвы по прямой сотня верст. Для летучей татарской конницы два дня пути. Перешел он на наш берег Оки в ночь на воскресенье, двадцать седьмого июля. Но за двое последующих суток его войско прошло всего половину, верст пятьдесят, не больше.

Да, изрядной помехой был полк правой руки. Ратники князя Никиты Романовича Одоевского, зайдя с фланга, со стороны реки Нары, тормознули его изрядно. Пока он с ними дрался, в спину татарского арьергарда с разгону врезался передовой полк. К тому времени его большой воевода князь Андрей Петрович Хованский уже выбыл из строя, получив тяжелое ранение, но второй воевода князь Хворостинин оказался на высоте положения. Он не просто возглавил полк, но так им командовал — любо-дорого посмотреть.

Девлет-Гирей остановился, решив, что пришло время разобраться со всеми оставшимися позади, и бросил против Дмитрия Ивановича с десяток свежих тысяч, если считать по горевшим кострам. В это время подоспел со всеми остальными полками и Воротынский. Крымский хан бросил еще столько же. Вообще-то силы были почти равные, можно и потягаться в открытом бою, но тут снова встрял я, заикнувшись о недопустимо больших потерях, которые обязательно будут с нашей стороны.

— Победы без покойников не бывает, — отмахнулся от меня повеселевший Михаила Иванович, но я не отставал и напомнил то, о чем говорил еще под Серпуховом.

— Если сейчас ударим, Девлет может заподозрить, что Москва и впрямь без защиты. Иначе чего бы мы торопились, — пояснил я. — Зато если начнем увиливать от сражения, но перегородим обратный путь, то он решит, что мы дожидаемся второго войска, и сам станет торопиться. А когда человек торопится, то обязательно натворит глупостей. Пусть он увязнет как следует. К тому же гуляй-город почти готов. Сядем в него, и нехай татары ломятся.

— Славно ты сказываешь, — вздохнул Воротынский. — Вот токмо ныне мы по-моему поступим. Нельзя нам садиться в гуляй-город. Обозы-то с припасами невесть где. Чрез три-четыре дня народ сухари подъест и голодать учнет, а на голодное брюхо в битву идти — хуже нету. Сила не та. Если б и впрямь войско было, чтоб по нему со спины ударить, тогда…

— Будет войско! — выпалил я. — Обязательно будет! Михаила Иванович помрачнел, нахмурился и сурово прогудел:

— Ты, фрязин, думай допрежь того, яко речи вести. И где ты его сыщешь? Из Новгорода приведешь? Али из Ливонии? — И уже более мягко добавил: — Я ж понимаю, Константин Юрьич. Слово не воробей, но летает резво. Иной раз и случайно вырывается. Серчать не буду, ибо памятую, что ты под Серпуховом сказывал. Но одно дело помыслы ворога угадать, и совсем иное — из ниоткуда ратников изыскать. Тут и колдун не подсобит.

Я еще раз прикинул расклад. Хворостинин из четырех с половиной тысяч одну уже положил, у Одоевского из трех с половиной потери примерно такие же, как и в передовом полку. У самого Воротынского где-то семь — еще тысяча вместе с немцами Фаренсбаха сидят в гуляй-городе, и их считать нельзя. Всего, стало быть, тринадцать. Плюс полк левой руки и сторожевой, но они совсем куцые — в общей сложности на три с половиной тысячи. Девлет же выставил больше двадцати.

Народ-то у нас подобрался лихой, каждый десятый из сакмагонов, а значит, стоит двоих, а то и троих обычных ратников, так что победить и впрямь можно, только у крымского хана эти дюжины — третья часть от общей численности, если не меньше, а у нас — все. Ну победим мы, потеряв треть, а то и половину, а кому воевать с остальными татарами? Нет, тут как на Курской дуге — надо держать оборону, пока не обескровим атакующих, а уж потом…

— Считай, что есть у тебя колдун, Михаила Иваныч, — твердо сказал я.

— Не ты ли? — с ехидцей поинтересовался Воротынский и опасливо огляделся по сторонам, хотя и без того было ясно, что на пригорке, откуда открывался чудный вид и на близлежащую деревушку Молоди и даже на легкую каемку щитов гуляй-города, поставленного в отдалении, мы с ним одни.

Убедившись, что рядом никого, он миролюбиво посоветовал:

— Ты, Константин Юрьич, так боле не шуткуй. Я-то пойму, а ежели кому иному о колдуне поведаешь, худое может приключиться.

— А мне нынче не до шуток, — уперся я.

Моя идея, которую я выложил Воротынскому, была похожа на замысел поимки Шер-Хана как две капли воды. Согласно ей, этим запасным, или вторым — называй как хочешь, — войском должна стать часть и без того скудных сил самого Михаилы Ивановича, которым — но только после того, как измотаем татар, — предстояло пробраться в обход всей армии Девлет-Гирея и в нужный момент ударить с тыла.

Воротынский ухватился за нее сразу. Ему не понравилось единственное — пока будет осуществляться сам обход, вся оборона ляжет на плечи пеших ратников да на немецкую дружину.

— Удержатся ли? — усомнился он.

— Жить захотим — удержимся, — усмехнулся я. — К тому же некуда нам отступать — тогда точно смерть придет.

— Сколь же времени ты мне дашь? — осведомился он.

— На закате уйдете, а после полудня ударите. Знак обычный — запустим вверх горящие стрелы. Хоть одну, да увидите. Значит, пора. Ну вдобавок шарахнем изо всех пушек. Не увидите, так услышите. Но это потом. Вначале измотать надо. Хоть пару дней, но придется драться всем вместе.

— А ежели он прочих не повернет да двинется на Москву? — уточнил Воротынский. — Сакмагоны сказывали, он уже и Пахру вброд перешел.

— Завтра будет видно, — вздохнул я, не зная, что еще ответить.

Мое упрямство победило — еще до рассвета Воротынский, проинструктировав Хворостинина, ушел с основными силами к гуляй-городу, так что поутру татары бурно ликовали, увидев что расклад не меньше чем один к четырем в их пользу. Но князь не подвел, и его люди тоже. Дрались они яростно и… бежали тоже дружно.

Да-да, бежали. Все согласно моему плану. Вот только победить у крымчаков не вышло — перед гуляй-городом русская конница брызгами разлетелась во все стороны, и грянул пушечный залп, а одновременно с ним шарахнули и ручницы.

Сводная мощь пушечно-ружейного огня оказалась настолько велика, что выбила чуть ли не тысячу всадников разом, ошеломив остальных, которые немедленно бросились бежать. Но у ратников Воротынского кони были намного свежее, так что ушло от разгрома не больше тысячи. Потери — один к десяти. Но еще неизвестно, что решит Девлет.

Много чего я выслушал от князя «Вперед!» на следующий день, пока крымский хан пребывал в раздумьях — то ли продолжать движение вперед, на Москву, то ли поначалу разобраться с кусающими за пятки русскими воеводами.

Но Девлет-Гирей и впрямь не рискнул идти дальше. Простояв эти сутки вместе с основными силами на приличном, верст пятнадцать, расстоянии от нашего гуляй-города, он все же повернул коней, решив вначале разделаться с теми, кто поближе.

Татары дрались храбро, ничего не скажешь. Но и мы стреляли метко. Хотя всех не убьешь — слишком много времени уходило на заряжание ручниц, так что всякий раз приходилось вступать в рукопашный бой.

К тому времени я уже был вторым воеводой загадочного воинского объединения под кодовым названием «сводный полк гуляй-города». Или третьим. Честно говоря, я так до конца и не разобрался, да и не до того мне было. Знал одно. По приказу Воротынского в пищальные дела никто не лез. Ни его толстый тесть Иван Меньшой Васильевич Шереметев, ни опричный воевода, окольничий и князь Дмитрий Иванович Хворостинин, ведавший преимущественно лихими вылазками имеющейся в его распоряжении конницы. Остальных же воевод я вообще почти не видел — либо раненые, либо находились подле своей конницы, либо… в нашем с Хворостининым распоряжении.

Да-да, мелких, из числа городских, Воротынский сунул нам с Дмитрием Ивановичем. Не всех — большая их часть тоже находилась с конницей, но кое-кто имелся. Например, воевода из Новосиля князь Михаил Лыков, или виртуозно рубившийся в первых рядах левой рукой — правая была ранена — поджарый князь из Донкова Юрий Курлятев, большой мастер не только сабли, но и бердыша. Как он ухитрялся им орудовать при своем ранении — уму непостижимо.

Впрочем, врать не стану, ими, по счастью, я не командовал. Зачем мне лишние заморочки? Сейчас начнут вспоминать про отечество да когда, куда и у кого прапрадед водил полки и распивал мед с Иваном Калитой — и что тогда? Причем начнут — по закону подлости — непременно в самый неподходящий момент. И оно мне надо? Так что всеми ими руководил Хворостинин.

Мне и без того хватало забот со своими двумя дружинами — немецкой, где непосредственно командовал Фаренсбах, но под моим началом, и сводной русской, куда вошли не только обученные мною ратники Воротынского, но и куча прочего народу. По уговору с Хворостининым они в сече не участвовали — убедил я князя, что пользы от них будет гораздо больше при стрельбе. Палили из ручниц не все — лучшая треть, то есть к каждому я приставил двух заряжающих. Получалось гораздо эффективнее — и бой точнее, и частота выстрелов не втрое — впятеро выше. Последнее именно благодаря конвейерному методу. Когда человек стоит только на одной операции, скорость ее выполнения обязательно возрастает.

Разумеется, пытаться внедрить все это тут, во время нескончаемых атак, нечего было и думать. Тут не учить — воевать надо. Но не зря же мы проторчали в Серпухове чуть ли не два месяца. Все земляные работы, включая и сколачивание щитов с бойницами для гуляй-города, осуществлялись крестьянами из близлежащих деревень и посошными людьми — что-то вроде средневекового стройбата. Иногда к Воротынскому обращались с просьбой помочь ратными людишками, но даже если он и выделял народ, то моих не трогал.

Фаренсбах поначалу упирался перед моими нововведениями. Дескать, по старинке лучше, но Михаила Иванович, рыкнув на строптивого немца, объявил, что фряжский князь Константин Юрьевич отныне правая рука набольшего воеводы и вообще главный по пищалям, а потому… Дисциплинированный немец тут же смирился, а чуть позже, чтобы человек окончательно проникся, мы засекли время по солнышку — благо дни стояли ясные — и устроили стрельбы по-новому, а потом по-старому. Тогда-то после подсчета количества выстрелов и выяснилось преимущество моих нововведений. Так что утверждение, что впятеро быстрее, не голословное — проверено.

Конечно, невзирая ни на что, под Молодями нам досталось крепко — сказывалось не совсем удачное расположение гуляй-города. Размещал его Шереметев без привязки к местности, действуя по старинке, словно строил крепость, — на холме. Если чисто психологически — лучше не придумаешь. Татары от такой наглости просто с ума сходили. Красная тряпка для быка, иначе не назовешь. Зато в оборонительном плане не ахти — очень уж открыто, и драться плохо тем, что мало возможностей для перекидывания резервов.

Хорошо, что время от времени, когда приходилось совсем тяжко, Воротынский бросал в бой лихую, бесшабашную конницу из боярских сынов. Неожиданные удары то с одного фланга, то с другого изрядно ослабляли напор на гуляй-город. Не скажу, что в это время мы могли передохнуть. Но тут хотя бы вздохнуть и то славно.

День, казалось, никогда не закончится. Помнится, я упоминал о нескольких погибших от моей руки год назад. На сей раз я подсчета не вел. Может, полтора десятка, может — два, а то и два с половиной. Хотя нет, что это я. Одна только моя идея с сундуком унесла на тот свет не меньше полусотни. Осуществлял я ее с помощью славного оружейного мастера Ганса Миллера, которого приметил давно, еще в Болвановке, во время наших состязаний. Стрелок аховый, но руки золотые.

Вот он-то и состряпал, в точности уловив мою мысль, начинку для увесистого сундука. От крышки он пустил веревочки к пяти кресалам. Хватило бы и одного, но вдруг осечка, а надо чтоб искра была наверняка. Сам сундук был заполнен порохом, а железные стенки напоминали гранату-лимонку — в точности такие же ребристые. С внешней стороны он был красиво расписан разноцветными узорами. Это для соблазна. Татары и соблазнились.

Рвануло так, что мало не показалось. Потом, когда ближе к закату мы собирали своих убитых, один из любознательных ратников специально по моей просьбе подсчитал лежавших на месте взрыва татар. Четыре десятка с лишним. Сколько раненых — неизвестно, но если следовать стандартной логике, то должно быть около сотни.

К сожалению, мало чего мы провернули с этим рыжеватым, слегка заикающимся пареньком — времени не было, но, если даже считать один этот сундук, получается, что… Впрочем, тут не до цифири. Вот выстоим, если удастся, а уж тогда…

Зато с трофеями, включая и «живые», ребятки Воротынского расстарались. Им удалось завалить не только кучу знати из числа лихих ногайцев, но и самого главного — Теребердея-мурзу. Отличился и сторожевой полк. Суздальский дворянин Аталыкин ухитрился выбить из седла и захватить в плен Дивея-мурзу, который был у хана чем-то вроде начальника штаба.

Выяснил я это случайно, во время допроса пленных. Надо же знать, кто попал нам в руки, чтобы в случае чего иметь возможность поторговаться. Про последнее я Воротынскому не говорил.

Вот-вот. Так же и князь. По его мнению, с басурманами торг тоже неуместен, потому лучше про свои задумки до поры до времени помалкивать. Но про такого знатного пленника я молчать, разумеется, не стал и, когда ткнули пальцем в Дивея, мигом помчался к Воротынскому.

Правда, оценил я масштаб потери крымского хана чуть позднее, когда сам пообщался с мурзой. Ох и башковитый мужик. Злой, конечно, христиан на дух не переносит — прямо тебе ваххабит из Средневековья, и говорить о войске хана отказался наотрез. Мол, пытай, неверная собака, все равно молчать буду, но исподволь я сумел его разговорить и понял — этот дядька один стоит двадцати тысяч простых пленников. После этого оставалось уверенно заявить Воротынскому:

— Теперь все. Аталыкин не мурзу за шиворот приволок — он тебе, князь, веревку в руки дал, а на другом ее конце сам Девлет привязан. Чтобы освободить Дивея, хан не два-три дня возле нас проторчит — всю седмицу истратит.

— Какая седмица? — досадливо поморщился Воротынский. — У людишек в брюхе от голода шкварчит. Кой-кто дошел до того, что конину жрать учал.

Честно говоря, такое доказательство голода мне было несколько чуждо. В конце двадцатого века народ в России ту же конскую колбасу лопал бы с огромным удовольствием, только давай. Я и сам ее пробовал — жестковата, конечно, но вкусная, а тут, оказывается, если человек перешел на конину — голод. Хорошо живем, ребята.

— Три дня продержимся, но не боле, — подытожил он. — Я так мыслю: надобно нам ныне выходить, чтоб к завтрему приниматься за твою задумку.

— Рано, — заупрямился я. — Обожди еще чуть-чуть. Не выдохлись они покамест.

— Послезавтра — край! — отрезал Воротынский, и я с ужасом представил следующий день, когда поддержки ждать будет неоткуда, — предполагалось, что князь оставит тысячу конных, чтоб никто ничего не заподозрил, но это капля в море.

Единственное, что может спасти, — боевой дух и умение действовать не числом, а тактической сноровкой, скоростью и слаженностью. Главным воеводой за себя по моему настоянию Воротынский оставил в гуляй-городе не набольшего из полка правой руки, то есть боярина и князя Никиту Романовича Одоевского, а все того же Хворостинина. Получалось, что и опричнину не «зажал» — они оба в нее входили, и в то же время самый лучший выбор.

Да и остальные воеводы из тех, что оставил князь «Вперед!», тоже соответствовали — отчаянные, лихие и оптимальные по возрасту — мои ровесники. Один князь Осип Васильевич Бабильский-Птицын чего стоил. Никогда не унывающий балагур, а сабелькой орудует так, что дух захватывает. Таким сыном любой отец может гордиться. Кстати, вроде бы сродни Долгоруким, хотя точно я не узнал, не до того. И таких, как он, немало — чуть ли не через одного. Но все равно завтрашний день виделся мне таким кровавым, что…

Однако я, по счастью, ошибся — штурма не было. Воины Девлет-Гирея зализывали раны, приводя себя в порядок. Я посоветовал Воротынскому воспользоваться затишьем и дать всем поспать до вечера. Так и было сделано. А потом они ушли, и мы остались одни. Кроваво-красный солнечный диск еще не успел оторваться от земли, как татары ринулись в первую атаку.

Сколько их всего было — я не считал. Они шли волна за волной и так же неумолимо, грозя смыть наш гуляй-город, как песчаный замок на морском берегу. Оставленная конница свою работу делала честно, но что такое тысяча, когда у врага их — десятки.

Плохо было то, что перерыва, пускай малюсенького, не предвиделось. Оставленный в гуляй-городе молодой опричный воевода, окольничий и князь Дмитрий Хворостинин с тревогой поглядывал на меня, а я лишь виновато пожимал плечами да сумрачно косился в сторону стремительно тающего огненного зелья и прочих припасов для нашего наряда.

Оставалось совсем немного — три куля пороха, когда я послал за Валашкой. Мне очень не хотелось привлекать его, потому что этот отвлекающий маневр сам по себе был самоубийством, но я знал, что лучше маленького веснушчатого и улыбчивого паренька с ним навряд ли кто справится. А нам позарез нужно было время, чтобы выйти из гуляй-города, изобразив решительную атаку. Дескать, наши пришли на помощь, и мы теперь ничего не боимся.

Балашка сделал все как надо, совершив невозможное. Он так лихо атаковал, что татары поначалу опешили и даже отступили. Лишь спустя несколько минут они опомнились и кинулись наказывать наглецов. Однако улыбчивый паренек уступать не собирался, ухитрившись стянуть возле себя и своих людей целую толпу в несколько тысяч.

Воспользовавшись этим, мы выкатили пушки из гуляй-города и сами выстроились рядом, изображая бесплатный сыр. О том, что он бывает только в мышеловке, татары не подумали и пошли в атаку.

Вначале ввысь ушел наш залп стрел, коптящих голубой небосклон траурной чернотой. Траурной — это по нам, если князь Воротынский не поспеет вовремя. А коль поспеет — все равно траурной. Только тогда по крымчакам.

Затем грянул еще один залп, на сей раз пушечный, в упор по атакующим. Следом третий — из пищалей. Отчаянный визг перемежался истошными воплями раненых, но лавина узкоглазых всадников на приземистых лошадках все равно долетела до нас, и тут я понял, что победит только один Воротынский, потому что нам уже не устоять.

Примерно так бы оно и случилось, опоздай Михаила Иванович хотя бы на несколько минут, но он успел вовремя. Удар в спину Девлет-Гирея был лихим, отчаянным, но не таким уж мощным. Крымский хан мог бы запросто его отбить, если бы не паника. Крымчаки тут же решили, что это пришли полки царя Иоанна Васильевича, — сработала моя задумка с гонцом, который был перехвачен сторожевыми разъездами Девлета еще пару дней назад. Потому тот и медлил, размышляя, уйти сразу или напоследок громко хлопнуть дверью, раздолбав русских воевод, стоящих на его пути.

Как знать, если бы не Дивей, который оказался в наших руках, может, хан еще раньше махнул бы на нас рукой, но оставлять своего лучшего полководца у врагов Девлет-Гирей не хотел ни в какую, а потому решил вначале освободить мурзу, а уж потом…

Сразу скажу, что в любом случае это ему бы не удалось. Приставленный по моей просьбе к Дивею Дмитрием Хворостининым особый ратник должен был перерезать мурзе глотку в тот момент, когда татары ворвутся в гуляй-город. И не надо мне тыкать в нос выспренние слова о христианском милосердии и заботе о пленных. Это — враг. Вдобавок — умный враг, а значит, опасный вдвойне. И выпускать его живым, исходя из принципов абстрактного человеколюбия, я не собирался.

А что до гонца, то о результатах его допроса знала добрая половина крымчаков — слухи хоть и ползают, зато с такой скоростью, куда там молнии. Знали конечно же не всё, но основное: «Идет рать новгородская многая». Но им хватило. И татарская конница, обтекая наши ряды, в панике ринулась наутек.

Хворостинин, стоящий рядом со мной, устало опустил саблю и вытер пот с лица, еще сильнее размазав потеки грязи. Вышло настолько забавно, что я засмеялся. Он удивленно посмотрел на меня, а затем и сам захохотал. Заливисто. Открыто. От всей души.

«Странно, и почему я раньше, всего пару-тройку месяцев назад, считал, что среди опричников одни сволочи и подонки», — подумалось мне.

Но смеялся я недолго. Ровно до того момента, пока рядом не пронесли бездыханное тело Балашки. А потом еще кого-то. И еще. Их укладывали рядками, возле щитов гуляй-города, а я пытался проглотить какой-то твердый комок, застрявший в глотке, и все удивлялся, почему он не глотается.

И это было действительно так, ибо мы победили. Но сколько же пришлось заплатить! Воротынский конечно же прав, победы без покойников не бывает. Вот покойников без победы — сколько угодно, а наоборот — дудки, потому нужно было радоваться, что я и пытался сделать. Если бы не комок. Странно, что же могло застрять у меня в горле, если я последний раз ел вчера вечером? Ответа не нашлось.

Почему-то в памяти всплыла строка из романса Вертинского: «Я не знаю, зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть недрожашей рукой». Я горько усмехнулся. Увы, я знаю. Этих послал именно я, надеясь, что они уцелеют, и твердо зная, что вернутся немногие. Послал сознательно. Так было нужно для Руси. Только от этого мне не легче.

В тот день я твердо решил — полководцем больше не буду. Никогда. Даже третьим или каким там еше по счету воеводой гуляй-города, которым меня назначил Воротынский одно дело — убивать врагов, совсем иное — посылать умирать. Знаю, так было надо. Все равно. Пусть это делает кто-нибудь другой.

И, глядя на энергично распоряжавшегося князя Осипа Бабильского-Птицына, с облегчением подумал: «Хорошо хоть этот уцелел».

А откуда-то сверху, насмешливо наблюдая за мной, кривила губы в ироничной ухмылке судьба. Жаль, что я не видел этой зловещей ухмылки, иначе сразу бы вспомнил, что иногда она улыбается только для того, чтобы показать свои острые зубы. Она-то уже тогда знала, для чего уберегла Осипа, только не говорила. Да если бы и сказала, вопреки своему обыкновению предупредив заранее, все равно я бы ей не поверил.

А зря.

Девлет-Гирей не стал больше искушать судьбу, рванув обратно в степные просторы. Тогда-то я еще раз убедился, какую великую роль в психологическом плане играет одержанная недавно победа. Пятитысячное татарское войско, которое крымский хан оставил для прикрытия переправы через Оку основных сил, Воротынский попросту вбил в землю, растоптав, размазав, как будто оно и вовсе не стояло на его пути. А ведь силы у них были почти равные — с собой князь взял всего шесть тысяч, то есть далеко не всех.

Меня он тоже не прихватил. Правда, предложил, не забыл. Почти никому не предложил — лишь мне, Хворостинину и еще пяти воеводам. Отказался только я. Устал. С непривычки слишком много крови, слишком много трупов, а я некроманией не страдаю — обычный человек. Остальным легче — народ привычный. Может, со временем и у меня что-то притупится, как знать, но пока я предпочел вернуться в Москву…