Гамбургерную в Сентрал-Сити обслуживали исключительно биоты. Два Линкольна вели дела процветающего ресторанчика, четыре Гарсиа обслуживали желающих перекусить. Пищу готовили двое Эйнштейнов, а безупречную чистоту наводила одна-единственная Тиассо. Гамбургерная приносила большой доход ее владельцу; затрат не потребовалось никаких, только на продукты и переоборудование помещения.

Элли всегда ужинала здесь по средам, когда добровольно работала в госпитале. В тот день, когда было обнародовано заявление Мышкина, к Элли в гамбургерной присоединилась ее учительница Эпонина, избавившаяся теперь от повязки.

— Интересно, как это я никогда не встречала тебя в госпитале, а? — проговорила Эпонина, приступая к жаренной по-французски картошке. — Чем ты там занимаешься?

— В основном разговариваю с больными детьми, — ответила Элли. — У четверых или пятерых весьма серьезные заболевания, а у одного малыша даже RV-41, и все они любят, когда их посещают люди. Биоты-Тиассо отлично справляются с делами и процедурами, но не способны морально поддержать больных.

— Пожалуйста, скажи мне, зачем тебе это нужно? — проговорила Эпонина, прожевав кусок гамбургера. — Ты молода, красива, здорова и можешь заниматься тысячью других вещей.

— Это не совсем так, — ответила Элли. — Вы сами знаете, что моя мать очень хорошо умеет понимать людей, и я ощущаю, что мои разговоры с детьми приносят пользу. — Она помедлила недолго. — Конечно, в обществе я держусь неловко… физически мне девятнадцать или двадцать лет, что вполне подходит для колледжа, однако у меня почти нет социального опыта. — Элли покраснела. — Одна из моих школьных подружек сказала, что юноши считают меня инопланетянкой.

Эпонина улыбнулась своей любимице. «Эх, быть бы любой инопланетянкой, но избавиться от RV-41, — подумала она. — Поверь мне, молодые люди действительно много теряют, если не обращают на тебя внимания».

Женщины закончили обед и оставили небольшой ресторанчик. Она вышли на площадь Сентрал-Сити. Посреди площади высился цилиндрический монумент, изображающий Раму. Памятник открыли в первый День Поселения. Общая высота монумента составляла два с половиной метра. На уровне глаз в цилиндре размещалась прозрачная сфера диаметром 50 сантиметров. Маленький огонек в ее центре представлял Солнце. Сечение, в котором перемещались Земля и другие планеты Солнечной системы, было плоскостью эклиптики; огоньки, тут и там рассеянные по сфере, обозначали относительное положение всех звезд в радиусе двадцати световых лет от Солнца.

Световая линия связывала Солнце и Сириус, отмечая путь, который Уэйкфилды совершили, путешествуя к Узлу и обратно. Другая тоненькая световая линия тянулась от Солнечной системы, обозначая траекторию Рамы III после того, как космический корабль принял на борт людей-колонистов на орбите Марса; заканчивалась она большим мерцающим красным огоньком, находившимся сейчас примерно на одной трети пути между Солнцем и звездой Тау Кита.

— Насколько я понимаю, идея возведения этого монумента принадлежит твоему отцу, — проговорила Эпонина, когда обе женщины остановились около небесной сферы.

— Да, — сказала Элли. — Созидательная фантазия отца всегда пробуждается, если речь заходит о физике и электронике.

Эпонина глядела на мерцающий красный огонек.

— А его не тревожит, что мы направляемся в другую сторону — не к Сириусу и не к Узлу?

Элли пожала плечами.

— Не знаю, — призналась она. — Мы нечасто разговариваем об этом… Однажды он сказал, что никто из нас не сможет понять намерения и дела внеземлян.

Эпонина оглядела площадь.

— Погляди на этих людей — все куда-то торопятся, и никто даже не пытается остановиться на этом месте. А я проверяю наше положение не реже, чем раз в неделю. — Неожиданно она сделалась очень серьезной. — С тех пор как оказалось, что я заражена RV-41, мне почему-то вдруг захотелось точно знать, где именно я нахожусь во Вселенной… Интересно, не выражает ли все это отчасти мой страх перед смертью?

После долгого молчания Эпонина обняла Элли за плечи.

— А вы не спрашивали Орла о смерти? — проговорила она.

— Нет, — тихо ответила Элли. — Мне было всего лишь четыре года, когда мы оставили Узел, и я, безусловно, не имела никакого представления о смерти.

— Была ребенком и думала как все дети… — сказала себе самой Эпонина и усмехнулась. — А о чем вы разговаривали с Орлом?

— Я не помню. Патрик рассказывал мне, что Орлу особенно нравилось смотреть, как мы играем со своими игрушками.

— Действительно? — произнесла Эпонина. — Удивительно. Судя по описанию твоей матери, я полагала, что Орел — существо чересчур серьезное, чтобы интересоваться детскими играми.

— Я отчетливо вижу его до сих пор своим умственным взором, — сказала Элли, — хотя была тогда такой маленькой. Только не могу вспомнить голос.

— А он тебе никогда не снился? — спросила Эпонина через несколько секунд.

— О да, много раз. Однажды он стоял на вершине огромного дерева и глядел на меня сверху — с облаков.

Эпонина вновь рассмеялась. И торопливо глянула на часы.

— О Боже, — проговорила она. — Я опоздала на прием. Когда ты должна быть в госпитале?

— В семь часов.

— Тогда поспешим.

Когда Эпонина явилась в кабинет доктора Тернера на обязательную проверку, проводившуюся раз в две недели, дежурная Тиассо отвела ее в лабораторию, взяла пробы мочи и крови, а потом попросила сесть. Биот объяснил Эпонине, что доктор опаздывает.

В приемной сидел темнокожий человек с проницательными глазами и дружелюбной улыбкой.

— Привет, — сказал он, когда их взгляды встретились. — Меня зовут Амаду Диаба. Я фармаколог.

Эпонина представилась и подумала, что уже видела этого человека.

— Великий день, правда? — спросил мужчина после недолгого молчания. — Как здорово, что можно снять эту проклятую повязку.

Эпонина теперь вспомнила Амаду. Она видела его раз или два на встречах носителей RV-41. Эпонина слыхала, что Амаду заработал свой ретровирус при переливании крови в первые дни существования колонии. «Сколько же нас всего? — подумала Эпонина. — Девяносто три. Или девяносто четыре? Пятеро заболели через переливание крови…»

— Похоже, добрые новости всегда ходят парами, — проговорил Амаду. — Заявление Мышкина обнародовали за несколько часов перед появлением ногастиков.

Эпонина вопросительно поглядела на него.

— О чем это ты?

— Ты еще не слыхала о ногастиках? — спросил Амаду с легкой усмешкой. — Где же тебя носило?

Помедлив несколько секунд, Амаду пустился в объяснения.

— Исследовательская бригада возле стены второго поселения как раз расширяла проделанное ими отверстие. И сегодня из него выбрались шестеро странных существ. Эти ногастики, как их окрестил телерепортер, очевидно, и есть жители другого поселения. Они похожи на волосатый мяч для гольфа, снабженный шестью длинными членистыми ногами. Они такие быстрые… целый час сновали вокруг людей, биотов и оборудования. А потом исчезли в той же дыре.

Эпонина собиралась задать какие-то вопросы о ногастиках, когда из кабинета появился мистер Тернер.

— Мистер Диаба и мисс Эпонина, — произнес он. — У меня для каждого из вас есть подробное сообщение. Кто хочет быть первым?

Дивные синие глаза доктора ничуть не переменились.

— Мистер Диаба пришел раньше меня, — ответила Эпонина. — Поэтому…

— Леди всегда проходят первыми, — перебил ее Амаду. — В Новом Эдеме тоже.

Эпонина вошла в кабинет доктора Тернера.

— Пока все в порядке, — проговорил доктор, когда они остались одни. — Вирус не исчез из вашего организма, однако сердечные мышцы не обнаруживают ни малейшего следа поражения. Я не представляю, почему так происходит, но в ряде случаев болезнь прогрессирует медленнее, чем в других…

«Как же так получается, мой милый доктор, — думала Эпонина, — что ты столь пристально следишь за моим здоровьем, но ни разу не обратил внимания на то, какими глазами я смотрю на тебя?»

— Но мы будем продолжать регулярное лечение иммунной системы. Медикаменты не вызывают серьезных побочных эффектов, и, возможно, они отчасти сдерживают разрушительную активность вируса… Ну а как вы себя чувствуете?

В приемную они вышли вместе. Доктор Тернер описал Эпонине симптомы, которые проявятся, если вирус перейдет к следующей стадии развития. И пока очи разговаривали, дверь открылась, в комнату вошла Элли Уэйкфилд. Доктор Тернер не заметил ее, но буквально через мгновение исправил ошибку.

— Чем я могу помочь вам, молодая леди? — обратился он к Элли.

— У меня вопрос к Эпонине, — почтительно ответила Элли, — но если я не-вовремя, могу подождать снаружи.

Доктор Тернер покачал головой, а потом, путаясь, закончил беседу с Эпониной. Она сперва не поняла, что случилось, но, выходя вместе с Элли, заметила взгляд, брошенный доктором на ее студентку. «Три года, — подумала Эпонина, — я мечтала увидеть эти глаза такими. И уже не думала, что он способен на это. А Элли, благословенная, ничего и не заметила».

День вышел долгим, и Эпонина, направляясь от станции к своей квартире в Хаконе, ощущала крайнюю усталость. Эмоциональное облегчение, которое она получила, избавившись от повязки, уже миновало. Его сменило легкое уныние. Эпонина все пыталась изгнать из сердца ревность к Элли Уэйкфилд.

Она остановилась перед дверью своей квартиры. Широкая красная полоса на двери свидетельствовала — здесь живет носитель RV-41. Мысленно произнося благодарность судье Мышкину, Эпонина аккуратно отодрала полосу. На двери остался контур. «Завтра закрашу», — подумала она. Оказавшись дома, Эпонина плюхнулась в мягкое кресло и потянулась за табаком. Взяв сигарету в рот, она предвкушала удовольствие. «Я никогда не курю перед студентами, чтобы не подавать им плохого примера. Я курю только здесь — дома. Когда мне одиноко».

Эпонина редко выходила вечерами в поселок. Обитатели Хаконе недвусмысленно дали ей понять, что не желают видеть в своей среде таких, как она; целых две делегации просили ее оставить деревню, и на двери квартиры несколько раз появлялись довольно непристойные и угрожающие записки. Но Эпонина упрямо отказалась съезжать. Кимберли Гендерсон редко бывала здесь, поэтому в распоряжении Эпонины оказалась куда большая жилплощадь, чем полагалось по норме. К тому же носителю RV-41 нигде в колонии радоваться не будут.

Эпонина уснула в своем кресле, ей снились поля, заросшие желтыми цветами. И она совершенно не слышала стука, хотя он был очень громким. Эпонина поглядела на часы — уже одиннадцать. Она отворила дверь и увидела перед собой Кимберли Гендерсон.

— Ой, Эп, я так рада, что ты дома. Мне просто до отчаяния надо с кем-то переговорить… с человеком, которому я могу доверять.

Трясущейся рукой Кимберли зажгла сигарету и немедленно разразилась монологом.

— Да-да, знаю, — сказала она, заметив осуждение в глазах Эпонины. — Ты права, я нанюхалась… Мне было необходимо… Добрый старый кокомо… лучше уж химия наделит тебя уверенностью, чем видеть в себе кусок дерьма.

— Кимберли неистово затянулась и короткими вздохами выдохнула дым. — Этот паршивый козел на этот раз пошел до конца… Эп, он выгнал меня… Проклятый сукин сын — решил, что вправе делать все, что захочет… А я-то мирилась со всеми его увлечениями, даже позволяла ему брать в постель молодых девиц, чтобы вдвоем мы могли лучше развлечь его… но все-таки я была «ичибан», номером первым, во всяком случае, так считала…

Кимберли затушила сигарету и лихорадочно стиснула кулаки. Она готова была заплакать.

— Итак, сегодня он велел мне убираться… «Что, — спрашиваю, — что ты имеешь в виду?.. А он говорит: „Ты уезжаешь отсюда“… Ни улыбки, ни вопросов… „Забирай свои вещи, будешь жить на квартире в «Ксанаду“.

— Я отвечаю: «Там же шлюхи живут»… Он улыбается и молчит… «Значит так, — говорю, — ты меня бросил»… Тут я рассвирепела… «Ты этого не сделаешь»… Я замахнулась, хотела ударить его, он как схватит меня за руку да как отвесит плюху… «Ты сделаешь так, — говорит, — как я приказываю»… «И не подумаю, — говорю, — мать твою так и этак»… Беру вазу и бросаю ее. Она ударилась о стул и разбилась. Тут пара мужиков заломила мне руки за спину… А он говорит: «Уберите ее отсюда».

— Словом, отвели они меня в новую квартиру. Все хорошо и уютно. В гостиной большая коробка кокомо. Я накурилась и вспорхнула… «Все, — говорю себе, — не так уж и плохо. Во всяком случае, не придется теперь потакать сексуальным прихотям Тосио»… Иду я в казино повеселиться, а они красуются вдвоем. Тут я взбесилась, закричала, принялась браниться, визжать, бросилась на нее… кто-то ударил меня по голове… очнулась я на полу казино, а Тосио склоняется надо мной… шипит: «Если ты, мол, посмеешь еще раз выкинуть подобную штуку, тебя похоронят возле Марчелло Данни».

Кимберли укрыла лицо в ладонях и зарыдала.

— Ох, Эп, — проговорила она через несколько секунд. — Я такая беспомощная… Куда обратиться, что делать?

И прежде чем Эпонина могла что-либо ответить, Кимберли вновь заговорила:

— Знаю я, знаю… Можно вернуться на работу в госпиталь. Им до сих пор нужны сестры, настоящие. Кстати, где твой Линкольн?

Эпонина улыбнулась и показала на чулан.

— Неплохо придумала, — Кимберли расхохоталась. — Пусть сидит в темноте. Выпустишь, чтобы вытер в ванной, вымыл посуду и приготовил обед. А потом пусть топает обратно в свой чулан… — Она захихикала. — У них эта штука не работает, ты не пробовала? То есть они снабжены ею, на взгляд точно то же самое, но не твердеет. Раз ночью я набралась и потребовала, чтобы он залез на меня. Но когда я сказала ему «ну давай», он не знал, что делать… Впрочем, такое случается и с мужчинами.

Кимберли вскочила и зашагала по комнате.

— Даже не знаю, зачем я пришла, — проговорила она, раскуривая еще одну сигарету. — Наверное, решила, что, может быть, ты и я… мы же были когда-то подругами… — голос ее умолк. — Я совершенно опустилась, такая тоска. Ужасная, жуткая. Я не могу больше выносить все это. Не знаю, на что я рассчитывала… у тебя, конечно, своя собственная жизнь… Мне лучше идти.

Кимберли пересекла комнату и обняла Эпонину.

— Ну будь умницей. До свидания. Не беспокойся обо мне, все будет в порядке.

И только после того как за Кимберли закрылась дверь, Эпонина осознала, что не произнесла ни единого слова, пока ее бывшая приятельница находилась в комнате. Эпонина не сомневалась, что никогда более не увидит Кимберли.