Эпонина обнаружила Кимберли в уголке курительной и села возле нее, потом взяла сигаретку, предложенную подругой, и глубоко затянулась.

— Ах, какое удовольствие, — тихо сказала Эпонина, выдувая колечки дыма и провожая их взглядом до вентиляционных отверстий.

— Я знаю, ты любишь табак и никотин, — шепнула ей Кимберли, — но кокомо понравится тебе еще больше. — Американская девица затянулась дымком сигареты с наркотиком. — Ты не поверишь мне на слово, но заверяю тебя — кокомо лучше, чем секс.

— Не учи меня, mon amie, — дружеским тоном ответила Эпонина. — У меня и без того пороков достаточно. Но ничего действительно лучшего, чем секс, мне так и не пришлось испытать.

Кимберли Гендерсон от всей души расхохоталась, длинные светлые кудряшки запрыгали по плечам. Ей было двадцать четыре, на год меньше, чем француженке. Девушки сидели в курительной рядом с женской душевой. Крохотная квадратная комнатка со стороной в четыре метра вмещала в настоящее время с дюжину женщин, сидя и стоя предававшихся любимому пороку.

— Прямо как в задней комнате «У Вилли» в Эвергрине, на окраине Денвера,

— проговорила Кимберли. — Пока сотня ковбоев и всякой деревенщины пляшут и пьют в главном зале у бара, мы ввосьмером или вдесятером шасть прямо в святое место, в «кабинет» — так Вилли называл его, — и надеремся кокомо.

Эпонина сквозь дымку поглядела на Кимберли.

— По крайней мере здесь мужики не пристают. Они просто невозможны, куда хуже тех ребят из тюремного поселка в Бурже. У этих только секс на уме в любое время суток.

— Это понятно, — усмехнулась в ответ Кимберли. — Впервые за столько лет оказались не под стражей. Когда люди Тосио разобрались со всеми глазками и слухами, все получили свободу. — Она поглядела на Эпонину. — Но в этом есть и неприятная сторона. Сегодня случилось еще два изнасилования, одно прямо в общей рекреационной.

Прикончив сигаретку, Кимберли немедленно зажгла следующую.

— Тебе нужна чья-то защита. Я знаю, что Уолтеру это дело понравится. Ко мне из-за Тосио никто не пристает. Только вот охрана из МКА липнет; им кажется, что они такие крутые ребята. Но волнует меня лишь этот громадный итальяшка… Марчелло какой-то там. Вчера он мне обещал, что я буду «стонать от блаженства», если только загляну к нему в комнату. Я уж и хотела, но заметила, что один из соглядатаев Тосио прислушивается к нашему разговору.

Эпонина также закурила сигарету. Она знала, что не стоит курить их одну за другой, но пассажирам «Санта-Марии» разрешили каждый день лишь три получасовых перекура — в набитых жилых каютах курение запрещалось. Кимберли немедленно отвлеклась вопросом, заданным коренастой женщиной, которой едва перевалило за сорок, а Эпонина принялась раздумывать о первых днях после отбытия с Земли. «На третий день, — вспоминала она, — Накамура прислал ко мне „шестерку“. Первый его выбор пал на меня».

Огромный японец, бывший борцом сумо, прежде чем сделаться рэкетиром, отвесил ей в общей гостиной короткий официальный поклон и вступил в разговор.

— Мисс Эпонина, — с сильным акцентом сказал он по-английски. — Мой друг Накамура-сан попросил меня передать вам, что находит вас прекрасной. Он предлагает вам свою протекцию в обмен на дружбу с вашей стороны и разделенное удовольствие.

«Предложение было достаточно привлекательным и ничуть не отличалось от тех, которые получали все мало-мальски хорошенькие женщины, путешествующие на „Санта-Марии“. Тогда я уже знала, что Накамура — человек весьма влиятельный. Но мне не нравилась его холодность. И я ошиблась, решив, что сумею остаться свободной».

— Готова? — спросила Кимберли. Эпонина оставила размышления. Притушив сигарету, она следом за подругой направилась в раздевалку. Пока они снимали одежду и отправлялись под душ, прелести их пожирали не меньше дюжины глаз.

— А тебя не раздражают эти фараоны? — в свою очередь спросила Эпонина, став под душ бок о бок с Кимберли. — Отвернулись бы хоть на минутку.

— Нет, — ответила та. — Мне нравится, даже лестно. Таких баб, как мы с тобой, здесь немного. Их голодные взгляды возбуждают меня.

Эпонина смыла пену с полных упругих грудей и прислонилась к Кимберли.

— Значит, ты занималась сексом и с женщинами?

— Конечно, — хохотнула Кимберли. — А ты?

И не дожидаясь ответа, американка приступила к одной из своих историй.

— Моя первая хозяйка в Денвере была лесбиянкой, а я — в ту пору восемнадцатилетняя девица — само совершенство от пяток до головы. Когда Лоретта впервые увидела меня голой, она взвилась до небес. Я только что поступила в медучилище и не могла позволить себе травку. Поэтому договорилась с Лореттой: пусть она меня трахает, но снабжает за это кокаином. Наша связь продлилась почти шесть месяцев. Потом я встала на ноги и к тому же полюбила Мага.

— Бедняжка Лоретта, — продолжила Кимберли, пока они с Эпониной вытирали друг другу спины в комнатке, примыкавшей к душевой. — Сердце ее было разбито. Она предлагала мне все, что угодно, вплоть до своих клиентов. Наконец она мне надоела, и я попросила Мага выставить ее из Денвера.

На лице Эпонины промелькнуло легкое недовольство.

— Боже, — сказала Кимберли. — Ты опять собираешься читать мне мораль. Таких мягкосердечных убийц я еще не видела. Ты мне иногда напоминаешь Добряка Пару Туфель, был такой парень у нас в старших классах.

Когда девушки уже собирались оставить душевую, к ним подошла невысокая негритянка с волосами, заплетенными в косы.

— Ты — Кимберли Гендерсон? — спросила она.

— Да, — кивнула та, поворачиваясь к подошедшей, — но что…

— Это ты живешь с королем Накамурой? — перебила ее темнокожая девушка. Поскольку Кимберли не ответила, она продолжала: — Если так, то я нуждаюсь в твоей помощи.

— Чего тебе нужно? — резко спросила Кимберли.

Негритянка вдруг разрыдалась.

— Мой Рубен ничего плохого не хотел. Он просто напился той дряни, которой торгует охрана, и не знал, что разговаривает с королем.

Кимберли подождала, пока девушка успокоится.

— А что у тебя есть? — спросила она шепотом.

— Три ножа и две упаковки динамита-кокомо, — столь же негромко ответила темнокожая.

— Принеси, — улыбнулась ей Кимберли. — А я назначу время, когда твой Рубен сможет извиниться перед мистером Накамурой.

— Кимберли тебе не нравится, так ведь? — спросила Эпонина у Уолтера Брекина. Огромный негр с мягким взглядом умел извлекать из клавиатуры колдовские звуки. Он наигрывал веселый джазовый мотивчик и глядел на свою прекрасную даму, пока трое его соседей находились по взаимному соглашению в общественных местах.

— Да, это так, — неторопливо согласился Уолтер. — Она не такая, как мы. Забавная девица, но в сердце своем по-настоящему скверная.

— Что ты хочешь сказать?

Перейдя на балладу с более легкой мелодией, Уолтер играл должно быть с минуту, прежде чем ответил.

— Перед законом все мы равны, все мы убийцы. Но не для меня. Я придушил человека, растлившего мальчика… моего брата. Ты убила сукина сына, безумца, который разрушил всю твою жизнь. А твоя подружка Кимбрели со своим дружком отправила на тот свет троих незнакомых ей людей просто ради наркотиков и денег.

— На это ее принудила пойти наркотическая зависимость.

— Не важно. Каждый из нас отвечает за все свои поступки. Если ты пьешь всякое дерьмо, твоя беда, но за поступки ты отвечаешь.

— В заключении она получила отличную характеристику. Все врачи, с которыми она работала, утверждают, что Кимберли великолепная медсестра.

Уолтер оставил свою клавиатуру и поглядел на Эпонину.

— Что нам с тобой Кимберли, — проговорил он. — Времени у нас немного… Ты обдумала мое предложение?

Эпонина вздохнула.

— Да, Уолтер. Ты мне нравишься, мне приятно заниматься любовью с тобой, но предлагаемый тобой союз слишком похож на брачный… Увы, дело в тебе. Кстати, мне кажется, что ты предпочитаешь общество Малкольма…

— Причем тут Малкольм, — перебил ее Уолтер. — Он столько лет был моим близким другом, с самых первых дней, проведенных мной в колонии для заключенных в Джорджии. Мы вместе играем. Если занимаемся сексом, то только тогда, когда нам одиноко. Мы с ним родственные души.

— Знаю, знаю… собственно, дело не столько в Малкольме, меня смущает сам принцип… Уолтер, ты нравишься мне, ты знаешь это. Но… — Эпонина умолкла, пытаясь одолеть сложные чувства.

— Мы уже в трех неделях пути от Земли, — проговорил Уолтер, — до Марса нам еще лететь шесть недель. Сильнее меня на «Санта-Марии» нет никого. Если я скажу, что ты моя девушка, тебя никто пальцем не тронет все это время.

Эпонина припомнила неприятную сцену, которую видела утром: двое заключенных из Германии рассуждали о том, легко ли изнасиловать женщину в тюремной камере. Они знали, что она слышит их, но даже не подумали понизить голос.

Наконец она позволила огромным ручищам Уолтера обхватить ее.

— Пусть будет по-твоему, — тихо сказала она. — Но не жди от меня слишком многого… я — трудная женщина.

— А у Уолтера, по-моему, что-то с сердцем, — прошептала Эпонина. Дело было посреди ночи, и две их соседки по комнате уже спали. Кимберли на своей койке под Эпониной все еще была во власти кокомо, выкуренного два часа назад. Она не уснет еще несколько часов.

— Не правила на корабле, а глупость клепаная. Господи! Даже у нас в Пуэбло, в исправительном лагере, правил и то было меньше. Какого черта нельзя оставаться вне кают после полуночи? Что плохого мы можем сделать?

— У него случаются боли в груди, а если мы увлечемся любовью, он всегда потом отдышаться не может… Не посмотришь ли его?

— А что делать с Марчелло? А? Что за глупый осел? Он приглашает меня на всю ночь остаться в его каюте, а я сижу с Тосио. Он думает, что делает? Даже охрана, по-моему, опасается докучать королю-японцу… Что ты сказала, Эпонина?

Приподнявшись на локте, француженка перегнулась через край постели.

— Ким, я об Уолтере Брекине, — сказала она, — об Уолтере. Ты можешь сделать паузу и выслушать меня?

— Хорошо, хорошо. Что там с твоим Уолтером? Чего ему нужно? Всем чего-нибудь да надо от короля. Так что я теперь в известной мере сделалась королевой.

— Я думаю, что у Уолтера больное сердце, — громко проговорила возбужденная Эпонина. — Мне бы хотелось, чтобы ты взглянула на него.

— Ш-ш-ш! — произнесла Кимберли. — А то нас вздуют, как ту дуру-шведку… Эп, заткнись, я не доктор. Я могу сказать, когда сердце бьется неровно, но и только… Тебе нужно отвести Уолтера к тому кардиологу — как его там звать, — тому спокойному, что всегда сам с собой, когда никого не обследует…

— Доктору Роберту Тернеру, — перебила ее Эпонина.

— Ага, к нему… Он такой профессиональный, внимательный, отстраненный… никогда не скажет ничего, кроме как на докторском. Трудно даже поверить, что прострелил головы двоим, но это здесь ни при чем…

— А ты откуда это знаешь? — спросила Эпонина.

— Марчелло сказал мне. Мне было интересно, мы хохотали, он дразнил меня и говорил: «Ну как, твой японец заставляет тебя стонать?», «Тот тихий доктор сможет заставить?»

— Боже, Ким, — встревожилась Эпонина, — ты успела переспать и с Марчелло?

Ее подружка расхохоталась.

— Только два раза. Он лучше говорит, чем трахает. И эгоист к тому же… король-японец все же внимательнее.

— А Накамура знает?

— Ты думаешь, я сошла с ума? — ответила Кимберли. — Я умирать не хочу. Впрочем, он может что-нибудь заподозрить… больше не буду, разве что этот доктор Тернер окажется и на самом деле таким хорошим, как мне твердят…

Кимберли продолжала болтать. Эпонина подумала о докторе Тернере. Он обследовал Эпонину сразу же после отлета, когда на ее теле выступила странная сыпь. «Он даже и не заметил моего тела, — вспомнила она. — Отнесся только как профессионал».

Эпонина постаралась забыть про Кимберли и обратилась к образу симпатичного доктора. Она с удивлением обнаружила, что испытывает известный романтический интерес. В докторе безусловно было нечто таинственное, и в его манерах, и в облике ничто не намекало на то, что этот человек совершил двойное убийство. «Наверное, за этим кроется какая-то интересная история».

Эпонина дремала. Ей снился тот же кошмар, что посещал ее сотни раз после убийства. Профессор Моро лежал, закрыв глаза, на полу кабинета, из раны в груди струилась кровь. Эпонина подошла к раковине, сполоснула длинный разделочный нож, положила его назад на стол. Она переступила через тело, и ненавистные глаза открылись. В них еще блестело безумие, он потянулся к ней…

— Сестра Гендерсон, сестра Гендерсон. — В дверь застучали погромче. Эпонина, очнувшись, потерла глаза. Кимберли и одна из соседок достигли двери почти одновременно.

У двери стоял друг Уолтера, Малкольм Пибоди, миниатюрный и хилый белый мужчина, едва переваливший за сорок. Он был в отчаянии.

— Доктор Тернер послал меня за сестрой. Быстрее. У Уолтера сердечный приступ.

Кимбрели начала одеваться, и Эпонина соскользнула вниз со своей койки.

— Как он, Малкольм? — спросила она, натягивая платье. — Он умер?

Малкольм мгновенно смутился.

— О, привет, Эпонина, — сказал он кротко. — Я успел забыть, что ты и мисс Гендерсон… Он еще дышал, когда я побежал за ней.

Стараясь не отрывать одной ноги от пола, Эпонина заторопилась по коридору в общественные помещения, к спальням мужчин. Путь ее сопровождали тревожные сигналы мониторов. Добравшись до коридора, в котором располагалась каюта Уолтера, Эпонина остановилась, чтобы перевести дыхание.

В коридоре около двери комнаты Уолтера собралась целая толпа. Дверь была распахнута настежь, ноги лежавшего на спине тела выступали в коридор. Эпонина пробилась через толпу и вступила внутрь комнаты.

Доктор Роберт Тернер стоял на коленях возле пациента, прижимая к оголенной груди Уолтера электроды. Огромное тело содрогалось с каждым ударом и слегка приподнималось, доктору приходилось опускать его на пол.

Доктор Тернер поднял глаза на Эпонину.

— Это вы — сестра? — коротко спросил он.

На какой-то момент Эпонина лишилась дара речи. Она смутилась. Друг ее умирал или уже умер, но на уме у нее были только васильковые глаза доктора Тернера.

— Нет, — вымолвила наконец Эпонина в расстройстве. — Я его подруга, а сестра Гендерсон моя соседка по комнате. Она будет сию минуту.

Тут появилась Кимберли в сопровождении двух охранников из МКА.

— Его сердце остановилось сорок пять секунд назад, — сказал Кимберли доктор Тернер. — В больницу везти поздно. Я собираюсь вскрыть грудную клетку и воспользоваться стимулятором Комори. Вы прихватили перчатки?

Пока Кимберли натягивала их на руки, доктор Тернер велел собравшимся разойтись. Эпонина пошевельнулась. Когда охранники схватили ее за руки, доктор что-то буркнул и стражи выпустили ее.

Доктор Тернер передал Кимберли свой набор медицинских инструментов. Затем он с невероятной ловкостью и быстротой рассек грудь Уолтера и, раздвинув ткани, обнажил сердце.

— Вам уже случалось присутствовать при такой процедуре, сестра Гендерсон? — спросил он.

— Нет, — ответила Кимберли.

— Стимулятор Комори — это электрохимическое устройство, оно прикрепляется к сердцу и заставляет его биться, наполняя организм кровью. Если патология носит временный характер — тромб или спазма клапана — иногда проблему удается устранить, и сердце пациента начинает вновь биться.

Доктор Тернер поместил стимулятор Комори на правый желудочек сердца и подал питание с переносного пульта, поставив его на пол. Сердце Уолтера медленно забилось через три-четыре секунды.

— Теперь у нас есть восемь минут на устранение причины заболевания.

Анализ состояния органа доктор закончил менее чем за минуту.

— Тромбов нет, — бормотал он. — Сосуды и клапаны в порядке… Почему же оно остановилось?

Осторожно приподняв бьющееся сердце, доктор посмотрел на состояние мышц снизу. Мышечные волокна вокруг правого желудочка обесцветились и сделались мягкими. Он слегка прикоснулся к мышце острием одного из инструментов, клочок ткани сразу отделился.

— Боже мой, — проговорил доктор, — это еще что такое? — И вдруг прямо в руке доктора Тернера сердце сократилось вновь, и одно из длинных волокон в середине обесцвеченного пятна лопнуло. — Что… — Тернер дважды моргнул и прикоснулся к щеке.

— Посмотрите-ка, сестра Гендерсон, — сказал он ровным голосом. — Удивительно… полнейшая атрофия мышц… Я не видел ничего подобного… Этому человеку мы ничем не можем помочь.

Глаза Эпонины наполнились слезами, когда доктор Тернер снял стимулятор Комори и сердце Уолтера вновь остановилось. Кимберли потянулась к удерживающим кожу зажимам, но доктор опередил ее.

— Подождите. Мы доставим его в больницу, где я произведу полную аутопсию. Я должен узнать все, что возможно.

Охранники и двое соседей Уолтера по комнате переложили рослого негра на носилки и тело его унесли из жилого крыла. Малкольм Пибоди тихо всхлипывал на койке Уолтера. Эпонина подошла к нему и молча обняла. Они просидели рядом, держась за руки, почти весь остаток ночи.