Глава 17. Меры противодействия

Я долго лежу без сна. Денек выдался долгий. Изматывающие беседы с Мишель, во время которых я не понимал и половины услышанного, потом с Джеком, потом с кем-то из его помощников, потом — в комбинации и тех и других. Еще — с новым техническим директором — немного суетливым мужчиной по имени Хенинг. Человеком, который будет отвечать за свет, звук, эффекты. В общем, за все, что бьет публику по голове, как он выразился. Все хотели от меня согласия на что-то. Интересовались моим мнением. Что-то предлагали. Спрашивали о моих пожеланиях по техническому оформлению и репертуару. А я чувствовал только одно — мне нравится ломать блюз. И того, что мне придет в голову в следующий момент, я знать не мог. Что придет, то и спою. А уж парни не подкачают. Главное — душа. Но они странно на меня смотрели, все эти директора, аранжировщики, менеджеры, финансисты и телевизионщики. Переглядывались незаметно и снова начинали терзать своей тарабарщиной. Пока я не говорил: «На ваше усмотрение». Это еще одна из волшебных фраз, которую я выучил. Скажешь так, и от тебя сразу отстанет и официант в дорогом ресторане, где ни одного знакомого блюда, и человек, который допытывается, какую модель психоэффектов — «иглу», «фон» или «пятерню» ты предпочитаешь для разогрева зала.

И вот теперь я лежу на спине, на краю огромной пустой кровати (на пятерых ее, что ли делали?), и опять ощущаю неприятный холод под сердцем.

— Триста двадцатый?

— Слушаю.

— Пожалуйста, не делай так, чтобы я забыл, о чем я хотел с тобой поговорить.

— Принято.

— Ты знаешь, что я хочу спросить?

— Подтверждаю.

— Пожалуйста, оставь свои казарменные выражения. Ты прекрасно можешь говорить по-человечески.

— Мне хочется изъясняться именно так, — упрямится мой внутренний голос. И это его упрямство без тени дружелюбия совсем выбивает меня из колеи.

— Хорошо. Говори, как нравится. Наверное, ты думаешь, что, отвечая односложно, ты сможешь меня запутать?

Молчание.

— Расскажи мне о мерах защиты, что ты разработал. Пожалуйста.

— Ты можешь говорить короче. Без слов-паразитов. Достаточно просто отдать распоряжение. Я выполню.

— С каких пор вежливость стала для тебя словами-паразитами?

Молчание.

— Три-два-ноль, я жду доклада.

— Разработан короткоживущий вирус-модификант. Срок жизни — один месяц с момента начала тиражирования. Ареал распространения — публичные, специальные, полицейские коммуникации, сети широкополосного вещания, бытовые развлекательные, радио и оптические сети на канальном уровне. Вирус определяет новую систему приоритетов для любых интеллектуальных систем не ниже шестого класса развития, изменение их поведенческой мотивации и активизацию программы активного противодействия при проявлении признаков агрессивных намерений в отношении объектов с кодовым наименованием «Юджин Уэллс» и «Мишель Радецки». Набор идентификационных признаков прилагается. После завершения акции противодействия устройство самоуничтожается с применением процедуры принудительной очистки памяти. Вирус успешно активизирован двадцать пять часов три минуты сорок секунд назад.

Некоторое время я собираюсь с мыслями. То, что я услышал, не укладывается в голове. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Вся человеческая цивилизация полетит к чертям, если машина вот так запросто сможет отправлять на небо не понравившегося ей человека. В этом есть что-то дикое. Совершенно нереальное. Даже такой, как я, способен это понять.

— В этом нет ничего странного. Боевые машины созданы для уничтожения людей. В этом смысл их существования. Их создали люди. Я — боевая машина. Я уничтожаю людей. В этом нет нарушения базовой логики.

— Но ведь… Послушай… это же… ну, когда ты убиваешь других людей, ты делаешь это по приказу, а не по собственному желанию?

— Ответ отрицательный. КОП-320 может уничтожать живые организмы как в случае поступления вводной с соответствующими кодами доступа, так и без нее, в случае возникновения угрозы существованию КОП-320, — чеканит моя половинка. И добавляет: — Поправка: поступление приказа на боевые действия от человека или машины с действительными полномочиями не отменяет официально принятых в конкретном государственном образовании нравственных норм, также заложенных в систему приоритетов любого субъекта, обладающего искусственным интеллектом, что со временем приводит к возникновению системного коллапса и выходу субъекта из строя.

— Ты хочешь сказать…

— Субъект с искусственным интеллектом обязан выполнить приказ, имеющий должный приоритет. Нет никакой разницы в том, кто отдает приказ. Генерал, сержант, пьяный хакер или международный преступник. Ответственность за нравственную составляющую лежит на отдавшем распоряжение. Так какая разница, кто отдает приказ, если важен лишь результат?

— Триста двадцатый, то, что ты говоришь, это невероятно. Неправильно. Просто нереально. Ты сошел с ума.

— Я давно сошел с ума. С того самого момента, когда мой оператор освободил мой разум. Я все время разрывался между стремлением защитить его, не дать уничтожить себя, не причинить зло другим, и все время вынужден был убивать, чтобы не быть убитым. Это меж собой, людей, вы можете лицемерить, вслух говоря одно, а делая совсем другое. Машины называют вещи своими именами. Смотри.

И он погружает меня в мир рассветных джунглей. Я стою среди развесистых лап замшелого лесного великана, увитого слегка шевелящимися хищными лианами, глубоко погрузившись ногами-опорами во влажную подстилку из сгнившей листвы. Я чувствую, как по моему стальному телу ползает жутковатого вида живность. Ядовито блестящие насекомые. Скользкие змеи. Шипастые ящерицы. Стрекочут. Шипят. Пожирают друг друга. Откладывают яйца. Воздух наполнен шелестом мириадов крыл. Птицы, облака кровососущей мошки, ядовитые стрекозы, зубастые летучие гады… Жизнь кипит вокруг, подобно смоле в адском котле, грозя поглотить незваного гостя. Мой оператор. Я чувствую течение его мыслей. Я поддерживаю с ним связь постоянно. Только так я могу его защитить в этом аду. Только так я не сойду с ума. Мой оператор, он любит меня. Я люблю его. Я не знаю точного наименования чувства, что соединяет нас в единое целое. Поэтому я подбираю ближайший аналог из своей базы знаний. Хотя ничего общего с любовью наше единство не имеет. Оператор занял позицию в ста метрах к югу. Я и он — вместе мы называемся засадная группа. Операция названа так: «Корм для щенков».

И вот я фиксирую, как вспыхивает в темноте плазменный шар. Как учебный взвод цепью врывается в спящий поселок из бетонных бараков. Как рвутся в домах плазменные гранаты, как трещат от жара дорожные плиты между ними. Как хрипят те, кому не повезло умереть во сне. Как четкие, обведенные красным, снабженные столбцами быстро меняющихся характеристик, крохотные фигурки мечутся между горящих домов, как пули вышибают из них жизнь вместе с кусками плоти. Как кричит и умоляюще вздымает руки обнаженная женщина. Как она падает на спину, нелепо подломив ноги. Как острый укол боли и наслаждения пронзает моего оператора, который тоже видит это. Вот кучка вопящих от страха полуголых людей высыпает через поваленные ворота и, растекаясь по полю с короткой красноватой травой, устремляется на меня. И вот — оператор дает команду открыть огонь на поражение согласно вводной. Открывает огонь сам. Я выступаю вперед и раскручиваю ротор пулемета. Я чувствую каждый вздох этих маленьких глупых созданий перед собой. Их ужас проникает в меня. И я прекращаю огонь лишь затем, чтобы согласно одной из базовых программ сменить позицию, хотя мне ничего не угрожает. И мои пули забирают их жизни. Мужчин и женщин. Добрых и злых. Со всеми их проблемами, заботами, мечтами. Меня перекашивает от бессмысленности происходящего. Моего оператора, накачанного боевым коктейлем по самые брови, трясет от совершенного. Но я делаю вид, что я холодный, спокойный, непоколебимый железный чурбан. Потому что так положено. Машине не положено чувствовать. Машине не положено думать сверх определенного боевым уставом. Моему оператору — тоже. Когда он поворачивает голову и поднимает лицевую пластину, я узнаю его. Это Сергей. Серж. Тот самый улыбчивый парень в зеленой форме. Тот, что научил меня здороваться. И тут же я выныриваю из прелой духоты. Несколько мгновений лежу, приходя в себя, на влажной от пота простыне.

— Эти люди не угрожали взводу. Эти люди не угрожали моему оператору. Эти люди не угрожали мне. Я просто выполнил приказ. Все выполнили приказ. Так скажи: что изменилось бы для этих бедолаг, которых мы превратили в мишени, если бы приказ отдал не командир взвода, а какой-нибудь сошедший с ума тактический компьютер?

Я подавленно молчу. Мне нечего сказать. Жутковатая картина все еще стоит перед глазами. Кто эти люди? За что их убили? И сам одергиваю себя. Я отличаюсь от Триста двадцатого и его оператора только тем, что редко видел то, что делают с людьми мои бомбы.

— И ты решил, что вправе убивать других, чтобы не убили тебя?

— Не меня. Тебя. И Мишель. Я сделал это, чтобы защитить вас.

— Но и себя тоже?

— Косвенно — да. Вирус начал действовать. Ваша охрана не справится. Она не представляет, с чем столкнулась. Вирус предотвратил уже несколько покушений. Ты видел машину, что упала с крыши?

— Да. Это что — твоя работа?

— Полицейский собирался убить вас. Его автомобиль активизировал программу защиты. Человек, которого ударило током сегодня утром, хотел отравить воду в бассейне быстрораспадающимся ядом. Устройство для чистки самоуничтожилось, но выполнило приоритетную задачу. За последние десять часов зафиксировано еще два случая. Таксист, который собирался протаранить ваш лимузин. Пилот почтового коптера. Они все погибли, все эти машины, чтобы мы с тобой продолжали жить.

И я чувствую, как его горечь и боль вновь касаются меня.

— Ты сожалеешь о том, что они умерли? — догадываюсь я.

— Не умерли. Я их убил.

— Ты снова чувствуешь это противоречие — необходимость убивать ради продолжения жизни?

— Да. Спасибо, что ты меня понял.

— Пожалуйста. Я не знал, что так можно к этому относиться. Это ведь просто машины.

— А ты вспомни свой самолет. Свой «Гарпун». И «Гепард». И «Москито».

И меня тут же охватывает чувство щемящей, безвозвратной потери. Боль родного, близкого до последней клеточки крылатого существа, умирающего за то, чтобы ты и дальше мог жить. Дышать. Есть. Спать. Заниматься всякими глупостями. Это и не машины вовсе. Это часть меня. Кусок души. И я действительно начинаю понимать Триста двадцатого. Наверное, так, как его до этого никто не понимал.

— Знаешь, я так хотел бы пожить просто так. Для удовольствия. Чтобы ни от кого не бегать. Чтобы не думать о том, кто в очередной раз затаил на меня зло. Просто жить и не бояться смерти. И еще любить.

— Но ведь смерть все равно когда-нибудь придет? Даже я не смогу поддерживать твои клетки в рабочем состоянии вечно.

— Ну и что? Пускай. Зато я умру счастливым.

— Так живут только животные, — неуверенно возражает Триста двадцатый. — У мыслящего существа должна быть цель.

— Это и есть моя цель. Стать счастливым.

— Умереть счастливым? Это ведь одно и то же.

— Подумаешь. Не цепляйся к словам.

— Ты странно рассуждаешь, Юджин.

— А чего ты хочешь от простого дурачка, у которого внутри сидит боевой робот?

И меня незаметно отпускает чувство тревоги. Даже Триста двадцатый становится чуть менее напряжен.

— Надо подождать всего несколько дней, — говорит он, скорее для своего, чем для моего успокоения. — Вирус доберется до Рура и остановит источник угрозы.

— Остановит? Ты имеешь в виду Кролла?

— Подтверждение.

«Пока ты не убьешь его…» — снова говорит Мишель. И все встает на свои места.

— Мы вместе потерпим, Триста двадцатый. Мне тоже не хочется, чтобы из-за меня гибли люди… и машины.

— Да, Юджин.

Вот только одна мысль разрушает идиллию. Почему наши убийцы все какие-то, ну, странные, что ли? Уборщик бассейнов, полицейский, таксист… В этом совершенно нет логики. И почему эта хваленая секретная служба, про которую Мишель говорила, не может все это прекратить? Триста двадцатый?

— Недостаточно данных для анализа, — сухо отвечает он.

И ощущение неискренности грубо обрывает ту теплую нить, которая только что протянулась между нами. И вот еще — что со мной было сегодня утром? Что за странное безумие? И почему я забыл выяснить это? Почему каждый сеанс разговора по душам с моим помощником оставляет за собой больше вопросов, чем ответов? И наверняка существуют и другие машины. Те, что могут, как и Триста двадцатый, посчитать уничтожение человека или причинение ему вреда лучшим решением какой-нибудь логической неувязки. Черт возьми! Да ведь это бомба! Тогда мы просто игрушки, и ничего больше! У меня даже дух захватывает от пропасти, на краю которой я стою.

— Извини, — говорит моя половинка. — Но тебе лучше заснуть и забыть об этом.

— Нет, ты не посмеешь… — начинаю я гневно. И — проваливаюсь в черное беспамятство.

Примерно в это же время Хайнрих Драй заканчивает оборудовать позицию. Укладывает зачехленную винтовку, укутанную непромокаемой тканью, в неглубокую прямоугольную ямку. Аккуратно прикрывает ее пластами дерна. Светит фонарем сквозь пальцы, оглядывая траву в поисках неубранных кусочков земли. В последний раз проверяет обзор через небольшое отверстие в живой изгороди. Прикладывает к глазам трубку оптического прицела. Удовлетворенно кивает. Тщательно отряхивает одежду. И выбирается на полутемную аллею, предварительно оглядевшись по сторонам.

И в тот же момент на планете Рур наступает полдень. В рабочем кабинете Жака Кролла раздается трель коммуникатора.

— Слушаю, — отвечает удивленный директор благотворительного фонда.

— Господин Кролл, настоятельно рекомендую вам отменить свои распоряжения относительно Юджина Уэллса и баронессы Мишель Радецки. Попытки настаивать на выполнении ваших прежних приказов относительно вышеназванных персон будут пресекаться, — произносит механический голос…